ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Глава 1

Опираясь на копье, Захарий стоял на карауле у шатра Джучи. На солнце рыбьей чешуей блестела река Эрдыш. С холмов, взбивая копытами пыль, на водопой спускались табуны лошадей. Вдоль берега, насколько хватало глаз, а Судуй сказывал: на целый день пути, — растянулось становище. На тонких древках развевались туги туменов, тысяч, сотен, в голубизну неба подымались бесчисленные струйки дыма. Пестро одетые воины состязались в стрельбе из лука, боролись: они были веселы, благодушны, будто и не на войну собрались, а на празднество.

Воля для Захария обернулась неволей. Конь Данишменд-хаджиба, на котором прискакал из Отрара, остался у него. И он хотел было поехать в Гургандж. Но как скрытно пройти через владения хорезмийцев, если они растревожены? Как вызволить отца, Фатиму и уйти с ними на Русь? Надо ждать случая… Судуй добрый человек, но тут и он помочь не в силах. «Служи пока Джучи, — сказал он. — Дойдем до земли сартаулов, Джучи, думаю, чем-нибудь поможет». Вот и служит… Родители Судуя (до похода он жил у них) как-то сразу, без лишних разговоров, приняли его за своего. Живут они не богато, но добры и приветливы. Говорят, раньше, в молодые годы, жили худо. Оно и заметно. Чужое горе, чужую боль принимают близко к сердцу. А у кого не было своей боли, тому чужую не понять. Вот он, Захарий, людей, у которых на душе плохо, сразу чувствует, и которые сытые, собой, жизнью, всем довольные — тоже. Чудно то, что Джучи, старший сын самого хана, редко бывает весел, он все больше задумчив, и дума у него какая-то трудная. На днях так же вот стоял в карауле. Перед шатром на траве играли сыновья Джучи — Бату и Орду. Бату сидел на седле, уперев руки в бока, хан — на троне. А Орду был чужедальним послом. Джучи вышел из шатра, взглянул на Захария, узнал:

— А-а, голубоглазый. Ну как, не очень тяжка у нас служба?

— Я видывал и похуже. Ко всему привычен.

— У вас все светловолосые и голубоглазые?

— Всякие есть. Но светловолосых много.

— Велики ли у вас города?

— Я могу сказать только про Киев. Он у нас считается всем городам город — светел, весел, златоглав.

— Есть ли в Кивамене книги на вашем языке?

— Как же, есть. Я сам был обучен письму и чтению. Теперь, подика, и позабыл. — Захарий вздохнул.

— Домой хочется?

— А то нет? Во снах своих вижу родную землю.

Джучи кивнул.

— Землю свою человек должен любить.

Захарий подумал: что, если сыну хана все рассказать о себе да попросить помощи? Понять вроде бы должен. И он уже начал подбирать подходящие слова, но в это время к шатру подскакали всадники. Они сопровождали женщину, увешанную дорогими украшениями: штырь ее бохтага был из золота, на вершине гордо трепетали перья неведомой птицы; колыхались нити жемчужных висюлек, переливались камни-самоцветы. С нею был подросток в парчовом халате, с серебряной сабелькой на шелковой перевязи, в красной шапочке, отороченной соболем.

Лицо у Джучи разом вытянулось, поскучнело.

Улыбаясь одними губами, он пригласил гостей в шатер. Подросток, придерживая рукой сабельку, пошел к сыновьям Джучи.

Бату, восседая на троне-седле, закричал ему:

— Кулкан, ты будешь Алтан-ханом! Мы тебя одолели. Становись на колени и проси пощады.

Кулкан исподлобья посмотрел на Бату.

— Перед тобой встать на колени?

— Это же игра, Кулкан!

— Ты и будь Алтан-ханом и вставай на колени.

— Не хочешь? Тогда иди отсюда! Одни играть будем.

Обиженно выпятив губы, Кулкан убежал в шатер. Из него быстрым шагом вышла нарядная женщина, приблизилась к Бату, сердито сказала:

— Как посмел прогнать моего сына?! Почему он должен вставать перед тобой на колени?

К ним подошел Джучи, заслонил собою сына, негромко проговорил:

— Ничего худого… Они же играют.

— Не ты ли учишь такой игре? Кажется, далеко смотришь!.. Едем отсюда, сын!

Они сели на коней и ускакали. Джучи долго смотрел им вслед.

Захарий досадовал, что редкий случай поговорить с Джучи по душам упущен. Сыну хана, видно, не до него.

Встав сегодня на караул, он надеялся, что Джучи снова заговорит с ним. Но он не выходил из шатра. И у него все время были люди. В шатре же сидел и Судуй. Бату и Орду, как и в прошлый раз, расположились перед шатром на травке, но не играли, читали книгу. Явно тяготясь этим занятием, они то и дело поглядывали на шатер, — должно быть, ждали, когда им будет позволено отложить книгу.

В стане началось какое-то движение. Воины вскакивали, одергивали халаты, вытягивались. Между шатров, юрт и палаток шагом ехали всадники.

Среди них Захарий узнал хана. Он сидел на крепконогом саврасом мерине, в левой руке держал поводья, с правой свисала короткая плеть. Легкий холщовый халат туго обтягивал ссутуленные плечи. Низко на лоб была надвинута снежно-белая войлочная шапочка. Второй караульный, стоявший по другую сторону входа в шатер, сдавленным голосом выкрикнул:

— Хан едет!

И все нойоны высыпали из шатра, замерли. Хан остановил коня, подозвал Джучи.

— Как в твоих туменах? Готов к выступлению?

— Да. Воины отдохнули. Лошади набрали тело.

— Ну-ну… — Взгляд светлых глаз хана задержался на Бату и Орду. Идите-ка, дети, сюда…

Они подошли, поклонились ему в пояс.

— Книжку читаете?

— Читаем, — ответил Бату.

— Джучи, кто их воспитывает?

— Я сам, отец.

— Хм, сам… Чему же ты их учишь?

— Всему, что успел познать…

Рукояткой плети хан сдвинул на затылок шапочку, открыв широкий лоб, почесал висок.

— Негодное это дело. У тебя без этого забот много. Пришли детей ко мне. Я приставлю к ним людей. И твоих детей воспитают воинами…

— Отец…

— Завтра мы выступаем. Самолично проверь, как все изготовлено к походу и сражениям. — Хан надвинул шапку на рыжеватые, будто солнцем опаленные, брови, толкнул пятками коня.

Вечером Захарий и Судуй, поужинав, легли спать у тлеющего аргала.

Полная луна, похожая на блюдо, чеканенное из желтой меди, висела низко над холмами. По всему берегу светлячками мерцали огоньки, слышался приглушенный говор воинов, вдали тренькали колокольчиками лошади. Судуй не спал, ворочался на жестком войлоке, поглядывал на шатер Джучи. Там, за тканью, желтели пятна огней светильников.

— Ты почему не спишь, Судуй?

— Да так. О справедливости думаю. О милости неба. Почему одним оно дает много, а у других и малое отбирает? И отбирает чаще всего у людей добросердных.

— Ты о чем?

— Я просто так говорю. — Судуй перевернулся на живот, уперся локтями в землю, положил подбородок на ладони — узкие глаза не мигая смотрели на красный огонек. — Я сейчас о своем отце подумал. Добрей его человека нету.

И для людей он сделал много хорошего. А чем оделило его небо? Раньше высоко ценили его работу. Теперь отовсюду понагнали рабов-умельцев. Стрелы они делают так же, как и отец, а за работу им давать ничего не надо. Скоро мой отец будет никому не нужен. Если со мной что-нибудь случится, как будут жить отец, мать, моя жена, мои дети? А вот был у нас такой Сорган-Шира. Они вместе с моим отцом помогли когда-то нашему хану.

Сорган-Шира умер богатым человеком. Он оставил своим детям и внукам табуны, стада, белые юрты. За что милостиво к нему небо? Нет, он не был злым человеком, но и добрым не был… — Вдруг Судуй быстро сел, поплевал во все стороны. — Тьфу-тьфу! Не услышали бы моих жалоб злые духи… У вас есть злые духи?

— У нас все есть. И бесы, и кикиморы, и всякая другая нечисть.

Судуй снова лег, придвинулся к Захарию, зашептал на ухо:

— Джучи разлучили с сыновьями. Меня оторвали от детей, от жены. Все. мы тут одинаковые. Я хочу домой, ты хочешь домой, а оба мы здесь и завтра пойдем в чужую страну. Сколько детей осиротеет? Их и наших… Вот о чем я думаю.

— Ничего, Судуй, может быть, битвы и не будет, может быть, все как-то обойдется.

— Не обойдется. Я знаю.

На берегу один за другим гасли огни, умолкал говор воинов. Все выше поднималась луна. Захарий и Судуй еще долго не спали. Всяк думал о своем.

Глава 2

Приближение песчаной бури в пустыне Каракумов предугадать не трудно.

Сначала вскудрявятся вершины барханов, вкрадчиво зашелестит песок под копытами коня, промчится мутное облако желтой пыли, за ним второе, третье… Предугадать можно, но остановить — нет.

Сначала шелестел шепоток, расползаясь по улицам городов, по селениям.

Хан идет… приближается. Нет силы, которая могла бы остановить его. Горе нам, правоверные! Потом с края державы, сопредельного с владениями хана, побежали все, кто мог. Пылили скрипучие арбы, за ними на конях, на верблюдах, на ослах, а часто и пешком двигались люди. Кричали и плакали измученные дети, пугливо оглядывались женщины, темны были от грязного пота лица мужчин. Беглецы не задерживались в Самарканде, шли дальше — в Гургандж, в Термез, в Балх и Газну. Звери загодя уходят от степных пожаров, птицы улетают от внезапных холодов, люди бегут от войны… Шах измучился от тревожных дум. Неужели проклятый хан приведет своих разбойников под стены Самарканда? Неужели люди, как звери и птицы, предчувствуют беду?

Шах созвал всех эмиров на большой совет. Перед тем для своего успокоения и для того, чтобы поубавить страхи подданных, сделал смотр войску. В чекмене из золотисто-зеленого румийского аксамита с жемчужным шитьем поднялся он в башню ворот Намазгах, сел на ковер перед узкой прорезью бойницы, посмотрел вниз, отодвинулся немного в сторону, чтобы не достала случайная стрела, беспокойно оглянулся. За спиной стояли Джалал ад-Дин, Тимур-Мелик, туркмены-телохранители. На этих людей он мог надеяться. Под башней был ров, заполненный вонючей, заплесневелой водой.

Через ров перекинулся горбатый бревенчатый мост, за ним стлалось молитвенное поле с вытоптанной травой. Поле окружали сады. За деревьями пропели трубы, ударили барабаны, и в лад им застучали копыта коней.

Всадники, по шесть в ряд, рысью пересекали поле, перемахивали через мост и исчезали в воротах башни. Первыми шли туркмены в косматых бараньих шапках и узких чапанах. Лоснились на солнце крупы поджарых, несравненных по резвости коней. За ними — кыпчаки. У них лошади степные, ростом пониже, не так резвы и легки, но выносливы. И сами кыпчаки плотнее рослых, подбористых туркменов. Но те и другие — воины. Никто не устоит перед ними.

Сокрушат, опрокинут, раздавят любого врага. А вот идут смуглолицые гурцы.

В строю держатся слишком вольно. Непочтительны к нему. Всего три года назад у них был свой султан, они наводили страх на соседей, теперь — его воины, он принудил их стать под свою руку. Им это не по нраву…

Грохотали бревна под копытами, развевался зеленый шелк знамен знамен воителя за веру, — проплывали бунчуки хаджибов, взблескивало оружие, бумкали большие барабаны, сыпали частую дробь малые. Отлегло у шаха от сердца, он повеселел, высунул в бойницу руку, помахал воинам. Они ответили ему разноголосыми криками.

Вдруг утих бой барабанов, опустело поле, пропела и смолкла труба. В полной тишине к воротам двинулись боевые слоны. Двадцать тяжелых, медлительных животных, опустив хоботы, лениво переставляя морщинистые ноги-столбы, шагали один за другим. Позванивала медь чеканных украшений, на спинах, в узких башнях, горделиво восседали погонщики-индусы. В шествии слонов было величие, несокрушимость, неодолимость… Они — лицо его державы, знак его могущества.

За слонами на поле вступили пешие воины, набранные из персов-земледельцев. Эти, как гурцы, держались очень уж вольно. В полосатых халатах, опоясанных скрученными кушаками, положив копья на плечи, будто кетмени, они валили, переговариваясь, — как в поле, ковыряться в земле. Эти тоже не любят его. Вечно стонут: велики налоги. А как без налогов содержать воинов?

Кто-то склонился перед ним, подал свиток, тихо сказал:

— Мунхи перехватили, величайший.

Он развернул свиток, торопливым взглядом скользнул по страничкам, возвратился к началу и стал читать слово за словом. Задрожали руки, зазвенело в висках. Его эмиры, блудливые собаки, сносились с ханом.

Сначала они хотели его убить, теперь готовятся предать врагу. О прибежище порока, о двоедушные! Если бы знать, кто это написал, кто готовит черную измену, — задушил бы своими руками. Но подписи под письмом не было.

— Где человек, который вез это письмо? — спросил он и не узнал своего голоса.

— Он был убит, величайший.

Шах разорвал письмо в мелкие клочья, бросил в бойницу. Бумажные хлопья полетели на головы воинов. Недавняя радость померкла. Глупая была радость. Войско в руках эмиров, а они — предатели. И чем лучше, сильнее будет войско, тем хуже для него, хорезмшаха Мухаммеда.

Он не стал ждать, когда пройдут все воины. Сбежал по ступенькам вниз, вскочил на коня, поехал во дворец. По обеим сторонам улицы к стенам жались горожане, молча смотрели на войско, молча провожали его взглядами.

В приемном покое он вглядывался в лица эмиров — кто из них замыслил предать его? Кыпчаки? Гурцы? Персы? Могли и те и другие, и третьи. Даже его туркмены. Нет веры никому! Все они друг друга стоят. Все! О аллах всемогущий, помоги верному рабу твоему погасить огонь коварства, дай сил одолеть врагов державы…

— Эмиры, на нас идет враг. Враг могучий и жестокий. Но мы сокрушим могущество неверного, поставим его на колени! Чем сильнее враг, тем громче слава победителей.

Он почувствовал, что говорит совсем не то, что нужны какие-то другие слова. Но он не знал этих слов. И замолчал, собираясь с мыслями. Кто-то негромко проговорил:

— У нас была слава. Растеряли, когда ходили на халифа.

Он наклонился вперед, готовый вскочить, позвать палача, приказать ему тут же, при всех, отрезать поганый язык. Эмиры смотрели на него без страха, словно чего-то ждали. Может быть, как раз того, что он сорвется: будет причина открыто выказать свое неповиновение. На него разом налегла безмерная усталость. Аксамитовый чекмень теснил грудь, воротник врезался в шею.

— Наша слава и благословение аллаха — с нами! — Он хотел крикнуть, но крика не вышло, голос осел. — Я собрал вас для того, чтобы узнать, как вы думаете встречать врага.

— Величайший, у нас много воинов, — сказал Тимур-Мелик. — Нам надо идти навстречу хану. Перехватив в дороге его войско, утомленное походом, мы принудим хана сражаться там, где нам выгодно. И мы разобьем его!

"Легко сказать — разобьем, — подумал шах. — А если нет? Куда бежать?

В Гургандж, к матери?.. Там сразу же отрешат от власти или убьют. Но скорей всего и бежать не придется. Во время битвы сунут копье в спину — и все… Однако то, что думает Тимур-Мелик, верно. Самое лучшее перехватить хана в пути, навалиться всеми силами…"

Брат матери, эмир Амин-Мелик, храбрый, но славолюбивый воин, одобрил слова Тимур-Мелика.

— Нам будет стыдно, если кони неверных кочевников станут вытаптывать наши поля. Надо идти навстречу хану. Надо перехватить его в степи, где можно развернуть сотни тысяч наших воинов.

Шах насторожился. Что выгодно брату матери, то вредно ему, шаху Мухаммеду.

С Амин-Меликом не согласился другой родственник матери, эмир Хумар-тегин. У него было круглое лицо, заплывшие глазки, под маленьким носом торчали в стороны два клочка волос — усы, третий прилепился к нижней губе — борода. Не мужчина и воин — жирный, ленивый евнух. А спесив, заносчив, родством с матерью кичится больше других.

— Зачем куда-то идти? Все войско надо собрать тут. И как подойдет хан, загоним его воинов в пески, перебьем, будто джейранов. Величайший, пусть все твои эмиры ведут воинов сюда!

У Хумар-тегина своего ума было меньше, чем у курицы. И он редко высовывался вот так, вперед. Обычно сидел, слушал всех, ловя каждое слово оттопыренными ушами. Когда видел, куда дело клонится, повторял чужие мысли с таким видом, будто на него снизошло божье откровение. А тут вылез. Чьи же слова он повторяет сейчас, кому сильно хочется собрать все войско вместе? Может быть, тем предателям, которые писали хану письмо? А не с ними ли и Тимур-Мелик? Чем он лучше других?..

И шах больше не слушал эмиров. Он уже знал, как надо поступить, чтобы обезопасить самого себя. Войска надо распределить по городам. Наиболее подозрительных эмиров отправить подальше. Им будет трудно сноситься друг с другом. Кто и вздумает предать — сдаст один город. Сам он уедет отсюда и будет недосягаем для предателей и изменников. А после войны аллах поможет ему сыскать злоумышленников и по одному отправить на тот свет.

Эта спасительная мысль взбодрила его.

— Эмиры, храбрые в битве и мудрые на ковре совета, я благодарю вас за готовность броситься на неверного. Я не сомневаюсь, что с такими воителями, как вы, одолею любого врага. Но сражение в поле стоит крови. Мы запремся в городах. О неприступные стены наших твердынь степной хищник обломает зубы. Я настолько уверен в вашей способности отразить врага, что сам удаляюсь в Балх. Там буду собирать войско. И как только у хищника выпадут зубы и он, поджав хвост, побежит в свое логово, со свежими силами мы двинемся за ним. Мы пройдем его владения и вступим в земли Китая! Вас ждет слава, эмиры! — Он говорил бодро, может быть, чуть бодрее, чем нужно.

В тот же день он разослал эмиров по городам своих владений.

Амин-Мелика отправил в далекую Газну, Тимур-Мелика послал наибом в Ходжент, в Отрар, на помощь Гайир-хану, — Караджи-хана, дурака Хумар-тегина — в Гургандж, пусть подает советы драгоценной матери…

Вечером к нему пришел Джалал ад-Дин, стал просить:

— Не покидай войска! Собрать воинов в Балхе может кто-то другой. Мне кажется, мы ошибаемся, запираясь в города. Мы отдаем в руки врага селения.

Люди скажут, что мы всегда на месте, когда приходит время сбора налогов, и нас нет, когда подступает враг. И это будет справедливо.

Он не мог сказать сыну, что заставило его поступить так. Сказать признать свой страх перед эмирами. А Джалал ад-Дин молод, ему неведомо чувство страха, он не поймет его.

— Ты слушал меня на совете, сын. Там я сказал все. Добавить могу одно: ты тоже поедешь со мной.

— Оставь меня тут и дай мне войско. Отдай мне все войско! Я умру, но не пушу хана.

— Ты поедешь со мной, — угрюмо повторил он. Поскакали в Балх, обгоняя поток убегающих подданных.

Глава 3

Хан подошел к Отрару, когда ему донесли, что шах растолкал свое войско по городам и сам куда-то уехал. Хан презрительно усмехнулся. С тех пор как опоясался мечом, не встретил ни одного достойного врага. Все на одно лицо: мелки в помыслах, малодушны, не горячая кровь — моча течет в их жилах. Ни защитить себя, ни умереть, как подобает воинам, не могут. Когда шах убил посла, подумал было: этот другой. Такой же! Трус. Дурак. И держал в руках такое владение. Ему бы не народами, а стадом коров править.

Рядом с этой забилась другая, радостная мысль. То, что совершает он, предопределено небом. Оно лишает врагов ума и мужества, дарует ему великое счастье побеждать, оставаясь непобедимым.

Он сидел перед шатром в глубоком мягком кресле. На столике лежал раскрашенный чертеж владений шаха. Купец Махмуд, хаджиб Данишменд, другие перебежчики-сартаулы стояли рядом, поясняли, где что начертано. Синей краской были обозначены реки Сейхун, Джейхун, Зеравшан и море хорезмийцев, густо-зеленой — орошаемые земли, бледно-зеленой — пастбища, желтой-песчаные пустыни, красное пятнышко — селение, красное пятнышко с ободком — город, обнесенный стеной. Рядом с городом черточки. Каждая десять тысяч воинов. Приблизительно. Всего узнать его сартаулы не могли. И без того сделали много. Когда-то он предателей близко к себе не подпускал, рубил им головы без разговоров, теперь же притерпелся. Они тоже бывают полезными.

Как только разобрался в чертеже, всех сартаулов отослал. Думать человеку надо в одиночестве.

Ветер зализывал угол чертежа, бумага сухо шуршала. Он вынул нож, придавил ее. Хорошо, не обжигая, пригревало солнышко. В зачерствевшей траве стрекотали кузнечики, но как-то вяло, нехотя. Лето подходило к концу. Увяла еще одна трава… Близится осень. Тут она, говорят, долгая, теплая, да и зима не зима — так себе. Взяв это в соображение, он и пришел сюда в конце лета. Летом, в жару, воевать худо. Люди ленивы, и когда их много вместе, всякие болезни приключаются… Да, еще одна трава увяла.

Сколько же трав вырастет для него?

Он наклонился к столику. Тень от головы закрыла чертеж, и краски разом поблекли. Палец заскользил по зеленым и желтым пятнам, по синей извилине, уперся в красное пятно с ободком. Отрар… Три черточки тридцать тысяч воинов. Было двадцать, но шах прислал еще десять. Успел.

Тридцать тысяч — не много, но выковырнуть их из-за стен будет не так-то просто.

Хан поднял голову. Вдали темнели зубчатые стены и закругленные вверху башни Отрара. Возле них неторопливо рысили его дозорные сотни. Отрар обложен, ни одному человеку не пройти в город, не выбраться обратно. Но держать все войско возле него неразумно. Уж если шах подставил бока, бить его надо двумя руками, да так, чтобы и дух перевести не мог.

Почти до вечера сидел над чертежом. Думал, пил кумыс, время от времени посылал туаджи — порученцев — то за кем-нибудь из нойонов, то за сартаулами, спрашивал о том, о другом, опять оставался один и думал, думал. И когда все стало понятно, велел позвать сыновей.

— Ну, дети, всем нам дел хватит! Джучи, ты пойдешь вниз по Сейхуну.

Возьмешь все города, какие встретятся на твоем пути. Упрешься в море заворачивай на полдень. Вот твой путь. — Ноготь хана проехал по чертежу, оставляя острую вмятину, остановился у Гурганджа. — С тобой будут два сартаула — Хасан-ходжа и Али-ходжа. Они знают и места и дороги. Им верь, но и проверяй. — Помолчал, пытливо вглядываясь в лицо Джучи. — Я говорил, все вы рождены, чтобы править народами. Тебе, Джучи, как старшему, первому даю удел. — Пальцем обвел на чертеже круг, захватив и Гургандж. — Все это — твое.

Сын посмотрел на чертеж, на темную стену Отрара, поблагодарил:

— Спасибо, отец.

Уж как-то очень просто и сдержанно поблагодарил. Хана это слегка задело, но его влекли вперед замыслы, все остальное было сейчас не так уж важно.

— Чагадай и Угэдэй, вы останетесь тут, возьмете Отрар. И живого живого! — приведите мне Гайир-хана. Вверх по реке я направлю кого-нибудь из нойонов. А с тобой, Тулуй, мы пойдем на Бухару. Из Бухары — на Самарканд. Мы вспорем брюхо шаху Мухаммеду. Сделаем это, не трудно будет добраться и до сердца. Помните, мы пришли сюда, чтобы утвердиться навеки.

Будьте безжалостны с теми, кто считает себя хозяевами этой земли. Люди трава. Этих побьешь, другие вырастут. Но эти другие будут знать, что властелин на земле — один. Мы избраны небом, чтобы повелевать, кто не хочет покориться, тот противится воле неба.

— Дозволь спросить, отец, — сказал Джучи.

— Спрашивай…

— Человек появляется на земле по соизволению неба — так?

— Надо думать, что так.

— Почему же он должен умирать по чьей-то воле, по моей, скажем?

— Вот ты о чем… Тогда тебе следовало бы не воином быть, а… — Не договорил, почувствовал, что сейчас смертельно оскорбит Джучи.

Без того сын как-то весь ужался, но смотрел в лицо отцу твердо, без страха, какой накатывал на него в детские годы.

— Я хочу понять, отец, не разгневаем ли мы когда-нибудь небо тем, что человеческая жизнь для нас — травинка. У каждого из живущих есть душа, сердце, свои думы, есть духи-покровители…

— Да, Джучи, я забыл сказать, — перебил он его, — первое время с тобой будет Джэбэ. Он опытный воин, не перечь ему.

Он, конечно, не забыл. Джэбэ с ним отправлять не собирался. Но если у Джучи такие думы перед походом, ему не взять ни одного города, а если и возьмет, уговорив сартаулов покориться, они восстанут за его спиной. Джэбэ не даст слюни распускать.

— Спасибо, отец, и за это. За Джэбэ…

— Ты чем недоволен?

— Кто посмеет быть недовольным твоим повелением! Я рад. Джэбэ так опытен, что мне рядом с ним нечего делать. Буду охотиться.

— Не заносись! — строго сказал он. — Одна галка хотела стать гусем, села на озеро и утонула. Я лучше знаю, кому с кем идти и чем заниматься.

Вечером созвал в шатер нойонов, объявил свою волю. После этого слуги принесли вино и мясо. С его позволения Хулан пригласила девиц-песенниц с хурами и мальчиков-лимбистов. Разом стало шумно и весело. Нойоны в знак дружбы и приязни обменивались чашами с вином. Хан из своих рук угостил Боорчу, Джэбэ, Субэдэй-багатура… Всем пожелал счастья-удачи в сражениях.

Выпил архи и сам. Слушал юролы — благопожелания, хвалебные песни магталы, нежное звучание хуров, тягуче-печальную жалобу лимбэ. Музыка смывала с души пыль будней, манила в неизвестное, тревожила, сулила радость. Празднично сверкали кольца и перстни на пальцах, браслеты на запястьях рук Хулан. Влажно поблескивали зовущие глаза. Время проносилось, не задевая ее. С годами она становилась даже красивее.

Музыка расслабила его. Что-то тихо заныло, заболело внутри.

Мальчики старательно округляли щеки, дуя в лимбэ, проворно-суетливо бегали их пальцы. Сколько трав истоптали они? Не больше десяти. У них впереди молодость, возмужание… Все впереди. А его молодость ушла невозвратно, детство забылось, будто его и не было… Он почувствовал зависть к мальчикам… Тихая боль внутри росла, ширилась, захватывала его, мягко сдавливала горло.

— Нашему хану — тысячу лет жизни!

Он поставил чашу с вином на столик и больше не притрагивался к ней.

Вдруг оборвалась музыка, смолкли голоса.

— Хан желает отдохнуть. Идите.

Это Хулан. Она, как всегда, почти угадала его желание. Неважно, что не отдыха ему захотелось, а чего-то совсем другого. Он бы куда-нибудь пошел сейчас, совсем один, и чтобы под босыми ногами была мягкая, холодная от росы трава, и вскрикивали бы ночные птицы, взлетая из-под ног. Вышел из шатра. Дул сухой ветер. На небе слоились черные облака, невидимая луна высветляла их края, тускло светилась одинокая звезда. Почему-то вспомнил давний свой разговор с монахами-даосами. Тогда их суждения принял с усмешкой. Они ему показались не столько мудрыми, сколько забавными. А было, кажется, в тех суждениях что-то важное для него.

Он пошел по стану, и кешиктены — караульные двинулись за ним.

Досадливо махнул рукой — отстаньте. Нашел палатку Елюй Чу-цая, откинул полог, — склонив голову, вошел внутрь. Потомок «железных» императоров лежал в постели с высоким изголовьем, читал книгу. Увидев хана, сбросил с груди одеяло. Пламя в светильнике заметалось вспугнутой бабочкой.

— Можешь не вставать, — сказал хан, сел на стопку книг, сложенных у постели. — Ты сведущ в учении даосов?

— Нет, великий хан, — Чу-цай поднялся, натянул халат, поставил перед ханом фарфоровую чашечку с чаем.

— Почему?

— Все науки один человек познать не может. На познание дао уходит жизнь. Это одно из самых великих учений.

— Долго ли живут даосы?

— Продолжительность их жизней зависит от двух вещей: от глубины познания сущего и неуклонного следования познанному. Сам Лао-цзы, великий учитель даосов, прожил, одни говорят, сто шестьдесят лет, другие — больше двухсот.

— Не выдумка? — усомнился хан. — Хитры китайцы на всякие выдумки.

— Во всякой выдумке, великий хан, как в скорлупе ореха ядро, кроется истина. Достоверно, что даосы пробуют разгадать тайну бессмертия.

— Ну и как?

— Мне, непосвященному, нечего сказать, великий хан. — Чу-цай виновато моргнул, сжал в кулаке свою длинную и узкую, как хвост яка, бороду. — Об этом надо говорить с даосами.

— Я хочу видеть у себя самого знающего из них.

— Есть один мудрец. Но жив ли он, я не знаю. Пропасть человеку в такое… безвремение просто.

— Я повелел не трогать служителей богов. Его надо разыскать. Садись и пиши письмо.

— Может быть, найдем…

— Найти надо. Пиши письмо этому мудрецу.

Чу-цай разостлал на складном столике лист бумаги, придвинул тушь, осмотрел кисточку, бережно расправив острый пучок волос, вделанный в тонкую бамбуковую палочку.

— Что писать, великий хан?

— Письмо должно быть не повелением — просьбой. Повеление будет тебе.

Завтра же пошли людей на быстрых конях. Они должны разыскать мудреца. Если понадобится, пусть перевернут весь Китай. За это дело ты отвечаешь головой.

Он выпил остывший чай и стал обдумывать письмо.

В шатре его поджидала Хулан. Она помогла раздеться. Погасив свечи, сказала из темноты:

— Ты дал Джучи такой большой удел…

По ее голосу, мягкому, воркующему, догадался — неспроста говорит это.

Что-нибудь просить будет.

— Мне чужих владений не жалко.

— Я подумала о нашем с тобой сыне…

— Рановато думаешь. Улус я дал только Джучи. Я завоюю владения для всех моих сыновей. Кулкан не будет обижен. Ты не любишь Джучи — почему?

— Потому, что он не любит тебя.

Хан промолчал. Говорить об этом даже с Хулан не хотелось.

Глава 4

Отрарский наиб Гайир-хан был молод. Лишь недавно бородка подчернила его скулы, еще не отвердевшие, юношески округлые. И как он ни старался показать себя перед Караджи-ханом суровым воином и мудрым правителем — не выходило, забываясь, мог залиться веселым, безудержным смехом, что, конечно же, не приличествовало наместнику шаха. Правда, морщинистое, скуластое лицо Караджи-хана не побуждало к веселью. Гайир-хан догадывался, о чем думает эмир. Он думает: "Наиб, правитель осажденного города… Ну какой это наиб и правитель! Быть бы ему висак-баши, а не правителем". Но Гайир-хана все это печалило мало. Пусть Караджи-хан думает, что хочет, вслух своих мыслей он никогда не выскажет. Тень великой родственницы надежно прикрывает Гайир-хана от злословия. И весело-то ему было оттого, что Караджи-хан служил шаху до морщин, до серебра в бороде, а ничего хорошего не выслужил и в последнее время стал прислоняться к тем, кто поддерживал Теркен-хатун. Вот за это шах и толкнул его в Отрар. От этого, должно быть, число морщин на лице эмира сразу удвоилось. Тут не хочешь, да засмеешься.

Гайир-хан угощал эмира в покоях старинного дворца. На дастархане были мягкие лепешки, рыбий балык, жареное мясо, всякие приправы, изюм, виноград, яблоки, ядра орехов — всего вдоволь. А Караджи-хан жевал лениво, нехотя. Посмеиваясь про себя, Гайир-хан спросил:

— Может, позвать танцовщиц?

— В такое-то время? — Караджи-хан вскинул на него хмурый взгляд, осуждающе покачал головой. — Не увеселять себя надо, а молиться всевышнему… — Помолчав, добавил:

— Тебе — больше других. Побил купцов и вовлек нас в пучину гибели.

— Купцов? О нет, достойный! Ты пригласил гостя в дом, а он заглядывает туда, куда постороннему смотреть воспрещено, хватает тебя за бороду, — гость ли это?

— Аллах великий, помоги нам выбраться на берег безопасности… И зачем я пришел сюда!

— Величайший не оставит нас в беде. Он приведет войско.

— Пусть аллах услышит твои слова! Мне нельзя было идти сюда. В Гургандже и дом, и дочь свою единственную оставил на гулямов. Если со мной что-нибудь случится, кто позаботится о ней?

— Ее зовут Фатима?

— Фатима. А что?

Фатиму Гайир-хан видел раза два перед своим отъездом в Отрар. Она удивила его тем, что была не похожа на своих сверстниц, любительниц хихикать, пряча лицо под покрывалом. Такими были все сестры Гайир-хана. А Фатима… Ее взгляд как бы отстранял человека, отодвигал его на расстояние. Она была недоступна. Может быть, поэтому и запомнилась.

— Этот дом пуст, — Гайир-хан повел рукой вокруг себя, — в нем нет хозяйки.

— Дочь у меня хороша. — Морщины на лице Караджи-хана расправились. Аллах не наделил сыновьями. Одна она у меня. Все ей достанется. А я не бедняк. И род мой знатен.

«Ах ты, старый мерин!» — весело подумал Гайир-хан, вслух же сказал:

— И я не беден. И род мой — тебе ли говорить — один из самых знатных.

— Может быть, мы породнимся, — важничая, сказал Караджи-хан. — Я подумаю.

Гайир-хан еле сдержал смех. Эмир — медный дерхем, а хочет казаться золотым полновесным динаром. Долго жил, а ума не нажил.

Слуги принесли кувшин с водой. Омыв руки, эмиры вышли из дворца.

Толстые стены внутреннего укрепления, сбитые из глины, смешанной с скатанными речными камнями, возвышались над черепичной дворцовой крышей. У стен лежали мешки с мукой и зерном, укрытые полосами ткани. Гайир-хан успел свезти урожай со всей округи. Зернохранилища были забиты до отказа.

Голод не грозит осажденным. Они могут сидеть за стенами и полгода, и год до тех пор, пока у неверных не истощится терпение и они не уберутся в свои степи или пока их не отгонит шах.

Перед эмирами распахнулись тяжелые, окованные железом ворота, и они выехали в город. В Отрар стеклось много народу. Расположились, кто где мог. На площадях, в переулках стояли палатки, шалаши, телеги, кучами лежали узлы, и по ним ползали дети. Тут же горели огни, женщины пекли лепешки, варили рис с бараниной. Синий чад плыл в небо.

У городской стены спешились. По крутой, с истертыми ступенями лестнице Гайир-хан взбежал вверх. Следом, пыхтя и отдуваясь, взобрался Караджи-хан. За стеной, на серой равнине, изрезанной желтыми полосами жнивья, вольно раскинулся стан врагов.

— Сколько же их, проклятых! — сдавленно проговорил Караджи-хан, вытягивая жилистую шею.

Один из воинов потянул его за рукав.

— Осторожней. Они хорошо стреляют.

Редкие всадники крутились возле стен, иногда подскакивали совсем близко, что-то выкрикивали, выпускали одну-две стрелы и, уворачиваясь от ответных стрел, убегали. Воины Гайир-хана беззлобно ругались. Караджи-хан, благоразумно присев за зубец стены, пробормотал:

— Кишат, как муравьи… Да если они топнут все разом, эти стены треснут и развалятся. Что будет, Гайир-хан?

— Будет хорошая битва.

— Нам не удержать город.

— Тогда мы умрем на его развалинах.

— Тебе ли, не видевшему жизни, говорить о смерти!

— Всем когда-то надо умирать. Немного раньше, немного позже. Достоин жизни тот, кто не страшится смерти. — Гайир-хан взял из рук воина лук, встал во весь рост между зубцами, замахал рукой. — Э-эй, неверные собаки, кто хочет состязаться со мной в стрельбе?

Его заметили и услышали. Всадники сбежались в кучу, постояли. От них отделился один, поскакал к стене. Гайир-хан приказал воинам не стрелять.

На всаднике были чалма и красный чапан.

— Мусульманин! — удивился кто-то.

Всадник осадил рыжую белоногую лошадь. Гайир-хан узнал в нем Данишменд-хаджиба, закричал:

— Уходи презренный! Не желаю пачкать о тебя свои руки. Для тебя есть палач.

— Сдай город, Гайир-хан! — Данишменд-хаджиб приподнялся на стременах, приложил ко рту ладони. — Себя ты давно обрек на гибель. Не губи людей.

Великий хан дарует жизнь тем, кто покоряется.

Гайир-хан натянул лук. Звонко пропела стрела. Лошадь под Данишменд-хаджибом прянула в сторону и свалилась на бок, забила по земле ногами. Хаджиб лег за нее. Воины на стене засмеялись.

— Видишь, я мог бы убить тебя! — крикнул Гайир-хан. — Но иди к своему грязному хану. Без тебя некому будет почесывать ему пятки.

Пригибаясь, оглядываясь, хаджиб побежал. Воины на стене свистели, топали, били ладонями по голенищам сапог.

На другой день в стане врагов началось непонятное вначале движение.

Стан расползался в разные стороны. Ржали кони, кричали верблюды, скрипели телеги, звенели оружием всадники. И все это двигалось, обтекая город со всех сторон.

— Слава аллаху, они уходят! — сказал Караджи-хан.

Весть об этом сразу же облетела Отрар. Горожане лезли на стены, грозили кулаками вслед уходящим. Но радость была преждевременной. Много воинов хана осталось, и они сразу же приступили к осаде. Подтянули к стенам камнеметы, защитив их земляными насыпями. Глыбы камня загрохотали, ударяясь о стену, сшибая зубцы. Следом летели зажигательные стрелы.

Вспыхивали крыши домов, вздымался густо-черный дым. В нем задыхались воины. Чихая, кашляя, сбивали огонь войлоками, засыпали песком. Гайир-хан в прожженном чекмене, с черным от копоти лицом носился по всему городу, подбадривая воинов, успокаивал жителей.

— Держитесь, правоверные, скоро придет с великим войском шах.

Следом за ним таскался Караджи-хан. Его душа стала прибежищем уныния и печали.

— Мы пропали. Не придет шах. Что будет с моей бедной дочерью? Тебе надо было бы поговорить с Данишменд-хаджибом.

— О чем? — Гайир-хан начинал злиться.

Караджи-хан благоразумно умолкал.

Монголы вцепились в город мертвой хваткой. Ни днем, ни ночью не умолкал грохот камней, раздалбливающих стены. От этого грохота, от дыма и пыли негде было укрыться. И невозможно было помешать врагам… Гайир-хан с тысячью храбрецов решил сделать вылазку. Со звоном и ржавым визгом распахнулись городские ворота. Гулко прогрохотали копыта коней под сводом надвратной башни. Подняв над головой кривую саблю, Гайир-хан бросился к камнеметам. Рубанул по голове монгола в косматой лисьей шапке. Воины секли убегающих, спрыгивали с коней, ломали камнеметы. Но от стана врагов уже мчались всадники, грозным рыком раскатывался их боевой клич.

Гайир-хан поскакал навстречу, увлекая своих воинов. Сшиблись.

Всхрапывали кони, взблескивали мечи и сабли, сверкали смертной ненавистью глаза. Гайир-хан вертелся в седле, как обезумелый, рубил, отбивал удары.

Монголов становилось все больше. Воины Гайир-хана начали откатываться к воротам. Смешавшись с врагами, втянулись в город. Упала железная решетка, отсекая монголов, захлопнулись ворота. Врагов, проникших в город, стаскивали с коней, рубили саблями, топорами, резали ножами — ни одного не оставили в живых.

В этой вылазке Гайир-хан потерял около пяти сотен воинов. Враги стали осторожнее. Теперь они днем и ночью держали у всех ворот конных.

Проходила неделя за неделей. Надвинулась зима. Снег лег на землю.

Дали манили белизной. А в городе все было черным от дыма и копоти. Враги без передышки долбили стены. Во многих местах стены стали обваливаться.

Гайир-хан приказал заделывать проломы под тучами стрел. Число убитых все увеличивалось. Караджи-хан твердил:

— Не придет шах. Бросил нас. Может быть, нам снестись с неверными?

Если мы сдадим город…

— Мы не сдадим город! — оборвал его Гайир-хан. — Даже думать об этом не смей! Голову сниму!

Караджи-хан испуганно глянул на него, замолчал. И больше уже не таскался следом за Гайир-ханом.

Сдерживать неслабнущий напор врагов становилось все труднее. Во дворец Гайир-хан возвращался поздно ночью, торопливо ел и не раздеваясь падал в постель.

Его разбудили среди ночи:

— Караджи-хан предал нас. Враги в городе.

Он выскочил из дворца. На площади толпились воины. Ворота внутреннего укрепления были закрыты. За ними, в городе, гудели голоса. Гайир-хан поднялся на минарет мечети. Внизу пылали сотни огней. Горели дома. Среди них метались жители, скакали вражеские воины, оттесняя людей от стен укрепления.

— Будь ты проклят, Караджи-хан!

Гайир-хан стиснул зубы. Надо было убить этого морщинистого труса.

Видел же, что трус.

Сбежал вниз, к воинам. Они разожгли посредине площади огонь. Стояли вокруг него, мрачно смотрели себе под ноги.

— Воины, теперь у нас почти нет надежды на спасение. Ваша жизнь принадлежит не мне — аллаху. Кто не хочет умереть вместе со мной, пусть отойдет в сторону. Мы откроем ворота и выпустим…

Никто не тронулся с места, не проронил ни слова. Он сказал еще:

— Клянусь всемогущим, я никого не стану удерживать.

— Мы будем драться, — сказал пожилой воин, одетый в полосатый халат.

— Враг идет, чтобы вытоптать наши поля, вырубить сады. Он будет насиловать наших женщин. Допустив такое, сможем ли смотреть в глаза наших детей?

Воины одобрительно зашумели.

— Спасибо вам, — тихо сказал Гайир-хан. — Враг может убить нас, но не лишить достоинства. Мы умрем, и наши имена будут вечным укором черной совести тех, кто купил свою жизнь предательством.

Сами монголы не стали брать укрепление, бросили на его стены воинов Караджи-хана и горожан. Они лезли по крутым лестницам, зажав в зубах кинжалы. Воины Гайир-хана с яростью обрушивали на них камни, бревна, кирпичи, били стрелами, сбрасывали вниз копьями. Под стеной росла гора трупов. Враги толпились на безопасном расстоянии, подбадривали нападающих глумливыми выкриками. Не помогало это — пускали в ход плети.

На место павших пригоняли толпы новых. Воины Гайир-хана изнемогали от усталости, истекали кровью.

Враги подобрались к воротам. Поставили перед ними пороки, оградив их от стрел и камней досками, войлоками. Через три дня ворота были разбиты. В укрепление ворвались сами монголы. Гайир-хан бился у ворот, потом на ступеньках дворца. Все меньше и меньше оставалось возле него воинов.

Теснимый врагами, он поднялся на дворцовую крышу. Отбивался обломками кирпичей и черепичных плит. Стрелы повалили всех воинов. Он остался один.

Враги перестали метать стрелы, и он догадался, что его хотят взять живым.

Побежал к краю крыши, хотел броситься вниз. Не успел. На шее захлестнулся аркан. Враги навалились, завернули за спину руки… Сволокли вниз, положили поперек седла и повезли в свой стан. Перед большой белой юртой сбросили на землю. В рот, в нос набился песок. Он встал на ноги, чихая и отплевываясь. К нему подошли два молодых монгола в золоченых доспехах и раболепно сгорбленный переводчик-мусульманин.

— С тобой будут говорить Угэдэй и Чагадай, сыновья великого хана, победившие тебя.

— Благодари аллаха, что я связан, — процедил он сквозь зубы переводчику. — Не они меня повергли на землю — предательство.

— Они хотят удостовериться, ты ли Гайир-хан.

— Закрой свой поганый рот!

Откуда-то прибежал Караджи-хан, распростерся у ног сыновей монгольского владыки.

— Это он и есть, Гайир-хан. Я помог вам, доблестные, схватить…

Ноги у Гайир-хана были свободны, и он с силой пнул в тощий зад предателя.

— У-у, старая вонючка! Что скажешь ты шаху, когда он вернется сюда?

Сыновья хана монголов не заступились за своего пособника. Молча смотрели на эмиров: один — надменно-брезгливо, второй — с благодушной улыбкой. Гайир-хан занес ногу второй раз, но молчание врагов образумило его. Нет, он не станет устраивать для них потеху.

— Твой шах отдал Бухару! — злобно огрызнулся Караджи-хан.

— Не верю тебе, вместилище лжи!

— Не верь… — Караджи-хан начал кланяться врагам, плаксиво затянул:

— Я помог вам, великие и могучие миродержцы…

— Мы у тебя помощи не просили, — передал переводчик слова того из сыновей, что смотрел на них надменно-брезгливо. — Нам предатели не нужны.

Ты умрешь на глазах тех, кого предал.

Два воина схватили Караджи-хана за ноги, отволокли в сторону и обезглавили. Гайир-хан развернул плечи, сам шагнул к воинам-палачам. Но его остановил переводчик:

— Ты сперва предстанешь перед лицом повелителя вселенной.

Его повезли по дороге в Бухару. Но он не верил, что древняя прекрасная Бухара стала добычей монгольского хана. У шаха столько храбрых воинов. И сражаются они за родную землю, за покой своих матерей, жен, детей. Кто сможет одолеть, если станут плечом к плечу?

Под Бухарой встретились толпы пленных. По дороге брели молодые горожане, понуро опустив головы. Монголы, сопровождающие Гайир-хана, охотно пояснили: молодых бухарцев гонят осаждать Самарканд. И все равно Гайир-хан не верил…

Не верил, пока не увидел город. Вернее, то, что от него осталось. Над дымящимся пепелищем возвышались полуразрушенные каменные мечети и дворцы с закопченными стенами. Ветер раздувал горячие угли, разносил искры, развевал хлопья сажи. Гайир-хан отвернулся. Он не мог видеть этого. И не хотел больше думать о шахе…

Глава 5

Вниз по Сейхуну, в двадцати четырех фарсахах от Отрара, находился город Сыгнак. Войско Джучи стремительно прошло это расстояние и облегло стены крепости. В юрте Джучи собрались на совет его ближние нукеры и нойоны тысяч. Джэбэ сидел рядом с Джучи, и нойоны, входя в юрту, кланялись, получалось — тому и другому одинаково. Все это не по душе Судую. Конечно, Джэбэ прославленный воин. Но как он может равняться с Джучи? Судую было обидно за Джучи и непонятно, почему великий хан жалует своего старшего сына меньше других сыновей. Он не сделал его своим наследником, хотя, по разумению Судуя, Джучи был бы угоден народу больше, чем любой из его братьев. Хан удалил от Джучи его сыновей. Хан приставил к нему Джэбэ… Будто без него Джучи не сможет ничего сделать…

Когда нойоны собрались, Джучи спросил:

— Что считаете разумным — бросить воинов на стены или предложить сартаулам сдаться по доброй воле?

В таких случаях по обычаю высказывались сперва младшие. Но тут первым заговорил Джэбэ:

— Мы упускаем время. Враг не ожидал нас здесь, он растерян. Надо не советоваться, а лезть на стены.

После Джэбэ никто из нойонов говорить не решился. «Да, да, надо сражаться…» Судуй видел, что Джучи недоволен этим, и не удержался, сунулся не в свое дело:

— Обложенный город не заоблавленный зверь. Не убежит. Если сартаулы откроют ворота, сотни воинов останутся жить.

Джэбэ вперил в него тяжелый взгляд — будто груз на плечи навалил, Судуй отвернулся, стал смотреть в сторону.

— Наши воины утомлены дорогой, — сказал Джучи. — Я намерен дать им отдых. А тем временем сартаул Хасан-ходжа отправится в город и попробует склонить своих соплеменников к сдаче.

— У тебя мудрые советчики, Джучи, — сумрачно проговорил Джэбэ.

Спросил у Судуя:

— Эй, молодец, как тебя зовут? Я хочу, чтобы твое имя стало известно великому хану.

Имя Судуя нойон знал. Сказал это для того, чтобы пригрозить не Судую, а Джучи: смотри, за ослушание с тебя спросит твой отец. Джучи понял это, но не испугался.

— Нойонов и нукеров дал мне мой отец. Совет любого, если он полезен, я принимаю, равно как и твой, великий нойон Джэбэ.

В голосе Джучи было спокойное достоинство, и Судуй подумал: «Молодец, вот какой молодец!»

Сопровождать Хасан-ходжу к воротам Сыгнака Джучи направил Судуя и десять воинов из своего караула. Был среди воинов и Захарий. Судуй, вскочив на коня, подмигнул кудрявому урусуту.

— Сейчас мы с тобой возьмем город. Джучи сделает тебя правителем. И ты забудешь твой Кивамень, свою Фатиму. У тебя будет жен, как у хана…

— За такое дело меня, христианина, черти на том свете на углях поджарят! — весело тряхнул головой Захарий.

— Э-э, Захарий, кто хочет рая на этом свете, тот не думает, что будет с ним на том…

Судуй показал плетью на Хасан-ходжу. Дородный, в богатом халате из китайского шелка, в огромной белой чалме, он гордо восседал в золоченом седле, толстые, мягкие пальцы рук были унизаны кольцами и перстнями, крашеная борода огнем пламенела на груди. Судуй почувствовал к этому человеку непонятное отвращение. Наклонился к Захарию, шепотом спросил:

— Ты бы поехал в свой Кивамень, как этот?..

— Как? — не понял его Захарий.

— Просить своих, чтобы они покорились.

— Да ты что! — Глаза у Захария стали совсем большими, совсем круглыми.

— Я бы тоже не поехал.

Они приближались к стенам города. На них было много народу. Стояли во весь рост, угрожающе потрясали копьями. Судуй начал беспокоиться, что Хасан-ходжу горожане не примут. Он остановил воинов на расстоянии, недоступном для стрел. Вперед, что-то выкрикивая, поехал один Хасан-ходжа.

— Переведи! — сказал Судуй Захарию.

— Он говорит: «Я иду к вам с миром». Он говорит: «Аллах да поможет вам быть благоразумными».

— Боится…

Ворота распахнулись, Хасан-ходжа исчез за ними, и они торопливо захлопнулись. Немного погодя они увидели чалму Хасан-ходжи на стене, среди воинских шлемов.

— Договорится… — сказал Судуй, о чем-то сожалея.

Но Хасан-ходжа не договорился. Его чалма взлетела над головами воинов и упала вниз. Следом за нею был сброшен со стены и он сам. Его тело с глухим стуком упало на землю. Распахнулись ворота, из них вылетели всадники. Судуй со своими воинами помчался к стану. Еле унесли ноги. Джучи и Джэбэ поджидали его возле юрты. Соскочив с коня, Судуй возбужденно крикнул:

— Готово! Был Хасан-ходжа — нету.

— Чему обрадовался? — спросил Джучи. — Э-эх!..

Джэбэ поправил на голове шлем, подозвал туаджи, приказал:

— Бейте в барабаны.

Он, как видно, уже не считал нужным советоваться с Джучи.

Под грохот барабанов воины хлынули к стенам города. Они тащили камнеметы, катили телеги с дощатыми щитами. Со стен полетели стрелы.

Джэбэ, закованный в железо, сидел на белом коне, правил войском. Джучи понуро смотрел на все это, и Судуй почувствовал себя виноватым перед ним.

И вправду обрадовался, что Хасан-ходжу сбросили со стены. Не в нем совсем дело… Вдруг Джучи потребовал коня. Как был — без шлема и кольчуги вскочил в седло, поскакал вслед за воинами. Судуй и Захарий не отставали от него ни на шаг.

Бросив коня, Джучи сам устанавливал камнеметы, бил тяжелыми глыбами в серую стену. Его глаза поблескивали от незнакомого Судую озлобления, и он презирал опасность. Пораженные стрелами, падали воины. Одна из стрел задела руку Захария, другая угодила в голову Судую, не будь на нем шлема, осиротели бы дети. Но к Джучи небо было милостиво.

Шесть дней и ночей летели камни, раздалбливая стены. На седьмой день в многочисленные проломы бросились воины. За убийство посла Джэбэ повелел истребить всех жителей Сыгнака. В живых остались не многие. Их Джэбэ отпустил на все четыре стороны: пусть узнают в других городах, что будет с теми, кто не хочет покориться.

Из-под Бухары прибыл гонец. Хан требовал Джэбэ к себе. Судуй был рад, что нойон уезжает. Без него все будет иначе. Все будет, как того захочет Джучи. Вечером за ужином он сказал Джучи об этом. Тот медленно покачал головой.

— Ты многого не понимаешь, Судуй.

Они сидели в юрте вдвоем. Дверной полог был отброшен. Вдали в густой темени розовели блики угасающего пожарища. После беспрерывного грохота камнеметов — было непривычно тихо. Не слышалось и говора воинов.

Утомленные, они спали беспробудным сном. Лишь изредка стонали, вскрикивали в беспамятстве раненые. И от пожарища доносился тоскливый вой собаки.

Джучи почти ничего не ел, подливал в чашку вино, тянул его сквозь зубы.

Его лицо становилось все бледнее.

— Я, Судуй, тоже не все понимаю. Слышишь, воет собака? Ее кто-то кормил, гладил по голове… Его убили. За что, Судуй? Не знаешь? Вот и я не знаю. Отец мне отдал эти земли и города. Если мы спалим города, поубиваем всех людей, останется голая земля. Но земли и у нас много. Для чего же мы проливаем кровь, свою и чужую? Не знаешь. И я не знаю. Мне, наверно, надо отказаться и от удела, и от всего. Оставлю себе юрту, немного скота и буду где-нибудь жить, никого не беспокоя.

— Ты что, Джучи? Как это можно — отказаться? Не вечно же будет война.

В своем улусе ты станешь править справедливо и милостиво.

— А что такое справедливость? Не знаешь, Судуй?

— Почему же… Кто делает так, чтобы людям жилось легче, поступает справедливо.

— Тогда справедливейший из людей — мой отец. Многие из тех, кому раньше нечем было прикрыть свою наготу, ходят в шелках, кто не ел досыта, пьет кумыс из золотой чаши. Но эти шелка содраны с чужих плеч, эти чаши вырваны из чужих рук.

— Джучи, мои родители благодарны твоему отцу. Он дал им то, что люди ценят больше шелков и золота, — покой.

Джучи допил вино, отодвинул чашку.

— Тяжко мне, Судуй.

— Ты слишком много выпил.

— Может быть…

Джучи поднялся, пошатываясь, пошел к постели, стал раздеваться.

— Поди проверь караулы.

Джэбэ донес хану о нерешительности Джучи и о том, что он пренебрег его советом, послушался нукера. От хана прибыл гонец с грозным предостережением: если Джучи будет и впредь заниматься нестоящим делом, он призовет его к себе и накажет. Хан повелел управление округой разрушенного Сыгнака отдать в руки сына Хасан-ходжи.

— С радостью исполню это повеление отца, — сказал Джучи гонцу. — Он возвеличивает сына Хасан-ходжи. Надеюсь, такой же милости заслужили и сыновья павших багатуров.

В этом ответе была скрытая дерзость, и Судую стало тревожно за Джучи.

Но он еще не знал, что и его хан не обошел своей милостью. Гонец — молодой кешиктен — скосил веселые глаза на Судуя.

— Великий хан повелел дать твоему нукеру двадцать палок — пусть знает, где и что советовать.

Джучи словно бы и не слышал гонца. Но тот был настойчив, повторил повеление хана снова. Джучи с досадой проговорил:

— Исполню и это повеление. Что еще?

— Наказать твоего нукера велено мне…

Кешиктен дружески похлопал Судуя по плечу, позвал своих товарищей.

Они приблизились к Судую, стиснули руки. Он их оттолкнул и дрожащими, непослушными руками стал снимать пояс. Джучи сидел, сцепив руки, стиснув зубы, по скулам ходили тугие желваки. Судуй поспешно лег. От первого удара из глаз посыпались искры, тупая боль волной раскатилась по всему телу. Он едва удержался от крика. На первую волну боли накатилась вторая, третья…

Но он не застонал, не крикнул. Когда все кончилось, поднялся на ноги, натянул штаны, спросил кешиктена:

— Ты чем меня бил?

— Палкой…

— Неужели палкой? Э-э, а я думал — хвостом лисы. Нисколько не больно.

Давай еще раз. А?

— Замолчи, Судуй! — сказал Джучи и приказал кешиктенам:

— Уходите.

Несколько дней Судуй отлеживался на животе. Возле него безотлучно находился Захарий. Иногда приходил Джучи, спрашивал, не нужно ли чего, поспешно уходил. Ему, кажется, было стыдно смотреть в глаза своего нукера.

После отдыха войско двинулось вниз по Сейхуну к другим городам. За короткое время были взяты три города. Жители одного из них, Ашнаса, оказали особенно упорное сопротивление, и его постигла участь Сыгнака.

Джучи, молчаливый, одинокий и мрачный, вел войско дальше. Он не разговаривал ни с кем, даже с Судуем. Отдавал короткие приказания и углублялся в свои думы.

Следующим на пути был большой город Дженд. Али-ходжа через лазутчиков узнал, что эмир шаха Кутулук-хан покинул город, вместе с войском бежал через пустыню в Гургандж.

И вновь, как и под Сыгнаком, Джучи собрал нойонов. Спросил у Али-ходжи:

— Ты поедешь на переговоры с жителями?

— О великий сын величайшего из владык, — да ниспошлет тебе аллах долголетие и счастье, — голос мой слишком тих, чтобы ему вняли горожане.

Джучи отвернулся от него.

— Нукеры, кто из вас хочет рискнуть своей жизнью ради жизни многих?

Со своих мест вместе с Судуем поднялись несколько молодых нукеров.

Взгляд Джучи задержался на Судуе, но тут же скользнул дальше.

— В город поедет Чин-Тимур…

Как и Судуй, Чин-Тимур был ближним нукером Джучи, одним из тех, кому сын хана верил. Сняв с пояса оружие, Чин-Тимур сел на коня и в сопровождении переводчика поскакал к воротам Дженда. Джучи сначала ждал его в юрте, потом не выдержал, сел на коня, и, взяв с собой одного Судуя, поехал к воротам. Джучи теребил поводья, беспокойно озирал городские стены. Судуй догадывался, что творится у него на душе. Если Чин-Тимура убьют… Об этом даже думать не хотелось. Велик будет гнев хана. Поступок Джучи может признать за прямое неповиновение.

У крепостных ворот, окованных толстыми перекрещенными полосами железа, паслась коза, с двумя пестрыми козлятами. Мекая, козлята носились по валу, покрытому первой, еще бледной зеленью.

— Уходи отсюда, дура такая! — крикнул Судуй.

Коза подняла голову, посмотрела на них и вновь принялась щипать траву. Загремели засовы ворот, и Судуй торопливо подобрал поводья. Из крепости выехали Чин-Тимур и переводчик. Ворота сразу же закрылись.

— Ну что? — Джучи направил коня навстречу Чин-Тимуру.

— Не знаю… Сначала они хотели меня убить. Но я им напомнил о Сыгнаке. Они стали спорить меж собой. Ни до чего не договорились.

— Будем ждать до утра. Если не откроют ворота, город придется брать.

— Воинов в городе почти нет, — сказал Чин-Тимур, — думаю, они покорятся.

Утром ворота не открылись. Джучи не стал тратить время на разрушение стен, послал на них воинов. Горожане не оказали сопротивления. Ни один из воинов не был убит. Джучи велел всех жителей вывести за стены города, воины беспрепятственно взяли в домах все лучшее, и, когда добыча была собрана, горожанам было позволено возвратиться в свои дома…

Глава 6

По приставной лестнице, угрожающе потрескивающей под его грузным телом, хан поднялся на плоскую крышу загородного дворца Коксарай. Следом легко вбежал Тулуй. Отсюда была видна часть самаркандской крепостной стены с тяжелой надвратной башней, ров, заполненный водой, просторное поле, окруженное садами. По краю поля двигались ряды его конных воинов вперемежку с пленными бухарцами. По его приказу тысячи захваченных бухарцев поставили в строй, дали на каждый десяток туг. С городской стены их примут за воинов, и содрогнутся сердца самаркандцев… Хан до сих пор не знал, сколько в городе воинов. Люди купца Махмуда доносили разное. Одни говорили, что хорезмшах оставил для защиты своей столицы сорок тысяч, другие — шестьдесят, третьи — сто десять тысяч воинов. В Бухаре было тридцать тысяч воинов, и город он взял без труда. Эмиры шаха больше думали о том, как спасти свою жизнь, чем о защите города. И служители бога-аллаха помогли ему, уговорив жителей сложить оружие. А что будет тут? На всякий случай хан велел подойти к Самарканду войску Угэдэя и Чагадая. Они пришли, и сил у него теперь достаточно.

— Тулуй, скажи нойонам — пусть дадут войску отдых. Завтра примемся за дело.

Он спустился вниз, через дворцовые переходы вышел в сад. Здесь на лужайке под персиковыми деревьями стоял его шатер. Первую ночь провел во дворце (его облюбовала Хулан), но спал плохо. Толстые стены, казалось, не пропускали воздуха, он задыхался… Утром велел поставить в саду походный шатер. А Хулан с Кулканом так и живут во дворце…

С деревьев, белых от цвета, на землю тихо падали лепестки. В теплом, пахнущем медом воздухе, жужжали пчелы. Неумолчное жужжание и приторно-сладкий запах раздражали хана. Он велел разжечь у входа в шатер аргал, и горький дымок перебивал густой дух цветения.

В шатре хан разостлал на войлоке чертеж владений шаха, водя по нему пальцем, стал искать то место, где, как ему доносили, находится шах Мухаммед. Непонятен замысел этого человека. Все побросал, ушел в глубь своих владений. Для чего? Может быть, он хочет собрать войско за Джейхуном, чтобы не дать ему, хану, переправиться на ту сторону? Что же, это было бы с его стороны разумно… Нельзя ему позволить сделать это. А как? Еще под Бухарой у хана родился замысел, но сначала он показался слишком уж дерзким. И силы приберегал для Самарканда…

Пчела влетела в шатер, покружилась над головой хана и села на чертеж.

Он щелчком сбил ее, окликнул кешиктена, велел позвать сыновей, нойонов Джэбэ, Субэдэй-багатура, купца Махмуда и Данишменд-хаджиба. Один за другим они явились на его зов.

— Завтра мы начнем приступать к Самарканду, — сказал он. — Будем разбивать стены. Но я уверен, что твердость духа защитников города уступает твердости стен. Ты, Махмуд, и ты, Данишменд, пойдете в город.

Махмуду будет сподручно поговорить со служителями сартаульского бога. Они должны знать, что с ними я не воюю. Их жизнь и все, чем они владеют, останется в неприкосновенности… Ты, Данишменд, поговоришь с эмирами.

Если они не будут сражаться с нами, я, может быть, сохраню им жизнь.

У Махмуда Хорезми опустились плечи. В город ему идти не хотелось. И хан ждал, что придумает хитроумный купец, чтобы не исполнить его повеления.

— Ради тебя, владыка вселенной, я пойду не только во враждебный нам город, я положу голову в пасть льву рычащему, опущусь в пучину греховности…

— Но? — прервал его велеречивость хан.

— Но в город незамеченной не проскользнет и мышь.

— И верно, я об этом не подумал, — со скрытой насмешливостью сказал хан.

Для него было всегда немалой радостью дать хитрецам возможность успокоиться, чтобы потом разом, неожиданно, покончить с лукавством.

— Тулуй, отбери с тысячу самых лучших воинов и постарайся выманить из крепости побольше врагов.

— Выйдут ли? — усомнился Тулуй.

— И смирный жеребенок, если ему подкрутить хвост, станет лягаться.

Дразните, пока у них не кончится терпение. Выманив за ворота, мы их растреплем, вобьем обратно в город. Вместе с ними вас тоже, Махмуд и Данишменд.

— А? — вскинулся Махмуд. — Владыка вселенной…

— Будьте к этому готовы. Оденьтесь так, чтобы вас не отличили…

Субэдэй-багатур, Джэбэ, для вас мною приготовлено дело особое, очень нелегкое. — Хан склонился над чертежом, помолчал. — Даю вам двадцать тысяч воинов. Как горячий нож в масло, вы врежетесь в глубь владений шаха.

Сейчас шах и не думает, что вы явитесь перед ним. Вы разобьете его войско, а самого живого или мертвого доставите, мне. Может случиться, что шах, не принимая сражения, станет уходить все дальше. Идите за ним на край света.

Городов, какие будут на пути, не трогайте, силы сберегайте. Ваше дело добыть мне шаха.

— Добудем, — пообещал Джэбэ.

Субэдэй-багатур молча склонил голову.

— Надо ли отправлять двадцать тысяч воинов сейчас? — спросил Чагадай.

— Не застрянем ли мы под этим городом? Если тут будут драться, как дрался Гайир-хан в Отраре…

— Сын, в каждом городе, кроме Гайир-хана, есть свой Караджи-хан. К слову, я так и не посмотрел на грабителя моего каравана. Велите его привести… Самарканд мы возьмем и без двадцати тысяч. Вам, Джэбэ и Субэдэй-багатур, надлежит выступить ночью, чтобы враги не видели.

Кешиктены втолкнули в шатер Гайир-хана. Его руки были стянуты за спиной, на обнаженной, когда-то бритой голове торчком стояли отросшие волосы. Хана удивила молодость эмира. Он думал, что Гайир-хан муж зрелый, умудренный жизнью, а этот…

— Как ты посмел, сосунок, убивать моих купцов? Ты преступил установленное всеми… Переведи, Махмуд.

— Купцов я не убивал. Я велел убить зловредных соглядатаев.

— Не оправдывайся, ничтожный!

— Мне не в чем оправдываться. Оправдываться должен ты, хан. Не я, ты грабитель и преступник. Я сделал то, что повелевала мне моя совесть. А ты крался, как вор…

Слегка наклонив голову, хан уставился на эмира немигающими глазами.

Он знал тяжесть своего взгляда, заставляющего сгибаться и друзей и врагов.

Лицо Гайир-хана побледнело, покрылось испариной, но взгляда он не отвел крепок духом, негодник.

— Тебе известно, что умрешь сегодня?

— Догадываюсь.

— И ты не страшишься смерти?

— Я молод, и мне хотелось бы жить. Но милости у тебя просить не стану. Пусть ее выпрашивают такие, как эти, — Гайир-хан показал на Махмуда и Данишменда.

Против своей воли хан почувствовал что-то похожее на уважение к этому бесстрашному человеку, и в то же время Гайир-хан озлоблял его внутренней неуступчивостью, хотелось увидеть на лице смятение.

— Ты понимаешь, что значит смерть?

— Понимаю.

— Нет, ты не понимаешь. Смерть — конец всему. Всему.

— Для чего тебе эти разговоры, хан? — сердито спросил Гайир-хан. Какое тебе дело до того, понимаю я или не понимаю? Я умру сегодня и предстану перед всевышним молодым. Таким и останусь вечно. Ты умрешь через несколько лет сморщенным старикашкой, согнутым тяжестью содеянного…

В душе хана было одно-единственное больное место, и этот щенок не целясь угодил в него. На мгновенье от ярости потемнело в глазах, стал считать пальцы, и они подрагивали; глянул на свои руки, оплетенные узловатыми жилами, на руки Гайир-хана — сильные, с гладкой темной кожей, еще не утратившие округлости, не загрубевшие, резко дернул головой, давая знак кешиктенам, чтобы эмира увели.

Вдогонку крикнул:

— Расплавьте серебра, залейте ему в рот и уши! Пусть предстанет перед своим богом с тем, что сумел нахватать на этом свете.

Он дал выход своей ярости, но легче от этого не стало. Все время казалось, что спор с Гайир-ханом остался неоконченным, оборванным на полуслове, и это его угнетало. Ночью опять спал плохо. Засыпая, видел один и тот же сон. Он, маленький мальчик, идет по краю обрыва, легко переставляя босые ноги с камня на камень. Вдруг нога поскальзывается, и он летит в бездну, сырую, холодную, сумрачную, падает, и нет конца этому падению. Ужас леденит сердце, хочется крикнуть, позвать на помощь мать, но голоса нет, из горла рвется едва слышное сипение.

На рассвете вышел из шатра с ломотой в висках, невыспавшийся, мрачный. В саду щелкали, пели, щебетали неведомые ему птицы, тихо плескалась в арыке вода, запах цветения был еле уловим и потому не казался неприятным.

За зеленью садов, обрызганной розовато-белым цветом, пропела труба, ей откликнулась вторая, ударили барабаны, и умолкло пение птиц. День предстоял горячий, и это обрадовало его. Он велел одному из караульных принести холодной воды, намочил лысеющую голову, тряхнул седыми косичками, вместе с каплями влаги сбрасывая с себя расслабленность.

Битву за город начал Тулуй со своими воинами. Насмешками, оскорблениями они раззадорили защитников города. В распахнутые ворота на Тулуя хлынули конные воины, пешие смельчаки из ремесленников и земледельцев. Они дрались, не щадя живота своего. Тулуй отступал до тех пор, пока не завлек храбрецов в засаду. Вернулись в город немногие. Вместе с ними в город проникли Махмуд и Данишменд-хаджиб.

Вслед за этим хан послал хашар засыпать ров, придвинуть к стенам камнеметы. Началась осада.

После четырех дней осады по тайному подземному ходу из города вышли шейх ал-ислам, казии и три имама. Вместе с ними был Махмуд Хорезми.

— Твое повеление исполнено, владыка вселенной, — сказал купец. — Эти люди готовы открыть ворота города.

Служители бога-аллаха стояли перед ханом, смиренно сложив руки.

— Почему вы не пришли сразу? — сердито спросил он.

За всех ответил шейх:

— Городская чернь, оседлав коня гордости, и подняв меч негодования, не желает и слышать о покорности. Нам приходилось быть осторожными. У ворот Намазгах мы поставили своих людей. На рассвете они впустят в город твоих воинов.

— Что вы просите взамен?

— Пощады для жителей города.

— Нет, — твердо сказал он. — Сколько вас, служителей бога, и ваших людей?

Они переговорили между собой.

— Тысяч пятьдесят будет, — сказал шейх.

— На пятьдесят тысяч я дам охранные ярлыки. С остальными поступим, как того пожелаю. Не откроете ворота — я разобью стены и тогда уж никого не оставлю в живых. Все. Идите.

Утром его воинов впустили в город. Лишь тысяче кыпчаков удалось пробиться сквозь ряды монголов и уйти, еще тысяча заперлась в мечети, но ее подожгли. И воины сгорели заживо. Данишменд-хаджиб привел к хану больше двадцати эмиров и хаджибов. Они готовы были служить хану.

— Я обещал им жизнь, — сказал Данишменд-хаджиб.

— Но я им не обещал ничего. И они опоздали.

— Великий хан, за ними — тысячи воинов.

— Они не умеют драться и потому не нужны мне. Но скажи им: я беру их на службу. Разместите их отдельно.

Ночью эмиров и хаджибов с их воинами окружили и всех истребили. Из жителей хан отобрал тридцать тысяч ремесленников и раздал их своим сыновьям и нойонам, столько же молодых самаркандцев взял в хашар.

Глава 7

Подъехав ко дворцу, эмир Тимур-Мелик тяжело слез с усталого коня, провел ладонью по нахлестанным песчаным ветром воспаленным глазам. Ему все еще плохо верилось, что он жив, и уж совсем не верилось, что в Гургандже ничего не изменилось. У дворца стоят караульные в начищенных до блеска шлемах, подъезжают и отъезжают неторопливые и важные, как сытые верблюды, слуги повелительницы всех женщин мира… Тимур-Мелик только что пересек пустыню. Ехал и шел пешком, держась за хвост утомленного коня. Из войска, с которым он оборонял Ходженд, не осталось ни одного человека — полегли бесстрашные воины от вражеских стрел, от ударов мечей и сабель.

Для защиты Ходженда шах выделил воинов мало, обещал прислать позднее.

Но так и не прислал. С теми силами, какие у него были, Тимур-Мелик долго удерживать город не мог. Когда стало невмоготу, с тысячью оставшихся в живых храбрецов покинул крепостные стены, переправился на островок, что был чуть ниже Ходженда. Рукава реки Сейхун с той и с другой стороны островка были довольно широки, стрелы его не достигали. Враги заставили хашар перекрывать один рукав. Но Тимур-Мелик обтянул суда сырым войлоком, обмазал сверху глиной, смешанной с уксусом, сделав их неуязвимыми ни для стрел, ни для зажигательных снарядов. На этих судах приближался к берегу, наносил врагам урон, разрушал плотину. Они ничего не могли с ним сделать: суда, какие не мог взять с собой, заранее пожег. Но у него кончились припасы. Нечем было кормить людей и лошадей. И он поплыл вниз. Враги следовали за ним по обоим берегам. В одном месте они успели перекрыть Сейхун железной цепью. Но суда прорвали ее. Течение несло их к Дженду. А он знал, что этот город занят врагами. И решился высадиться. При высадке большинство воинов пало. С теми, что остались, он направился через пустыню Каракумы. Враги неотступно преследовали его. Каждая стычка уносила воинов.

В песчаных барханах удалось скрыться ему одному…

Но он напрасно думал, что в Гургандже ничего не переменилось. Эмиры, толкавшиеся у дверей покоев Теркен-хатун, разговаривали вполголоса, словно боялись, что их услышит монгольский хан. Они обступили Тимур-Мелика, начали расспрашивать: что, как?

— Плохо, — сказал он. — Очень плохо.

Теркен-хатун сразу же позвала его к себе. Она сидела на краешке трона, будто собиралась вскочить и бежать куда-то. Лицо ее пожелтело еще больше, нос стал острее. Он начал было рассказывать о гибели своих воинов, но она прервала его:

— Скажи, они могут прийти сюда?

— Да, они придут. Наши силы разрознены. Наш повелитель удалился.

— Не тебе говорить о делах повелителя! — одернула его она. — Когда они могут прийти сюда?

Обиженный ее резкостью, он хмуро сказал:

— Завтра. Они могут прийти завтра. Когда им захочется.

Шихаб Салих затряс бороденкой.

— Милостивая, послушай наконец раба твоего — тебе надо уходить. Ты не дорожишь своей бесценной жизнью — пусть аллах всемилостивый сохранит ее, подумай о женах, дочерях, малых сыновьях нашего повелителя…

«Ах, какой заботливый! — с ненавистью подумал о Салихе Тимур-Мелик. Но, может быть, если Теркен-хатун покинет Гургандж, его будет легче удержать…»

— Я тоже думаю, что тебе, повелительница, лучше обождать в другом, более безопасном месте.

— Обождать? — Теркен-хатун скрипуче рассмеялась. — Так ты называешь мое бегство? Это бегство. И я побегу. Что остается делать мне, женщине, если мужчины перестали быть воинами! Я побегу, но позор ляжет не на меня, на вас! Правителем всех дел я оставляю Хумар-тегина.

Тимур-Мелик горько усмехнулся. Напыщенный и глупый Хумар-тегин будет только помехой тем, кто захочет защищать Гургандж.

Забрав драгоценности, гарем шаха, его детей, Теркен-хатун тайно отбыла из Гурганджа. Перед своим отъездом она повелела умертвить всех заложников — сыновей медиков и атабеков, покоренных шахом. Их задушили и, привязав к ногам камень, бросили в Джейхун.

Хумар-тегин незамедлительно въехал в оставленный повелительницей дворец, повелел эмирам воздавать ему царские почести. Заплывшие глазки его сияли довольством, он медлительно поглаживал три клочка волос (два — усы, третий — борода), говорил до того глубокомысленно, что его, кажется, никто не понимал. Над ним посмеивались, втихомолку называли «ноурузским падишахом», но в глаза льстили: мало ли как все может повернуться.

Тимур-Мелик с растущим отчаянием осознавал: государство катится к гибели.

Глава 8

Бежав в Балх, хорезмшах Мухаммед собрал под свои знамена несколько тысяч воинов и расположился на берегу Джейхуна. Вселяя уверенность в себя, в своих сыновей, он часто повторял:

— Река — непреодолимый крепостной ров. Ни одному неверному не перейти на этот берег.

Он стал верить в это и вновь ходил выпятив широкую грудь. Но успокоение было недолгим. Хладным градом обрушивались вести одна хуже другой: пал Отрар… взята Бухара… захвачены Сыгнак, Дженд… Хан движется к Самарканду… В помощь самаркандцам он послал десять тысяч воинов. Но они, наслушавшись дорогой о силе хана неверных, оробели, разбежались. Шах отправил еще двадцать тысяч. Не дошли и эти. Джалал ад-Дин был вне себя, ругал и воинов, и эмиров, даже ему, шаху, высказал спое недовольство.

— Твоей волей распыленные силы мы распыляем еще больше. Если враги придут сюда, мы их не удержим. Не поможет и река.

Шах и без упреков сына понимал: теперь, когда без сражения утеряно тридцать тысяч воинов, он не сможет помешать монголам переправиться через Джейхун.

— Я передумал, — сказал он сыну. — Нам незачем держаться тут. Кто такие кочевники? Это люди, жадные до чужого добра. Захватив столько городов, они нагрузятся добычей и уйдут в свои степи.

Оставив на реке часть войска для наблюдения, шах пошел в Нишапур.

Хотел собрать в этом городе войско. Но получил известие: неверные беспрепятственно переправились через Джейхун и стремительно движутся по его следам. Забрав сыновей — Джалал ад-Дина, Озлаг-шаха и Ак-шаха и небольшую свиту, он выехал будто бы на охоту…

И начались метания по стране. Стоило ему прибыть в какой-нибудь город, как через день-другой крик: «Неверные!» — заставлял его вскакивать на коня и искать спасения в бегстве. Лишь несколько раз удавалось оторваться от упорного преследования врагов и дать себе отдых. В такие дни Джалал ад-Дин старался собрать воинов, а он шел в мечеть, просил имама читать Коран, отворачивался к стене и плакал. Он чувствовал себя виноватым перед богом и людьми. Крик «Неверные!» — отрывал его от покаяния, а Джалал ад-Дина от воинских забот, и вновь кони несли их мимо селений и городов.

Измученный страхом, беспрерывной скачкой, он прибыл в горы Мазандерана. Хотел остановиться в каком-нибудь укреплении, уповая на волю аллаха. И тут узнал: мать с его гаремом укрылась в Илалской крепости, вознесенной на вершины скал. Подходы к ней узки, тропа на краю ущелья, где могли с трудом разминуться двое конных, — потому крепость считалась неприступной. На скалах не было ни одного источника, однако жажда не угрожала обитателям крепости. В этих местах над горами почти всегда висели тучи, часто шли дожди. Но в этот раз не пролилось ни единой капли.

Несколько недель пекло солнце, а монголы охраняли тропы, ведущие вниз.

Жажда заставила распахнуть ворота крепости. И, будто в насмешку, в ту же ночь небо завалило тучами, а утром пошел дождь. Это ли не подтверждение того, что аллах отвратил свое лицо от шаха и его дома! Монголы отрубили голову изворотливому Шихаб Салиху, казнили малолетних сыновей шаха, а дочерей роздали в жены людям низкого рода. Гордую Хан-Султан, вдову Османа, получил красильщик тканей. А мать отправили в Самарканд, к хану.

Оплакав наедине своих детей, шах стал готовиться к смерти. Бежать больше некуда и незачем. Но Джалал ад-Дину кто-то подсказал, что шаха можно спасти, если переправить на один из островов Абескунского моря. Он принудил отца тронуться в путь. С шахом осталось не больше двадцати человек, считая сыновей. Скакали, стараясь никому не показываться на глаза. На берегу моря в маленьком селении взяли две лодки, стали усаживаться.

Стоял холодный, ветреный день. Седогривые волны накатывались на песчаную отмель, вскидывали лодки. Шах пошел по прыгающей под ногами доске, брошенной одним концом на борт, поскользнулся и упал. Волна окатила его, сорвала с головы высокую шапку с накрученной на нее чалмой. Его подхватили, перевалили через борт, гребцы налегли на весла. Лодка, то взлетая на волне, то запахиваясь носом в воду, отошла от берега. Обгоняя ее, прыгала, крутилась, переворачивалась и уплывала в море его шапка.

Ветер прохватывал шаха насквозь. Кто-то набросил на его плечи чапан, но это не помогло. Мокрая одежда прилипла к телу, он не мог сдержать дрожь. Когда пристали к острову, не мог разогнуть закоченевшие ноги. Его перенесли на берег, воины сняли с себя кто рубашку, кто шаровары, он переоделся в сухое, согрелся у огня. Остров был небольшой, с песчаными барханами по краям. В глубине его росли кусты со сваленными в одну сторону ветвями. Редкая жесткая трава не прикрывала наготу земли. За полосой вспененного моря был виден берег — далекие горы со снежными чалмами на вершинах, его владения. После того как он завоевал столько земель, утвердил свою власть над столькими народами, клочок этой скудной суши среди бушующего моря — все его владения. И надолго ли? Слезы душили шаха, и только стыд перед сыновьями удерживал его от рыданий.

Свита натягивала палатку. Всем распоряжался Джалал ад-Дин, неутомимый, не подверженный унынию. Младший, Ак-шах, лежал по другую сторону огня, закрыв лицо ладонями. О чем он думает? О матери, которая попала в руки монголов? О властной бабушке? О нем, о своем отце, растерявшем все? Наследник Озлаг-шах сидит рядом с братом, строго посматривает на свиту. Теркен-хатун успела ему внушить, что он будущий шах и потому на голову выше своих братьев. Из того многого, что должен знать и понимать правитель, Озлаг-шах понял только это. Джалал ад-Дину он неровня.

Ни большого ума, ни бесстрашия…

К вечеру шаха стало знобить, потом бросило в жар. Утром он не смог встать с постели, лежал в палатке, обливаясь холодным потом; болела голова, в груди что-то сипело и хлюпало. И никто ничем не мог облегчить его страдания. Он попросил Джалал ад-Дина почитать Коран, но смысл слов откровений пророка ускользал от обремененного болью сознания. Он отпустил сына. Внезапно подумал, что ему уже не подняться. Вспомнил своего отца, шаха Текеша, умиравшего во дворце, в окружении ученых лекарей, заботливых слуг. Отец ему оставил крепкое государство, воинов, сокровища. А прадед шаха Текеша был простым рабом, своим умом, храбростью он добился всего.

Его предки из рабов вышли в шахи, а он…

Свита сидела у огня. Люди тихо разговаривали. Кому-то возражая, Джалал ад-Дин сказал:

— Потеряно не все. Найдутся тысячи отважных воинов. Если их собрать и повести за собой, они заставят попятиться хана. Я в это верю.

— Где они, эти воины? — спросил Озлаг-шах.

— Они есть. И они гадают — где те, что должны повести нас в битву? Мы спрятались от врагов и друзей. Мы достойны презрения.

То, что говорил старший сын, больше всего относилось к нему, шаху Мухаммеду. Он попытался мысленно поспорить с Джалал ад-Дином и не нашел себе оправдания. Возвеличивался над слабыми и уступал силе. Все, что случилось, должно было случиться.

Ему становилось все хуже. Временами впадал в забытье. Он позвал в палатку сыновей.

— Дети, аллах зовет мою душу.

Ак-шах пустил слезу, засопел. Озлаг-шах и Джалал ад-Дин наклонились над ним.

— Может быть, все пройдет…

Но в голосе старшего сына не было надежды, а притворяться он не умел.

— Я оставляю вас в страшное время. Только аллах может защитить вас.

Озлаг-шах, я меняю свое решение. Своим наследником назначаю Джалал ад-Дина. Принесите бумаги…

Он заставил Озлаг-шаха написать указ о лишении его прав наследника престола хорезмшахов и о назначении своим преемником Джалал ад-Дина.

Неверной рукой подписался, поставил печать. На бумаге четко оттиснулось:

«Повелитель правоверных, тень бога на земле, хорезмшах Ала ад-Дин Мухаммед». Слеза упала рядом с оттиском, на бумаге расплылось пятно. Он велел подать саблю. Опоясал ею Джалал ад-Дина.

— Может быть, сын, ты будешь счастливее меня.

— Клянусь аллахом и именем пророка, я сделаю все, чтобы изгнать врагов!

Ветер трепал полотно палатки, оно гудело и хлопало. Шаху было холодно и больше всего хотелось оказаться в мягкой и теплой постели. Из всех желаний это было главным. И неисполнимым, как все другие.

…Шах умер ночью, когда все спали. В тот же день его похоронили. Не нашлось даже клочка материи на саван, опустили тело в могилу в чужой одежде. Сразу же после похорон все сели в лодки и по неспокойному морю поплыли к полуострову Мангышлак. Там, к счастью, врагов не оказалось.

Отсюда, добыв лошадей, благополучно добрались до Гурганджа.

Сыновей шаха узнали еще в пригороде, и молва об их возвращении полетела вперед. Люди высыпали на улицы, они улыбались и плакали, многие бежали рядом, хватаясь руками за стремена, за полы чекменей.

У шахского дворца стояли эмиры во главе с Хумар-тегином. О смерти Мухаммеда они, как видно, уже прослышали, но еще не знали, что новый шах — Джалал ад-Дин. Все бросились к Озлаг-шаху, кланялись ему как повелителю. Он что-то бормотал и слабо отбивался. Джалал ад-Дин соскочил с коня, увидев Тимур-Мелика, пробился к нему сквозь толпу придворных, взял за руку.

— Пойдем.

Они направились во дворец. Их обогнали эмиры. Они устремились в покой для приемов, увлекая за собой Озлаг-шаха, тот вдруг уперся, крикнул Джалал ад-Дину:

— Скажи им, брат! Они ничего не понимают!

Джалал ад-Дин подошел к трону хорезмшахов. Сердцу стало больно. Давно ли тут сидел отец, грозный владыка… Отца нет. И вся тяжесть забот ложится на его плечи.

Попросив тишины, он достал из-за пазухи бережно свернутый указ отца.

Эмиры недоуменно повернулись к нему. Он передал свиток Тимур-Мелику.

— Огласи.

По мере того как становилось ясно, что означает последняя воля покойного шаха, недоумение на лицах эмиров сменялось растерянностью. Уж этого они никак не ждали! Джалал ад-Дин стиснул челюсти до ломоты в зубах, сел на трон. Все эмиры, кроме Тимур-Мелика, были приверженцами бабушки Теркен-хатун. Они сделали все, чтобы лишить его законного права наследовать престол, они покушались на жизнь отца, из-за них враг беспрепятственно разгуливает по владениям…

— Подлинно ли рукой шаха сделана подпись? — усомнился Хумар-тегин.

Джалал ад-Дин взял из рук Тимур-Мелика указ, развернул его.

— Смотри!

Хумар-тегин наклонился, всматриваясь в подпись и печать, и Джалал ад-Дину стоило усилий удержаться от искушения пнуть его в живот. Строго спросил:

— Что сделал для отражения врагов?

— Потом расскажу… Скорбя о безвременной кончине твоего великого отца — мир его праху, благоденствие его душе! — мы поздравляем тебя с восшествием на престол и молим аллаха милосердного, чтобы ты был таким же, как твой отец, как и он, внимал слову эмиров — опоры престола.

— Об этом потом, когда изгоним врага. Сейчас — дело.

В тот же день Джалал ад-Дин объехал укрепления. Работы не велись. И он резко высказал эмирам свое недовольство, каждого приставил к делу, стал строго взыскивать за нерадение. Это многих озлобило. Эмиры начали поговаривать, что, пользуясь болезнью шаха, Джалал ад-Дин силой принудил его изменить свою прежнюю волю. Больше других усердствовал в этом Хумар-тегин, вкусивший сладость власти. Джалал ад-Дин повелел бросить его в подземную темницу, пригрозил эмирам:

— С каждым будет то же самое!

Наверное, ему не следовало так делать, наверное, надо было как-то примириться с эмирами. Но он слишком хорошо помнил, к чему привела уступчивость отца, и решил укоротить волю «опоры престола». Одного не взял во внимание: у эмиров были воины. Опасаясь за свою жизнь, они окружили дворец, попытались захватить и убить молодого шаха. Вместе с Тимур-Меликом и тремя сотнями всадников Джалал ад-Дни прорвался и ушел из Гурганджа. Он звал с собою и братьев. Те не пошли. Озлаг-шах втайне, кажется, надеялся, что займет место старшего брата. Но эмирам даже и он стал не нужен.

Озлаг-шаху и Ак-шаху пришлось бежать через три дня. По дороге наскочили на монголов и были убиты.

Эмиры провозгласили хорезмшахом Хумар-тегина. Новый повелитель, ошалев от неожиданного счастья, щедро раздавал награды своим приближенным, шумно праздновал. В дворцовых покоях до утра горели огни, не умолкала музыка. Толпы горожан, согнанных приветствовать нового шаха, стояли в темных улицах и, принуждаемые плетями воинов, провозглашали здравицу Хумар-тегину. Расходясь домой, люди вздыхали, ругались, восклицали: «Аллах великий, что же это будет?»

Глава 9

— Э-э, ты уже спишь?

Захарий сел в постели. В узкой палатке, согнув голову, со светильником в руках стоял, улыбаясь, Судуй.

— На то и ночь, чтобы спать.

— Не ночь, а вечер, — поправил его Судуй. — Какой сон видел?

— Не успел. Только что задремал.

— А я был у Джучи. К нему прибыл гонец от великого хана. — Судуй поставил светильник, сел, стянул гутулы, расстегнул пояс. — Знаешь, какое повеление получил Джучи? Ему велено идти в Гургандж и вызволить твою невесту Фатиму. "В моем войске, говорит, один урусут, и тот без невесты.

Негодное это дело". Мне бы такую честь, урусут Захарий.

— Подожди, Судуй… Опять пойдем так же?

После взятия Дженда Джучи набрал из местных жителей воинов и, поставив над ними монгольских десятников, сотников, нойонов тысяч, послал по направлению к Гурганджу, приводить к покорности небольшие города и поселения. Захарий сам напросился в этот поход. Но воины не захотели сражаться со своими, как только удалились от стана, подняли оружие против монголов. Не многим десятникам, сотникам и нойонам тысяч удалось избежать гибели. Захарий был ранен, но вырвался и возвратился назад. Он был в отчаянии. Казалось временами, что ни отца, ни Фатиму больше никогда не увидит.

— На Гургандж пойдет все наше войско. С другой стороны к городу уже подступают тумены Чагадая. — Судуй угасил светильник, лег в постель.

— Когда выступаем?

— Завтра утром.

Сон ушел от Захария. Если есть повеление хана, войско пойдет и возьмет Гургандж. Тут нет никаких сомнений. Но если хорезмийцы станут защищать свою столицу, как защищались жители Сыгнака, останутся ли в живых отец и Фатима? На сердце стало тревожно. Он толкнул в бок Судуя.

— Если с Гурганджем сделают то же, что с Сыгнаком?..

— Не сделают. Этот город отходит к Джучи, и он хочет сохранить его.

Спи, Захарий, утром рано вставать…

Войско Джучи пересекло Кызылкумскую пустыню и вышло под Гурганджем к берегу Джейхуна. Город был расположен на обоих берегах реки, связанных деревянным мостом. Выше города была плотина, от нее во все стороны тянулись широкие каналы, разветвляясь на арыки. По тому и другому берегу тянулись сады, окружавшие домики селений, виноградники, бахчи, поля.

Захарий часто взбирался на тутовые деревья или карагачи, смотрел на знакомые очертания минаретов, дворцов, башен крепостной стены, временами даже казалось, что он различает крышу дома, где жили Фатима и отец. Тяжко было сознавать, что родные люди рядом, а недоступны так же, как если бы он был от них на много дней пути. Через Судуя Захарий знал, что Джучи ведет с Хумар-тегином переговоры. Новый шах и ближние к нему эмиры как будто склоняются к тому, чтобы уступить город без сражения, но горожане, простые воины и некоторые из эмиров хотят защищаться до конца.

Тем временем подошел со своим войском и многотысячным хашаром Чагадай. Он расположился отдельно от старшего брата и сразу же взялся за дело. Пленные засыпали ров вокруг крепости, устанавливали камнеметы. Но в окрестностях Гурганджа было сколько угодно песку, только не камней. Было велено валить тутовые деревья, разрубать их на чурки, для утяжеления замачивать в воде и крушить стены.

Хумар-тегин, устрашенный грохотом, потеряв надежду склонить к покорности горожан, с несколькими сотнями близких людей бежал из Гурганджа в стан Джучи.

Ползая перед Джучи на коленях, Хумар-тегин клялся, что будет верно служить великому хану. Поверх его головы Джучи хмуро смотрел на город.

Даже Захарию было понятно, что бегство Хумар-тегина уменьшило надежду взять город без большой крови и разрушений.

— Как ты хочешь служить моему отцу? — спросил Джучи. — Ты не воин это видно по тебе. Ты не правитель — это показал сейчас, бросив свой народ в час бедствия. Ты даже в рабы не годишься — твои руки не умеют ничего делать. У тебя есть только язык. И тот лживый. Убирайся обратно. Сумеешь склонить жителей к покорности — будешь жить.

Возвращаться Хумар-тегин не хотел. Но Джучи остался непреклонен. Шах залез на коня и шагом поехал к воротам. За ним потащились и эмиры. Ворота им не открыли. Хумар-тегин и бил кулаками в окованные полотнища, и грозил, и умолял, и взывал к совести. Ворота оставались запертыми. Тогда Хумар-тегин начал призывать на головы защитников города проклятия аллаха.

Стрела заставила его замолчать.

Джучи еще на что-то надеялся, не уставая уговаривал жителей покориться его воле.

Суровый Чагадай был против усилий старшего брата и, как мог, мешал переговорам. Не советуясь с Джучи, он пытался захватить мост и тем самым разрезать город надвое. На судах и плотах послал к мосту три тысячи воинов. Однако хорезмийцы знали, чем грозит потеря моста, и дрались с беспримерным ожесточением. Из трех тысяч воинов в стан не возвратилось и тридцати.

Для жителей Гурганджа этот день стал днем ликования. Они заполнили крепостные стены, издевались над монголами, потрясали оружием.

Джучи пригласил Чагадая к себе. Сначала в шатре было тихо: братья разговаривали, не повышая голоса. Как ни прислушивался Захарий, понять ничего не мог. Но постепенно разговор становился громче, и вскоре в шатре уже кричали. Чагадай обвинял старшего брата в малодушии, в мягкосердии, недостойном воина. Джучи Чагадая — в кровожадности и жестокости. Кончилось это тем, что Чагадай выскочил из шатра, взлетел в седло и умчался к своему стану. Братья перестали встречаться. Каждый делал то, что считал нужным.

Осада Гурганджа велась вяло, боевой дух жителей крепнул, о сдаче города они и не помышляли.

Вражда братьев передалась и войску. Часто вспыхивали драки между воинами Джучи и Чагадая. В одной из таких драк крепко помяли бока Судую и Захарию.

Весть о неурядицах дошла до великого хана. Он послал братьям грозное предостережение, а немного спустя пришел с подкреплением Угэдэй и взял власть в свои руки. И все круто изменилось. Разрушительная работа камнеметов, кидающих увесистые обрубки деревьев, продолжалась днем и ночью. Пленные рыли подкопы. Лучшие лучники сбивали стрелами со стен защитников. Прошло несколько дней, и был назначен общий приступ.

Монгольские воины со всех сторон двинулись на город. Лезли в проломы, взбирались по приставным лестницам на стены, проникали в город по норам подкопов. Стены были взяты. Но хорезмийцы не сдавались. Каждая улица превратилась в крепость, за каждый дом приходилось сражаться. В городе пылали пожары. В небо взлетали языки огня, клубы дыма, сверху сыпались горячие искры и клочья пепла. Семь дней длилось сражение. Захарий в битве не участвовал. Он состоял при Джучи посыльным. Передавая повеления нойонам, он делал крюк, чтобы посмотреть, не занята ли улица, где жила Фатима и отец. Но до нее было далеко. У Захария ныла и стонала душа. Все улицы были завалены телами убитых — вповалку лежали воины, ремесленники, женщины, старики, дети, раненые, и никто не оказывал им помощи.

На седьмой день битвы в городе хорезмийцы прислали к Джучи стариков.

Они сказали от имени горожан:

— Мы испытали вашу отвагу и суровость. Настало время испытать силу вашего милосердия.

— Об этом вы должны были подумать раньше.

Джучи отослал стариков к Угэдэю.

Сражение прекратилось. Захарий помчался разыскивать своих. Галопом проскакал по пустынной улице, остановился у знакомого дома. Ворота были распахнуты. Он заскочил в дом. Ни одной живой души. Но в доме ничего не тронуто. На стенах висят запыленные ковры, дорогое оружие отца Фатимы…

Побежал в сад, в жилье своего отца. И тут пусто. Сухая трава на лежанке почернела, стол покрыт песком и пылью. Тут, видно, давно никто не живет. И в саду, когда-то ухоженном, видны следы запустения. Дорожки, круги под деревьями заросли сорной травой, арыки забиты илом, вода в них еле сочится.

Захарий снова возвратился в дом, опять обошел его, заглядывая во все закутки. Во двор въехали монгольские воины. Увидев Захария, обнажили оружие. Но он молча показал им серебряную пайцзу с головой сокола. Эту пайцзу выпросил для него у Джучи Судуй, потому что и раньше его нередко принимали за чужого. Воины собрали со стен оружие, все перерыли, перевернули в поисках серебра и золота, скатали ковры, предложили ему по-дружески долю добычи. Он отказался. Ведя лошадь в поводу, пошел к соседним домам. И здесь не нашел никого, кто бы мог сказать, где отец и Фатима.

Воины выгоняли уцелевших хорезмийцев из домов, направляя за город, в степь. Там отделяли молодых от стариков, ремесленников — от остального люда. Захарий стал ездить среди пленных хорезмийцев, заглядывал в лица, выкрикивал имя отца и Фатимы. Чтобы они узнали его, снял с головы шлем, отросшие кудри рассыпались по плечам. Ему то и дело приходилось показывать пайцзу, доказывая, что он не хорезмиец.

Поиски ничего не дали. Возвратился в стан поздно вечером, разбитый, с угасшей надеждой. Его встретил Судуй, повел к толпе женщин.

— Всех их зовут Фатимами. Я собрал. Смотри, какая твоя.

Здесь были и девочки, и старухи, и женщины с младенцами на руках. Но его Фатимы среди них не было. Поиски продолжались в последующие дни.

Ремесленников монголы отправили домой, в свои степи, молодых мужчин взяли в хашар, девушек отдали воинам, остальных перебили.

Судуй был огорчен, кажется, не меньше Захария.

— Ты хорошо смотрел в городе? — спросил он. — Говорят, там скрывается много жителей. Город приказано затопить в наказание за непокорность.

Сегодня разрушат плотину. Посмотри еще раз.

Захарий поехал в город. На улицах все так же лежали трупы. Густой запах тления душил Захария. Он гнал коня, стараясь не смотреть по сторонам. Въехав во двор дома Фатимы, он слез с седла, заглянул в сад, позвал:

— Отец! Фатима!

За его спиной послышался какой-то звук. Он резко обернулся. Дверь в дом была чуть приоткрыта, в щель кто-то выглядывал. Он спрыгнул с коня.

Дверь распахнулась, и к нему бросилась Фатима. Он подхватил ее на руки.

Фатима рыдала и ничего не могла сказать. Он внес ее в дом, посадил на пол, сам сел напротив, ладонью вытер ее лицо.

— Где мой отец?

— Его нет. Его убили. — Она посмотрела не него так, будто была виновата в смерти отца Захария. — Всех заставили защищать город. Его убили на стене.

Захарий долго молчал, глядя перед собой невидящими глазами. Отец вспоминался ему таким, каким видел его в последний раз в саду, — седой, с морщинистой шеей. Не довелось, бедному, увидеть родную землю.

— Ты где была?

Заплаканное лицо Фатимы с покрасневшими глазами было некрасивым. Но такая она была еще ближе и дороже…

— Я была у родственников. Когда убили моего отца…

— Твой отец тоже погиб?

— Давно. В Отраре… — Она всхлипнула, но взяла себя в руки. — Все рабы разбежались. Остался только твой отец. Он заботился обо мне. Мы ждали тебя. После его смерти я ушла к родственникам. Мне было страшно. Мы прятались в яме. Родственники подумали, что все кончилось, вышли. Их увидели монголы и убили. Я убежала. Вернулась сюда. О, я так хотела, чтобы ты пришел! — Фатима заплакала, закрыв лицо ладонями.

— Не надо, — попросил он. — Я нашел тебя и никому не дам в обиду. Мы уедем на Русь. В Киев.

Конь стоял против распахнутой двери, скреб копытом землю, беспокойно прядал ушами.

— Собирайся, Фатима.

— Мне собирать нечего. Все забрали. В доме ничего не осталось. Но у отца было золото. Мы с твоим отцом его спрятали.

Фатима повела его в сад, показала, где надо копать яму. Кетменем он разрыл землю, достал позеленевший медный ларец. В нем лежал мешочек с золотыми динарами. Мешочек Захарий повесил на шею, ларец бросил. За стеной сада послышался какой-то шум, поток мутной, вспененной воды покатился по обмелевшим арыкам, перехлестнулся через берега. Захарий побежал к коню, вскочил в седло, подхватил на, руки Фатиму. Конь, всхрапывая, дико кося глазом, помчался по улице, заполняемой водой. В низких местах вода была уже по брюхо коню. Она быстро прибывала.

Из городских ворот навстречу им вырвался высокий вал. Конь заржал, вскинулся на дыбы. Вал опрокинул его. Захария сначала притиснуло к земле, потом швырнуло в сторону, ударило чем-то по голове. Ослепнув от боли, захлебываясь, он бил руками и ногами, стараясь удержаться на поверхности кипящей воды. Оказался у стены ограды, зацепился за нее руками. Недалеко вынырнула голова Фатимы. Ее бросило на угол каменного дома. Фатима исчезла и не появилась.

Поток воды, затопив город, утихомирился, течение стало спокойным, едва заметным. Мимо плыли бревна, доски. Захарий связал два бревна поясом, подобрал узкую доску и погреб к стану монголов. Еще издали увидел Судуя.

Он стоял, приложив ладони к глазам, вглядывался в разлив воды, из которой торчали минареты, крыши высоких зданий. Закатное солнце раскидало по воде кроваво-красные блики.

— Слава твоим духам-хранителям! — закричал Судуй. — Я уже думал, что не увижу тебя.

— Эх, Судуй, лучше бы мне остаться там…

Кое-как, сбивчиво, перескакивая с одного на другое, он рассказал о встрече с Фатимой, о гибели ее и отца. Судуй обнял его за плечи.

— Я не могу заменить тебе утрату. Но знай — я твой брат, твой анда. Помолчал. — Э-э, Захарий, плохо все это. Зачем все это? Я видел, как Джучи смотрел на потоп. Душа его плакала, сердце кровоточило. Он так хотел сохранить этот город… Мы уходим отсюда в кыпчакские степи.

— Я, Судуй, поскачу домой. Не хочу оставаться тут ни одного дня.

Судуй вздохнул.

Назад: Глава 7

Дальше: Глава 10