Ночь, музыка, «бабочки»

— Ты довольна, что мы приехали в Эквадор? — спрашиваю Машу.

— Да, здесь лучше, чем в Москве.

Маша не слишком патриотична. Хотя попытка выяснить, чем именно Кито лучше Москвы, ни к чему существенному не привела. Очевидно, для Маши «лучше» — это когда чувствуешь себя лучше. А почему и благодаря чему — неизвестно.

— Мы могли бы сейчас шататься по острову Цейлон, — напоминаю я наши прежние планы. — Ты бы училась одеваться в сари и рисовала на лбу синюю точку.

— Там, наверное, беднее, — отвечает она.

Так, перебрасываясь малозначительными фразами и раздумывая каждый о своем, мы гуляем по ночному Кито, по самому его центру. Уже двенадцатый час, рычат на Сэйс-де-десьембрэ последние автобусы, все стихает, и только музыка из ночных баров наполняет темные улицы.

Музыка в Эквадоре — это прежде всего румба. Впервые я познакомился с румбой в небольшой очереди в кафе. Был час пик, секретарши хлынули из офисов на обед, образуя разноформенные веселые кучки на улицах. В очереди впереди меня о чем-то оживленно болтали несколько девушек в строгих костюмах из ткани в мелкую клеточку. На прилавке у кассы возвышался телевизор. Хозяин кафе, вечно прогуливающийся между столиками (следит за «уровнем благополучия» клиентов), переключил канал, и в зал хлынула румба, бесшабашная, глупая, назойливая, заводная — все сразу. И тут произошло нечто, чему в русском языке нет соответствующих слов: девушки «в клеточку» вдруг начали танцевать. Прямо в очереди. Нет, они не закружились в вальсе и не затряслись в хип-хопе. Румба в своей основе — это ритмичное топтание на одном месте. И вот, пять или шесть девушек самой разной комплекции самозабвенно топчутся с блаженными выражениями лиц. Через минуту они запели:

— Чики-чики-чики-чики-чики-чики-та!

Обедающая публика одобрительно улыбалась, кассирша цвела, как майская роза.

Позже я ловил себя на том, что все меньше удивляюсь танцующим людям. Оборвыши-пацаны, стоя на лужайке с пакетами яблок и мандаринов в руках, эти малыши-торгаши, заслышав румбу из остановившегося неподалеку автомобиля, без всякого раздумья начинают вытаптывать траву, покачивать бедрами и потряхивать плечами. В переполненном потном автобусе придавленный толстыми тетками парень, вместо того чтобы возмущаться и толкаться, прислушивается к динамику в кабине водителя и вдруг начинает петь:

— Ун, дос, трэс! Байле Мари-и-и-а! Ун, дос, трэс!

Поражают и крайний, невообразимый примитивизм текстов, и однообразие мелодий, и яркая реакция слушателей. Румба — в крови эквадорца, и никакой силой ее оттуда не вытравить. Эквадорец ощущает постоянную потребность в румбе примерно так же, как курильщик — потребность в сигарете, ничуть не меньше. Фактически румба звучит везде. Нет в Кито ни единого автобуса, где бы с рассвета до полуночи не надрывался радиоприемник, извергающий румбу. Сами же радиостанции тоже весьма специфичны. Многие из них крутят румбу вообще без комментариев, без новостей и почти без слов. Их передачи состоят только из коммерческой рекламы (примерно семь процентов эфирного времени) и румбы (все остальное).

Только в дни смуты и экономических ожиданий, в дни политического напряжения, которое нередко захватывает внимание китийцев, водители автобусов переключаются на другие станции, где румба занимает не более двух третей эфирного времени и где иногда говорят не только о музыке и футболе.

Если вы останавливаете такси, то будьте совершенно уверены, что, стоит вам захлопнуть дверь, таксист моментально включит радио — румба! Причем, как правило, громко, резко. Я не помню случая, когда бы таксист не пытался развеселить меня румбой. И всякий раз я прошу выключить радио. Таксисты подчиняются, выключают, но после этого всю дорогу смотрят в зеркало заднего вида, изучающе разглядывая меня, пытаясь понять, что же такое ужасное произошло с этим человеком (то есть со мной), в результате чего он отказывается от музыки.

Странно, но ни в Колумбии, ни в Перу, ни в Чили, ни в одной ближайшей стране румбы практически нет. То есть, конечно, есть, но из нее там не делают культа. Я слышал много колумбийской и перуанской музыки. Все это — выраженная в звуке тоска и печаль индейца, завороженно смотрящего на бесконечный мир, тоска по лучшим краям и небесным дворцам. Другие мелодии, другие ритмы, но те же, «русские», близкие нам мысли. Перуанских индейцев можно слушать часами, не надоедает. Чужое, но до терпкости родное. Чилийцы тоже не редкость в Кито, их можно встретить даже в автобусах, с гитарами в руках. В автобусах они всегда поют о любви, но тоже с печалью, с жалобой, с тоской. Трогает. И никакой румбы, ни малейшего следа!

Как и большинство русских людей, я люблю ездить, люблю, когда меня везут куда-то, люблю смотреть в окно и размеренно, в ритм движению, думать о своих делах, о жизни, думать, думать, думать. Прекрасное занятие — ехать и думать. В такси тоже неплохо думается, особенно если путь не близок. Иногда приятно поразмыслить под музыку. Я, например, уважаю итальянцев эпохи Ренессанса. Старинные менуэты для клавесина — тоже замечательный фон для любых здравых мыслей. Но румба… Не идет ни в какое сравнение. В ней есть что-то дьявольское — под звуки румбы мозг отказывается работать напрочь.

Однажды я поставил такой эксперимент: в такси не попросил выключить радио и попытался вспомнить таблицу умножения. И что же? Даже такая железобетонная информация, навсегда вбитая в мою голову кошмарной зубрежкой в начальной школе, вышла из-под моего контроля, и четырежды восемь получалось сорок пять, а семью шесть — восемьдесят один. Через три минуты я запутался окончательно, не сдержался и попросил выключить наконец этот кошмар. О, какой тяжелейший камень свалился с души! Я отчетливо почувствовал, как из моих мозгов испаряется туман, мои мысли становятся яснее и логичнее, и спустя всего четверть часа я вернулся в нормальное состояние.

Однако ночные улицы центра, освещаемые лишь редкими фонарями и яркими окнами магазинов и баров, прекрасно гармонируют с рвущейся из подвальчиков румбой.

Гуляя, мы с Машей сделали еще одно маленькое открытие: китийцы любят выпить. Разумеется, все выпить не дураки, но днем в столице пьяного человека не найти и с огнем, а ночью — пожалуйста, сколько угодно. Правда, все подвыпившие граждане крутятся у дверей баров, в которых они и подвыпили. Из очерченного светового круга, созданного иллюминацией над входом, пьяница выйти не решается — боится ограбления.

Многие здесь серьезно уверены в том, что на пьяного человека обязательно нападут грабители. Откуда им взяться, ума не приложу. Улицы пустынны, кроме баров и кафе, все закрыто, грабить, собственно, некого и нечего. Так или иначе, но грабители на нашем пути не попадались.

Зато мы встретили кое-кого другого. «Ночных бабочек». Честно говоря, просматривая газеты, я понял, что проституция в Кито хорошо развита, ничуть не хуже, чем в Москве. Здесь есть все, что только может вообразить похотливый ум озабоченного мужчины. Хотя явное предпочтение Отдается «клубам», то есть как бы барам и ресторанам, но с «комнатами». Туда приглашают работать девушек любого возраста и на обыкновенных условиях. Впрочем, везде так. А вот об уличных читать не приходилось. Зато довелось увидеть.

Дело происходит следующим образом: мы идем по красивой петляющей улочке, украшенной узорчатыми изгородями и цветущими палисадниками. Туристический район, полночь, прекрасная теплая погода. Темновато. Навстречу нам шагают две девицы. Расстояние еще значительное, девицы понимают, что один из нас мужчина, а второй, который поменьше (Маша была в брюках), — наверное, пацан какой-нибудь. И, не доходя до нас метров тридцать, они синхронно приспускают кофты. Оголяют не только плечи, но и значительно ниже, чтобы у прохожего не оставалось никаких сомнений. Товар предлагается «лицом». Обоим девчонкам лет по шестнадцать, угловатые, худощавые, совсем подростки. Спрос, очевидно, не слишком, в бар не берут — там предпочитают экзотику, кругленьких индианок, специально для туристов.

Но когда остается десяток шагов, они вдруг различают, что я иду с ребенком, и мгновенно возвращают кофты в их нормальное положение. Им еще стыдно, они неопытны, не обкатаны. Мы с Машей долго идем молча, я не собираюсь комментировать увиденное, читать нотации и прочее. Пусть сама обдумает. Это полезнее, чем переваривать чужую мысль, чтобы в конце концов отбросить ее только потому, что она чужая.

Но в тот вечер (точнее, в ночь) мы еще раз натолкнулись на проституток. Правда, иной разновидности. Мы возвращались в отель, где должны были провести последнюю ночь перед переездом на квартиру, и на перекрестке Шестого декабря и Вентимильи увидели двух женщин. Их уже нельзя было назвать девицами. Обе в черном, тертые бабы, ярко разукрашенные, в блестках, в немыслимых пластмассовых браслетах, они смеялись на всю улицу грубыми прокуренными голосами и останавливали проезжавшие мимо автомобили. Точнее, пытались остановить. Но никто не снижал скорости. На узком тротуаре мы прошли мимо вплотную к ним и едва не задохнулись в плотном облаке жгучей парфюмерии. Обе барышни были пьяны, но привычно пьяны. Вид у них был самоуверенный, наглый. Но таких в Кито — раз-два и обчелся. В основном все же преобладают подростки и молодые девушки, а потом их вытесняет новое поколение проституток, и «старые», которым уже лет двадцать пять, вынуждены находить какую-нибудь другую работу, хотя это и трудно до чрезвычайности — работы нигде нет.

Как-то мне случилось в Кито увидеть и наших, русских, проституток. Две молодые поджарые лошадки (всегда они парами, почему?) горланили подвыпившими голосами у парадного входа в казино на улице Объединенных Наций, бурно, с сочным матом обсуждая какого-то «козла», то ли недоплатившего, то ли просто отказавшегося от услуг. Кто они, зачем заехали так далеко, на край света? Неужели в Европе и для проституток уже нет пристанища? Но скорее всего, наши девочки были проездом. Больше я их не встречал.

Утром, можно сказать спозаранку, вытянули мы неподъемные баулы из номера, рассчитались, выписались, вызвали такси и с ветерком рванули на север. Один из великих переездов международных бродяг, к коему племени мы себя фактически причисляем.

Стоит прекрасный солнечный день — будем надеяться, что к удаче.

Валентина — чистюля. Поразительная чистюля. Новая квартира для нее — это прежде всего мытье и чистка. Три дня непрерывных уборок. Мы перетираем полы, мебель, окна, лестницу, драим ванные и туалеты, перетряхиваем и пересушиваем постели, и прочая, и прочая. И только после этого раскладываем вещи, которые удивительным образом заполняют все свободное пространство шкафов.

За это время мы с Машей успеваем поверхностно изучить район, обнаружить множество разнообразных магазинчиков и даже крытый каток для роллеров. Недалеко от нас завод по производству кока-колы. Там вечно толпятся оптовики всех калибров — спрос на напитки в городе велик, а разница между оптом и розницей достигает сорока процентов. Дело, как видно, выгодное.

Но больше всего нам нравится именно то, чего мы сперва опасались, — самолеты. По утрам, на рассвете, они просыпаются и взлетают один за другим. Мы лежим в постели и наблюдаем потрясающую картину: огромные серебристые киты выползают из нижнего правого угла нашего окна и с ревом движутся по диагонали, скрываясь где-то за шторой. Мелкие рыбешки проплывают высоко, у самого карниза. Красиво. Неожиданное и замечательное зрелище. Правда, когда ветер меняется, меняется и картина: самолетов не видно вовсе, но зато слишком хорошо слышно, как они мучают свои турбины где-то в полумиле от нас. Стекла заметно дрожат, и, если бы не резиновые вставки, было бы звону на весь дом. Но аэропорт Кито устроен как-то странно — к полудню самолеты «заканчиваются» и до самого вечера почти ничего не происходит, не считая редких взлетов и посадок, звуки которых сливаются с городским шумом и почти неразличимы.

Однако в первое утро на новом месте нас будит отнюдь не самолет, а торговец фруктами. Их, оказывается, много. Представьте длинный гнутый пикап, как правило «шевроле», потому что дешево, украшенный неким звукоизлучателем типа «колокольчик» — гигантским дюралевым цветком ватт на триста. За рулем — смуглый небритый метис, в кузове — его жена и гора фруктов-овощей. Метис без устали орет в микрофон нудным, протяжным голосом муэдзина:

— Пи-и-инья, манса-а-ана, буэна папа-а-айа!

И, не останавливаясь, на первой передаче, проползает челночным способом по всем улочкам и тупичкам нашего района. Если прислушаться, то можно понять, что он далеко не одинок. «Буэна пинья» (хороший ананас) доносится с разных углов и высот, коллеги-конкуренты работают довольно плотно. Но покупателей у метиса очень мало, ибо он не привлекает ничем, кроме доставки. Его цены значительно выше рыночных, качество средненькое. Одна надежда, что кому-то срочно понадобятся фрукты или просто лень тащиться к рынку.

Правда, китийцы отчаянно предусмотрительны и совсем не ленивы, когда дело касается экономии. У хозяек в холодильниках всегда есть то, что нужно и что можно позволить себе на имеющиеся средства. Поэтому бизнес зеленщиков малоприбыльный. Но кричат они много и громко. К счастью, ко всему привыкаешь, и со временем голоса торговцев фруктами воспринимаешь как неотъемлемую часть пейзажа, никакого раздражения при этом не испытывая.

Однако не фруктом единым жив китиец. На смену «буэна пинья» является «бона лече» — «хорошее молоко». Это целое музыкальное представление. Из еще более сильных, но относительно качественных динамиков выплескивается коротенький диалог малыша с мамой о полезности молока, завершающийся бодрой, спортивного типа песенкой, в которой слова «бона лече» повторяются примерно пятнадцать раз. Развозит молоко маленький грузовичок со сверкающей никелем цистерной-термосом литров на триста, наверное. Лече покупают активнее, чем фрукты. Молоко в Кито не разбавляют, и недоливы в природе не встречаются. Хозяйки и служанки выбегают с кастрюльками, берут по три-четыре литра. Но все же цистерне, как и пикапу зеленщика, приходится очень долго петлять по переулочкам, чтобы распродать товар.

Стоило только укатить молочнику, как откуда ни возьмись являются на подмостки уличного театра картошечники (или картофельники, если вам угодно). Обыкновенно это какой-нибудь индеец с супругой и, конечно, с тачкой. На тачке — мешки, в мешках — отборнейшая картошка. Очень дешево.

— Папа-а-ас! Папа-а-ас! — кричит индеец.

— Пяпя-а-ась! Пяпя-а-ась! — поддерживает его старательная жена.

Папас продается, по-моему, легче всего. Потому что нередко его берут прямо мешком, полуоптом. И что интересно, кричат индеец с супругой почти так же громко, как и «колокольчик» фруктовозки.

Вслед за картофельными продавцами приходит высокий жилистый негр — точильщик ножей и мачете. На плече у него — точильный круг с ручным приводом. Негр, вероятно, нездоров, он хрипит и сипит. А может быть, просто охрип от бесконечных призывов «точить ножи, точить ножи». Негр кричит странно, завышая последний звук на три октавы. Это его товарный знак, чтобы, не дай бог, не спутали с другими точильщиками, которые конечно же точат всегда хуже и дороже, чем он.

Нужно сказать, что все подобные уличные торговцы и обслуга стараются как-то отметить себя, выделиться, запомниться. Невольно все они подчиняются одному из первейших правил рекламы, которое можно выразить кратко: останься в памяти!

Не успел уйти негр-точильщик, как загудели газовики. Газ — это любовь, беда и вечная тема разговоров всех китийцев, проживающих в частном секторе. Газопровод здесь отсутствует напрочь. Его заменяют баллоны. Они маленькие и похожи на поросят, но поразительно тяжелые. И разноцветные. Трех цветов — синие, желтые и красные. Три свирепо и беспощадно конкурирующие фирмы, не уступающие друг другу ни в чем. На протяжении многих лет они рвут на части газовый рынок страны.

В Кито пока побеждают «синие» — их явно больше. У нас тоже синие баллоны. Но нас это совершенно не волнует, поскольку хозяин квартиры все «баллонные» проблемы взял на себя. Однако мы уже знаем, что ни желтые, ни красные баллоны нам никак не подходят: у них другие присоединительные патрубки и подключить их к нашей газовой плите невозможно. Газовики сигналят, но сигналы у них обязательно пневматические, протяжно поющие, как у тяжелых междугородних трейлеров. Тоже, очевидно, чтобы запомнили.

И завершает акустическое представление маленький пикапчик «дэ лавадэра» — «из прачечной». Сигналит, как и газовики, но короткими гудками. Три гудка — пароль стиральных королей.

Читатель может подумать, что улицы нашего района просто-таки оккупированы шумными торгашами и обслугой. Но это не так. На самом деле все эти люди не задерживаются на одном месте, их кормят ноги, они в непрерывном движении и не занимают каждый более минуты нашего внимания. Прогудели, прокричали, пропели — и нет их. Например, зеленщики и молочники могут проехать так быстро, что, даже и хотел бы купить, не успеешь. Один выход: высунуться по пояс в окно, кричать во все горло и махать руками — авось услышат, увидят и притормозят. Многие хозяйки и наемные кухарки так и поступают. Газ же здесь буквально «ловят», выстаивают по полчаса с пустым баллоном возле приоткрытых калиток, выглядывают, вслушиваются в эхо, которое носит по склонам застроенного особняками холма протяжные завывания сигналов (правда, это относится только к ленивым; при желании можно купить газ в любое время суток в одном из множества специальных магазинчиков).

Но проходит совсем немного времени — и все исчезает, растворяется в крепнущем свете дня, в жаре и пыли забот. Город высасывает позавтракавших обывателей из их домов, и струящиеся потоки легковушек мчатся к центру, к офисам. А над нашим районом, который почему-то зовется Ла-Луз (Свет), повисает тишина, лишь изредка прерываемая взлетающими самолетами.