44

Облака за иллюминатором плывут по своим делам, а я лечу по своим и думаю о том, что четыре года назад, после второй встречи орлов у Коч–Темира, имел ведь равные шансы продолжить наблюдения там или где-либо еще. Мы даже поговорили тогда об этом со Стасом, но уж больно населенным и освоенным казалось это место. К тому же, вернувшись в заповедное ущелье Ай–Дере, мы отвлеклись на ловлю змей (тогда я, чтобы попробовать, поймал первую в своей жизни кобру) и на общение с собравшейся там пестрой веселой компанией.

…Живший на кордоне Шурик Карпенко ― егерь охраны, сидел в Ай–Дере без транспорта как без рук. Тощий, длинный, вечно злой и не устроенный в жизни, но абсолютно непродажный (его так никому и не удалось ни разу подкупить), он стал для меня символом трудной, неудобной, но воистину бескомпромиссной честности.

Иногда, выходя утром на крыльцо и буркнув под нос, мол, хватит спать, он оглашал туркменский поселок неумелым воплем пионерского горна, купленного за рубль на ашхабадском базаре. Меня он звал «Поползнев».

Один раз я зашел к нему домой, когда он сидел на протертом диване напротив телевизора и сосредоточенно курил, внимательно глядя на темный экран.

― Проходи, Поползнев, садись. Не удивляйся, телевизор не показывает, только звук. Сижу слушаю кино…

Через некоторое время у кого-то из соседей тоже сломался телевизор: звук исчез, но изображение осталось. Они поставили два этих ящика рядом у Шурика в комнате, и иногда туркменская семья, стесняясь, извиняясь и принося Шурке чурек с вареньем, приходила к нему вечером посмотреть свой и послушать его телевизор.

Потом Шурик перебрался в Ашхабад, занимаясь в Копетдагском заповеднике отловом ядовитых пауков и скорпионов (их яд еще ценнее, чем яд змей). Два холодильника в его квартире были заполнены спичечными коробками с этой нечистью, а полки на кухне были заставлены бесконечными рядами трехлитровых банок, ведрами и полиэтиленовыми пакетами, до краев заполненными высыпанными из коробков спичками, просто выбросить которые он не мог («Вы что, сколько на них древесины потрачено!»). Он при мне убеждал соседа купить у него эти спички за бесценок, что дало бы возможность всю зиму топить печку одними спичками ― гораздо дешевле, чем закупать дрова… Сам же он громогласно ругался по утрам, выйдя на кухню закурить, потому что спичек везде было тьма, а вот чиркнуть было не обо что: коробки со скорпионами и пауками, вынутые из холодильника, всегда были слегка влажные, от них не зажигалось…

Одна комната в Шуркиной квартире пустовала уже две недели, потому что там жил Котенок дикого камышового кота, отказавшийся приручаться и кидавшийся на людей. Его притащили из тугаев совсем малышом, потом он поменял несколько хозяев, ни один из которых не мог с ним совладать, и в конце концов оказался у Шурика.

Кормили этого агрессивного постояльца, приоткрывая дверь и закидывая туда кусок мяса или добытого для этого воробья.

Позже подобная ситуация имела место в Москве у моих друзей–ботаников. Доцент Королькова ― сер–довольная мягкая душа, поддалась уговорам своего сынули–шалуна (студента–биолога), и они согласились передержать недельку в московской квартире двухметрового крокодила, которого лишь на третий день удалось накрыть перевернутым шкафом, но это все же был крокодил, а не малюсенький комочек меха, напичканный злобой и коварством.

Если нужно было достать что-то из находившихся в комнате вещей, Шурик брал швабру для самообороны, приоткрывал дверь, заглядывая внутрь и высматривая, где притаился этот демон. Иногда присутствие котенка выдавала лишь складка, пробегающая по висящему на стенке ковру: звереныш умудрялся лазать по нему до самого потолка изнутри вдоль стены.

Шурик бегом заскакивал в комнату, хватал, что требовалось, и пулей, матерясь, выскакивал за дверь. Свою окончательную судьбу этот котенок нашел в Ленинградском зоопарке.

…Какая-то девуля–красотуля юных лет, непонятно откуда взявшаяся на кордоне, непонятно что там делавшая (претендуя на богемность и демонстративно медитируя под заунывные звуки флейты), непонятно куда потом исчезнувшая. Такая публика нередко встречается в заповедниках и прочих далеких от цивилизации местах с красивой природой и увлеченными людьми, которые эту природу изучают.

…Владислав Белов ― колоритная фигура, зоолог и художник из Питера, пострадавший в свое время за диссидентские взгляды. Он рассказывал о том, как, будучи упрятанным в психиатрическую больницу и изнывая в изоляции от жизни, тайком держал там в пыли, собранной с пола в полиэтиленовый пакет (подобие почвы), дождевого червяка… Приезжая весной в Ай–Дере, он изучал леопардов и бабочек, рисовал и занимался отловом змей, чтобы подработать (получив после освобождения «волчий билет», в городах он не мог устроиться на работу даже дворником). В тот сезон он поймал кобру, уже в мешке отрыгнувшую только что съеденного туркменского эублефара ― редчайшую ящерицу, представленную к тому времени в научных коллекциях всего несколькими экземплярами. Бывает же такое!

Крупный мужчина с внушительной рыжей бородой, Владислав, будучи змееловом, пережил несколько укусов гюрзы и кобры, но позже лишь чудом останется жив после укуса мел–кой, невзрачной эфы: отправившись в тапочках ловить бабочек около кордона заповедника, он получил в ногу два укуса.

Выглядело это ужасно: когда я пришел на Пархай, он лежал в захламленном душном вагончике в куче скомканных грязных спальников и буквально умирал от почечных колик, с какой-то фатальной агрессивностью отвергая врачей, «скорую помощь» и чье-либо официальное участие. Мне казалось, что он настолько ненавидел систему, что ему легче было сгинуть самому, чем принять что-либо от государства. Он клял эту эфу («…даже не зашипела предварительно»); смеялся над собой; грелся, выйдя ко мне, на солнышке у вагончика и брызгал кровью на кустики по малой нужде…

Потом ему станет хуже; потом за ним прилетит вертолет из Ашхабада; потом, перед явным концом, к нему вызовут родственников. А потом, уже окончательно признав ситуацию безнадежной, врачи почему-то не отключат аппарат искусственной почки в положенный по инструкции день, а на следующее утро ему станет лучше.

…Евгений Панкратов ― несомненно один из наиболее самобытных и талантливых ученых, с которыми мне приходилось общаться. Он часто хмур, но у него веселое, всегда готовое посмеяться лицо, а наша шустрая молодежная компания уважительно дразнила его «классиком отечественной биологии» («Классик, идите, чай готов!»). Он периодически приезжал в Копетдаг, занимаясь поведением птиц и ящериц, мы виделись там неоднократно; общение с ним дало мне многое.

…Митька Дельвиг ― зоолог, мышатник, бесшабашная душа; мой давнишний близкий приятель, с которым мы, будучи студентами, путешествовали зимой по заснеженной архангельской тайге.

Мы были тогда в снегах втроем с ним и с Жиртрестом и, решив не сквернословить слабовольно вдали от цивилизации и от облагораживающего дамского общества (я вообще матке люблю), установили штраф в один дефицитный мелкашечный патрон за каждое непечатное слово.

Однажды вечером я вышел из охотничьей избы на мороз выплеснуть грязную воду после мытья посуды, а входя назад, оставил на железной ручке входной двери кожу с мокрой ладони и весь отпущенный мне на остаток жизни запас непечатной лексики и все причитающиеся мелкашечные патроны сразу…

А несколько лет спустя Митяй вместе с моими родителями и близкими друзьями провожал меня из подмосковной Балашихи в мою первую поездку в Туркмению (Чача, Андрюня, Ленка, Эммочка, как вы там?..).

Мы все вместе любовались красотами Ай–Дере; фотографировали на закате птенцов филина в нише на скале; расходились днем в маршруты кто куда, а теплой ночью, когда спадала жара, сидели около вывешенной Владиславом сильной лампы, рассматривая прилетающих на ее свет бабочек; пили зеленый чай; острили; обсуждали жизнь, любовь, природу, свои зоологические и прочие проблемы, включая и ястребиного орла. Прекрасные были времена…

Вернувшись домой, я готовлю публикацию и передаю ее в материалы орнитологической конференции, где уже лежит предыдущая заметка, написанная мною же, но под двумя нашими с Игневым фамилиями, предварительный и половинчатый материал.

Числяcь членом оргкомитета, я имею возможность подать публикацию в последнюю минуту, но взять вторую статью редколлегия уже не может; заменить одну на другую могут, а напечатать две ― никак: перебор объема, да и сборник полностью готов. Заменяю прежний материал, написанный на основе своих работ и одного наблюдения Романа, в котором он сам изначально не был твердо уверен, на новый ― это справедливо. Публикация данных о гнезде формально позволит начать еще долгую и муторную работу по включению фасциатуса в Красную книгу СССР и Туркмении, что без документально подтвержденного факта гнездования невозможно. Отснятые у гнезда слайды идут в печать при подготовке орнитологических изданий ― это первые иллюстрации по ястребиному орлу на территории СССР.

Как и следовало ожидать, замена мною тезисов про определенных пост–фактум летающих молодых птиц на информацию о первом жилом гнезде теплоты в наши отношения с Романом не добавила. «Се ля ви»…