Глава седьмая
Кое-что о крабоядных собаках и птицах-плотниках

…Вот уже минули сутки, как мы вернулись в Джорджтаун. Муравьед и все остальные, как мы их называем, «экземпляры», устроены в уютных клетках и неплохо свыклись со своим новым окружением, чего никак нельзя сказать о наших с Бобом мятежных душах. После всей той раздольной жизни, которую мы вели на просторах Рупунуни, в сутолоке города было тесно и трудно дышать, и хотелось только одного — убраться отсюда, и чем скорее; тем лучше. В одно прекрасное утро Смит явился ко мне с крайне самодовольным выражением на лице.

— Послушай, не ты ли заикался, что в следующую экспедицию хочешь в край ручьев, за Чирити? — спросил он.

— Ну да, по-моему, это и в самом деле неплохая идея.

— Так вот, — сказал Смит, задрав нос. — Я нашел тебе провожатого, лучше не придумаешь! Первоклассный охотник, знает местность как свои пять пальцев, а уж местных жителей — спроси любого, его там каждая собака знает! Уж он-то, будь покоен, раздобудет нам зверюшек!

Наш благодетель явился во второй половине дня. Это был коротышка-индус, чем-то похожий на кокосовый орех. Льстиво улыбаясь, он обнажал сверкающий ряд золотых зубов, а когда он заливался жирным, липким смехом, то его похожее на кучевое облако брюшко колыхалось, словно трясина. Да и одет он был как-то совсем не по-охотничьи: шикарные брюки отличного покроя, малиновая шелковая рубаха — неужели в этом топать по лесам и болотам? И все-таки, коль скоро мы так рвались в край ручьев, а он уверял, что там ему все знакомо, я решил — черт с ним, возьмем! Мы условились, что наша отважная троица — Боб, Айвен и ваш покорный слуга — встретятся с ним завтра у места посадки на паром.

— Не беспокойтесь, шеф, — сказал мистер Кан, в очередной раз одарив меня масленой улыбкой и ослепив блеском зубов. — Вот увидите, мы с вами наловим столько всякого зверья, что девать будет некуда!

— Лучше меньше, да лучше, мистер Кан, — ответил я. — С плохими-то экземплярами ясно, что делать.

На следующее утро мы спозаранку явились к причалу со всею нашей горой багажа. Мистер Кан уже поджидал нас и просигналил нам приветствие чередою золотозубых улыбок, ослепительных, как маяк. Едва мы появились, он тут же взялся за дело: отпуская массу острот и сам же оглушительно хохоча, он принялся устраивать дела всем и каждому, направо и налево, мотаясь то туда, то сюда с удивительным при его комплекции проворством. Мистер Кан кричал, обливался потом, постоянно ронял вещи, — в общем, погрузка на судно, и без того утомительное дело, превратилась с его участием в цирковое представление в трех отделениях. Но вот что бросилось в глаза: когда погрузка благополучно закончилась, наша троица падала от изнеможения, а мистеру Кану хоть бы хны! Чтобы нам было не слишком скучно во время переправы, он в который раз поведал нам байку о том, как его папаша, купаясь в быстрой речке, был атакован чудовищным кайманом и спасся только тем, что пальцами выдавил ему глаза.

— Вы только представьте себе! — восклицал мистер Кан. — Пальцами!

Мы с Бобом слышали эту волнующую историю во всех бесчисленных подробностях и вариациях, так что она не произвела должного впечатления. Мистер Кан явно принимал нас за простофиль. Так этого оставлять было нельзя, и я тут же отплатил ему сказочкой о том, как на мою бабушку напал взбесившийся дромадер и она голыми руками задушила его. К сожалению, эффект был несколько смазан тем, что мистер Кан не имел представления, что это такое — дромадер. В общем, вместо того чтобы заставить его заткнуться, я только вдохновил его на новые измышления. Потом уже, трясясь в разболтанном допотопном автобусе до Чарити, мы как загипнотизированные слушали рассказ мистера Кана о том, как его дедушка одолел тапира — он вскочил зверю на спину, зажал ему ноздри ладонями, и бедняга задохнулся. Было ясно, что победа в первом туре осталась за мистером Каном.

…Какой же предстала перед нами вожделенная цель — населенный пункт с названием Чарити, который мы прежде знали только в виде кружка на карте? Так, ничего особенного: горстка домов, рассыпанных по берегу реки Померун. Дорога здесь кончалась — это был, так сказать, последний аванпост цивилизации, отсюда, словно разводы по старинному зеркалу, расходилась до самой венесуэльской границы замысловатая сетка протоков, ручьев, речек, затопленных долин и озер, исследовать которые можно было только на лодке — о всяких других более удобных транспортных средствах можно было забыть. Я размечтался, что устрою здесь хороший базовый лагерь для наших дальнейших походов, но первые же полчаса пребывания здесь заставили меня выкинуть эту идею из головы. Скучное, Богом забытое и уж никак не чарующее место — как следовало бы ожидать из названия. Ну, соответственно, и лица здешних жителей отнюдь не выглядели благостно — так, хмурая и безучастная толпа обывателей. Я решил, что лучше всего будет сразу, без отлагательства, продолжить наше путешествие в край ручьев. На мистера Кана, которого, по его же собственным словам, тут всякая собака знала, была возложена задача раздобыть лодку; Айвен, вспомнив о том, что неплохо бы обзавестись кое-какими мелочами, направил свои стопы к рынку; ну а мы с Бобом не нашли для себя более увлекательного занятия, как пошарить в сочной прибрежной траве в поисках диковинных лягушек. Вдруг откуда ни возьмись возвращается Айвен и ведет с собою негритенка с большими, как блюдца, глазами.

— Сэр, этот мальчик говорит, что у него есть крабоядная собака, — сказал Айвен.

— Крабоядная собака? А что это такое? — спросил я.

— Какое-нибудь такое животное вроде собаки, которая питается крабами, — неуверенно сказал он.

— За что я люблю Айвена, — вставил Боб, — так это за ясность ума.

— Ладно, сходим посмотрим зверя. Где он?

Таинственное животное находилось у мальчика дома, в сотне ярдов по берегу реки, и мы все отправились поглядеть. Когда мы прибыли на место, негритенок нырнул в хижину и вскоре вернулся, сгибаясь под тяжестью ящика едва не больше его самого. Я всмотрелся сквозь планки, из которых была сколочена крышка, но смог разглядеть лишь непонятную серую фигуру. Тогда я отодрал две планки и пригляделся получше, и тотчас же в отверстии показалась голова и пристально уставилась на меня. Широкая такая плоская голова с круглыми ушами и мордой, как у собаки. Животное было пепельно-серой раскраски, но глаза окаймляла широкая черная полоса — создавалось впечатление, будто на него надели маску. На мгновение оно бросило на меня исполненный печали взор, а затем, щелкнув зубами, убралось опять в ящик.

— Так что же это? — спросил Боб, подозрительно оглядывая ящик.

— Енот-крабоед. Сколько он за него просит, Айвен?

Айвен и мальчуган принялись торговаться. Какое-то время каждый настаивал на своем, но в итоге я вручил негритенку достаточно скромную сумму, на которой они сошлись, и я триумфально унес енота вместе с ящиком.

Когда мы вернулись на пристань, мистер Кан уже поджидал нас. Он с гордостью объявил, что раздобыл лодку и что через десять минут она прибудет сюда. Увидев енота, он засиял как золотой самородок.

— Вот это да! Мы уже добились успеха! — сказал он, издав хитрый смешок. — Не я ли подсказал вам, где лучше всего искать животных?

Айвен бросил на него уничтожающий взгляд — было ясно, как жестоко уязвлено его самолюбие.

Лодка оказалась неким подобием длинной и узкой корабельной спасательной шлюпки. Внутренняя часть ее была перекрыта приподнятой деревянной конструкцией — хотите назовите палубой, хотите крышей. Мы сразу же оценили это достоинство нашего круизного лайнера: хочешь — загорай на палубе, хочешь — спускайся в тень и сиди на скамейке, если солнышко уж очень голову напечет. В общем, решил я, дредноут что надо. Мы погрузили багаж внутрь, а сами уселись на плоской крыше. Как только посудина тронулась в путь по залитой сумеречным светом реке, мы с Бобом уселись за сооружение временной клетки для енота, а когда закончили, то умудрились без особых хлопот переселить его туда. Только теперь, на закате дня, мы смогли рассмотреть его как следует.

Зверек размером с фокстерьера был покрыт короткой и гладкой шерсткой. Весьма занятной показалась мне его манера сидеть ссутулившись, отчего он казался горбатым; это впечатление еще более усиливалось благодаря опущенной голове. Хвост у енота был длинный, пушистый, с аккуратными чередующимися черными и белыми кольцами. Стройные лапы заканчивались широкими плоскими ступнями, а голые подошвы окрашены в яркий розово-красный цвет. Его мех, за исключением черной маски на морде да черных ступней, был светло-серого пепельного цвета, кое-где с добавлением желтого. Ну, а если чуточку фантазии — низко опущенная голова, пара удивленных карих глаз, взирающих из-под черной маски, и вот вам портрет незадачливого начинающего взломщика, вышедшего на дело и пойманного за шкирку на месте преступления. Не правда ли, забавный вид у моего нового питомца?

Впрочем, титул начинающего взломщика — это так, моя личная характеристика. А вот кушал он очень забавно. Когда я впихнул к нему в клетку миску с водой, в которой плавала нарезанная кусками рыба, енот, под ласковым взглядом Боба, приблизился к еде с видом осужденного на казнь, высказавшего последнее желание — наконец вкусно поесть. Он сел перед миской на корточки и плавными движениями передних лап принялся гонять воду, взирая на нас все с тем же скорбным видом. После продолжительного времени он, сидя словно кролик, подогнал к себе кусочки рыбы, аккуратно схватил тонкими пальцами и отправил в пасть. Затем он снова принялся гонять воду, и так каждый раз, доставая кусок за куском, пока не выловил все.

Своеобразные вкрадчивые движения енота сильно заинтриговали Боба. Вполне естественно, я постарался разъяснить ему смысл сих ритуальных действий. Чуть позже, когда наш дредноут остановился для ночлега, я поймал несколько речных крабов, посадил в клетку енота и позвал Боба. Увидев крабов, зверек сперва с настороженностью оглядел их всех, а затем, выбрав самого крупного, присел перед ним и принялся поигрывать, делая быстрые плавные движения, время от времени останавливаясь и встряхивая лапами. В ответ краб делал отчаянные выпады клешнями, но движения лап енота были столь ловкими, что схватить их было никак не возможно. Краб сделал попытку ретироваться, но енот не оставлял преследования, продолжая свою игру. Десять минут игры в кошки-мышки, точнее сказать, в крабы-еноты, порядком измотали нашего краба; хотя он пока что не получил и царапины, но тем не менее прекратил двигать клешнями, сдаваясь на милость победителя. Ну а еноту только этого и надо было: он мигом наклонился вперед и раскусил несчастного краба пополам. Затем он сел, со скорбным видом взирая на его агонию. Когда краб затих, енот аккуратно взял его кончиками пальцев, сунул в пасть, захрумкал и проглотил с все тем же меланхолическим видом.

Мы оставили лодку у пристани подле дома, принадлежащего царственного вида индусу в широких одеяниях и с тюрбаном на голове. Хозяин дома гостеприимно пригласил нас на ужин. Мы вошли и, усевшись в кружок на корточки прямо на полу, принялись с аппетитом уписывать изысканное кэрри и чупатти при свете лампы-молнии. Самой заметной фигурой был, конечно, мистер Кан — сидя на корточках, он напоминал преогромную жабу, а в свете лампы-молнии его золотые зубы сверкали, словно светлячки в ночной темени. Никто из сидящих за ужином не набивал себе рот с такой жадностью, как он; у меня была мысль, что хоть это ненадолго заставит его замолчать. Какое там! Чем больше он насыщался, тем более дикими и неправдоподобными становились его россказни и тем нелепее хохотал он над своими остротами; в итоге он завладел беседой.

— Вот как-то раз, — сказал он, набивая рот очередной порцией кэрри, — мне довелось охотиться на Мазеруни. Ах, какие там ягуары! Сви-ре-пы-е! Право, свирепее во всей Гвиане не сыщешь, ей-богу! Так вот! Дело было вечером, ну как вот сейчас. Я как раз поужинал, и мне захотелось… Ну, как бы объяснить? Ну, словом, для облегчения пойти пройтись. Я взял ружье и отошел чуть подальше, в кусты.

Он доел свое кэрри и принялся расхаживать по комнате, пантомимой показывая все, что с ним произошло. Он с кряхтеньем присел на корточки в углу и, улыбаясь, продолжал:

— Все шло как надо, — сказал он. — Я закончил свои дела, встал и, держа в одной руке ружье, другой рукой стал натягивать штаны. — С этими словами он с усилием выпрямился и нагнулся, как бы желая подтянуть воображаемые штаны.

— Ну, друзья, как вы думаете, что тут произошло? — риторически вопросил он, хватаясь за живот. — Из кустов на меня выскочил преогромный ягуар! Хо-хо-хо! Думаете, я не испугался? Еще как! Ведь ягуар застал меня со спущенными штанами!

— Не завидую ягуару, — заметил Боб.

— Что ягуар! — продолжил мистер Кан. — Меня бы кто пожалел! Вот ситуация так ситуация! Я должен был одной рукой натягивать штаны, а другой стрелять. Но справился! Вот это был выстрел так выстрел! Прямо в глаз! Бах — и нету ягуара!

Он подступил к воображаемому убитому ягуару и с презрением пнул его.

— И знаете что? — продолжал он. — Я так испугался, что поклялся: теперь буду ходить по нужде исключительно в дневное время! Но этот чертов ягуар напугал меня так, что мне приходится бегать по нужде всю ночь напролет. Как вспомню, так снова хочется… А как выйду в ночь, так снова вспомню…

Мистер Кан снова сел и разразился смехом, вздыхая, хрипя и вытирая слезы с трясущихся щек — не иначе как ему показался забавным тот заколдованный круг, в который он попал.

Разговор перешел с ягуаров на кайманов, с кайманов на анаконд, и, разумеется, мистер Кан за словом в карман не лез — у него на каждый такой случай была заготовлена история. Пожалуй, наиболее колоритно звучали его рассказы про анаконд — ни одна из тех, что попадались на его жизненном пути, не были в обхвате меньше бочонка, но против каждой из них у него всегда находился какой-нибудь хитроумный прием. Но чем больше изощрялся мистер Кан в своих россказнях об анакондах, тем больше ерзал на месте бедняга Айвен. Поначалу я подумал, что это со скуки, но вскоре убедился, что тут все гораздо серьезнее. Когда междусобойчик был окончен, мы вернулись к лодке, где наши гамаки во внутреннем помещении висели один над другим. Не без труда взобравшись в них, мы заткнули мистеру Кану рот решительным «спокойной ночи» и попытались уснуть. Но только я почувствовал, как меня одолевает сон, из гамака Айвена раздался дикий вопль:

— А-а-ааа!!! Ку-у-у-муди! Берегитесь кумуди, сэр! Она перелезает через борт лодки… Берегитесь, сэр!

Наше воображение было до такой степени взбудоражено россказнями мистера Кана о немыслимых анакондах, что от крика Айвена у нас в лодке начался переполох. Боб вывалился из гамака. Мистер Кан вскочил на ноги, споткнулся о Боба и едва не бухнулся вверх тормашками в реку. Я тоже хотел было выпрыгнуть из гамака, но он перекрутился, и я, спеленутый множеством упавших москитных сеток, рухнул прямо на грудь Бобу. Мистер Кан орал, чтобы ему дали ружье. Боб умолял меня слезть. Я кричал, чтобы мне подали фонарик. Между тем Айвен начал издавать некие агонизирующие хрипы, как будто анаконда обвилась вокруг шеи, медленно его удавив. Я принялся рыскать на четвереньках по всей лодке и, в конце концов отыскав-таки фонарик, посветил на Айвена. Тут его безмятежное лицо поднялось над краем гамака, и он поглядел на нас сонным взглядом.

— Что стряслось, сэр? — вопросил он.

— Где кумуди? — спросил я.

— Кумуди? — встревожился он. — А что, где-то здесь кумуди?

— А я почем знаю? Это ты кричал, — подчеркнул я. — Ты же сам орал, что к нам в лодку лезет кумуди!

— Да неужели, сэр!

— Ну да.

Айвен густо покраснел:

— Так это я, наверное, во сне…

Мы посмотрели на него как на сумасшедшего. Ему ничего не оставалось, как залиться краской от смущения и зарыться в свой гамак. Позже до меня дошло, что у Айвена сдвиг на почве анаконд — стоит этой навязчивой идее завладеть его рассудком, как той же ночью ему начинают сниться кошмары, он принимается отчаянно кричать, метаться, благополучно будя всех вокруг, кроме себя. С ним это не раз случалось и впоследствии, но со временем мы свыклись, во всяком случае до такого содома и гоморры, как в ту ночь в лодке, больше не доходило. Ну, а тогда мы кое-как распутались с гамаками, ответили вежливым отказом на предложение мистера Кана выслушать еще одну историю про анаконд, и кое-как ухитрились уснуть.

Я проснулся перед самым рассветом и увидел, что мы же снова держим путь вниз по реке по направлению к устью. Негромко стучал мотор, лодка рассекала широкий простор окаймленной полосой деревьев воды, окрашенной утренней зарею в голубовато-серый цвет. Я вылез на крышу и уселся полюбоваться рождением нового дня. Воздух был напоен утренней прохладой и ароматами листьев и цветов. Набиравшие силу утренние лучи постепенно превратили серое небо в нежно-зеленое, прогоняя последние оставшиеся звезды, которые дрожали и гасли. Над рекою клубами и прядями курилась дымка утреннего тумана, плывя над поверхностью и затекая за стволы растущих по берегу деревьев — так колышутся от течения воды гигантские занавеси белых донных трав. Цвет неба стал значительно светлее — из зеленого он стал бледно-голубым, а сквозь просветы в лесу виднелась гряда облаков, окрашенных восходящим солнцем в ярко-красный цвет. Гул мотора разносился далеко по безмолвной реке, отзываясь эхом, а нос лодки с мягким шипением разрезал водную гладь. Мы повернули — и вдруг увидели, что река кончилась: безмятежная гладь сменилась на наших глазах волнующимся морским простором, залитым светом зари. На берегу, наполовину в воде, лежало мертвое дерево. Кора свисала с него полосами, обнажая выбеленный солнцем ствол. Среди мертвых сучьев сидела пара алых ибисов — они были похожи на два больших красных цветка, выросших словно бы в насмешку над смертью на лишенном соков стволе. При приближении лодки они вспорхнули, лениво покружили над нами, сияя в солнечных лучах оттенками розового, алого и пурпурного, и полетели вверх по течению Реки, медленно махая крыльями и выставив вперед, словно копья, свои изогнутые клювы.

На выходе из устья реки нам предстояло пройти еще с милю по открытому морю и снова повернуть к берегу, за которым начинался край ручьев. Несясь навстречу морю, масса речной воды пенилась и бурлила, так что наше суденышко скакало с волны на волну, словно камень, пущенный рикошетом, а крепкий свежий ветер время от времени обдавал нас фонтаном водяной пыли. Элегантным клином пронеслась мимо нас стая пеликанов и с тяжелым плеском приводнилась ярдах в пятидесяти поодаль. Уткнувшись клювами в грудь, пеликаны с обычным для них благожелательным выражением уставились на нас. Издали, качаясь вверх-вниз на волнах, они до смешного напоминали целлулоидных уток, которых детишки пустили плавать в грязной луже.

Но вот наше суденышко, повернуло в сторону суши. Сколько я ни всматривался в тянувшийся по берегу лес, я нигде не замечал просвета — я решил, что наш капитан лишь решил прижаться к берегу на случай усиления волны, в конце концов, лодка не была предназначена для морских походов. Тем не менее мы упрямо плыли к берегу, стена деревьев неумолимо надвигалась, а капитан и не собирался менять направление движения. В тот момент, когда, как мне казалось, мы врежемся в берег, мы протиснулись под ветвями одного из деревьев — и за нами сомкнулся кустарник, отрезав от нас гул моря. Мы медленно двигались по узкой, тихой протоке, и нашим глазам открывался новый, невиданный прежде мир.

Протока была футов двадцать в ширину, с высокими берегами, густо поросшими кустарником. Стволы стоявших по берегам деревьев склонялись друг к другу, и ветви переплетаясь, образовывали как бы туннель; и ветви, и стволы были украшены густым лишайником, длинными водопадами серого испанского мха, яркими пятнами розовых и красных, как бы раскрашенных акварелью, орхидей и множеством других вьющихся зеленых растений. Вода у берегов была скрыта от глаз плотным ковром, сотканным из переплетающихся водных растений, со множеством ярких мелких цветов, усеивающих его поверхность. То там, то здесь в изысканную ткань ковра из листьев и цветов вторгались группы пятен, похожих на сверкающие плоские тарелки — это листья водяных лилий, зеленевшие вокруг своих остроконечных розовых и белых цветов. Вода в протоке была глубокой и прозрачной, густого желто-бурого цвета. В этом царстве растительности воздух был неподвижен и горяч; мы дремали на деревянной крыше, наслаждаясь теплом и наблюдая все новые сцены, открывавшиеся нам по мере продвижения по извилистому, ленивому руслу.

В одном месте ручей широко выплеснулся из берегов, так что воды покрыли несколько акров долины. Лодка продвигалась зигзагами сквозь небольшую рощицу, стоявшую по пояс в бурой воде; стволы деревьев были окружены узором из водорослей и лилий. На заросшем травою берегу принимал солнечную ванну небольшой кайман; он лежал, приоткрыв пасть в этакой злобной ухмылке, а увидев нас, поднял голову, захлопнул челюсти и скользнул в воду, прорвав прибрежный ковер из водяных растений и оставив в нем неровную прореху. Дальше берег оказался изрезанным волнистыми линиями множества бухточек, каждая которых была садом из розовых водяных лилий, неподвижно лежащих на гладкой темной воде. Листья водяных лилий образовывали собою нечто вроде зеленой мостовой, пересекавшей воду; впрочем, устилавшие эту мостовую плиты неровно разбегались в разные стороны и поросли множеством цветов. По одной из таких природных дорожек шествовала якана с целым выводком пушистых, только что вылупившихся цыплят, каждый величиною не более грецкого ореха. Внешне якана похожа на шотландскую куропатку, с той только разницей, что у яканы длинные стройные ноги, оканчивающиеся хрупкими вытянутыми пальцами. Наблюдая за этой птицей, мы убедились, сколь полезны ей эти изящные пальцы. Она осторожно переступала с листа на лист, аккуратно перенося свой вес точно по центру каждого из них, а длинные пальцы, растопыриваясь, будто ноги у паука, равномерно распределяли вес по его поверхности. Листья чуточку погружались в воду, слегка вздрагивая, когда она наступала на них, но и только. Птенцы, словно стайка золотисто-черных шмелей, семенили за нею. Эти крохотные комочки весили-то еще всего ничего, так что даже если собрать весь выводок на краю одного листа, то и тогда его равновесие ничуть бы не нарушилось, но тем не менее якана вела их по дорожке из водяных лилий хоть и быстро, но осторожно. Птенцы бежали за нею, послушно останавливаясь всякий раз, когда мамаша пробовала ногою следующий лист. Когда же семейка достигла конца дорожки, мамаша нырнула в воду, и; птенчики один за другим, попрыгали за нею — только несколько серебряных пузырьков да на мгновение ушедший под воду лист напоминали о том, что они только что здесь были.

В конце долины воды ручья послушно возвращались в предназначенное русло и текли через густые леса. Деревья росли все гуще и гуще, и вот мы уже плывем в зеленом полумраке в туннеле из ветвей и мерцающих листьев по черной, словно эбеновое дерево, воде, местами тронутой серебряными пятнами света, там, где он мог пробиться сквозь толщу ветвей у нас над головой. Вдруг с одного из деревьев вспорхнула птица и, юркнув под сумрачные своды туннеля, опустилась на залитый солнечным светом ствол. Это был большой черный дятел с длинным курчавым винно-красным гребнем и клювом цвета слоновой кости. Прицепившись когтями к коре, он с любопытством поглядел на нас, но в этот момент к нему подлетела подруга, и они вместе принялись с важным видом сновать вверх-вниз по стволу, выстукивать его клювами и, наклоняя голову к коре, прислушиваться, что под ней делается. Время от времени они разражались коротким приступом резкого, металлического смеха, как будто смеялись над шуткой, которая им одним кажется смешною. А тут и меня самого разобрал смех — представьте-ка себе двух пациентов психиатрической клиники, зачем-то напяливших красные шапочки и решивших поиграть во врачей. Вот они торжественно выстукивают ствол большого дерева, словно грудь пациента, и восторженно хихикают, обнаружив ту или иную болезнь — вот червоточины, вот туберкулезные пятна сухой гнили, а вот и полчища личинок, готовых изгрызть пациента в прах! Судя по всему, дятлов это забавляло.

Это были экзотические, фантастические птицы, и, ясное дело, я загорелся желанием пополнить нашу коллекцию несколькими экземплярами:

— Как их здесь называют, Айвен?

— Птицы-плотники, сэр.

— Надо попробовать раздобыть несколько штук.

— Я достану, — сказал мистер Кан. — Не беспокойтесь, шеф, я раздобуду вам все, что будет душе угодно!

Я не отрывал глаз от дятлов, перепархивавших с дерева на дерево; но в конце концов они исчезли из виду, скрывшись в переплетении ветвей. Я лелеял надежду, что мистер Кан сдержит слово, хотя, если честно, меня глодал червь сомнения.

…Под вечер мы были уже недалеко от цели — затерявшейся среди речушек и ручьев индейской деревушке с крохотной миссионерской школой. Мы свернули с широкой протоки и вошли в узкую, где густая поросль водных растений покрывала воду от берега до берега. Я пересел на нос — и у меня возникло представление, будто лодка скользит по зеленому настилу, усеянному сотнями миниатюрных, каждый с наперсток величиной, лиловых, желтых и розовых цветов на коротеньких, в какие-нибудь полдюйма высотой, стебельках. И только рябь, бегущая от винта за кормой и колышущая живой ковер, говорила о том, что мы все-таки идем по воде. Мы проплывали милю за милей по этой удивительной дорожке, извивавшейся среди лесов и лугов, и наконец она привела нас к небольшому песчаному пляжу, окаймленному чередою пальм. Мы увидели горстку притаившихся под деревьями хижин и небольшую флотилию каноэ, покоившихся на чистом песке. Когда мы заглушили двигатель и по инерции подошли к берегу, нас окружила гомонящая и смеющаяся ватага индейских детей, выбежавших нам навстречу. Все они были в чем мать родила, и их голые тела так и блестели на солнце. Вслед за ними вышел высокий негр; как только мы сошли на берег, он отрекомендовался школьным учителем. Он повел нашу команду, окруженную шумной хохочущей ребячьей оравой, по белому пляжу к одной из хижин и здесь оставил нас, пообещав вернуться, когда мы распакуемся и устроимся. Надо сказать, что хоть наши уши и привыкли к гулу мотора, целый день развлекавшего нас монотонной мелодией, но мы малость подустали от нее, так что тишина и покой этой крохотной хижины, приютившейся под сенью пальм, необыкновенно успокаивали душу.

Мы распаковали наши пожитки и поужинали, храня полное молчание, и даже мистер Кан, очевидно поддавшись очарованию этого райского местечка, не нарушал нашего покоя.

Вскоре вернулся школьный учитель в сопровождении одного из своих маленьких учеников.

— Мальчик спрашивает, не купите ли вы у него вот это, — сказал учитель.

«Это» оказалось детенышем енота-крабоеда, крохотным комочком пуха с блестящими глазами — ну ни дать ни взять щенок чау-чау. На морде его еще не было и следа той мировой скорби, которою отмечен взгляд его взрослых сородичей. Напротив, он был полон радости, вертелся, заигрывал и даже пытался кусаться своими крохотными молочными зубками, размахивая пушистым хвостом, будто флагом. Если бы даже он мне и не был нужен, то и тогда я не смог бы устоять против покупки столь прелестного создания. Я чувствовал, что он еще слишком мал, чтобы делить клетку со своим взрослым собратом, так что я соорудил ему отдельную. Поселившись на новой квартире и набив себе до отказал брюшко молоком и рыбой, которых я, расщедрившись, отвалил ему, он свернулся на куче сухой травы, довольно рыгнул и уснул.

Учитель предложил нам прийти к нему завтра утром на урок и показать детям картинки животных, которых мы разыскиваем. По его словам, у многих из его учеников есть домашние любимцы, с которыми они, может быть, согласятся расстаться. Он также пообещал разыскать нескольких хороших охотников, которые устроили бы нам экспедицию в край ручьев для поисков животных.

Итак, на следующее утро мы с Бобом пришли в школу и объяснили сорока юным аборигенам, с чем мы пожаловали, какие животные нам нужны и какие цены готовы платить за них. И что бы вы думали? Все как один с энтузиазмом откликнулись на наше предложение и пообещали сегодня же принести своих питомцев. Только один маленький мальчик выглядел расстроенным и о чем-то шепотом переговорил с учителем.

— Он говорит, — объяснил учитель, — что у него есть очень красивое животное, но оно слишком велико. Он сам не может посадить его в каноэ и привезти сюда.

— Что же это за животное?

— Он говорит — дикая свинья.

Я повернулся к Бобу:

— Может, сгоняешь сегодня за ней в лодке?

Боб вздохнул:

— Да ладно, только пусть ее покрепче свяжут.

Итак, снарядив Боба за дикой свиньей — иначе пекари — я еще дал ему наказ покупать все стоящее из фауны, что он увидит в деревне у индейцев, и пожелал ему успеха. Вскоре после того как Боб с мальчиком уплыли за свиньей, стали приходить детишки, неся своих домашних любимцев. Конечно, увлекательно разыскивать диковинные экземпляры по лесам и болотам, но когда их тебе доставляют прямо на дом, чуть ли не на блюдечке с каемочкой, тоже, знаете ли, неплохо. Со всех сторон меня окружили улыбающиеся индейцы и самые невероятные и невиданные звери. Пожалуй, больше всего принесли зверьков агути — золотисто-коричневых созданий с длинными стройными ножками и мордами, как у кроликов. Нельзя сказать, чтобы это были особенно покладистые звери — более того, они до того нервные, что достаточно дохнуть на них, как они начинают биться в истерике. Затем шли пака — пухленькие, как поросята, шоколадного цвета зверюшки с кремовыми полосами вдоль всего тела. Было еще четыре-пять «беличьих» обезьянок и капуцинов, привязанных на длинных бечевках либо запросто скакавших вверх-вниз по телам своих юных хозяев, как по кустам. Некоторые детишки пришли с обвившимися вокруг поясниц и запястий молодыми боа-констрикторами, прихотливо раскрашенными в розовый, серебристый и желто-коричневый тона. Полагаю, у читателей глаза на лоб полезли от удивления: странная, знаете ли, игрушка для ребенка! Но ведь индейцам, не в пример европейцам, не свойствен панический страх перед змеями. Они держал удавов в своих хижинах, предоставляя им полную свободу передвижения, а те в отплату за доброе к себе отношение выполняют функции, в цивилизованных обществах обыкновенно возлагаемые на кошек, а именно уничтожают крыс, мышей и прочую съедобную нечисть. По-моему, лучше не придумаешь — во-первых, удав куда прилежнее ловит крыс и мышей, чем самый опытный котище, а во-вторых, он украшает собою дом куда лучше, чем кошка. Представьте-ка удава, изящно, как это свойственно только змеям, обвившегося вокруг стропил вашего дома — право, ничуть не худшее украшение для жилища, чем изысканные настенные ковры, а главное, украшение еще приносит пользу, обеспечивая свое право на существование.

В тот самый момент, когда я рассчитывался с последним из ребятишек, я услышал знакомый дикий звенящий хохот и я увидел, как над поляной пронесся и скрылся в чаще леса красноголовый дятел.

— Ах! — крикнул я, указывая на птицу. — Вот бы мне такого!

Детишки конечно же не поняли моих слов, зато куда красноречивее были мои жесты и умоляющая интонация. Тут же последовал всеобщий взрыв хохота, топот ног, ребятишки закивали головами и весело затараторили, так что в душе у меня забрезжила надежда, что они мне достанут-таки дятла. Когда индейцы ушли, я тут же засел за изготовление клеток для всего закупленного мною ассортимента фауны. Скоро сказка сказывается, да не скоро делоделается; к тому времени, когда многотрудная работа была окончена, издали донеслось комариное гудение мотора — это возвращалась лодка, на которой Боб должен был привезти дикую свинью. И я отправился их встречать.

Когда показалась лодка, я увидел, что Боб и Айвен, выбравшись на плоскую крышу, сидят спиной к спине на большом ящике с озабоченным выражением. Вот лодка ткнулась носом в песок, и Боб, не вставая с места, просверлил меня взглядом.

— Ну как, добыли? — с надеждой спросил я.

— Добыли! — огрызнулся Боб. — Это не то слово! Она от самой деревни так и норовит вырваться наружу! Не ты ли уверял меня, что она ручная? Да, да! Как сейчас помню, ты клялся и божился, что она ручная! Знал бы, какие фортели она будет выкидывать, ни за что бы не поехал за нею!

— Так ведь это мальчик говорил, что она ручная.

— Мальчик сильно заблуждался. Может, у него в доме она и была ручная, а нам с ней совладать невозможно. Видно, эта тварь страдает клаустрофобией.

Мы лихорадочно схватили ящик и перенесли с лодки на берег.

— Следи за ней! — предупредил Боб. — Она уже расшатала несколько планок вверху!

В этот самый момент свинья подпрыгнула в ящике и долбанула по крыше точно кувалдой; планки так и взлетели ввысь, как ракеты, и вот уже ощетинившаяся, разъяренная чушка, свирепо фыркая, со всех ног чешет по пляжу.

— Что я говорил! — воскликнул Боб. — Я так и знал!

Свинья явно торжествовала победу. Столкнувшись на полпути к деревне с группой индейцев, она явно решила выместить на них все обиды, причиненные ей родом человеческим: подскакивая то к одному, то к другому, она с яростным визгом кусала всех за ноги, а ее острые, в полдюйма, клыки так и клацали, вонзаясь в ногу очередной жертвы. Индейцы бросились назад к деревне; хрюшка устремилась за ними в погоню, а мы с Айвеном — за хрюшкой. Деревня оказалась на удивление пуста, всех обитатели точно ветром сдуло; свинья же, найдя под пальмой какую-то жратву, спешила расправиться с нею, пока ее не настигли. Мы пошли в атаку из-за угла хижины, думая застать противника врасплох — какое там! Оставив кушанье, но не прекращая чавкать, она пошла в контратаку и издала такой жуткий вопль, что у нас кровь застыла в жилах. Следующие несколько мгновений она носилась вокруг нас, клацая зубами, а мы с Айвеном увертывались, делая такие пируэты, какие под силу только артистам балета. В конце концов свинья поняла, что нас не догнать, и отступила, заняв позицию между двумя хижинами, и оттуда издевательски хрюкала на нас.

— Значит, так: ты обойдешь с тыла и станешь на страже там, — проговорил я, еле переведя дух, — а я буду держать ее здесь.

Только Айвен скрылся за углом хижины, как вдруг откуда ни возьмись возник мистер Кан собственной персоной. Шагал он так спокойненько, вразвалочку, что у меня тут же возникла мысль хорошенько поддеть его.

— Мистер Кан, — позвал я. — Можно вас на минуточку? Нужна ваша помощь.

— Разумеется, шеф, — просиял он. — Что вам угодно?

— Стойте здесь и сторожите вот этот проход, ладно? Там дикая свинья, я не хочу, чтобы она удрала. Я сейчас вернусь.

Оставив мистера Кана один на один с пекари, я бросился к нашей хижине, извлек надежный брезентовый мешок, тщательно обмотал его вокруг своей левой руки и, таким образом, во всеоружии направился к театру военных действий. Картина, которую я там застал, всласть потешила мое сердце — мистер Кан, тяжело топоча и пыхтя, бегает вокруг пальм, а свинья преследует его по пятам. К моему Разочарованию, сразу же после моего появления свинья прекратила преследование и отступила на исходные позиции.

— Вот это да! — изрек мистер Кан. — Какая свирепая свинья, шеф!

Он уселся в тени и принялся обмахиваться большим красным носовым платком, а я тихонечко пролез в проход между хижинами и стал медленно приближаться к свинье, не двигаясь с места и не спуская с меня глаз, она время от времени клацала зубами и тихо пофыркивала. Подпустив меня к себе на расстояние шести футов, противни перешел в контратаку. А мне только этого и надо было, когда пекари подскочила ко мне, я схватил ее правой рукой за загривок, а левую, обмотанную брезентом, сунул ей прямо в пасть! Хрюшка в отчаянии сомкнула челюсти, но нет, брезент ей оказался не по зубам! Передвинув правую руку, я крепко обхватил ее жирное тело и воздел высоко над землей. Едва хрюшка почувствовала себя в воздухе, как весь ее боевой пыл мигом улетучился — она разжала челюсти и лишь подрагивала ножками, жалобно-прежалобно повизгивая. Я отнес ее в нашу хижину, поместив в такой ящик, откуда ей нипочем не убежать, и поставив туда блюдо, наполненное крошеными бананами и молоком. Хрюшка зарылась пятачком в предложенное кушанье и зафыркала от удовольствия. С тех пор она уже не устраивала нам таких фортелей и отнюдь не заявляла претензий на звание грозы джунглей — напротив, она сделалась до смешного ручной. Один только вид блюда, из которого ее кормили, вызывал у нее чувство неподдельного восторга — а она заводила радостную хрюкающую песнь, кончавшуюся только тогда, когда она зарывалась пятачком в лакомое угощение и набивала себе полную пасть. Она обожала, чтобы ее почесывали, и если процедура продолжалась достаточно долго, она заваливалась на бок и лежала неподвижно, зажмурив глаза и сладко похрюкивая от наслаждения. Мы окрестили ее Перси, и даже Боб привязался к ней — видимо потому, что помнил, какое удовольствие доставила нам, изрядно погоняв мистера Кана вокруг пальм.

Бедный мистер Кан! Он так старался быть полезным — во всяком случае, урвать себе толику славы при приобретении нового «экземпляра», пусть даже он не имел абсолютно никакого отношения к его поимке. Но чем больше он путался у нас под ногами и расточал свои золотозубые улыбки, тем больше он нас раздражал, а с недавних пор стал и вовсе несносен. Не будучи в силах пережить позора со свиньею, он преисполнился решимости реабилитировать себя в наших глазах и восстановить престиж. Он всеми силами старался забыть об этом эпизоде, но Перси оставалась постоянным, живым, хрюкающим напоминанием тому злосчастному дню, когда он, великий охотник Кан, был обращен в бегство на глазах у всей почтеннейшей публики. Однажды Кану представился-таки случай покрыть себя неувядаемой славой, и он ухватился за него обеими разжиревшими ручищами — но, видно, не судьба: хотел как лучше, а получилось как всегда.

А случилось вот что. Мы с Бобом провели весь день в походе по ручьям и вернулись домой усталые и голодные. При приближении к нашей хижине мы с удивлением увидели, как мистер Кан, танцуя, движется по пляжу навстречу нам, блистая в равной мере от пота и триумфа. Рукава у него были закатаны, как у ревностного работника, ботинки и брюки насквозь пропитаны речным илом: принимая таинственный вид, он что-то прятал за спиной. Его немыслимое пузо, не привыкшее к такой прыти, тряслось от каждого прыжка, а зубы так и искрились на солнце.

— Шеф, — сказал он, переведя дух, — догадайтесь-ка, кого я поймал! Ни за что не догадаетесь! Как раз то, что вы хотели! С ума сойти! Обещал — и вот оно!

Он вытянул свою огромную ручищу — в ней лежал некий бесформенный, липкий и весь покрытый пеной предмет. Приглядевшись, мы с Бобом увидели, что он слегка подрагивает.

— Что это? — врастяжку спросил Боб.

— Как что? — явно задетый, переспросил мистер Кан. — Это одна из тех птиц-плотников, которых мистер Даррелл так жаждал заполучить.

— Что я слышу! — завопил я. — Дайте-ка посмотрю поближе!

Мистер Кан вложил странный предмет в мои ладони, и он тут же намертво прилип к ним. При тщательном рассмотрении я убедился, что он действительно некогда был птицей.

— Так что же с ним произошло? — спросил я.

Мистер Кан разъяснил все без утайки — оказывается, не далее как нынче днем дятла неведомо каким ветром занесло в нашу хижину, и мистер Кан, обнаружив величайшее присутствие духа, бросился на него с сачком для бабочек. Он гонялся за ним кругами до тех пор, пока у бедной птицы голова не пошла кругом, и вот тут-то он ловким движением сбил его. Но как на грех в хижине стоял большой кувшин с черной патокой, и дятел угодил прямо туда, издав зловещий плеск. Мистера Кана это не смутило — он вытащил птицу из кувшина и понес ее, истекающую черной патокой, словно черной кровью, к речке, где принялся энергично отмывать и оттирать ей каждое перышко с помощью карболового мыла. Результат был налицо. Предмет, лежавший у меня на ладони, похожий на кусок тающих медовых сот, весь покрытый розовой пеной, некогда был очень красивой птицей — и вот что получилось, когда мистер Кан приложил к ней руку. До сих пор не могу понять, как она после этого прожила так долго, но бедняжка отдала концы у меня на ладони, в то время как мистер Кан гордо заканчивал свой рассказ. Когда я сказал, что его добыча — уже труп, и притом весьма неприглядный, он страшно разгневался и взирал на птицу так, будто она нарочно залетела в кувшин, чтобы досадить ему. После этой неудачи мистер Кан решил взять реванш и следующие два-три дня, невзирая на наши реплики и насмешки, кругами ходил по хижине с сачком наперевес, словно надеясь, что сюда залетит еще один дятел. Но напрасно. Впрочем, теперь мы уже знали, как можно заставить замолчать мистера Кана — стоило только перевести разговор на дятлов и диких свиней, и он тут же надолго замолкал.