XXII

Как только Джини выехала из Сомерсета, она почувствовала удивительное облегчение. Словно груз упал с плеч, даже дышать стало легче. Чувство вины прочно засело в ее сердце, но она понимала, что придется научиться жить с этим – вряд ли оно скоро покинет ее.

Доехав до Лондона, она первым делом подумала о Шанти. Она понимала, что Джордж в таком состоянии вполне мог позвонить Шанти, чтобы поплакаться, поэтому хотела сама все рассказать дочери.

– Привет, мама, что так рано? Ты в поезде?

– Нет, я на машине, я на Арчвэй. Можешь встретиться со мной по дороге на работу? В девять, в магазине?

Шанти удивилась, но Элли раскапризничалась, и она не стала ни о чем расспрашивать.

– Я уже не работаю, так что могу прийти в любое время, – ответила она.

– Ушла от него? Ушла от папы? Навсегда? – Шанти была ошеломлена.

Джини кивнула и с тревогой начала свой рассказ. Но когда она закончила его, Шанти только вздохнула: на последнем месяце беременности ей ни к чему были слишком сильные переживания.

– Не могу сказать, что удивлена, мам. Я надеялась, что все образуется, когда увидела, что папа снова стал самим собой, но мы с Алексом уже давно заметили напряжение между вами. Он предупреждал меня об этом, но я не верила.

– Я не жду, что ты одобришь.

– Честно говоря, сложно осознать… ты и папа не вместе. Что с ним будет?

– Не знаю. Он говорит, что не переживет, но на самом деле он прекрасно умеет находить помощь.

– Но этой помощью всегда была ты. Он перенес психологическую травму, мама.

Джини заметила слезы на глазах дочери и проклинала себя за то, что стала их причиной.

– Знаю, но я больше ничем не могу ему помочь, не уверена, что вообще когда-нибудь помогала ему. Прости меня, дорогая. Не знаю, что сказать.

– Ты будешь с тем человеком? – Дочь отказывалась называть Рэя по имени.

– Нет. – Она заметила, как Шанти пристально всматривается в ее лицо, стараясь понять, правда это или нет. – Клянусь, я с ним больше не встречаюсь. Я не видела его много месяцев. Джордж говорит, что он тоже виноват, и в какой-то степени он прав, но не так, как он думает.

– Что ты хочешь сказать?

– Связь на стороне – проверка для брака, и наш брак оказался недостаточно прочным, чтобы пережить это. – Она не хотела вдаваться в подробности.

– Неужели с папой было так плохо?

– Конечно, нет. Но нам теперь нужны от жизни разные вещи.

– Ты имеешь в виду Сомерсет? – Шанти покачала головой. – Я бы никогда не поддержала его, если бы знала, что этим кончится.

– Я же говорила, – ответила Джини мягко, сожалея, что не может рассказать дочери всю правду – кому захочется такое слушать про своего отца.

Шанти сидела молча, обхватив руками огромный живот. Она выглядела такой уставшей.

– Я не хотела говорить тебе до рождения малыша.

Дочь пожала плечами.

– Когда он родится, вряд ли мне будет легче выслушать такие новости с новорожденным ребенком на руках и капризной двухлеткой, – усмехнулась она. – Хотя нет худа без добра… По крайней мере, ты будешь рядом. Может, мы убедим папу продать этот никчемный дом и вернуться в город.

– Может… хотя ему там нравится.

– Никогда не знаешь, как сложится жизнь, мама.

Джини знала, что разговор с дочерью прошел так легко только потому, что Шанти и Алекс все заранее обсудили и решили, что это просто очередной этап отношений, «пенсионная паника», через который проходит Джини. Они ждали, когда она образумится.

Очевидно, Шанти и ее отец придерживались одного мнения, потому что Джордж вел себя так, будто ничего не произошло между ним и Джини. Единственным признаком неадекватного поведения были его непрекращающиеся звонки. Джордж обычно никогда не звонил ей, а теперь делал это по два-три раза в день. Не для того, чтобы поговорить об их расставании, ему просто хотелось поболтать ни о чем, рассказать, как он живет, даже спрашивал, как дела в магазине, которым раньше совершенно не интересовался. Она знала, что он вернулся к своим часам, и теперь чинит их для соседей. Лорна, узнав о его хобби, стала у него первым клиентом, попросив отремонтировать ее дорожные часы семнадцатого века. Но в конце каждого разговора он говорил: «Я скучаю по тебе» или: «Скоро увидимся», как будто она уехала в командировку и вот-вот вернется домой.

Джини не было там почти месяц, и приближающееся Рождество висело над ней как Дамоклов меч.

– Я мог бы приехать за несколько дней до праздника и остаться до двадцать восьмого, – заявил Джордж, позвонив ей утром.

Он застал ее врасплох.

– Остаться? Где?

Джордж не мог не заметить панику в ее голосе, и его тон изменился.

– У тебя, конечно. Шанти не до гостей, ей рожать скоро.

Джини глубоко вздохнула, изо всех сил стараясь превозмочь чувство омерзения при мысли о том, что Джордж войдет в ее квартиру, но надо подумать в первую очередь о Шанти, убеждала она себя. Сейчас не время создавать лишние проблемы.

Всю свою жизнь Джини ненавидела Рождество. Она помнила, что отец становился невыносимым перед праздником, словно весь смысл его жизни сводился к тому, чтобы с его помощью завлечь в церковь как можно больше новых душ. С середины ноября они передвигались по дому на цыпочках, и к тому времени, когда преподобный Дикенсон поднимался на кафедру в Рождественское утро, семья впадала в безразличное оцепенение, ни капельки не интересуясь финальной версией его проповеди – все предыдущие версии она слышала почти каждый день за ужином, радуясь только тому, что все это повторится не раньше, чем через год.

– Если ты останешься, одному из нас придется спать на диване, – выпалила Джини и сразу возненавидела себя за язвительность.

На другом конце водворилось оскорбленное молчание.

– Я настолько противен тебе, что ты даже не можешь поспать рядом со мной несколько ночей? – Джордж был потрясен, но, возможно, вспомнив свое собственное поведение, весело добавил:

– Хорошо, бросим жребий, – сказал он, деланно засмеявшись. – Итак, Рождество в пятницу; я мог бы приехать в четверг и уехать в понедельник.

Четыре ночи, подсчитала Джини. Как она это выдержит?

– Тебе не одиноко сидеть здесь безвылазно, как в берлоге? – Рита шагала по комнате, не снимая пальто, пока Джини собиралась, чтобы поехать с ней в кинотеатр «Суисс Коттедж Одеон».

– Не так уж и одиноко, – ответила Джини, задумавшись. – Временами мне грустно, я плачу, но дело не в одиночестве. Я не нуждаюсь в общении.

Плакала она не временами, а каждый вечер, думая о том, что могло быть у нее не только с Рэем, но и с Джорджем. Она часто вспоминала свою семью и все больше горевала по брату Уиллу, жалея о том, что тогда, как и сейчас, семья не смогла объединиться перед лицом трагедии.

После смерти Уилла она и ее родители переживали горе, каждый сам по себе, в своем сердце. Сначала Джини пыталась поговорить с ними, погоревать вместе, но ни разу не видела хотя бы слезинки на глазах матери и отца. Мама высохла буквально на глазах, словно действительно стала меньше ростом, ее невроз испарился, испугавшись настоящей трагедии, и эта некогда раздражительная, придирчивая, неистовая женщина едва открывала рот, роняя слова, не говоря уже о том, чтобы побеспокоиться о своей дочери. Тогда Джини обратилась к отцу, с лица которого теперь не сходила пугающе блаженная улыбка. Он был уверен, что его сын принял мученическую смерть и что Господь несказанно вознаградил его, доверив ему, отцу, ненадолго бесценную жизнь Уилла.

– Смерть Уилла не преждевременна, помни об этом, Джин, – убеждал ее он, и глаза его горели праведным рвением. – Ему было назначено прожить пятнадцать лет, прекрасный срок. Господь не мог дольше обходиться без него. Мы не должны печалиться, он теперь с Богом. Лучше умереть в святости, чем прожить целую жизнь без нее. Нам повезло, мы должны на коленях благодарить Бога каждую минуту за то, что Уилл жил с нами.

Джини, которой скоро исполнялось четырнадцать, топала и рыдала от гнева, слушая этот благочестивый вердикт.

– Ты ошибаешься, Бог ошибается. Вы оба глупые, глупые, глупые лжецы. Он не должен был умирать, и ты знаешь это. Почему ты не плачешь, папа? Разве тебе все равно, что его больше нет, и мы никогда не увидим его? Я любила его всем сердцем, даже если ты не любил. Почему, почему ты не можешь даже оплакать его? Что с тобой?

С детства ее учили верить в милосердного Бога, Который заботится о детях, благословляет праведников. А она считала Уилла, хотя он был еще подростком, праведником. Добрый, веселый, умный. Никогда никого не обижал. Почему Господь подверг таким жестоким страданиям ребенка? Его мучительная смерть не давала ей покоя. Джини просто хотелось выть от боли, она не могла поверить, что это конец, что он никогда не вернется, и ей никогда больше не увидеть его. Ей было бы достаточно даже малейшего сочувствия со стороны родителей. Но после смерти брата они словно забыли о ее существовании, как и о существовании друг друга. Три человека, отстранившись друг от друга, жили воспоминаниями о ее любимом Уилле, не желая сознавать, что и сами они умерли вместе с ним. Теперь, когда она оплакивала всех их, уже не виня родителей в том, что они переживали свое горе только так, как умели, она печалилась о том, что боль – безмолвная, тихая боль повторилась и в ее браке.

– Я беспокоюсь за тебя, – сказала Рита, когда они спускались по узкой лестнице.

– Не стоит, у меня все хорошо. Даже если и не хорошо, то я справлюсь. Это лучше, чем жить во лжи, – добавила она.

– Надень теплую куртку. – Джини взяла красную парку с капюшоном, висевшую на лестничных перилах, и протянула внучке, чтобы та засунула руки в рукава.

– Мне не нравится эта куртка, хочу другую… синюю, – заупрямилась Элли.

– Дорогая, на улице холодно. Синяя куртка слишком легкая, а мы ведь хотим посмотреть Рождественскую елку и спеть песни. Давай, надевай… быстро, быстро, а то все пропустим.

Элли засомневалась, прикидывая, долго ли будет упорствовать бабушка, но предвкушение интересной прогулки победило. Она улыбнулась и перестала возражать.

– Мы ушли, – крикнула она дочери, которая отдыхала на втором этаже. – Вернемся к семи.

– Не забудьте билеты, они возле двери, – ответила Шанти. – Хорошего вам вечера.

– Темно, – протянула Элли с наслаждением. – Мы увидим большую Рождественскую елку, Джин.

– И споем песни. Может, споем «Там, в яслях».

Элли поразмыслила над этим.

– Джо в садике повязал специальный шарфик на голове у Мины, и мы все стояли и пели для мам и пап.

– Я знаю, дорогая, мама рассказала мне. Тебе понравилось?

– Да, понравилось, – ответила Элли торжественно.

В воротах Лодердейл-Хауз уже толпились родители и дети в радостном предвкушении, которое читалось на их порозовевших от мороза лицах. Джини сложила коляску и поставила ее вместе с остальными в холле, взяла Элли за руку и направилась в парк за домом.

– Ух ты… как касиво! – воскликнула Элли, когда они завернули за угол и увидели елку, огромную, сияющую белыми огнями, мишурой и украшениями, с большой мерцающей звездой на верхушке. На столах вдоль стены стояли подносы с глинтвейном и фруктовым соком для детей. Девушки разносили гостям горячие сосиски с горчицей и кетчупом. Музыканты, видимо студентки, в джинсах, ботинках, шерстяных шарфах и разноцветных шапках, весело ожидали своей очереди. Две из них настраивали скрипки, одна достала кларнет, а другая села за пианино, которое выкатили из дома на веранду, чтобы музыканты не мерзли на холоде и не портили струны. Элли молча жевала сосиску, широко раскрыв свои карие глаза от восхищения. Когда заиграла музыка, все подняли листочки с текстом песен, чтобы на них падал свет из окон дома. Джини пожалела, что Шанти не видит ее сейчас.

– А вот и Дин, – внезапно объявила Элли.

Джини обернулась, затаив дыхание.

– Дилан… где, дорогая?

– Смотри, вон там, – Элли показала пальцем на толпу, и Джини увидела красивое лицо мальчика, освещенное огнями елки, он разглядывал ее блестящие ветки. А за ним, положив руку на плечо внука, стоял Рэй.

Джини безуспешно старалась взять себя в руки. Они еще не заметили их; можно сбежать, пока есть время. Но Элли тянула ее за руку.

– Пойдем, Джин… к Дилану.

Рэй был потрясен не меньше нее. На мгновение их глаза встретились, и они не могли вымолвить ни слова.

– Привет, Джин – Дилан улыбался ей. – Замечательная елка, правда?

– Да, восхитительная, – проговорила Джини заледеневшими губами.

Элли потянулась ручками к Джини.

– Обними, – сказала она, показывая, что хочет на ручки.

Джини подняла ее и заметила, как Элли застенчиво улыбнулась Рэю.

– Привет, красавица, – сказал Рэй, широко улыбнувшись, и потрепал девочку за руку. – Давно не виделись.

Как только Джини услышала его голос, она тотчас вспомнила минуты их близости, словно и не было стольких месяцев разлуки.

– Холодно-то как, – Рэй затопал ногами и захлопал руками в перчатках, чтобы Элли улыбнулась, а Джини все еще не могла выговорить ни слова. – Дилан, отведи Элли вперед, там лучше видно, – сказал он внуку. Элли подозрительно взглянула на мальчика, сомневаясь, стоит ли покидать свое безопасное убежище на руках бабушки, но вряд ли нашелся бы человек, даже такой маленький, как Элли, который смог устоять перед улыбкой Дилана. С очень серьезным видом он крепко взял девочку за руку, бережно повел ее через толпу и остановился прямо перед викарием – молодым темноволосым и симпатичным человеком – который приковал к себе внимание всей толпы.

Джини и Рэй стояли, одинокие в своем молчании, пока вокруг них пробуждались замерзшие голоса, сперва неровные, но заметно окрепшие уже к концу первого куплета песни «Пока пастухи пасли ночью стада».

Джини не сводила глаз с внучки, но ни на мгновение из ее сознания не выходил человек, стоявший рядом.

– Как ты? – спросил он наконец, не глядя на нее.

– Я… – начала она, – не знаю, что сказать, – закончила она, запинаясь, после долгой паузы.

Она услышала, как Рэй рассмеялся.

– Это был самый простой вопрос.

Она не сдержала улыбки, завидуя его спокойствию, – он говорил так, словно встретил старого друга, даже не подозревая о том, какие муки она испытывала.

– А ты? – спросила она, осмелившись бросить взгляд на его милое, дорогое ее сердцу лицо.

– Ничего интересного, – он пожал плечами, ответив ей взглядом, который, казалось, говорил, что она не вправе задавать ему такие вопросы.

– Я видела тебя недавно. – Она говорила почти наперекор себе именно о том, о чем поклялась никогда не упоминать, если они вдруг встретятся.

Рэй удивился.

– Где?

– На холме… шел дождь.

Он ждал, что она объяснит.

– На Хайгейт-Хилл? Я тебя не видел. Надеялся увидеть, конечно, но… – Он отвернулся, и Джини восприняла это как подтверждение того, что она видела. – Почему ты не подошла? – спросил он слишком поздно.

Элли пробиралась обратно сквозь толпу. Джини подняла ее на руки.

– Тебе весело?

Малышка устала, но сказала решительно:

– Да… тот человек поет очень громко, как Рэй, – она захихикала, оглядываясь на викария. – Можно мне еще сосиску, Джин? С кетчупом?

Джини огляделась в поисках еды, но заметила только пустые тарелки.

– Я принесу ей, – предложил Рэй и исчез в толпе, прежде чем Джини успела возразить, он вернулся вскоре с маленькой одноразовой тарелкой с четырьмя сосисками и морем кетчупа.

– Пасибо, – сказала Элли без подсказок, не отрывая глаз от полной тарелки.

Джини держала тарелку, уныло наблюдая, как Элли неспешно макает в кетчуп сосиски, и стремясь как можно скорее избавиться от гнетущего присутствия этого человека, который, совершенно очевидно, уже не любил ее так, как она любила его. Она вдруг с ужасом поняла, что все еще любит его, так же сильно, как в последнюю их встречу. Время не ослабило ее чувства ни на йоту.

Закончилась одна песня и началась другая, голоса, веселые и уверенные, вторили симпатичному священнику. Все было прекрасно, как на картинке, с сияющей елкой, волнующей музыкой, морозным воздухом, разрумянившим щеки, чувствовались тепло и сердечность Рождественского духа.

Все это так не вязалось с прорвавшимся отчаянием Джини, затмившим собой радость собравшихся, словно гигантская темная птица. Неужели она все еще на что-то надеялась, несмотря на ту прекрасную девушку под зонтом?

– Нам пора домой, – сказала она Элли, моля Бога, чтобы малышка не устроила истерику. Но Элли слишком устала, чтобы капризничать, и прижалась к Джини, положив белокурую головку ей на плечо.

– До свидания, – она в последний раз взглянула на Рэя, заметив, что он смотрит на нее, удивленно нахмурившись.

– Нэт сказала, что вы переехали в Дэвон, – выпалил он, когда она уже собралась уйти.

– В Сомерсет. Нет, я не переехала; точнее сначала переехала, а потом мы с Джорджем разошлись. Я живу теперь над магазином.

Рэй не ожидал такого.

– Наверное, было нелегко… Мне очень жаль, – ответил он тихо.

Взволнованная, Джини покачала головой.

– Лучше так.

Элли стала хныкать.

– Нам пора… рада была увидеться. – Она услышала холодную официальность своих слов, но ничего не могла поделать, прижимая к себе Элли, словно щит.

Рэй кивнул.

– Я тоже рад встрече, – ответил он искренне, в отличие от нее.

Песни смолкли, толпа заспешила к воротам, мечтая как можно быстрее добраться до дома и согреться. Джини раскрыла коляску и уложила в нее сонную Элли, укрыв ей коленки своим шарфом. Она почти не чувствовала ног, ледяной ветер больно колол щеки, пока она шла к дому своей дочери. Она поплачет позже, уговаривала она себя, словно откладывала это «удовольствие» на потом, хотя на самом деле едва сдерживала боль. К тому же она вдруг вспомнила, что утром приезжает Джордж.

Джордж стоял посреди гостиной, руки в боки, и осматривал помещение как пристрастный домовладелец. Джини пришлось напомнить себе, что это не его квартира.

– Ты так хорошо тут все украсила, стало уютно. Места маловато, конечно, но… определенно стало намного лучше. – Он посмотрел на Джини. – Ты всегда умела превратить любое место в уютный дом.

Она взглянула на него, ища скрытый подтекст в сказанном, но Джордж казался спокойным и совершенно не собирался ругаться.

– Чаю? Садись. – Она думала, будет неловко снова встретиться с Джорджем, но они прожили вместе так долго, что даже недавняя враждебность не смогла стереть из их памяти десятки лет близости. – Шанти ждет нас в гости вечером.

Джордж потер руки и улыбнулся жене.

– Будет весело, как ты думаешь? Жду не дождусь, чтобы увидеть малышку. Я сделал ей игрушечную коробку, украсил узорами. Я бы показал тебе, но я уже завернул ее в подарочную бумагу – пришлось потрудиться. Она в машине.

– Ей понравится, она так ждет Рождества. Правда, она еще не понимает, что это за праздник, но знает, что будет весело.

– А ребенок? Когда ждем?

Она подала ему чай – без молока, без сахара, чайный пакетик выжат до конца.

– Должен родиться сегодня. Бедняжка Шанти, она огромная, это даже пугает. Элли родилась раньше срока, конечно, но не по естественным причинам, так что кто знает, когда появится этот.

Они пили чай и болтали, словно между ними никогда ничего не происходило. Джини задумалась, стоит ли продолжать это, беспокоясь, как бы у Джорджа не появился повод надеяться на то, что они снова окажутся вместе. Она устала, почти не спала ночью. Шанти и Алекс уговорили ее остаться на ужин, когда она привела Элли домой с Рождественской службы, и неожиданно для себя она выпила слишком много, стараясь удержать слезы. Когда она вернулась домой, ее отчаяние достигло такой глубины, что у нее не осталось сил плакать. Она просто сидела на диване в темноте, опустошенная и мрачная, до самого рассвета, когда холод, наконец, загнал ее в постель. Сейчас она была, словно в бреду, будто все это ей приснилось, и Джорджа на самом деле там не было.

– Может, мне отнести свои вещи наверх, чтобы не мешались? – спросил он, хотя возле двери стояла только одна кожаная сумка. Он заметил, что она смотрит на нее. – Это не все; остальное в машине.

Тот вечер стал подвигом самообладания. Словно слон сидел в комнате, и никто не обращал на него внимания. Разговоры были только об Элли, о скором рождении малыша, о сплоченности семьи, несмотря ни на какие трудности. Джини заметила, что Алекс периодически смотрит на нее сочувственно, но она решила жить настоящим и разделить с внучкой ее заразительный восторг.

По дороге домой Джордж взял ее под руку, и она не отстранилась. Еще накануне они обговорили, кто где будет спать, Джордж настоял на том, что он займет диван, и, к удивлению Джини, не стал устраивать истерику, поэтому она не волновалась о том, что он может не так понять ее. Оба были немного пьяны и оба, как ей показалось, вздохнули с облегчением от того, что вечер прошел так хорошо.

– Выпьем на сон грядущий? – спросил Джордж, когда они вошли в квартиру. Джини согласилась, почувствовав себя неожиданно безрассудной и беспечной, пока Джордж ходил за бутылкой бренди, которую привез с собой. Я сама себе хозяйка, я смелая, я переживу их обоих, говорила она себе, игнорируя слезы, готовые перерасти в истерику.

– Итак, как поживаешь, Джини… здесь одна?

Она видела, что Джордж выпил слишком много: лицо у него опухло и размякло; обычно закрытый, иногда почти стеснительный, он казался теперь беззащитным. Он улыбнулся ей.

– Ну? Как дела? – повторил он, когда она не ответила.

– Все хорошо, Джордж… необычно, конечно.

– Для меня тоже все это необычно. Я бы сказал, чудовищно, когда тебя нет рядом. – Он сделал паузу. – Мне не нравится, понимаешь.

Джини молчала.

– А тебе?

Она услышала это еще до того, как он заговорил, – внезапное ожесточение, но ее оборона тоже дремала; она слишком устала, чтобы кривить душой.

– Нет, Джордж, конечно, мне тоже это не нравится. Никому не понравится разлука после стольких лет брака.

Он уставился на нее, очевидно осмысливая сказанное.

– Значит, ты вернешься домой, – это было утверждение, а не вопрос, но в его голосе не было облегчения.

– Я этого не говорила. Я просто сказала, что мне нелегко.

– Но ты ведь только что сказала, что тебе не нравится жить раздельно. Разве это не значит, что ты хочешь вернуться домой, чтобы мы снова были вместе?

В отчаянии он вскочил с дивана, где сидел, развалившись на подушках, и нагнулся к ней через весь журнальный столик.

– Только не начинай. Мы так чудесно провели вечер.

Он встал, вытянув руки по швам.

– Иногда ты бываешь такой стервой, – рявкнул он, свирепо глядя на нее в своем бессилии. – Я действительно считаю, что ты сама не знаешь, чего хочешь, и водишь меня за нос, пока не примешь решение. Так?

Джини была потрясена. Он никогда не называл ее так, хотя, Бог свидетель, она заслужила это. Возможно, впервые она взглянула на себя и свое поведение глазами Джорджа: эгоистичная, капризная, жестокая.

– Прости меня, – сказала она.

– Это ничего не значит. За что ты просишь прощения? За то, что не знаешь, чего хочешь? За то, что разрушила прекрасный брак? – Он подошел и встал над ней. – За что именно ты просишь прощения, Джини? Мне очень хотелось бы знать.

Джини встала, смело глядя в его обезумевшие от гнева глаза.

– За все, Джордж.

Джордж сделал глубокий вдох.

– И что же это значит, Джини? – Теперь он тихо умолял, взяв ее за руки. – Скажи мне, я должен знать.

Джини посмотрела в его лицо, такое родное, и не могла вымолвить ни слова, увидев, сколько в нем боли, и понимая, что именно она – причина этой боли.

– Ты прав, я стерва. Не думай, что я не знаю этого. И, возможно, я действительно понятия не имею о том, чего хочу. Но я точно знаю, что не могу жить с тобой в Сомерсете, Джордж. Не могу. У нас разные стремления.

Джордж крепко стиснул ее руки, она видела, что он изо всех сил пытается сдержать слезы.

– Дело не в том, где жить, ведь так? – прошептал он.

Она долго вглядывалась в его лицо, потом медленно покачала головой.

– Нет, дело не в том, где жить.

Ту ночь они провели вместе в постели Джини. Не только для того, чтобы утешить друг друга в тяжелую минуту, когда они оба стояли на пороге одиночества, но и потому, что оба чувствовали, хоть и неосознанно, что это конец.

Наступило Рождественское утро. Джини и Джордж проснулись поздно, разбитые и печальные после ночных признаний, молча оделись и приготовили кофе. День тянулся, словно марафон, от которого они не могли отказаться, и, по крайней мере Джини, страшила подобная перспектива.

– Они ждут нас к одиннадцати, – сказала она. – Алекс сказал, что обед будет в час, а то Элли захочет спать.

Джордж кивнул.

– Придется поехать на машине, там коробочка для Элли.

Они купили друг другу подарки, но ни одному не хотелось их открывать. Пакеты – у нее маленькая, аккуратная шкатулка, у него теплый свитер – лежали нераспакованные на журнальном столике.

– Может, мне взять что-то из магазина – как подарок от семьи?

Джордж рассмеялся.

– Вряд ли они обрадуются сомнительному соку из ростков пшеницы или бобовому салату на Рождество.

– Я имела в виду натуральное оливковое масло или деревенский сыр, – возразила Джини, а потом рассмеялась вместе с мужем. – Ладно, не надо.

– Нет-нет, это хорошая мысль, оливковое масло всегда пригодится.

И пока Джордж складывал подарки в пакет, Джини спустилась в магазин.

– Встретимся внизу.

День стоял чудесный: яркое солнце, морозно и ясно. После напряжения последних дней свежий воздух пах свободой. Джини открыла дверь магазина, чувствуя, как настроение улучшается, и чуть не упустила из виду небольшой коричневый сверток, перевязанный красной лентой, который лежал на ступеньках. Удивленная, Джини нагнулась, чтобы поднять его, и вошла внутрь. Под лентой она нашла белую карточку. Перевернув ее, она увидела только три нарисованных черными чернилами поцелуя в центре карточки. Она сразу поняла, от кого это, хотя никогда не видела его почерк, потому что в свертке был CD-диск «Чет Бейкер в Париже» – музыка, под которую они предавались любви.

Ничто не предвещало этого. И так как она все еще всем сердцем переживала вместе с Джорджем их общее горе – конец их браку, то не сразу поняла, что означает такой подарок. Она не помнила, сколько простояла там, бережно держа подарок в руке, но неожиданно раздался голос Джорджа, который заглянул в дверь.

– Что так долго? Тебе помочь выбрать?

Она виновато засунула подарок Рэя за прилавок.

– Что случилось? Все в порядке? Выглядишь ужасно.

Джини изобразила улыбку.

– Спасибо, как раз то, что нужно услышать девушке.

– Я не это имел в виду, но ты так побледнела.

– Я в порядке, правда. – Она поспешно подошла к полке с оливковым маслом и схватила первую попавшуюся бутылку. – Просто устала.

– Неудивительно, – проговорил он сухо. Когда они сели в машину, он продолжил:

– Не волнуйся, я решил вернуться домой сегодня, после обеда. Думаю, так будет лучше.

Она чуть не сказала, что он не обязан этого делать, что он может остаться; это привычка, от которой так тяжело избавляться, ей стало невыносимо жаль его, их обоих. Но она промолчала, прекрасно понимая, что едва сдерживается, мечтая остаться одной. Повисла мертвая тишина. Им больше нечего было сказать друг другу.

– Он справится? – Шанти смотрела из окна вслед машине отца. Обед был съеден, почти поспешно, всем не терпелось разделаться с Рождественскими любезностями. Шанти выглядела измученной, обеими руками поддерживала распухший живот, как будто иначе он развалился бы на части. Алекс в основном молчал.

– Вы поругались? – спросил он, после того как уложил Элли.

– Нет. То есть немного… обычная перепалка. Думаю, он наконец осознал, что все кончено.

Неожиданно Джини расплакалась и никак не могла остановиться, хотя и пыталась изо всех сил взять себя в руки перед дочерью и зятем. Но они не ужаснулись и не смутились, как она ожидала, словно давно уже ждали этого. Она почувствовала, как дочь обнимает ее.

– Мне так жаль, только этого вам обоим не хватало. Я в порядке, просто было так тяжело. Я люблю твоего отца, но не могу больше жить с ним, и от этого еще тяжелее. Коробочка, которую он сделал… такая красивая, Элли в восторге. Дело не в твоем папе, он замечательный человек, просто у нас все разладилось… мне очень жаль, – она бормотала все, что приходило ей в голову о Джордже и их браке, а Шанти с Алексом кивали сочувственно.

– Думаете, он останется там? – спросил Алекс наконец.

Шанти кивнула.

– Он сказал мне, что ему там нравится, что ему нравятся люди. Салли заглядывает часто. У него там два любимых увлечения – часы и сад. Не думаю, что ему так одиноко, как нам кажется.

Джини вытерла слезы.

– Так грустно, – сказала она тихо.

– Неужели все действительно кончено? Навсегда? Ты уверена, мама, ведь ты любишь его? – спросила Шанти.

– Я уверена, абсолютно уверена, – ответила Джини решительно.