КОРМЯЩИЙ ОТЕЦ И ВОВИК

«15 мая…. Едем с Переваловым в вольеры на Пархай кормить джейранят.

Они носятся вдоль сетчатого забора, не подпуская к себе и не подходя сами. Перевалов, разговаривая с ними ласково, как с малыми детьми, начинает кормежку с «ментора» ― маленького беленького козленочка, назначение которого ― научить джейранят не бояться кормильцев. Козленочек сосет молоко за милую душу, но дикие парнокопытные дети, даже глядя на это, в очередь к соске не выстраиваются. Нам приходится их ловить по одному и кормить, удерживая насильно. Интересно, что, будучи пойманными и прижатыми к животу, длинноногие малолетки перестают нервничать и охотно берут соску.

Лишь одна девочка Номер Семь (с большой черной семеркой на боку, нарисованной несмываемым урзолом ― краской для меховых изделий) подскакивает к нам сама, требуя молока. Она накидывается на соску с почти недетской алчностью, вся дрожит от возбуждения, переступает тонюсенькими ножками, а ее черный хвостик крутится при этом из стороны в сторону со скоростью, обычно не свойственной живому организму или каким-либо его частям. Потеха.

Покормив зверей, на обратном пути зашли с Серегой на озеро в Игдеджик искупаться. Не жарко, градусов тридцать, но хватает, по холмам вверх–вниз с саквояжем все равно идешь взмыленный («клик–клик» ― шагомер; Перевалов смеется: «От тебя. П–в, всегда тикает в такт шагам, как от робота»).

Озеро это ― не озеро, а пруд; перегорожен ручей плотинкой, вот и набирается зимой вода (для полива ВИРовских участков в Игдеджике). Но на пруд вовсе не похоже: уровень воды все время скачет, поэтому никакая околоводная растительность не закрепляется по берегам; лишь в одном месте торчит какая-то жалкая куртинка камыша (тоже на грани выживания, как и многое другое здесь).

Но зато сама вода чистейшая (ни простейших в ней, ни водорослей), ярко–голубая с морским зеленоватым отливом (из- за солей), ― фантастика; как кусок океана посреди холмов.

На берегу рыжая цапля меланхолично сидит с лягушкой в клюве. Наверное, не голодная, мусолит эту амфибию, словно сетуя на такую непрезентабельную еду.

Плескались с Переваловым минут сорок, вдоволь. Он плывет ― тощий, длинный; спина загорелая до черноты, как у негра; вода ее обтекает, капли блестят на неугомонной шевелюре; на черной физиономии усы торчат и белки глаз сверкают ― абориген аборигеном; ландшафт вокруг ― голые многоцветные холмы, ― словно мы не в Кара–Кале, а в лагуне на тропическом острове; пальм только не хватает.

Вылезли на берег ― сразу правда жизни: никогда не видавшие солнца ноги у Сереги молочно–белые; шорты здесь не приняты (не поймут туркмены), без штанов не ходит, а загорать специально в этих краях ― это как в тундре на лыжах кататься без нужды для развлечения. Торец черный, а ноги белые; кино. Я ему:

— Перевалов, ты своей двуцветностью опровергаешь все законы генетики и наглядно олицетворяешь неизбежный дуализм европейца в Азии: приспосабливаешься, рожей и спиной уже черней туркменов, а в подштанниках все равно твоя исконная натура кроется…

А он мне:

― Молчи уж, бледнолицый, не проявляй так откровенно свою веснушчато–рыжую зависть к моему загару.

После купания он потащил меня в микрорайон допить шампанское, купленное по поводу того, что вся дружная молодежная коммуна сотрудников заповедника разлетелась по полям кто куда, оставив Сереге и ОБП полтора дня уединения.

Жизнь в заповеднике, при всей интересности работы в природе, не сахар; я бы не смог. Идиллия идиллией, все молодые, все интересующиеся работой, никаких особых конфликтов, керосин друг другу в щи никто не подливает, но от постоянного ограниченного круга общения и невозможности уединиться иначе как в поле усталость накапливается неизбежно. Вряд ли кто-либо из всех этих ребят продержится здесь действительно долго.

Когда Андрей Николаев лишь раскручивал Сюнт–Хасардаг, стягивая в Кара–Калу яркую, самобытную молодежь со всей страны и заражая всех своей энергией и видением будущего, эйфория вдохновенного начинания ощущалась во всем. Николаев напористо шел вперед со своими идеями природопользования и заповедного дела; крушил инерцию устоев; долбил старую неправильную советскую власть новыми правильными указаниями все еще советской власти.

Это было удивительное время взаимной поддержки, открытого общения, веры в успех и предчувствия великих перемен. Николаев щедро делился с каждым своими идеями. Во многое, о чем он говорил, тогда не верилось; сейчас справедливость многих его слов очевидна.

До скептических суждений по адресу такого-то или такой- то, до голосований про снятие с поста директора самого Николаева (который помог многим из этих ребят взглянуть на дело и на собственную в нем роль широко и давшего всем им шанс развернуть свои способности и таланты), до петиций в первичную парторганизацию по этому же вопросу было еще несколько лет впереди.

Будучи пришлым, но зная всех с самого начала их работы в Кара–Кале, я во время своих приездов вдохновенно общался со всей заповедниковской братией. Единственное, что неизменно вызывало и вызывает у меня острое чувство несправедливости, так это развитие отношений между директором заповедника Андреем Николаевым и некоторыми другими сотрудниками. Кто-то из работавших с ним людей так и не оценил того, что Андрей вдохновил их всех на новое дело и предоставил им свободу мысли и деятельности. А ведь это было тогда принципиально. Это было преддверием всех тех последующих глобальных перемен в нашей жизни, которые изменили всех нас и всю страну неузнаваемо.

Откуда знаю про это? Оттуда, что я был первым, на кого обрушились идеи и провидение Андрея еще до того, как в заповедник приехал первый научный сотрудник. Я уже работал в Кара–Кале, когда Николаев впервые появился там; наше знакомство возникло спонтанно и естественно: я ходил по горам, будучи москвичом, изучавшим птиц, Андрей приехал в ВИР, как новый директор еще лишь на бумаге созданного Сюнт–Хасардагского заповедника.

Он часто затаскивал меня к себе на кухню и вдохновенно описывал, что и как надо сделать, с уверенностью объяснял, что и как будет сделано. Порой я, вырвавшись наконец от него, лишь изможденно вздыхал, приходя в себя от этого каскада идей и концепций, но вслед за этим невольно задавался вопросом о том, что из планируемого действительно удастся и откуда он сам, Андрей, такой взялся.

А взялся он из плеяды активного ядра былых выпускников МГУ, ставших впоследствии «факельщиками» в Новосибирске, ― создавших объединение «Факел», оказавшееся намного опередившим свое время прообразом «нового мышления», рыночной экономики и всего прочего, сменившего позже заплесневелые устои кондово–планового социалистического уклада. Их всех разогнали тогда, основательно дав по рукам, но ведь люди-то остались те же.

Помню, как однажды, зайдя в микрорайон после маршрута, сбросив в углу прихожей пыльные сапоги и многострадальный саквояж, я застал там шумный молодежный коллектив, в котором счастливый смех спонтанно возникал даже без особого повода.

Я сидел в углу большой комнаты, которую разделяли в качестве гостиной Переваловы и еще одна семья, смотрел на лица крутящихся взад–вперед ребят, прислушивался к разговорам и думал о том, как все вокруг потрясающе привлекательны, молоды и как все у всех на подъеме. В это самое мгновение сидящий у окна Валерка встал, вытащил из кармана сигарету и, чертыхнувшись с неверием собственным глазам, высказал вслух мою мысль:

― Ё–моё, ребята, какие же вы все красивые!..

Если бы мог обратиться сейчас ко всей былой молодежной коммуне Сюнт–Хасардага, сказал бы так: «Ребята! Когда сегодня вспомните ненароком былые счастливые времена в Туркмении, вспомните уж и о том, что обязаны ими вы все были именно Андрею Николаеву. Так будет справедливо».

…Отвлекаться от неизбежных трений замкнутого коллектива в заповеднике помогают местные сенсации. Сейчас все обсуждают, как на Юру в горах прыгнул леопард. Мужик сидел на корточках у костра; тут зашипел, переливаясь, закипевший чайник, Юра кинулся к нему, и в это мгновение на место, где он сидел, бесшумно приземлился леопард. Поняв, что промазал, кот почти в воздухе развернулся на девяносто градусов и вторым прыжком исчез в темноте.

Поразительно. И совершенно необъяснимо. Было необъяснимо, пока Юра не упомянул, что незадолго перед стоянкой рассматривал и трогал остатки не доеденного леопардом кабана…

Мы сидели с ОБП и Переваловым, обсуждали это, допивая шампанское пополам с местным самодельным абрикосовым компотом ― сказочным райским эликсиром, соединившим в себе силу здешнего солнца и туркменской земли (незаметно и щедро подложенным Муравскими ребятам в машину), как вдруг открывается дверь и в нее входит Вовик с сонной мордой; я его в первый момент даже и не узнал.

Вовик ― это рыжий кот, живущий в микрорайоне у всех сотрудников сразу. А не, узнал я его потому, что вся его рыжая шкура была, как у тигра, раскрашена черными полосками.

Перевалов, по–отечески глядя на кота, уже явно смирившегося с этим унижением, поведал, что, когда метили джейранят остался разведенный урзол, ну не выбрасывать же было его… Вовик так и ходил тогда тигром пол года, пока не перелинял постепенно полностью…»