Посадка в лесу

Ночь выдалась не из приятных, — уж очень было холодно. И ветер сильный. Он, правда, дул куда надо, но тепла не прибавлял. Зато трепал полотнища палатки. Дуглас спал тихо, обмотав уши шарфом. Где-то в ночи завыла гиена, я прислушался. Месяца два назад такая вот дрянь искалечила ногу одному путешественнику. Вспомнив эту историю, я поджал ноги. Он был сам виноват: устроился на ночлег без палатки и противомоскитной сетки, да к тому же в его спальном мешке зияла большая дыра. Трусившая мимо гиена увидела белеющий кусок плоти, схватила его и побежала прочь. Но кусок, естественно, оказался великоват, и гиене пришлось бросить добычу, однако она успела основательно пожевать ногу. За последнее время я слышал еще об одном (только одном) похожем случае. Произошел он в Серенгети. Там тоже путники пренебрегли противомоскитной сеткой. Странно, как отпугивают эти сетки не только писклявых анофелес, на которых они прежде всего рассчитаны, но даже и крупных хищников. Трое мужчин спали в палатке валетом, причем средний лежал головой к выходу, и полог не был застегнут. Подошел лев, схватил торчащую наружу голову и побежал. Товарищи жертвы проснулись и бросились вдогонку. Лев выпустил добычу, но одно дело, когда человека схватит за ногу гиена, и совсем другое, когда его цапнет за голову лев. Во втором случае жертве конец.

Один из инспекторов национального парка потом выследил этого льва. Оказалось, что охотник за головами — молодой самец, ему надо было прокормить своего товарища, больного калеку, который всецело от него зависел. Инспектор застрелил обоих, потому что нельзя поощрять людоедов, как нельзя поощрять и людей, склонных считать, что все львы таковы. И хотя за много десятилетий это был первый случай в Серенгети, он все-таки произошел.

Когда вы зябнете, нервничаете и не можете уснуть, несмотря на поздний час, это влечет за собой еще одно неудобство: то и дело напоминает о себе мочевой пузырь. С великой неохотой я поднимался, открывал вход и выходил из палатки на лунный свет. Отойдя на приличное расстояние, останавливался и стоял в чем мать родила, чувствуя себя белым и ничтожным, словно какой-нибудь червь, впервые увидевший свет божий. Когда человек важно вышагивает днем по городу, он, возможно, выглядит весьма внушительно, но разденьте его и выставьте ночью на полянке в тропическом лесу — сразу представитель двадцатого века покажется вам несколько жалковатым. Крапива его жжет. Камни заставляют морщиться. От холодного ветра самые белые части его тела покрываются гусиной кожей. Неожиданно выросший впереди колючий куст оказывается неодолимым препятствием. Взгляните на это потешное дрожащее создание — разве оно способно почуять опасность, не говоря уже о том, чтобы сквозь шум ветра уловить подкрадывающиеся шаги или разглядеть что-либо в тени под деревьями? Если говорить об осязании, он чувствует, как правая ступня опирается на узловатый сучок, а левая щиколотка горит от очередной встречи с крапивой. А теперь осторожно бредет обратно в палатку и будет долго разбираться в своих локтях и коленках, чтобы улечься как следует в спальном мешке, в этом коконе, в котором он чувствует себя в безопасности.

Дуглас проснулся, уставился на меня, наконец заговорил.

— Я тебя за льва принял, — сказал он и тут же опять уснул.

Вскоре я последовал его примеру.

А через несколько минут (во всяком случае так мне показалось) начали прибывать наши помощники — Билл Мур-Гильберт и все остальные. Приехал на лендровере Джон Ньюбоулд, у которого по пути произошло легкое столкновение с носорогом, и тоже привез полную машину людей. Без дальнейших проволочек и без завтрака (нам почему-то больше не хотелось антилопьего мяса) Дуглас пустил водород. Остальные помогали мне с оболочкой. Ветер был слабый, невозможно понять, что у него на уме. Кратер заполнила густая мгла, делая его похожим на громадную миску с молочной овсянкой, но все меня заверили, что так часто бывает на рассвете, солнце быстро развеет эту иллюзию.

Оранжевая громадина шара неуклонно росла, становясь все более заметной среди зелени на гребне. Все шло хорошо, если не считать, что, когда оболочка была заполнена наполовину, Дуглас успел уже опорожнить большую часть баллонов. Кто-то ошибся, определяя давление или объем, которому оно отвечало. Так или иначе, работа продолжалась, Дуглас выжимал из каждого баллона все до последней капли. И вот наши ресурсы исчерпаны, шар плавно качается над сдерживающими его мешками с песком, наполненный примерно на девяносто пять процентов. Ладно, как-нибудь обойдемся.

За три часа, пока мы наполняли шар, ветер еще не решил окончательно, как ему быть. Израсходовав шесть сотых кубометра драгоценного газа, мы запустили с минутным промежутком два шара-пилота. Один полетел на восток, другой отклонился к западу. Что-то ветер уж очень переменный. Все равно, куда бы он ни дул, я хотел поскорее вылететь, чтобы предельно использовать тихое утро и управиться до второй половины дня, когда всерьез начнется турбулентность. Поэтому мы — Дуглас, Джон Ньюбоулд и я — влезли в гондолу и принялись налаживать равновесие. На высоте двух с половиной тысяч метров подъемная сила аэростата примерно на четверть меньше нормальной, исчисляемой на уровне моря. Кроме того, шар, наполненный только на девяносто пять процентов, тянет хуже. Надо было свести до минимума наше снаряжение и припасы. И когда шар наконец решился порвать с землей, в гондоле оставалось всего пять мешков балласта.

— Взялись за гондолу! — скомандовал я, и Билл перевел мои слова на суахили.

Поскольку мне хотелось идти самое большее метрах в тридцати над деревьями, а не взмывать, как это у нас повелось, на высоту триста-четыреста метров, мы привязали гайдроп к кольцу и растянули его на земле. Поблизости не было ничего, что он мог бы повредить, а я рассчитывал, что после набора нужной нам высоты дальнейший подъем будет тормозиться растущим весом гайдропа. Даст бог, эти 20 килограммов пресекут склонность «Джамбо» уподобляться ракете.

— Отпустили опять. Ветер понес нас, но параллельно земле.

— Взялись!

Тридцать рук заставили гондолу остановиться, но пятнадцать ртов продолжали тараторить. Взлетит, не взлетит, что, да как, да почему — все эти вопросы были предметом горячего обсуждения с той самой минуты, как Дуглас пустил водород, и теперь дискуссия достигла высшего напряжения. Один из наших помощников замолк на секунду-другую, пока я высыпал ему на ноги два килограмма песку. Наконец Вилл снова крикнул:

— Тоа мконо! Отпускай!

Последние два килограмма сделали свое дело. Мы пошли вверх почти отвесно, разматывая гайдроп. На моих глазах сынишка Билла взялся за лежавший на земле конец каната. Я что-то крикнул, потом с облегчением увидел, что гайдроп сам выскользнул из рук малыша. А теперь уже вообще кричи не кричи — не услышат: полет начался. Наступила минута, когда Дуглас обычно сдвигал на затылок свой головной убор и изрекал что-нибудь вроде:

— Так, взлетели.

Что верно, то верно — мы взлетели, только несло нас прочь от кратера. Через десять минут мы остановились примерно в полутора километрах от гребня, метрах в ста двадцати выше его уровня. Небольшого подъема было довольно, чтобы оболочка перестала обмякать внизу. Газ расширился, и «Джамбо» обрел надлежащую идеальную форму. А вот полет пока складывался вовсе не идеально. Странно: в небе над нами плывут маленькие кучевые облака, внизу шуршит от ветра листва, а мы висим неподвижно между небом и землей. Дуглас снимал панорамой необозримые просторы, Джон изучал растительность. Ему нравилось наблюдать, как четко одна экологическая зона отделяется от другой. Будто длинные гладкие полосы, которые расписывают поверхность моря. Сходную картину образовали лес и прогалины внизу. Участки короткой травы упорно сохраняли своеобразие, хотя кругом была пышная, высокая растительность. Крапива тоже составляла компактные зоны: или стоит стеной, или ее вовсе нет. Acacia lahai, едва ли не самая нарядная среди древовидных акаций, казалась посаженной людьми — такими аккуратными рощицами она стояла.

Несмотря на уловку с гайдропом и задержку на сто двадцатом метре, мы вскоре начали довольно быстро набирать высоту, правда оставаясь при этом над одним и тем же высоченным деревом. Дуглас с досадой смотрел, как удаляется земля, и ставил один объектив длиннее другого. А больше мы ничего не могли поделать. Впрочем, облака шли в нужном нам направлении через кратер. Стоит шару сравняться с ними, и мы, несомненно, тоже пойдем туда. Забираться слишком высоко не было смысла, достаточно попасть в нижнюю часть воздушного течения, поэтому я не сбрасывал балласта — и без того рано или поздно достигнем нужной высоты. Иначе просто быть не могло: ведь по мере подъема солнце все сильнее нагревало шар. Очевидно, над деревьями с утра лежал туман или во всяком случае пелена влажного воздуха, потому что, чем выше мы поднимались, тем прозрачнее становилась атмосфера и жарче солнечные лучи. Водород отзывался на усиленный нагрев и расширялся. Стартовую площадку еще было видно, но она тонула во мгле, а мы легко возносились в голубое поднебесье над изумительным ландшафтом.

С одной стороны лежал кратер. Он впервые показался нам маленьким. К северу от него — крутые гряды Кратерного Плато с торчащими над ним вулканами вроде Эмбагаи высотой до трех и более тысяч метров. Действующий вулкан Ленгаи вздымался выше нас. Он не курился, и вершина была расцвечена белыми пятнами — этакий конический насест для некоей чудовищной разновидности птиц. Километрах в шестидесяти пяти к востоку от нас просматривался могучий скальный уступ, спадающий в сторону Рифт-Валли, Маньяры и трассы нашего предыдущего полета. На юге виднелись холмы, озеро и опять холмы, за которыми можно было угадать могучий континент, протянувшийся почти на пять тысяч километров до мыса Доброй Надежды. Я не берусь точно определить, что влечет и побуждает человека подняться над земной поверхностью, но, стоя в гондоле на высоте трех тысяч метров над уровнем моря, я испытывал чудесную умиротворенность. Я переступил с ноги на ногу, полюбовался Лулмаласином и Олдеани, потом перевел взгляд на своих товарищей.

— Хороший вид, — сказал Дуглас.

В эту минуту наша крохотная тень далеко внизу двинулась в сторону кратера. Она перескакивала через лесных великанов, плавно скользила по степным участкам. Вот пересекла разбитую дорогу под гребнем, живо одолела последний подъем и достигла внутреннего склона. И побежала вниз по деревьям, по башенкам скал, по отвесным кручам. Дальше пошли более отлогие склоны, и тень уже медленнее поплыла по дну кратера. Не ощутив ни малейшего дыхания ветра, мы в десять минут совершили по воздуху путь, на который пешеход потратил бы много часов, И вот мы над Нгоронгоро.

Если наша тень скатилась вниз, как на салазках, о нас самих этого никак нельзя было сказать. Тень достигла дна кратера и совсем уподобилась булавочной головке, а мы продолжали идти на той высоте, на которой встретили воздушное течение с востока. Аэростат по-прежнему находился примерно в трех тысячах метров над уровнем моря, тень же скользила по земле в полутора километрах под нами.

Нет, не о таком наблюдении животных с воздуха мы мечтали… Это было примерно то же, что рассматривать прудовую воду без микроскопа. Расстояние слишком велико, его надо сократить. Выждав, пока аэростат не углубился километров на пять в воздушное пространство над чашей (я смотрел по тени), я потянул выпускной клапан и держал его открытым три секунды. Почти сразу в лицо нам подул ветерок. Мы спускались со скоростью полутораста метров в минуту (примерно с такой скоростью снижается парашютист), однако вполне поспевали следить, как меняется вид этого замечательного уголка природы. Земля, казавшаяся сверху гладкой, становилась все более пересеченной; вершины окружающих гор ныряли за гребень кратера, будто заходящие солнца. Минут через десять, когда до земли оставалось около трехсот метров, я сбросил две горсти песку, чтобы прекратить падение. Еще две горсти — и мы остановились на высоте примерно ста двадцати метров.

Некоторое время мы парили над заболоченной равниной вокруг источника Гоитокито и заметили бредущих через камыши бегемотов. Где-то к западу и к югу от нас находились большие стада животных, но нас не понесло ни в ту, ни в другую сторону. Повисев над камышами, мы почти тем же путем пошли обратно. Только высота была другой. И кратерная стена уже не представлялась нам маленькой складкой далеко внизу, теперь на нашем пути высилась могучая гора. Судя по всему, местность вокруг нас сильно нагрело солнцем, и вверх по склону стремились воздушные потоки. Очевидно, мы попали в такой поток, потому что шар пошел вверх, как вдоль подвесной дороги, хотя я не сбрасывал балласт. Высоченные мшистые стволы проплывали в пятнадцати метрах под нами и рядом с корзиной. Джон поспешно записывал названия самых крупных деревьев; Дуглас ловил в объектив вздыбившийся ландшафт. Управляемым наш полет никак нельзя было назвать. Несколько ошалело я смотрел, как уходит вниз под корзину шестисотметровая стена.

Со скоростью около 35 километров в час, едва не касаясь деревьев гайдропом, аэростат перевалил через гребень и окружную дорогу. После этого, сохраняя малую — не больше тридцати метров — высоту, мы пошли вниз над обращенным на восток пологим наружным склоном. Изучать ландшафт с такой высоты несподручно, и мы сосредоточили внимание на животных. Должно быть, мы одновременно заметили лежащих буйволов, ибо все трое в один голос воскликнули:

— Глядите!

Застрекотала камера. В следующую секунду буйволы вскочили на ноги и затрусили прочь, сокрушая кусты и иные препятствия на своем пути.

Под гору бежать легче; может быть, поэтому их курс совпал с нашим. Правильные колонны под нами напоминали курьерские поезда. Каждая колонна или, если хотите, каждый состав шел по своей колее, однако иногда они сталкивались. Происходило перестроение, и лавина катила дальше, сминая кусты.

— Следуй за ними, — сказал Дуглас. — Будут отличные кадры.

Каким-то чудом мы две полные минуты ухитрились следовать за буйволами. Затем они свернули в сторону, и снова кругом воцарилась тишина.

Мы думали, что пройдем как раз над лужей, у которой стояли три слона, но тут наш шар, все еще шедший на высоте тридцати метров, подхватил могучий восходящий поток. Гайдроп буквально рвануло вверх. Это было совсем не похоже на плавный подъем над Маньярой, сейчас мы куда более стремительно возносились в небо. Меньше чем за минуту поднялись на тысячу метров над кронами деревьев и уже невидимыми слонами. Выше нас нависла подошва грозового облака. Знакомая картина, причем на этот раз не приходилось рассчитывать, что мы поболтаемся под облаком и уйдем. Если не принять решительных контрмер, мы неизбежно окажемся внутри него.

Пять секунд тяну выпускной клапан. Набор высоты продолжается. Тяну еще пять секунд. Послышался шелест выходящего газа. Оболочка внизу сморщилась, а мы все поднимаемся, приближаясь к отметке «три тысячи метров» над уровнем моря. Еще пять секунд выпускаю газ через клапан. Нижние секции оболочки совсем обмякли. Наконец альтиметр показал, что подъем прекратился. Однако восходящий ток продолжал нас обдувать. Помню, Джон сорвал с шоколадки «серебро» и отпустил — оно полетело вертикально вверх. Нас качало, будто шлюпку на мелкой волне, но высота стабилизировалась.

— А что будет, когда мы выйдем из этого воздушного течения? — с присущей ему обезоруживающей прямотой спросил Джон.

— Мы быстро-быстро пойдем вниз, — ответил я.

— Очень быстро, — добавил я через несколько секунд, когда качка усилилась.

— Угу, — буркнул Дуглас.

Так и произошло — воздушный поток сместился, и мы камнем полетели вниз. Никогда в жизни я еще не снижался так стремительно. Смотреть на приборы было некогда. Да и не все ли равно, с какой скоростью мы падаем? Пятьсот или тысяча метров в минуту — в обоих случаях при ударе о землю нам конец. Мы с Джоном сбрасывали песок уже не горстями, а большими комьями. Потом стали высыпать по полмешка сразу. Падение несколько замедлилось. Но ведь нельзя выбрасывать за борт весь балласт. Излишнее расточительство с песком приведет к тому, что нас снова увлечет вверх к грозовой туче. И все начнется сначала, с той разницей, что, когда мы опять начнем падать, у нас скорее всего не хватит песка, чтобы затормозить падение. Но и чересчур скупиться на песок сейчас тоже явно не стоит.

— Кажется, будем садиться, — сказал я.

— Правильно, — отозвался Дуглас, продолжая снимать.

— Еще песка, Джон. Конечно, правильно. Давай еще, опоражнивай мешок. Теперь бери следующий. Обожди высыпать. Держи наготове. Так, давай половину! И остальное тоже. Да, будет посадка. Дуглас, приготовься.

Мы стремительно снижались, и выбор площадки от нас не зависел. Должно быть, гайдроп коснулся земли в тот же миг, когда гондола сравнялась с самыми высокими деревьями. До сих пор не понимаю, как мы их не задели. Корзина устремилась прямо на поваленный ствол. Вот он лежит под нами — длинный, с вывороченными корнями… Пора дергать веревку разрывного полотнища! Но я не успел этого сделать. Мы уже шлепнулись оземь и остановились.

Гондола не опрокинулась, мы стояли на ногах, окруженные густой растительностью. Я потянул разрывной строп, он подался — что-то уж очень легко. Сверху упал конец, оторванный от прорезиненной оболочки. Почему он оборвался?.. Так или иначе, над нами между ветвей качался шар, на три четверти наполненный газом.

— Джон, что это за дерево? Оно колючее?

— Это? Что ты! На нем ни одной колючки. Это Cassipourea elliottii. Оно совсем без шипов.

Колючее или нет, все равно соприкосновение с ним может кончиться плохо для оболочки. Поэтому я зачалил гондолу, привязав веревку к поваленному дереву, потом осторожно вылез. Мои товарищи остались в гондоле, выполняя роль балласта, а я попытался разобраться в обстановке. Все-таки со стороны виднее, не то что в корзине, где, чтобы что-то увидеть, приходилось изгибать шею под прямым углом. Одной рукой я задел лист величиной с тарелку, и тысячи растительных ампул исторгли свое содержимое в мою плоть. Мы приземлились в зарослях высоченной крапивы. К тому же заросли пересекала муравьиная тропа, и укусы этих насекомых производили еще более ощутимый эффект. Вот почему вместо человека, хладнокровно оценивающего сложную ситуацию, глазам Джона и Дугласа предстали судорожно дергающиеся в ядовитой зеленой пучине руки и ноги.

В итоге оставалось только тянуть веревку выпускного клапана. Иначе газ не выпустишь. Я-то рассчитывал, что можно будет сверху, со склона дотянуться до разрывного полотнища, но комбинация «муравьи плюс крапива» отбила у нас охоту сделать такую попытку. Поэтому мы взялись за строп выпускного клапана и долго его тянули. Наконец «Джамбо» стал ложиться на землю.

Освободившись от газа, оболочка простерлась на крутом косогоре; где-то внизу журчал незримый ручей. Мы срубили себе палки для борьбы с крапивой и кое-как свернули оболочку и сеть, причем нас нещадно колола и жалила окружающая флора. Ничего не скажешь — настоящий лес. Не видно ни одной звериной тропы, сюда даже буйволы не заходили. Не расчистив пути, шагу не шагнешь. На пропитанной водой почве откоса было трудно даже просто устоять. Словом, наши маневры в воздухе были ничто перед пируэтами, которые теперь пришлось совершать на земле. В конце концов удалось все уложить в гондолу, можно было начинать выбираться. Мы весьма смутно представляли себе, где находимся, знали только, что где-то наверху вдоль гребня проходит кольцевая дорога.

Зато мы, естественно, никак не могли знать, что происходило в это самое время в Карату. Один африканец, служащий финансового департамента, километров с двадцати видел, как мы снижались. Совершенно правильно он заключил, что у нас явно что-то не ладится. С его точки зрения, наша посадка больше смахивала на падение. Он поспешил в полицейский участок и рассказал там о виденном. Рассказал очень убедительно, однако излишне сгустил краски. Ладно, назвал нашу посадку падением, это еще куда ни шло, только специалист сумел бы провести грань между этими двумя понятиями, тем более что он стоял в двадцати с лишним километрах от нас. Но зачем же добавлять, что шар взорвался! Полиция мобилизовала все каналы связи и доложила в Арушу и в столицу: «Упал экспедиционный аэростат. При этом отмечен сильный грохот. По словам очевидца, шар взорвался. Судьба экипажа неизвестна».

Когда передавалось это сообщение, я только что оставил тщетные попытки дотянуться до клапана со склона, и муравьи, забравшиеся в мои штаны, беспокоили меня куда больше, чем интерпретация в прессе судьбы нашего экипажа. К тому времени, как мы свернули оболочку, к месту происшествия уже мчались три машины из полицейского управления. В Аруше приготовили в больнице палату на троих. Пилотам гражданской авиации было отдано распоряжение, пролетая над кратером, искать место крушения. Словом, сильно приукрашенная версия единственного очевидца была сообщена всем заинтересованным инстанциям. И многим другим. Что ни говори, «взрыв» — слово сильное.

Радиостанции помогли распространить новость, и она быстро стала всеобщим достоянием. Было, однако, три человека, которые об этом ничего не знали. Сражаясь с крапивой, колючками, лианами и кустами, они пробивались вверх по склону. Время от времени они останавливались, чтобы оценить обстановку, по-прежнему не подозревая, какая каша заварилась. Их мысли были всецело заняты совсем другим вопросом: куда же их все-таки занесло?