Книга: Жестокий век
Назад: ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Дальше: ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Глава 7

За городской стеной Хотана на просторной равнине шло торжественное пятничное богослужение. Правоверные молились, обратив благочестивые лица в ту сторону, где за горами, реками, пустынями была священная родина пророка — благословенная Мекка. Над правоверными возвышался деревянный мимбар, на нем стоял Алай ад-Дин.
Кучулук осадил коня перед мимбаром. Пыль из-под копыт серым облаком покатилась на правоверных. За спиной Кучулука сопели кони его воинов.
Имам, лизнув палец, перевернул страницу Корана, метнул на Кучулука и его воинов настороженно-враждебный взгляд. Уничтожением посевов вокруг Хотана и Кашгара Кучулук принудил мусульман к покорности. Но они тайно и явно уповали на хорезмшаха Мухаммеда… Несколько дней назад Кучулук потребовал от Алай ад-Дина включить в хутбу свое имя. Старый гурхан вознесся в райские сады, слушать песнопение ангелов, и теперь Кучулук был единственным правителем остатков его владения, наследником его титула.
Имам отложил Коран, поднял к лицу сухие руки.
— О боже! — Слово вырвалось, как вздох. — Сделай вечными основы царства и веры, подними знамена ислама и укрепи столпы неоспоримого шариата, сохраняя державную власть великого, справедливого, великодушного владыки народов, господина султанов, распространителя устоев спокойствия и безопасности, дарителя благодеяний — того кто дает помощь рабам, больным, того, кому дана помощь от неба, кому дана победа над врагами, кто поддерживает правду, земной мир и веру — халифа Насира, — да сделает аллах, которому слава, вечным его царство в халифате над землей и да увеличит его доброту и благодеяния.
К концу чтения хутбы голос имама набрал силу, он раскатывался над правоверными не смиренной просьбой, а грозным предостережением.
— Я не слышал своего имени, — сказал Кучулук. — Может быть, ты произнес его слишком тихо?
— Твоего имени я не произносил.
— Почему, достойный?
— Законным государем и правителем может быть только тот, чью власть освятил своим соизволением наместник пророка — халиф.
Имам говорил с ним как с учеником медресе, ровным голосом, но из глаз не уходила враждебная настороженность.
— Ваш халиф далеко. Ты, имам, узаконишь мою власть над правоверными.
— Я этого не сделаю.
— Найду другого имама.
— Другой тоже не сделает. Это право принадлежит халифу. Никому более.
— Тогда ты поедешь в Багдад и возвратишься с соизволением халифа.
— Я не поеду в Багдад. И халиф не даст тебе своего соизволения.
— Зачем, достойный, упрямишься? Ты видишь, я терпелив. И ты знаешь: я настойчив.
— Мы напрасно тратим время. Правоверными не может править неверный.
Ты надел на нас ярмо покорности, но наши души тебе не облачить в одежды лицемерия.
— Я хорошо понял тебя, имам. Правоверные не могут быть подданными неверного. Тогда мне остается одно: обратить подданных в свою веру или веру моей жены, дочери гурхана.
— Твоя вера и вера твоей жены есть заблуждение ума человеческого.
— Ты лжешь, имам! — Кучулук привстал на стременах. — Эй, вы, поклонники пророка Мухаммеда! Слушайте меня, вашего правителя и повелителя. Я утверждаю: ваша вера — обман. За сотни лет до вашего Мухаммеда бог послал на землю Христа. Разве не так? Разве об этом не сказано в чтимой вами книге? Подтверди, имам, если ты честный человек.
Имам молчал, прижимая к груди Коран с потрепанными, побитыми углами.
— Молчишь? Да и что ты можешь сказать! Бог один, и ему не для чего отправлять людям одного за другим своих посланцев. Ваш Мухаммед сам себя возвел в пророки. Я спрашиваю вас: если ваш пророк обманщик — кто вы, его последователи? Вы не правоверные, вы легковерные. Пусть любой из вас подойдет и докажет мне, что я говорю неправду.
Мусульмане смотрели на Кучулука с гневом и страхом. Нижняя челюсть у имама отвисла, в сивой бороде темнел провал рта. Такого богохульства он, неверное, в жизни не слышал.
— Сказано: люди — или ученые, или ученики, остальные — невежды и варвары. Да простит тебе аллах твое неведение.
— Вы не хотите спорить? Тем хуже для вас. Вашу лживую веру я запрещаю. Отныне никто не посмеет напяливать на голову чалму, возносить молитвы по Корану. Молитесь, как молятся почитающие Будду или Христа.
Замеченный в нарушении моего повеления будет наказан: в дом поселю воинов — кормите и одевайте.
Крики возмущения заглушили его слова. Кучулук выхватил из рук имама Коран, разорвал его, бросил на землю.
— Будь ты проклят! Пусть прах засыплет твой поганый язык! — крикнул имам.
Воины накинулись на толпу. Засвистели плети. Кони сбивали и топтали людей.
Разогнав верующих, Кучулук велел распять имама на дверях медресе.
Крутость устрашила мусульман, но не прибавила, скорее убавила число сторонников Кучулука. И когда к его владениям подошел Джэбэ с двадцатью тысячами воинов, мусульмане не подумали защищать свои города и селения, хуже того — они начали нападать на воинов Кучулука. О сражении с монголами нечего было и думать. Он отступал, и его войско таяло, как снег под жарким солнцем. С ним остались только найманы, но их было слишком мало…
…Усталые кони медленно поднимались в гору. На безоблачном небе гасли звезды, разгоралась яркая, кроваво-красная заря. Рядом с Кучулуком дремала в седле Тафгач-хатун. Ее маленькие руки вцепились в переднюю луку седла, голова клонилась на грудь. Кучулук потряс ее за плечо.
— Упадешь.
Она встряхнулась, потерла ладонью припухшие глаза, виновато улыбнулась.
— Не могу больше.
— Сейчас остановимся. Наши кони устали больше, чем мы. — Он оглянулся. Воины тащились за ним без всякого порядка, многие дремали. Нам, кажется, не уйти.
Тафгач-хатун испуганно глянула на него.
— Настигнут?
— Да. Скорей всего — сегодня.
— Может быть, нам покориться?
— Покориться? — Кучулук горько усмехнулся. — Этим мы не спасем ничего. Даже свою жизнь. Я всегда знал, что монголы придут за моей головой. На месте Чингисхана я сделал бы то же самое. Когда меня убьют, хорезмшах порадуется. А ему плакать надо.
— Тебя… убьют? — Тафгач-хатун, кажется, только сейчас поняла до конца грозящую им опасность. — А как же я?
— Не думаю, что они убивают и женщин.
Они въехали в узкую, сжатую с обеих сторон крутыми горами долину. По дну ее бежал шумный ручеек. Красные блики зари плясали на стремнине. Кони тянулись к воде. Кучулук спешился, помог сойти с седла Тафгач-хатун.
— Отдыхай. — Он разостлал на берегу ручья чепраки. — Есть хочешь?
Она покачала головой.
Воины, отпустив коней пастись, молчаливые, угрюмые, валились на землю. Вершины гор осветило солнце. На косогоре, заросшем терновником, перекликались птицы. Кучулук хотел было послать на косогор караульных, но передумал.
— Ты спи, хатун, спи, а я поднимусь вон туда. Мне все равно не уснуть.
— Я пойду с тобой.
Косогор был крут. Ноги скользили по траве. Пока поднимались, Тафгач-хатун несколько раз упала, до крови поцарапала правую руку. Солнце быстро поднималось, горы были залиты теплым светом, снизу к вершинам ползли клочья тумана, далеко внизу поблескивала кривая сабля реки.
Тафгач-хатун сидела, уткнув подбородок в колени, смотрела на горы, на полоску реки повлажневшими глазами.
— Неужели мы должны умереть? Я не хочу, Кучулук!
— Я сказал: ты не умрешь.
— Но я не хочу жить без тебя, Кучулук. Что жизнь, если не будет тебя!
— Лучше не думай об этом.
— Знаешь что… Если придет час смерти, убей меня сам. Слышишь? Не смотри на меня так, господин мой! Убей, и я буду счастлива. Только сделай это как-нибудь… чтобы я не видела. — Она заплакала.
Кучулук сел с нею рядом. Она обхватила его руками за шею, мокрым лицом прижалась к щеке, поцеловала.
— Ты сделаешь это? Сделаешь? — Шепот ее звучал страстно, исступленно.
— Сделаю, — выдавил он из себя.
Ему тоже хотелось заплакать.
Она успокоилась, положила голову на его плечо, закрыла глаза. Внизу храпели воины, пофыркивали кони. Над травой порхали белокрылые бабочки.
Дыхание Тафгач-хатун стало ровным, глубоким. Он положил ее на траву, и она что-то сонно пробормотала. Дрема стала подкрадываться и к нему. Он встал, походил, растирая отяжелевшую голову. Внизу, у реки, вспыхнуло облачко пыли, покатилось на гору. Вскоре он увидел всадников. Рысили дозоры, ощупывая всю местность, за ними шло войско.
— Вот и все, — вслух сказал он.
Подошел к Тафгач-хатун. Она спала, подложив под голову ладони. Солнце разрумянило ее щеки, на носу выступали капельки пота, и в каждой горело по горячей искорке. Он вынул нож.
— Прощай, хатун…
Поставил конец ножа на грудь жены, туда, где билось сердце, с силой ударил кулаком по ручке и не оглядываясь побежал к воинам.
Заседлав коней, поскакали вниз, навстречу врагам, навстречу своей гибели.
Битва была недолгой. Монголы и приставшие к ним мусульмане окружили и посекли найманов. Среди павших отыскали, Кучулука. Джэбэ приказал отрубить ему голову, насадить на копье и показать во всех городах. Пусть мусульмане ничего не боятся, молятся своему богу, как молились в прежние времена.

Глава 8

Шагнув в комнату, где по утрам принимал пищу и беседовал с везиром, шах удивленно остановился. Везира не было. Не было и Джалал ад-Дина. Ну, сын опаздывает не впервые. А вот с везиром такого никогда не случалось.
Что с ним? Где он, сын ослицы? Резко повернулся на высоких каблуках, шагнул к дверям и лицом к лицу столкнулся с матерью. Она вплыла в комнату в сопровождении векиля Шихаба Салиха и шейха Меджд ад-Дина Багдади. Это было так неожиданно, что он невольно отступил назад.
— Ты, кажется, не рад видеть свою мать?
— Садитесь. — Он указал на подушки, разложенные вокруг дастархана, Я рад видеть тебя всегда. Но сюда без зова не ходят. — Тяжелым взглядом он посмотрел на векиля и шейха.
Людей более ненавистных, чем эти двое, не было во всем государстве.
По их наущению мать влезает в его дела…
— Матери идут к своим сыновьям по зову сердца. — Не дожидаясь, когда сядет он, мать опустилась на подушки, оправила складки шелкового платья. Ты ждешь своего везира?
— Жду.
— Сегодня твой везир не придет.
— Что с ним?
— Успокой свое сердце, истерзанное заботами о благе государства. С везиром ничего не случилось. И ничего не случится. У его дома поставлена стража.
Шах бросил быстрый взгляд на дверную стражу — не сменили ли и его телохранителей? И гнев, и неясный страх смешивались в нем. Он ждал, что еще скажет мать, но она молчала.
— Кто и зачем поставил стражу? — раздражение все-таки прорвалось в его голосе.
— Плешивый возбудил недовольство опоры твоего могущества — кыпчакских эмиров. Он стал слишком стар, и жемчужина его ума утонула в луже глупости.
Я сочла, что будет благом уберечь тебя и всех нас от этого человека.
Шихаб Салих поглаживал седую бороду, пряча в ней усмешку. Шейх спокойно тянул из чашки чай, ел миндальное пирожное. Эти люди сговорились.
Он ждал, что так оно и будет. Везир не был угоден ни матери, ни имамам, ни кыпчакским эмирам.
— А если я желаю, чтобы везир и впредь был со мной?
— Твое желание свято! — Мать вздохнула. — Но у тебя будет много затруднений. И я не смогу ничем помочь тебе, мой сын. Сердце матери не выдержит этого.
— Хорошо, — буркнул он и, спасая свое лицо, добавил:
— Я и сам подумывал о другом везире.
— Достойнейшие из людей государства перед тобой.
Шейх слегка наклонил голову, векиль согнулся почти до земли. Шейх умен и тверд, с ним будет трудно. Если уж выбирать из этих двух, пусть везиром будет Шихаб Салих, этот сын свиньи достаточно хитер, чтобы не перечить ему. Ну, обождите, аллах свидетель, обоим оторву голову…
— Я беру тебя, Шихаб Салих…
— Ты утешил мое сердце! Но это еще не все. — Мать снова вздохнула, однако взгляд черных глаз был остер, жесткие складки желтоватой кожи залегли вокруг маленького, с усохшими губами рта. — Мать твоего сына и моего любимого внука Джалал ад-Дина — туркменка…
— Разве это кого-то удивляет?
Мать шаха должна быть дочерью племени кыпчаков. Так говорят эмиры.
— Ты моя мать, и ты из племени кыпчаков. О чем же говорят эмиры?
Но он уже знал, куда клонит мать и чего добиваются эмиры кыпчакских племен. Его мысли мчались, как бешеные кони…
— Мать твоего наследника, будущего шаха, — туркменка. И это тревожит верных тебе кыпчаков. Они думают, что ты немилостив к ним. Но я-то знаю, как любишь ты свою бедную мать и всех моих соплеменников…
Вкрадчивая речь матери бесила его. Если бы мог, выкинул ее за двери.
Но за ее спиной — кыпчаки. Если они покинут его… Они знали, когда надо приставить нож к горлу. Он отправил посла к халифу, требуя читать в Багдаде хутбу с его именем. Требование, конечно, будет отвергнуто. Тогда война. Но без отважных, неукротимых в сражении кыпчаков на Багдад не пойдешь. А кыпчаки, если он их не ублаготворит, уйдут в свои степи. Из его опоры превратятся во врагов, станут нападать на города и селения, убивать и грабить… И ни мать, никто другой уже не сможет ему помочь. В этом она права. Пусть же пока будет так, как они того желают. Но придет время, и они горько раскаются в своих неумеренных желаниях.
— Кого же вы хотели бы видеть моим наследником?
— Одного из самых достойных твоих сыновей — Озлаг-шаха.
— Он еще мал. Ему не по силам будет править делами государства в мое отсутствие.
— Пока аллах не призовет меня, я буду с ним.
«Вот-вот, — зло подумал он. — Это тебе и нужно — править. Тебе и твоим кыпчакам. Ну ничего, такая радость вам даром не достанется».
— Я внял просьбе кыпчакских эмиров, моя бесценная мать, — пусть будет вечно над тобой благословение аллаха, — и надеюсь, что они будут ревностно исполнять мои желания… Поход будет трудным, война тяжелой.
— Ты собираешься в поход? Но твой враг Кучулук убит.
— Кучулук убит, но жив халиф багдадский.
— Халиф?!
— Халиф, — спокойно подтвердил он, радуясь испугу, мелькнувшему в ее глазах.
— Но, сын мой, не превышаешь ли ты дозволенное богом?
— Дозволенное богом превышает халиф, и я покараю его. Меч аллаха — в моих
руках.
Теперь он был сильнее матери. Он уступил ей и ее кыпчакам, и они должны уступить тоже. Еще не известно, кто выгадывает больше.
— Высочайший, — шейх прижал к груди руки, — в мире столько неверных.
Утвердив среди них законы ислама, ты стяжаешь славу великого воителя за веру. Зачем тебе халиф?
— Молчи, шейх! — грубо сказал шах. — Я караю неверных, а твой халиф сносится с моими врагами, понуждая их нападать на мои владения. Будет так, как я сказал!
— Имамы, величайший, будут против этого, — тихо сказал шейх.
— Пусть только посмеют!
Он поднялся и ушел в свои покои. Велел позвать Джалал ад-Дина. Сын пришел насупленный.
— Я ничего не понимаю… Какие-то люди сегодня не позволили мне переступить порог. Мне, твоему сыну! — Голос его задрожал от негодования.
— Или я чем-то прогневил тебя?
— Нет, сын. Но ты больше не наследник… — Шаху было стыдно смотреть в лицо сыну, он гнул голову, сплетал и расплетал пальцы. — Постарайся понять меня, сын.
Глухим голосом рассказал о том, что произошло.
— Собаки! — бросил сквозь зубы Джалал ад-Дин. — Спасибо, отец, за твои честные слова. Я, конечно, огорчен. Но — аллаху ведомо — остаюсь твоим самым верным воином.
Рука шаха легла на плечо сына, пальцы слегка сжались. В этом движении была невысказанная благодарность, молчаливый призыв к терпению и тайное обещание перемен.
Как шах и ожидал, посол из Багдада возвратился ни с чем. Ввести хутбу с его именем халиф отказался. Он прислал своего посла. Мухаммед заставил его томиться почти полдня в ожидании приема. Сам пришел в покои приемов в домашней одежде, выказывая этим пренебрежение к послу халифа. Его эмиры, имамы, хаджибы сидели на ковре, а посол, араб, черный, как аравийская ночь, сверкающий золотым шитьем одежд, стоял на ногах: шах «позабыл» предложить ему сесть. Шейх Меджд ад-Дин Багдади посматривал на шаха то с мольбой, то с тайной угрозой.
— Я послан владыкой правоверных всего мира, чтобы напомнить тебе, хорезмшах Ала ад-Дин Мухаммед, хадис священного пророка, — сказал по-арабски посол и замер в ожидании.
Хадис пророка надлежало выслушать на коленях. Поборов гнев, Мухаммед встал с трона, опустился на колени, и посол начал говорить:
— Пророк заповедал правоверным оберегать благородный дом Аббаса. Кто причинит вред аббасидам, того аллах лишит своего покровительства.
Он говорил долго, и шах стоял на коленях, смотрел на остроносые сапоги посла. Наконец араб умолк. Шах сел на трон, угрюмо усмехнулся.
— Я тюрок и плохо знаю ваш язык. Но смысл хадиса понял. Я не причинял вреда ни одному из потомков Аббаса, не старался им сделать дурное. Мне ведомо совсем другое. Многие родичи халифа, такие же потомки Аббаса, как и он сам, пребывают в заточении, там они плодятся и множатся. Если бы высокочтимый посол напомнил этот же хадис самому повелителю правоверных, было бы лучше и полезнее.
Его имамы стыдливо прятали глаза. «Погодите же, вы еще не то услышите!»
— Верность повелителю правоверных — основа ислама, — напомнил посол.
— Нарушивший ее бросает на ветер веру.
— Сам халиф может не следовать заветам пророка? Или, может быть, ты станешь утверждать, что он не держит в заточении потомков Аббаса?
— Халиф — верховный толкователь истин веры, и потому он может и должен для блага ислама заточать в подземелье любого из живущих на земле.
— Пусть же он попробует заточить меня!
Вскоре после отбытия посла он собрал имамов своих владений.
Соглядатаи донесли, что шейх Меджд ад-Дин Багдади встречал почти каждого имама и вел с ними тихие разговоры. Какие это были разговоры, шах догадывался. И был готов ко всему.
Имамы расселись на ковре перед троном, раскрыли священные книги.
— Учителя и наставники правоверных! Полагаюсь на суд вашей справедливости — да сделает аллах ваш ум ясным и беспристрастным! — Шах говорил негромко, медленно, желая, чтобы каждое слово его было хорошо и правильно понято. — Скажите мне, если повелитель, кладущий всю свою славу, всю доблесть своих воинов на то, чтобы торжествовало слово пророка, чтобы пали враги истинной веры, видит, что владыка правоверных мешает ему в истолковании заповедей пророка, может ли он терпеливо сносить это? Может ли повелитель мириться с тем, что халиф пренебрегает главной своей заботой — охранять, расширять пределы ислама, вести священные войны для обращения в истинную веру и обложения данью неверных?
Шах замолчал, собираясь с мыслями. Шейх Меджд ад-Дин Багдади поднялся, поклонился ему.
— Величайший из государей исламского мира, залей огонь гнева водой смирения. Халиф — эмир веры, кто дерзнет бросить в него гордость праха сомнения?
— Я тебя о чем-нибудь спрашиваю? — Шах упер в него бешеный взгляд.
— Ты спрашиваешь всех нас.
— Всех! Но не тебя!
— Великий шах…
— Я — шах! Я — великий! — закричал он. — А кто ты? Как смеешь учить меня, ничтожный! Как смеешь мутить светлый разум достойных!
Шах хлопнул в ладоши. В боковую дверь протиснулся «богатырь мира»
Джехан Пехлеван. Увидев палача, шейх вздрогнул.
— Ты не посмеешь!..
— Возьми его. Он твой.
Джехан Пехлеван медленно приблизился к оцепеневшему шейху, по-детски улыбаясь, протянул длинные, обросшие черными волосами руки, ухватил за воротник халата, осторожно потянул. Шейх уперся ногами в ковер, ударил палача по рукам. Тот рванул его к себе. С треском лопнул халат на спине шейха, упала, размоталась чалма. Кинув свою жертву на плечо, будто мешок с шерстью, Джехан Пехлеван вышел. За дверями шейх пронзительно вскрикнул. И крик тут же оборвался.
— Аллах простит ему все его прегрешения! — Шах молитвенно сложил руки, закатил под лоб глаза.
Имамы смотрели на чалму, змеей пересекшую цветастый ковер. Из решетчатых высоких окон струился свет, в нем кружились, сшибались, разлетались золотые пылинки.
— Шейх своим преклонением перед ничтожнейшим из халифов давно заслужил смерть. Но я был терпелив. Не думайте, что я хотел этой казнью устрашить вас, мудрые толкователи истин веры. — Про себя усмехнулся: думайте об этом и бойтесь. — Полагаясь на свою совесть и откровения пророка, скажите мне, достойные наставники, могу ли низложить владыку веры, если он пребывает в темнице собственных заблуждений?
Имамы начали листать Коран, не смея смотреть друг на друга: они боялись его и стыдились своего страха.
— Если вынесете фетву, что халиф Насир недостоин своего высокого сана, я отменю хутбу с его именем во всех своих владениях. Потом посажу на его место самого достойного из вас… Забудьте, высокочтимые, что я тут и жду вашего слова, будьте наедине со своей совестью.
Теперь он был уверен, что никто не решится препятствовать его замыслу. Если и дальше все выйдет, как задумано, он станет владетелем Багдада, потом и Дамаска, Иерусалима, священной Мекки — всего мусульманского мира, потом завоюет Китай, Индию… Все сокровища вселенной лягут к подножию его трона.
Имамы в тишине шелестели страницами Корана. Ему надоело ждать, и он начал поднимать их одного за другим. Имамы щедро сыпали изречения пророка, каждого можно понять и так и этак — они боялись его, но силен был страх и перед владыкой веры. С презрительной усмешкой он заставил составить фетву и велел каждому скрепить ее своей подписью.
— Теперь идите и внушите правоверным: аллах отвернул свое лицо от халифа Насира.
Они заторопились к выходу, забыв о своем достоинстве, хлынули к дверям, как напуганные овцы из загона. Так-то вот, высокочтимые! Не то еще будет. Не только слова, взгляда его станут бояться, и никто уже не посмеет чего-то требовать.
Новый везир робко, боком, шагнул в дверь, склонился, будто хотел стать на четвереньки, подошел к нему, опустился на колени. Седая борода была всклочена, маленькие глазки беспокойно бегали. «А-а, сын паршивой кобылицы, и твоя душа от страха готова расстаться с телом!»
— Ради аллаха всеблагого и всемилостивого поставь везиром другого.
Твой недостойный раб и стар, и немощен, и жаждет покоя.
— Ты, помню, жаждал другого.
— Величайший из великих, мудрый повелитель и непобедимый воитель, я ничего не хочу и не жажду, кроме покоя!
Толкнув его сапогом в бок, шах пошел. Шихаб Салих проворно вскочил, побежал рядом, заглядывая в лицо, раболепно кланяясь.
— Величайший, меня послала твоя мать — о аллах, даруй ей счастье и долголетие! Она сильно занемогла и хочет видеть тебя, драгоценнейшего из своих сыновей.
— Почему не сказал сразу?
— Не гневайся, величайший, на мою неразумность и беспамятство.
Мухаммед направился во дворец матери. Над Гурганджем проплыла тучка, обрызгав землю теплым дождем. На мощенном плитами дворе блестела вода.
Кованые каблуки шаха весело стучали по мокрым камням. Цокот отскакивал от кирпичных стен с блестящей обливной облицовкой, множился… Сам себе шах казался молодым, легким, высоким и гибким. Как сын Джалал ад-Дин…
Стражники, верные туркмены в бараньих шапках и узких чекменях, приветствуя его, высоко вскидывали длинные копья. И, что было с ним редко, он отвечал на приветствия.
Шихаб Салих проворно бежал впереди, распахивая перед шахом двери.
Мать утопала в подушках низкого ложа, было видно лишь острое лицо.
Она тихо охала и мяла пальцами кромку шелкового одеяла.
— О сын мой, что ты наделал?! Ты убил не шейха, а свою бедную мать! слабым голосом запричитала она, но черные глаза горели огнем.
«Притворяйся», — подумал он, сложив на животе руки, с напускным смирением сказал:
— Что я мог сделать? Жемчужина его ума утонула в луже, глупости.
«Это тебе за моего везира!» Мать все поняла, желтоватое ее лицо порозовело.
— Ты погубил умнейшего из людей! Ты лишил меня опоры.
— Я оставил тебе Шихаб Салиха.
«Придет время, отдам Джехан Пехлевану и его». Шах покосился на своего нового везира, и тот, будто догадываясь, о чем он подумал, втянул голову в плечи.
— Я оставил Шихаб Салиха, но он не хочет быть везиром.
Она приподнялась на локте, повернулась к везиру:
— Не хочешь? Не желаешь исполнить мое повеление?
— Желаю, повелительница, желаю…
— Смотри же!.. Ах, сын мой, сын! Я буду счастлива, если тебе не придется пожалеть о казни шейха.
Она ему угрожала! Шах сухо сказал:
— Пусть аллах вернет тебе здоровье.
И вышел.
В походе шаху сопутствовало счастье. Он разбил многих эмиров, подвластных халифу, захватил несколько городов. Полная победа казалась близкой. И вдруг случилось ужасное, непоправимое. Отборное войско, отправленное им на Багдад, в горах Курдистана было застигнуто снежной бурей. Замерзли тысячи воинов, коней. На остатки войска начали нападать курды, и мало кому привелось возвратиться домой. Страх объял душу шаха.
Неужели аллах и верно покровительствует аббасидам? Его эмиры говорили без стеснения: покровительствует. Они считали, что война с халифом была ошибкой, и чуть не в глаза осуждали шаха.
Шах остановился в Нишапуре. Сюда к нему прибыл везир Шихаб Салих.
Этого человека будто подменили. От былого раболепия не осталось и следа.
Он ходил по дворцу распрямив плечи, воинственно выставив седую бороду, и эмиры искательно заглядывали ему в глаза.
— Хутбу с именем халифа придется ввести снова, — сказал ему шах.
— Там, — везир махнул рукой, — в Хорезме, хутбу с именем халифа Насира читают давно.
— Как так? — изумился шах.
— Твоя светлая мать и я, недостойный раб, предвидели, чем все это кончится.
— Предвидели? — Шах стиснул зубы и потянулся к бороде Шихаб Салиха.
Но везир спокойно отступил на шаг. Мухаммед задрожал от гнева, однако сдержался. Если этот сын собаки ведет себя так неподобающе, надо быть осторожным.
— Какие вести ты привез из Отрара, от наиба Тимур-Мелика? Как ведут себя монгольские воины, захватившие владения Кучулука?
— Тимур-Мелик уже не наиб. В Отраре правит Гайир-хан.
Отрар стоял на рубеже его владений. Из этого города тянулись караванные дороги в монгольские степи, в Китай. Вот почему наибом Отрара Мухаммед назначил одного из своих лучших эмиров — Тимур-Мелика. А Гайир-хан — родич матери…
— Кто заменил Тимур-Мелика?
— Твой недостойный раб. Так повелела твоя великая мать.
На этот раз Мухаммед дотянулся до бороды Шихаб Салиха, рванул его к себе, ударил ладонью по щеке.
— Вот тебе! Вот! Прочь с глаз моих! Ты больше не везир. Убирайся к воротам своей покровительницы!
В тот же день Шихаб Салих выехал в Гургандж. По дороге он разбирал дела, принимал знаки почестей от подданных. Он для всех оставался везиром.
Рассвирепевший шах послал вслед за ним хаджиба Тогрула, повелев привезти голову Шихаба Салиха.
Но Тогрул возвратился ни с чем. Догнать в дороге Шихаба Салиха он не сумел, а в Гургандже мать шаха не только не позволила Тогрулу привести в исполнение приговор Мухаммеда, но и заставила огласить вроде бы составленный хорезмшахом указ о назначении Шихаба Салиха везиром наследника престола Озлаг-шаха. Наверное, Мухаммеду легко было бы перенести плевок в лицо, чем такое издевательство над своей волей. Но что он мог сделать? Неудача разом ослабила его. Кыпчакские эмиры вновь ушли из-под власти, имамы возненавидели его за то, что он принудил их вынести фетву, противную их совести. Все это беспокоило шаха, подавляло его дух.
Но еще больше встревожился бы шах Мухаммед, если бы внимательно посмотрел на восток…

Глава 9

Купец Махмуд Хорезми вел небольшой караван в Бухару. В тугих вьюках, отягощающих спины верблюдов, было много всяких сокровищ. Но ехал Махмуд в Бухару не продавать, не покупать. Он — посол великого хана монголов и везет подарки хорезмшаху Мухаммеду. Когда-то он ушел в степи торговать тканью и было у него богатства, что если обратить в динары, в горсти унести можно. Аллах послал ему удачу, надоумив честно служить неверному хану. И теперь он богаче любого из хорезмийских купцов, теперь он будет говорить с самим хорезмшахом. Аллах акбар!
Махмуд оглянулся, ленивым движением руки — берег достоинство посла подозвал Данишменд-хаджиба. В Отраре Гайир-хан приставил к каравану хаджиба и два десятка воинов — то ли боялся, что посла ограбят, то ли не хотел, чтобы Махмуд говорил с кем-нибудь по дороге. Но провожатого он выбрал неподходящего. Хаджиб был ко всему безучастным. Он горбился в седле, опустив взгляд на гриву коня. Будто какая-то боль все время точила его нутро. Кое-что о хаджибе Махмуду удалось выведать у воинов, и теперь он решил с ним поговорить: кто знает, где, когда и какой человек тебе пригодится…
— Скажи, храбрый воин, почему шах не живет в Гургандже?
— Не знаю. Я не везир шаха…
Недружелюбие Данишменд-хаджиба не смутило Махмуда.
— Ты не везир, но если память моя не запорошена пылью времени, ты сын большого эмира. Я знаю твоего отца. — Махмуд лгал не моргая. — Достойный, почитаемый человек.
— Был достойным и почитаемым.
— Его уже нет? Такой крепкий был человек…
— Он не умер. Шах отдал его в руки Джехан Пехлевана.
— Аллах акбар! Какое горе! За что же?
— Я не знаю. Не знал этого и отец. Об этом знает один шах.
— Ай-ай! — Махмуд помотал головой. — Сгубить такого человека… От многих людей я слышал, что в сердце шаха нет ни жалости, ни милосердия. Но не верил.
— У шаха темная душа и черное сердце! — Данишменд вдруг спохватился, оглянулся.
— Не бойся, — успокоил его Махмуд, — тут нет твоих врагов. Я твой друг. Я знаю, какой человек шах Мухаммед. Я лучше соглашусь служить у неверного хана простым баурчи, чем у опоры веры — векилем его двора. Махмуд понизил голос. — И ты не отомстишь за кровь отца?
Данишменд-хаджиб промолчал, будто не слышал этих слов.
— Мой повелитель, хан монголов, умеет ценить и ум, и храбрость, и знания. У тебя все это есть. Там ты носил бы одежды почета и вкушал сладость славы.
Они приближались к городу. Вдоль дороги тянулись виноградники с тяжелыми гроздьями сочных плодов, бежала в арыках мутная вода. Навстречу каравану шли земледельцы с тяжелыми кетменями на плечах, брели оборванные, грязные дервиши, вели в поводу навьюченных осликов мелкие торговцы, скакали воины, тащились арбы на высоких колесах… Махмуд достал из-за пазухи кожаный мешочек, висевший на шее, вынул из него серебряную пластинку с закругленными углами. На ней была выбита голова тигра.
— Возьми, хаджиб. Если когда-нибудь захочешь пойти в степи, эта пластинка сделает твой путь прямым и легким.
Данишменд-хаджиб повертел пластинку в руках, молча спрятал ее в складках чалмы.
Караван втянулся в ворота Бухары, пошел по базарной улице, пересекающей почти весь город. Остро пахло пряностями, жареным мясом, дублеными кожами, гнилыми фруктами; кричали торговцы, стучали молоточки чеканщиков, звенели железом кузнецы. Чего тут только не было! Бухарские ткани из хлопка, китайские из шелка, урусутские из льна; звонкое оружие из Ферганы и Хорасана, красные плащи из Шаша, сапоги, мед и воск из волжской Болгарии; рабы и рабыни со всех концов земли — от белолицых саклабов до черных, как головни, африканцев. При виде всех этих богатств заболела душа Махмуда — душа прирожденного торговца. Пробираясь сквозь толпу, он вертелся в седле, вбирал в себя блеск красок, смесь запахов, сумятицу звуков. Нет, он не может проехать мимо, ничего не купив. Но что купить? Ни одежда, ни оружие, ни ткани, ни посуда ему не нужны. Э, вот раба купить можно. Хороший раб всегда пригодится. А тут можно найти такого, какого в степях еще не было. Вон того негра. Вот подивятся монголы! Но негр проживет до первых морозов и закоченеет. Нет, терпеть убыток не стоит. В стороне от толпы рабов стоял обнаженный до пояса синеглазый парень, руки его были стянуты за спиной ремнем, конец ремня держал в руках старик в полосатом халате. Махмуд слез с коня, ощупал руки и плечи парня. Крепок.
Заставил открыть рот. Все зубы целы.
— Что умеешь делать?
— Ничего не умею.
— Врет! Врет он! — визгливо крикнул старик, концом ремня ударил раба по спине. — Хороший раб, клянусь аллахом! Купи его, он все умеет делать.
Он вынослив и мало ест.
— Почему же ты его продаешь?
— Таково повеление моего господина. — Старик потянул Махмуда за рукав, зашептал:
— Мой хозяин не продал бы его ни за какие деньги. Но его дочь стала заглядываться на раба и часто вздыхать… Продаю его несколько дней и не могу продать. Всех покупателей отгоняет, прах ему на голову!
Махмуд еще раз осмотрел раба. Над синими глазами белесые, будто ячменная ость, брови, на них наползают крупные кольца кудрей, таких же светлых, как брови.
— Саклаб?
— Русский я. Из Киева.
— Далеко тебя занесло.
— Далеко. Не бери меня, купец, сбегу.
— От меня не сбежишь. Как попал в рабство?
— Тебе не все равно? Не бери! Даром потратишь деньги.
— Ты дерзок, урусут. Но смирных я и не люблю. Беру! — Махмуд не торгуясь отсчитал деньги, подтолкнул раба к каравану. — Иди. Будешь хорошо служить, подарю волю. Клянусь аллахом! — Своим людям приказал:
— Смотрите, если сбежит, на мою милость на надейтесь.
Хорезмшах не заставил посольство томиться в ожидании — повелел явиться во дворец на другой же день. В этом Махмуд видел доброе предзнаменование. Он гордился высоким доверием хана и своей почетной должностью. Но гордость гордостью, а встреча с хорезмшахом могла закончиться для него горестно. И не такие головы снимал шах в порыве гнева. Разгневаться ему есть на что. Но аллах велик и милосерден, он не даст напрасно погибнуть правоверному.
И все же, шагая по дворцовым переходам, Махмуд чувствовал в коленях мелкую дрожь. Мухаммед сидел на золоченом троне. По левую и правую руку стояли эмиры и хаджибы. Среди них Махмуд увидел и Данишменда. Караванщики, одетые в красные халаты, следом за Махмудом несли на вытянутых руках куски яркого шелка, на них лежали дары хана: чаши из серебра, фарфора и золота, украшения из нефрита и слоновой кости, парчовые одежды и одежды из шерсти белых верблюдов — стоимость каждой пятьдесят золотых динаров, — шапки из черных с сединой соболей… Гора подарков росла у ног шаха, эмиры вытягивали шеи, чтобы лучше рассмотреть подношения, на их лицах было и удивление, и зависть.
— Что привело вас ко мне? — спросил шах.
— Воля великого хана. — Махмуд почувствовал, что ему трудно говорить, сглотнул слюну, смачивая пересохшее горло, — мне велено передать такие слова. Я посылаю тебе мой привет. Мне ведомо о твоем могуществе…
Шах, как видно, решил, что ему предстоит выслушать длинную подобострастную речь, со скучающим лицом стал глядеть себе под ноги, на подарки. А Махмуд, цепенея от страха, продолжал:
— Я знаю, что ты владеешь многими землями и народами. У меня есть желание жить с тобой в мире и дружбе. — Махмуд перевел дух, будто готовясь прыгнуть в холодную воду. — Если мое желание не расходится с твоим, я буду смотреть на тебя как на дражайшего из моих сыновей…
Шах медленно выпрямился, в глазах мелькнуло недоверие — не ослышался ли? — надменно-брезгливо дернулись губы. Махмуд торопливо, осевшим голосом закончил:
— Ты знаешь, что мои земли богаты. У меня скота как в лесу листьев, воинов как песку на речном дне. Я покорил народ Китая, мне послушны лесные и степные народы. Я хочу, чтобы твои и мои подданные торили караванные дороги, торговали беспрепятственно, где пожелают и чем могут. — Махмуд с поклоном подал шаху свиток, завернутый в шелк. — Все слова хана записаны и скреплены печатью.
Шах сунул послание кому-то из придворных, опять опустил голову.
Посидел так, морща лоб, глухо сказал:
— Ответное послание будет вручено в свое время.
Махмуд почувствовал даже легкую досаду. Так все просто! А он-то думал… Ничего грозного в шахе Мухаммеде нет. Скорее это усталый, неуверенный в себе человек. Вот и слушай после этого всякие россказни.
Но поздно вечером, когда Махмуд, совершив намаз, собирался отойти ко сну, в его дверь осторожно постучали. Он отодвинул засов. За порогом стоял воин.
— Следуй за мной.
— Куда?
— Повеление шаха.
Махмуду стало тоскливо. Аллах акбар! Неужели его отдадут в руки палача?
Воин повел его не во дворец, а через внутренние дворики в сад. Вдоль дорожки, посыпанной белым песком, на ветвях деревьев горели фонари, над ними кружились бабочки, тыкались в промасленную бумагу. Шах и его сын Джалал ад-Дин сидели в легкой беседке, увитой зеленью. Перед ними лежал арбуз, разрезанный надвое. Шах велел купцу сесть. В тусклом свете фонарей лицо шаха показалось старым, с набухшими мешками под глазами.
— Ты слуга этого неверного. Но ты и хорезмиец, и мусульманин. Скажи, кто этот проклятый, посмевший назвать меня сыном? Или он очень могуч, или хвастун и глупец. Это правда, что он завоевал Китай?
— Правда, великий, что правда, то правда. — Лицо шаха стало угрюмым, взгляд тяжелым, и Махмуд поспешно добавил:
— Что Китай! Одни разговоры.
Его могла бы завоевать десятая часть твоих воинов.
Шах отрезал от арбуза ровный полумесяц, принялся выковыривать черные зерна семян. Морщины на его лице понемногу разглаживались. Своим ответом Махмуд, кажется, угодил ему.
— И сколько же воинов у хана? Больше, чем у меня?
Теперь Махмуд уже знал, что надо говорить.
— Разве можно сравнивать! — воскликнул он. — Если сравнить Бухару с постоялым двором на заброшенной караванной дороге, то твое войско Бухара, его — постоялый двор.
Сын шаха спросил:
— А храбры ли воины хана в сражении?
— Очень храбрые! Если двое идут на одного…
— Врешь, купец! — сказал Джалал ад-Дин. — Они хорошие воины. Помнишь, отец, битву в степи?
— Помню… Ну и что? Они тогда убежали, обманув нас огнями. Мои воины так позорно никогда не бегали… Хан неверных, я думаю, не встречал никого, кто бы мог научить его уму-разуму. А сказано: восседающего на облаках гордости поражает гром. — Шах вдруг умолк, помрачнел, — может быть, он свои слова к себе приложил? — разломив ломоть арбуза, выбросил его из беседки, резко спросил:
— Хочешь служить мне?
— О величайший, у любого мусульманина должно быть две заповеди: служить тебе и почитать аллаха.
— Сможешь ли ты уведомлять меня о замыслах проклятого?
— Если ты, величайший, мечом справедливого гнева не перерубишь караванные дороги, вести о замыслах хана побегут к тебе нескончаемым ручейком.
Шах потер пальцами виски.
— Я не перекрою караванных дорог. — Он снял с руки золотой браслет, усыпанный драгоценными каменьями, концом ножа выковырнул крупный алмаз, подал Махмуду. — Пусть это напоминает тебе, кому ты служишь.
Махмуд распростерся перед ним, бормоча слова благодарности.
— Купец много говорит. Это свойство людей лживых! — сказал Джалал ад-Дин.
— Пусть попробует лгать. Я потеряю камень, он — голову. Слышишь, купец? Если вздумаешь обманывать, от кары тебя не спасет и сотня монгольских ханов!
Из шахского сада в дом, где остановилось посольство, Махмуд почти бежал. В доме закрыл за собою дверь на засов, завесил единственное окно одеялом, зажег свечи. Камень прилип к потной ладони. Свет дробился на его бесчисленных гранях, и камень казался живым трепетным огоньком. Это же целое богатство! Любуясь игрой света, Махмуд думал о том времени, когда возвратится в родной Гургандж с мешочками, набитыми золотом и такими вот камешками. У него будет большой дом, полный слуг, сад с водоемом и беседками, с мягкими песчаными дорожками. Его караваны пойдут по всем дорогам, его товары будут продавать на всех базарах… Но если хан дознается, что он в тайном сговоре с шахом, что стал его мунхи? Аллах акбар! Даже подумать страшно. Признаться во всем хану? Но тогда ему, пока живы шах и его сын, не видеть дома и садов в Гургандже. Служить шаху? Но шаху он тут не нужен. Все равно надо возвращаться в степи… А если так, надлежит исполнить все, что велено ханом. Ему нужно встретиться кое с кем из купцов, передать им серебряные пластинки — пайцзы, растолковать, что они должны выведать. А за ним теперь будут приглядывать мунхи шаха. Они могут догадаться, что он служит двум повелителям сразу. Тогда живым из Бухары, не выбраться. Довериться хаджибу Данишменду? Но за ним тоже могут присматривать мунхи шаха. Попросить кого-нибудь из караванщиков? Но они в Бухаре впервые, станут разыскивать нужных людей, что-нибудь напутают…
Саклаб! Вот с кем надо поговорить. Если аллах не обидел его разумом…
Спрятав камень в заветный кожаный мешочек, Махмуд вышел из дома.
Караванщики спали во внутреннем дворике, разостлав на земле войлоки. Он разбудил старшего караванщика — толстого уйгура, — велел ему привести раба. Уйгур был хмелен и не сразу понял, чего хочет от него ялавач.
Втолкнув раба в двери, он сразу же ушел смотреть свои счастливые сны, избавив Махмуда от лишних разговоров. Саклаб был все так же гол до пояса и связан тем же ремнем.
— Ай-ай, так тебя содержат мои нечестивые? — Махмуд разрезал ремень.
— Все вы одинаковые. — Раб начал растирать затекшие руки.
— Ты хорошо научился говорить по-нашему.
— Если собаку бить, как бьют рабов, она тоже будет говорить по-вашему.
— Дерзок ты. А за дерзость плату берут. Кто платит золотом, кто спиной, кто головой. Тебя кормили? — Махмуд дал ему черствую лепешку, налил в глиняную чашку вина. — Как тебя зовут?
— Дома при крещении меня нарекли Захарием. А тут зовут кому как вздумается.
— Я буду звать тебя Захиром.
Раб, это было видно, голоден. Но он не накинулся на еду, отламывал от лепешки небольшие кусочки, медленно жевал, прихлебывая вино. Не роняет достоинства. Человек, стало быть, не из слабых.
— Ты не хотел, чтобы я купил тебя, — почему?
— Жалко было твоих денег.
— Нет… Ты хотел, чтобы тебе были слышны вздохи дочери хозяина так? О безрассудный! Восславь аллаха, что твой хозяин скуп. Другой бы не подумал тебя продавать, а зарезал или сделал евнухом и отдал в приданое вздыхающей дочери. Ты не думал об этом?
— У раба нет головы. У него есть руки для работы и спина для побоев.
— Я хочу, чтобы у тебя была голова. Хорошо знаешь Бухару?
— Когда-то знал. Но в последние годы жил в Гургандже. Мне надо осмотреться.
— Я выкупил тебя у хозяина и тем спас от горькой судьбы. Это первое мое благодеяние. Ты будешь носить шелковый халат, и никто не посмеет тебя бить. Это мое второе благодеяние. После того как сходим в
степи и ты отработаешь затраченные на тебя динары, я отпущу тебя на волю. Это будет мое третье благодеяние.
— Что-то очень уж много сразу! Что я должен сделать за все это? Если надо кого-нибудь убить, зарезать — ищи другого.
Прямота Захира была по душе Махмуду. С таким нелегко договориться, но если уж договоришься, все будет хорошо. Такие люди надежны.
— Ни убивать, ни резать я тебя не заставлю. Я назову тебе кое-кого из купцов. Ты пойдешь и разыщешь их. Но так, чтобы тебя никто не заподозрил ни в чем. Я тебе скажу, какие слова кому из купцов передать. Сделаешь?
— Ты не боишься, что я убегу? — Захир смотрел на пламя свечей, огонь отражался в больших зрачках. Сейчас глаза были темными, почти черными.
— Ты можешь убежать. Но тебе никуда не уйти. Тебя поймают и закуют в железо.
— Но почему ты за такое маленькое дело сулишь так много?
— Это дело не маленькое, оно опасное для тебя и для меня. Если люди шаха узнают о тех словах, которые я тебе скажу, меня, купцов, имена которых ты назовешь, тебя самого ждет смерть. Видишь, тебе, рабу, я доверяю свою жизнь.
— А ты верно отпустишь меня на волю?
— Клянусь аллахом!
— Я сделаю это. Но отпусти меня на время в Гургандж. Хочу повидать отца.
— И дочь хозяина — так? В Гургандже мы будем. Свидишься. Но тут будь осторожен. Если тебя поймают, пусть ломают руки и ноги — молчи. Лучше сам вырви свой язык. Себя признанием ты не спасешь, а нас погубишь.
— Это и сам понимаю…
Утром он дал Захиру тюркский халат, сапоги, шапку. Оглядел его со всех сторон. Хорош. Но по лицу, по белым бровям сразу видно — чужеземец.
Сказал ему об этом. Захир сходил в лавчонку, где продавались разные румяна, белила для красавиц. И малое время спустя Махмуд едва узнал своего раба. Лицо стало смуглым, брови черными, только предательски синели саклабские глаза. Но это уже было мелочью.
Захир все сделал, как надо. Он передал его слова купцам, а потом свел с ними и самого Махмуда. Проделал это так ловко (завернул Махмуда в мешок, навьючил на верблюда и отвез в условленное место), что мунхи шаха, если они и следили, ни о чем не могли догадаться: для них купец не покидал дома. Захир был все время весел, уверен в себе, и Махмуд чувствовал себя в безопасности. Сам аллах послал ему этого человека…

Глава 10

Стена была высокой. Вмазанные в ее гребень осколки стекла искрились на солнце зеленоватыми огоньками. За стеной приветливо зеленели ветви плодовых деревьев. Захарий огляделся. Ни доски, ни палки. А так через стену не перелезть. Он прошел дальше, остановился у арыка. Мутная вода бежала под стену. Захарий поднял рукав халата, померил рукой глубину — дна не достал. Быстро разделся, связал одежду в узел, перебросил через стену.
Сам лег в арык, нырнул, упираясь ногами в скользкое, илистое дно, проплыл стену. В саду было тихо. Истомленные жарой деревья опустили листья. На траве лежала его одежда. Он не спеша оделся, выжал воду из кудрей, посидел, прислушиваясь, потом пошел, стараясь держаться в тени деревьев.
В углу сада к стене была приткнута ветхая лачуга из досок. Узкая щелястая дверь была приоткрыта. Он заглянул внутрь. На дощатой лежанке сидел седобородый старик, беззубым ртом грыз яблоко. Он оглянулся, подслеповато прижмурился, соскочил с лежанки.
— Боже мой, Захарий!
— Я, отец.
— Слава тебе господи! Я уж не чаял тебя увидеть. — Старик оглядел сына. — Э, да у тебя новый халат и сапоги крепкие. Где взял?
— Новый хозяин пожаловал.
— Неужто добрый попался?
— Кто его знает… Уезжаю я с ним, отец. Куда-то в степи. Далеко.
— Матерь пресвятая богородица, не увижу тебя больше! Ох, сынок, как же мне умирать тут одному, среди нехристей? Даже глаза прикрыть будет некому.
— Я вернусь. Хозяин даст мне волю. Я добуду денег, и мы уедем домой.
— Дай-то бог. Но не верю я этому, сын.
— Посмотрим. А не даст волю, так уйду. Я бы и сейчас ушел. Но куда денешься без денег?
— Оно так… Не знаю, что бы отдал, чтобы еще раз поглядеть на Днепр, помолиться в церкви, поесть нашего хлебушка. — Старик вдруг спохватился: Да ты ел ли? Погрызи яблочко.
— Теперь я не голоден…
— Может, и правда господь поможет тебе. Мне-то уж ладно. Но тебе жить бы надо. А какая тут жизнь! И жара, и духота, и непотребства разные.
— Фатиму видишь?
— Каждый день. Спрашивает о тебе.
— Ты не можешь позвать ее, отец?
Старик поскреб седую, но все еще кудрявую голову.
— Смочь-то я смогу. Но надо ли? Нет тебя и нет — вот и все. А так она будет горевать-печалиться.
— Отец, если буду жив и в добром здравии, я увезу отсюда и ее тоже.
Ты да она — нет у меня людей дороже.
— Да ты что, бог с тобой! О сем и думать не моги. Хозяин никогда не отдаст. Да и некрещеная…
— Окрестим. А у хозяина спрашивать не стану.
Охая и качая седой косматой головой, отец пошел по тропинке, скрылся за деревьями. Вскоре пронзительно скрипнула дверь в стене. Это он, Захарий, сделал так, чтобы дверь скрипела, предупреждая, что в сад кто-то идет. Сколько раз ждал он, когда скрипнет дверь и по садовой дорожке побежит, припрыгивая, Фатима. Она была маленькой девочкой, когда их с отцом привезли сюда. Для нее было чудно, что они такие, на других не похожие. Придет, сядет где-нибудь в сторонке, смотрит во все глазенки, как они вскапывают землю, отводят воду под деревья. Потом стала приносить что-нибудь из еды — кусок жареного мяса, лепешку или еще что. Бросит на траву (близко подходить боялась), ждет, когда они подберут и станут есть.
Они подбирали, перекрестясь, ели… Однажды надсмотрщик (он из рабов выбился, и злее таких не бывает) ударил отца палкой, да так сильно, что старик осел в канаву с водой. Надсмотрщик замахнулся второй раз. Ничего особенного в этом не было. Били их часто, за всякий пустяк. Но Фатима увидела это впервые. Как она закричала на надсмотрщика! А он кланялся ей, прикладывая руки к сердцу. Фатима помогла отцу подняться, жалостливо заглянула в лицо.
С этого времени она перестала их дичиться. Не кидала еду на траву, пробовала разговаривать, и с ее слов он выучил язык тюрков. Она была единственная, кто признавал их за людей. Надсмотрщик по своей натуре зверь, хозяин — эмир шаха — редко бывал дома, еще реже в саду, и рабов он просто не замечал.
В саду бить их надсмотрщик больше не осмеливался. Но если приходилось работать за стенами дома, свою злобу вымещал на них сполна. Он же первым заметил, что взрослеющая Фатима всей душой тянется к Захарию. Что-то наговорил ее отцу. В сад Фатиме удавалось вырываться все реже, да и то тайком.
Захарий ходил по тропинке, прислушиваясь к звукам за стеной, в хозяйском дворе. Неужели отец не сможет дать знак Фатиме? Резко скрипнула дверь. Захарий на всякий случай присел за кустами роз. Среди зелени мелькнула красная одежда. Фатима! Она медленно шла по тропинке, придерживая рукой у подбородка легкое покрывало, накинутое на голову, непонимающе оглянулась. Он вышел из-за кустов. Фатима остановилась, быстро закрыла нижнюю часть лица покрывалом.
— Испугалась? Разве отец не сказал, что я жду тебя?
— Он сказал: «Сходи…» — Продолговатые черные глаза Фатимы лучились радостью. — Ты бежал?
Захарий положил руки на ее узкие плечи, подталкивая, провел в лачугу.
Тут, в душном полумраке, глаза Фатимы словно высветили всю убогость жилища рабов. На лежанке разостлан халат с крупными, нахлестнутыми одна на другую заплатами, в изголовье вместо подушки — сноп травы, на столе — глиняная чашка с выщербленными краями, огрызок яблока, в углу два тяжелых кетменя.
И все же это был его дом. Здесь он страдал и мучился, здесь прислушивался к скрипу двери… А что будет дальше?
— Я не убежал, Фатима. Я пришел распроститься.
— И я теперь тебя не увижу? Никогда? — Ее глаза повлажнели, руки туже сжали покрывало у горла.
— Ты отбрось покрывало. Я хочу видеть твое лицо. Плохой у вас обычай… У нас этого нет. Я тебя увезу на свою родину. Ты будешь ходить с открытым лицом. И все будут дивиться на твою красоту. Вот почему я уезжаю.
Я уезжаю, чтобы вернуться.
— Этого не будет… — тихо сказала она.
— Почему, Фатима? Ты не хочешь поехать на мою родину и ходить с открытым лицом?
— Я боюсь, что меня отдадут кому-нибудь в гарем. Мы с тобой больше не увидимся.
Надежда, поманившая его, была разрушена одним словом Фатимы — гарем.
Он почему-то об этом ни разу не подумал. Ее отдадут в гарем… Бежать сейчас, немедленно, куда угодно. Но дальше Гурганджа не уйдешь, а тут негде укрыться. Их поймают на другой же день. Ему отрубят голову, а Фатиму…
— Фатима, тебя любит твой отец. Он тебя не отдаст, если будешь просить. А если отдаст, я выкраду тебя из любого гарема! Буду жив вернусь. А если вернусь, ты будешь со мной.
— Нет, ты не захочешь взять меня из гарема. — Она заплакала.
— Я возьму тебя даже из ада! Только жди.
Скрипнула дверь. Фатима вздрогнула.
— Это мой отец, — сказал он.
Но сам прислушивался к шагам. Если слуги — гулямы — смерть. Но это сейчас его не пугало. Сейчас он, кажется, умер бы даже с радостью.
Старчески шаркая ногами, отец подошел к лачуге, кряхтя и охая, сел у дверей на обрубок дерева.
— Фатима, тебя потеряют. Иди.
Он сел к ним спиной. На макушке сквозь волосы просвечивала розоватая плешина, бурая шея с глубокой ложбиной была изрезана морщинами.
— Не бросай моего отца, Фатима. Пусть он будет всегда рядом с тобой, — прошептал Захарий.
— Постараюсь. — Она встала, потянулась к нему, неловко ткнулась губами в его щеку. — Я буду тебя ждать.
Ее глаза были сухими, все черты лица отвердели. Пошла по дорожке, заворачивая за персиковое дерево, оглянулась, помахала рукой и побежала.
Скрипнула, потом хлопнула дверь в стене, и все смолкло. Над ленивой водой арыка жужжали мухи. Мохнатый шмель ползал по лепесткам розы. Палило горячее солнце, и от земли несло сырым теплом. Жизнь шла своим чередом, равнодушная к счастью и несчастью.

Глава 11

В шатре хана было много нойонов: собрались послушать Махмуда. Он шел сюда с трепетным сердцем. Что рассказать? Что утаить для своего блага?
Ответное послание хорезмшаха хан принял в свои руки, разрезал шелковый шнур, скрепленный печатью, развернул свиток и подал Махмуду.
— Прочти и переведи.
Послание было сдержанным. В нем не было клятвенных заверений в дружбе, но не было и ни единого вызывающего слова. Хорезмшах будет покровительствовать торговле и охранять караванные дороги в своих владениях, то же самое сделает, как он надеется, и великий хан.
Хан снова взял послание, посмотрел на вязь строк, спросил нойонов:
— Ну, что вы думаете об этом?
— Хитер шах, — сказал один.
Другой с ним не согласился:
— Не хитрый — трусливый. Великий хан назвал его сыном, и он смолчал.
— Великого Чингисхана теперь все боятся! — горделиво добавил третий.
И, угождая хану, нойоны принялись хвастливо говорить о доблести своих воинов, посмеиваться над шахом. Хан слушал их как будто благосклонно, но, когда поток похвальбы чуть поубавился, сказал:
— Сейчас вы похожи на сорок, стрекочущих над спящим тигром.
Принижающий врага сам унижен будет. У шаха, не забывайте, четыреста тысяч воинов.
— У Алтан-хана было больше, — сказал Джэбэ.
Ему хан не ответил, повернулся к Боорчу:
— Я, кажется, не слышал твоего голоса…
— Великий хан, я думаю, что ответ шаха — ответ разумного человека. Не вижу в нем хитрости или трусости. Ему выгодна торговля? А нам? Из владений сартаулов в земли китайцев и обратно потекут рекой товары. Потекут через наши степи, великий хан. А тот, кто сидит у реки, не умрет от жажды.
Его не замедлил поддержать Елюй Чу-цай:
— Мудры твои слова, нойон. Торговля вдохнет жизнь в разрушенные города за Великой стеной. Города и селения станут платить тебе налоги, и твоя сокровищница наполнится золотом, драгоценностями.
Им, как и Джэбэ, хан тоже не ответил. Он велел Махмуду рассказать, как шах принял его послание. Махмуд, рассказывая, не упускал ни одной мелочи, невольно оттягивал время, когда надо будет умолчать или признаться о ночном разговоре с шахом. Служить шаху он не будет. Это решил еще в Бухаре, после тайной встречи с купцами, так ловко устроенной Захиром. Все купечество владений хорезмшаха, торгующее с Востоком, хотело того или нет, оказалось слугой двух господ — Мухаммеда и Чингисхана. Было бы лучше, если бы хозяин был один. Было бы хорошо, если бы им стал опора веры шах Хорезма. Но для этого ему надо победить хана, чего он сделать не сможет: он враждует с матерью, с кыпчаками, его боятся и потому не любят имамы, его ненавидят жители недавно захваченных владений и усмиренных городов, его государство рыхло, как комок творога… Кто думает о будущем, тому с шахом не по пути. Так рассуждали купцы, тайные доброжелатели хана. Так стал думать и Махмуд, и его душа перед ханом была чиста. Но кто скажет, как все может повернуться…
Сколько Махмуд ни разбавлял свой рассказ пустыми словами, он подошел к концу. А главного так и не решился сказать.
— Ты не упустил слов о том, что я буду смотреть на шаха как на своего сына? — спросил хан.
— Аллах тому свидетель, все твои бесценные слова передал!
— И что же шах?
— Он дернулся на своем троне так, будто ему подпустили колючку. И все лицо перекосилось, будто под нос сунули жабу. Вот таким стал. — Махмуд скосоротился, закатил глаза под лоб, вызвав смех нойонов.
— И ничего не сказал? — Глаза у хана как лед на изломе, и седеющие усы начинают топыриться.
Махмуду вдруг пришло в голову, что тайные доброжелатели хана есть не только среди мусульманских купцов. Они могут быть даже и среди эмиров шаха. Что, если уже все донесли? Он обомлел. И еще не знал, как и что будет говорить, полез в заветный мешочек, достал алмаз.
— Посмотри на это, великий хан. При своих людях шах Мухаммед не сказал ни слова. А потом призвал меня к себе, обо всем расспрашивал. И этот камень дал. За что? Чтобы я обо всем доносил ему. Был его соглядатаем. Дорог этот камень. Но твое благоволение, великий владыка вселенной, для меня, твоего недостойного раба, дороже целой шапки таких камней, целой повозки золота и всех жемчугов мира…
Хан взял алмаз и, пока Махмуд рассказывал о ночном разговоре с шахом, катал его по широкой ладони — трепетную, негаснущую искру. Махмуд старательно припоминал каждое слово, ничего не пропустил, не скрыл.
Говорил долго, боясь остановиться. Лицо хана оставалось непроницаемым.
Когда Махмуд замолчал, хан протянул ему алмаз.
— Он твой. Ты поступил как и подобает верному слуге.
— О, справедливейший из владык…
Хан не дал ему излить свою безмерную радость. Двинул рукой — молчи, медленно обвел взглядом лица нойонов.
— Шах хочет торговать. Похвальное желание. Мы отправим в его владения караван. Вы, мои близкие люди, подберите из своих нукеров по два-три знающих и способных человека. Дайте им серебра и золота, товаров, пусть продают и покупают. — Усмешливо покосился на Боорчу. — Попробуем пить из полноводной реки торговли. Но по дороге в сартаульские города пусть хорошо примечают, где перевалы, где хорошие водопои и пастбища, где броды — не через реки торговли, а просто через реки. И в городах наши люди должны уметь видеть, слышать и нужное слово сказать… Этот караван пойдет в ближние к нам города. Как только он возвратится, ты, Махмуд, поведешь второй, подальше.
— С этим я не иду?
— Ты будешь готовиться к другому. Твое дело будет потруднее.
— Но, величайший владыка, — да наградит тебя аллах долгой жизнью, кошелек купца наполняет дорога. Я могу остаться, но свой кошелек и свои товары пошлю с верным мне человеком. Он будет и всем полезен. Знает языки, обычаи.
— Посылай.
Караван собрался огромный. Еще никогда не уходил из степей такой караван. Четыре с половиной сотни человек на лошадях, больше тысячи вьючных верблюдов. Махмуд нагрузил китайским шелком двух верблюдов. Захиру сказал:
— Тебе я верю, как брату. Возвратишься, все хорошо исполнив, — отпущу на волю. Мало того, — чем дороже ты продашь, тем выгоднее будет для тебя.
Из десяти динаров прибыли один — твой. Согласен?
— У раба согласия не спрашивают.
— Пока ты раб. Со временем, думаю, станешь моим помощником. Ты мне нужен. Я заметил: с тех пор, как купил тебя, мои дела, слава аллаху, идут хорошо.
— А как же моя воля?
— Воля будет, Захир. Я от своих слов не отступаю. Купцы честные люди.
Но ты сам не захочешь уходить от меня. Зазвенят в твоем кошельке золотые динары, захочется добавить еще… А без меня ты не много добавишь. Люди, Захир, как верблюды в караване, один за другим идут, хотя и не привязаны друг к другу.
— Я хочу домой, хозяин. Не буду я тебе помощником. Сразу говорю.
— Ну что тебе твой дом? Где живется лучше, там и дом… Вы остановитесь в Отраре. Там найди Данишменд-хаджиба. Передашь ему мое письмо. Смотри только, не попадись…
…Идут верблюды, горделиво задрав маленькие головы. Томительна дальняя дорога. Сиди с утра до вечера в седле, зевая от скуки, смотри на степь, на голые сопки… Махмуд говорит: «Что тебе дом?» Купец, видно, заболтался по белу свету до того, что перестал различать родное и чужое.
Оно, чужое-то, может быть стократно лучше своего, а все равно свое ближе сердцу. Земля и тут ничего… Особенно когда проходили предгорье Алтая.
Издали зеленые лесистые отроги напоминали высокие холмы возле Киева… Но только напоминали. Приглядишься — совсем не то, и тоска от этого удвоится.
Он родился и вырос в Киеве, на Подоле. Дом отца стоял на берегу речки Почайны, недалеко от шумного, самого великого в городе торговища. Тут продавали свои товары торговые гости со всего света. Со своими однолетками Захарий любил толкаться среди лавок, глазеть на диковинных людей в чудных одеждах… Он рос без матери. Она умерла во время великого мора, когда ему не исполнилось и года. Отец на торговище держал маленькую лавчонку, где продавал сережки, ложки, гребешки и всякую иную мелочь. А Захарий с ватагой однолеток купался, рыбачил на Днепре, Лыбеди, Сырце, собирал грибы и ягоды в дубовых лесах, дрался с ребятами других посадов — Щекавицы, Копырева конца, Кисилевки. И дрались, и мирились… Совсем как князья русские. Только от княжеских усобиц стоном и слезами наполнялась земля.
Как злые лиходеи, налетали князья друг на друга, зорили города, полонили людей, жгли дома. Не избег горестной судьбы и древлеславный Киев. Его отымали друг у друга много раз. Захарию шел двенадцатый год, когда князь Рюрик Ростиславич купно с половецкими ханами Кончаком и Данилой Кобяковичем взял Киев, пожег, позорил посады. Захария с отцом и многими другими подольцами увели в половецкие степи, потом продали в рабство…
Сколько же не повинных ни в чем русских людей по всей земле мыкается?
Сколько злосчастья пало на них? В этих землях, где молятся другим богам, простые люди, по правде говоря, мало чем разнятся от рабов. Насмотрелся он на бухарских кузнецов, медников, стеклоделателей, гончаров… Работают рук не покладая. А что у них есть? Еще хуже участь тех, кто обихаживает поля.
С утра до ночи гнут спину под раскаленным солнцем, от кетменей кожа на ладонях затвердевает до того, что режь ножом — не порежешь. А их за людей не считают. Тут человек тот, у кого сабля на боку или мешочек золота на шее, как у Махмуда. Все остальные — свои и чужие, христиане и мусульмане, тюрки, персы или иных языков люди — как эти вот вьючные верблюды, кто хочет, тот и взвалит вьюк на спину. Кряхти, пыхти, но сбросить — думать не моги.
Идут караваны по монгольским кочевьям. Покачивается Захарий в седле, плетет бечеву бесконечных дум.
Однажды к нему подъехал монгольский караванщик, что-то долго говорил, показывая рукой на своих верблюдов. На пути из Бухары в степи Захарий надоел всем своим попутчикам, спрашивая, как называется на их языке и то и это. Память у него была цепкая, недаром же без усилий научился говорить по-тюркски и по-персидски. Монгольских слов успел запомнить немало, но речь понимал с трудом. Все же уяснил, что монгол хочет куда-то отлучиться и просит его присмотреть за его верблюдами и вьюками.
— Заа… — сказал монголу, что на их языке означало «ладно».
Наверное, его «заа» звучало не совсем так, как надо бы. Монгол засмеялся. Веселый человек… Рабство научило Захария разбираться в людях.
Стоило, бывало, увидеть человека, услышать несколько слов, и он уже мог сказать, будет этот человек бить своих рабов или нет. Этот бить бы не стал.
Вместе со своими товарищами монгол ускакал в степь. Догнали они караван дня через два. Монгол осмотрел вьюки на своих верблюдах, поправил подпруги, остался доволен Захарием.
— Сайн! Хорошо! Ты раб Махмуда или нукер?
— Раб. Богол.
— А-а… Муу… Плохо…
— Да уж, ничего хорошего нет, — по-русски сказал Захарий.
Монгол, конечно, не понял слов, но, кажется, угадал, что они могли означать, сочувственно покачал головой, огорченно развел руками.
Вечером Захарий развьючил верблюдов, расседлал коня и стал готовить ужин. Вскипятил в котле воду, хотел засыпать в нее сухих крошек хурута, но подошел монгол, замахал на него руками, убрал хурут, велел подождать. Тут же куда-то убежал. Возвратился с большим котлом мяса. Поставил его перед Захарием.
— Сайхан амттай идээ!
Это Захарий хорошо понял. Сколько времени его пищей был только хурут!
Обрадовался и мясу с наваристым супом, и тому, что без труда понял монгола, и его доброте, такой редкой в этом жестоком мире.
Они стали есть, поглядывая друг на друга и беспричинно посмеиваясь.
Монгол успевал жевать мясо, запивать его супом, говорить, дополняя слова знаками, ужимками, взглядами веселых узких глаз. И Захарий вскоре удивленно заметил, что без усилий все понимает. Он узнал, что монголы подстрелили несколько сайгаков, когда ездили по своим делам, что зовут караванщика Судуй, что у него есть отец, мать, жена и недавно родилось сразу двое детей — сын и дочь, что отец у него хороший, мать добрая, жена красивая, дети здоровые и сам он поэтому человек счастливый. И он никуда бы не поехал от родного очага, но его попросил пойти с караваном Джучи, сын самого Чингисхана. Отказаться не мог, потому что Джучи хороший. Слова «сайн сайхан» так и сыпались с его языка. Но Захарий ни разу не подумал о Судуе как о хвастуне. Хорошие люди, известно, и о других стараются думать и говорить хорошо.
Захарий вспомнил Фатиму, сказал:
— Когда жена есть, дети маленькие, дома сидеть надо. Вы к своим бабам не бережливые. По хозяйству не помогаете совсем. Только и делаете, что на конях скачете да саблями помахиваете.
Ему, как и Судую, пришлось изобразить сказанное, тогда только тот все понял и легко согласился с Захарием. Но знаками же показал: на коне они скачут и машут саблями не для своей утехи. Женщины, конечно, много работают. Они и скотину содержат, и детей растят, и кожи выделывают, и войлоки сбивают, и одежду шьют… Но мужчины из похода возвращаются не с пустыми руками. Они привозят добычу.
— Я был у вас не так уж долго. Но я жил у Махмуда. И знаю, куда уходит ваша добыча. Все самое ценное они к рукам прибирают, купцы. Взамен вам дают вино да сладости да побрякушки-безделушки. Вино бывает быстро выпито, сладости съедены, что же остается у вас? Для чего же надрываются жены и машут саблями воины?
Судуй не ответил.
Теперь они чаще всего ехали вместе. И при разговорах все меньше размахивали руками. От Судуя Захарий узнал, для чего он и его товарищи время от времени уклоняются от караванной тропы, и догадался, что идут они в города шаха не только для того, чтобы продавать-покупать… На сердце стало неспокойно. Люди шаха в подвластных ему городах строго блюдут порядок, они скоры и круты на расправу…
В Отраре их встретили неприветливо. На базаре мухтасибы — стражи порядка — пялили на караванщиков глаза, шагу ступить не давали без догляду, бессовестно вымогали подачки. Наиб хорезмшаха Гайир-хан не позволил каравану никуда уходить из Отрара. А монголы, забыв всякую осторожность, рыскали по городу, лезли к городским стенам, осматривали рвы, шагами обмеряли окружность внутренних укреплений.
— Вы накличете беду! — говорил Захарий Судую.
— Мы должны сделать то, что нам повелели.
А по базару поползли слухи, что владениям шаха Мухаммеда скоро придется пережить ужас нашествия войска, неудержимого, неостановимого, как горный поток. Напуганные люди приходили посмотреть на монголов — что за грозные воины? Через караванщиков-мусульман они разговаривали с монголами, и те не рассеивали страхов, напротив, поддерживали: да, непобедимый Чингисхан повернулся спиной к разгромленному им Китаю и обратил свой взор в эту сторону. И тот, на кого пал его взгляд, должен покориться или погибнуть. Такова воля неба.
Неприветливость отрарцев перерастала в открытую вражду.
У Захария были свои заботы. Письмо хаджибу Данишменду все еще не было вручено. Сначала хаджиба не было в Отраре, он куда-то уезжал. Потом, как Захарий ни ловчился, подойти к нему незаметно не мог. А время уходило.
Через несколько дней караван должен был отправиться в обратную дорогу.
Возвращаясь вечером вместе с караванщиками на постоялый двор, Захарий напяливал на свою голову чалму, тайком перелезал через глинобитную ограду двора и шел разыскивать Данишменда. Один раз ему все-таки повезло.
Уследил, как хаджиб въехал в ворота большого двора. Его дом? Узнать это было уже проще. Захарий постучал в ворота. Они приоткрылись, из-за полотна высунулась голова молодого слуги.
— Скажи, достойный, это дом Исмаил-бая?
— Ходят тут… — проворчал слуга. — Это дом Данишменд-хаджиба! Ворота захлопнулись.
Захарий пожалел, что не взял с собой письмо. Держать его при себе опасался, прятал на постоялом дворе. Ну, да делать нечего, надо сходить…
Стоял поздний осенний вечер. Улицы Отрара были пусты, по ним метался холодный ветер. В звездное небо вонзились острые минареты, полная луна обливала их серебряным светом. Захарий приближался к постоялому двору, когда за спиной услышал стук копыт. Прижался к стене. Воины (в лунном свете поблескивали шлемы и наконечники копий), человек около пятидесяти, шагом проехали мимо.
— Не торопитесь, — сказал один из них. — Надо подождать других. Не спугнуть бы.
— Боишься?
— Их четыреста пятьдесят человек. Если храбры так же, как болтливы…
Всадники скрылись за углом. Захарий побежал по переулку к постоялому двору, разыскал Судуя, разбудил.
— Вставай! Что-то неладное… Что-то замыслили… — Он спохватился, что говорит по-русски, махнул рукой. — Ах, черт! Пойду я послежу за этими людьми. Разбуди своих! Разбуди.
Судуй мало что понял из его торопливых слов, но встревоженность Захария передалась и ему. Растолкал старшего караванщика и побежал следом за Захарием. Они снова перелезли через стену и сразу же услышали грозный окрик:
— Стойте!
Захарий и Судуй бросились бежать по переулку. За ними кинулись конные, над головой пропели стрелы. Но не напрасно Захарий не единожды ходил тут. Между двумя оградами была узкая щель. За ней следующий переулок. Они оторвались от погони…
Ночь всполошили крики людей, треск ломаемого дерева, звон оружия. На постоялом дворе происходило что-то недоброе. Захарий и Судуй кружным путем перебрались в улицу, ведущую к воротам двора. Они были распахнуты. Воины размахивали факелами. Из глубины двора выталкивали полуодетых, связанных караванщиков.
— Энэ юу вэ? Энэ юу вэ?
— Тише, Судуй! Откуда же я знаю, что это такое!
Караванщиков вытолкали из двора, куда-то увели, угрожающе наставив копья. И все смолкло. Раззявленной пастью чернели ворота. Холодно поблескивали минареты. Что делать? Возвращаться на постоялый двор нельзя.
Надо бежать. Но ворота города откроют только утром. К тому времени, недосчитавшись, их начнут разыскивать. В городе укрыться негде. Разве у хаджиба? Но примет ли он без письма? Примет или не примет — гадать нечего.
Надо идти к нему.
Слуга сначала не хотел беспокоить до утра своего господина. Захарий поднес к его носу кулак. Это помогло. Их провели в комнату, застланную потертым ковром. Хаджиб вышел, держа в руках подсвечник с тремя оплывшими свечами. Строго оглядел и, кажется, понял, кто они такие.
— От Махмуда?
— Да. Мне велено было передать письмо…
Когда Захарий рассказал, что случилось на постоялом дворе, хаджиб поставил подсвечник на пол, беспокойно прошелся по комнате.
— Не ждал я этого от Гайир-хана…
На другой день хаджиб принес страшную весть. Все караванщики казнены по приказу Гайир-хана. Известно, что двое где-то скрылись. Розыск идет по всему городу. Все товары, все серебро и золото наиб Гайир-хан взял себе.
— Где ты спрятал письмо?
— Оно не в товарах. Письмо не найдут. Я попробую его достать.
— Нет. Оно уже не нужно. Мне здесь оставаться нельзя. Верят мне все меньше и, кажется, готовы отправить вслед за казненным отцом. Надо уходить в степи, к вашему хану. Но прежде я отправлю вас.
Хаджиб заставил их одеться в женское платье. С закутанными в покрывало головами перед закрытием ворот вывез их за город. В тутовой роще снова переоделись, затянули подпруги коней и распрощались. Хаджиб сказал:
— Передайте Махмуду — я буду через несколько дней. И не один. Многие знатные люди последуют за мной.
До первых монгольских караулов ехали ночами. Потом мчались и ночью и днем, загоняя насмерть лошадей. Судуй был неразговорчив. Скорбел о своих товарищах. Сумно было и на душе у Захария.
В орду Чингисхана им не дали ни поесть, ни передохнуть. Хан сразу же потребовал к себе. Шатаясь от усталости, они подошли к ханской юрте.
Кешиктены распахнули резные, с позолотой двери. Захарий с робостью переступил высокий порог. По правую руку у входа стояла широкая скамья, застланная льняной скатертью, на ней серебряные кумганы с кумысом и чаши.
Юрта была затянута златоузорными шелками, складки от дымового отверстия бежали по потолку, как лучи солнца, к стенам, по ним ниспадали к земле. В том месте, где стены и потолок сходились, юрту обтягивал поясок с пышной серебряной бахромой. Посредине юрты горел огонь, за ним в широком, с короткими ножками кресле сидел грузный человек с седеющей бородой: ссутулив сильные плечи, смотрел на них светлыми немигающими глазами. Вот он какой, могучий и грозный владыка монголов… Справа и слева от него на белом толстом войлоке сидели нойоны.
Слушая Судуя, хан не шевельнулся. Но его глаза потемнели, отяжелевшие веки приопустились, пальцы сильных рук один по одному стали сгибаться в кулаки. Сейчас он вскинет руки, глаза метнут холодное пламя. Но ничего такого не произошло. Хан поворотил голову к нойонам, на короткой шее вздулся толстый ремень жил, борода уперлась в отворот халата; смеясь, сказал хрипловато:
— Кто-то хотел сидеть у реки… И как? Сами карасями оказались.
Попали на горячие угли. Не я ищу войну, она ищет меня. И так будет всегда, пока мир не покорится одному владетелю. Повелеваю: направьте шаху посла.
Пусть он пришлет все отнятое. И пусть отдаст в мои руки Гайир-хана. Я наполню его утробу серебром и золотом.
Из ханской юрты Судуй повел Захария к себе. Чего-то пожевав, они легли спать. Растормошил Захария Махмуд.
— Ты что же это? — сердито спросил он. — Я тебя жду, а ты спишь…
Что там вышло?
Захарий рассказал.
— Аллах акбар! И мои верблюды, и мои щелка тоже пропали?
— Все пропало, хозяин… Сами, говорю, едва выбрались.
— Ты почему не нашел хаджиба сразу. Он бы отвел беду… Ты не исполнил того, что я велел. Ты принес мне убытки. Не будет тебе воли, негодник, пока не отработаешь всего!
— Я ни в чем не виноват, купец! Ты не можешь отступить от своего слова. А если отступишься…
— Что? Ты грозишь мне? Я закую тебя в железо, и будешь делать черную работу, пока не подохнешь!
Его крик разбудил Судуя. Он приподнял голову.
— Сон вижу — гром гремит. А, это ты, сартаул. Зачем так кричишь?
Почему не даешь спать?
Махмуд, бранясь, ушел. Захарий спать уже не мог. Зачем он возвратился сюда? Если Махмуд сдержит свое слово, не видать ему ни отца, ни Фатимы, ни зеленых лесов Руси.
В юрту вошла жена Судуя и женщина постарше, должно быть, мать.
Пожилой человек принес на руках детей-двойняшек Судуя. Дети стали ползать по отцу, дергать его за косички, за нос, и Судуй блаженно ворчал, нюхал их пухлые розовые мордашки. Посмеивались женщины, лучил морщины у глаз мужчина. Пылал в очаге огонь, булькал в котле суп. Счастливы эти люди. Они дождались возвращения родного им человека. А другие сейчас плачут по тем, кто уже никогда не вернется. Где-то плачет и его Фатима. Где-то сидит старый отец, обхватив корявыми руками седую голову, думает о нем или о своей молодости, о празднично шумном Подоле…
— Чем опечален твой товарищ? — спросила Судуя мать.
Отодвинув детей, Судуй сел.
— Э-э, да ты и верно скис, как молоко, забытое на солнце. Сейчас будем мясо есть, архи пить. Будем пить архи, отец? Видишь, будем… Ты мой гость. Моя юрта — твоя юрта.
— Да-да… Спасибо. Но мне надо идти поговорить с Махмудом. Если он… А-а, что там! Ты не был рабом, не знаешь…
— Рабом был мой отец… Но не о том речь. Махмуд большой человек, в ханскую юрту ходит… Плюнуть бы на него — нельзя. — Судуй яростно поскреб голову, посмотрел на мать, на отца, словно спрашивая совета.
— Ты поговори с Джучи, — сказал Судую отец. — Ты должен помочь этому человеку. И ты можешь помочь. Я всегда всем помогал… А мне было труднее.
Теперь что! Мое имя известно, твое известно…
— Ну, пошел-поехал! — со смехом остановила его мать Судуя.
Судуй вскочил, оделся, и они пошли к старшему сыну хана. Джучи сидел в юрте с двумя старшими сыновьями. Они читали ему какую-то книгу. Сначала читал мальчик постарше, худенький, ушастый, с ломким, неуверенным голосом.
Потом второй, помладше, большеголовый, узкоглазый крепыш. Этот читал бойчее. Но Джучи похвалил обоих.
— К завтрашнему дню ты, Орду, перепиши это, — Джучи черкнул крепким ногтем по странице.
Ушастенький согласно кивнул головой.
— Тебе, Бату, вот это.
Заглянув в книгу, Бату недовольно шмыгнул носом, но смолчал. Орду взял книгу, и они пошли из юрты. Оба были в одинаковых халатах, стянутых голубыми шелковыми поясами, в белых войлочных шапках с загнутыми вверх краями. Княжичи… Бату остановился возле Судуя, требовательно дернул за рукав.
— Ты нам привез что-нибудь?
— Нет, Бату, на этот раз я возвратился, похлопывая себя ладонями по бедрам.
— Рассказывай, Судуй, — сказал Джучи.
— В юрте твоего отца и нашего повелителя я рассказал все. Не говорил я одного. — Судуй подтолкнул Захария вперед. — Если бы не он, я не увидел бы ни тебя, ни своих детишек. Этот человек — раб Махмуда. Сартаул грозит его покарать… А у этого человека сердце воина. Я подумал: негоже, чтобы на резвом скакуне возили воду или аргал. Я никогда не просил тебя, Джучи, а сейчас очень прошу…
Захарий ощутил на своем лице внимательный взгляд Джучи. Сын хана смотрел пристально, но взгляд его был спокоен, в нем было простое, доброжелательное любопытство. Окликнув караульного, Джучи послал его за Махмудом, стал расспрашивать Судуя, как все произошло. Слушал, задумчиво морща лоб, постукивал пальцами по крышке столика, обложенного перламутром.
Рядом со столиком стопкой лежали толстые книги.
— Еще одна жертва кровавому духу войны… Э-эх!
Пришел Махмуд. Удивленно зыркнул на Захария, истово кланяясь, рассыпал перед Джучи скатанные жемчужины приветных слов. Сын хана не прерывал его, даже вроде бы и не слушал, все так же задумчиво смотрел поверх головы купца и барабанил по столику. Потом вдруг спохватился, спросил:
— Этот раб виновен перед тобой?
— Аллах свидетель, он разорил меня!
— Ты, вижу, скоро будешь гол и бос. Что хочешь с ним сделать?
— Все утерянное вытряхну из него вместе с его душой.
— Ты чрезмерно строг. Но он твой раб, и ты волен сделать все, что пожелаешь… — Джучи замолчал, чего-то недосказав, казалось, ждал, что все прочее купец поймет и так.
Но Махмуд невысказанного понять не пожелал, обрадованно бормотал:
— Истинно так! Истинно так!
Захарию он стал отвратен. Жадина постылая, хмырь болотный! Не много получишь!..
Лицо Джучи построжало.
— Твой раб спас моего лучшего нукера. Его стараниями весть о гибели караванщиков вовремя дошла до ушей моего отца. Как быть с этим? Ты должен его наказать, а я вознаградить.
Сбитый с толку купец молча сверкал синеватыми белками глаз.
— Я его куплю у тебя. — Джучи открыл лаковую шкатулку.
— Аллах акбар! — тихо изумился Махмуд. — Взять с тебя деньги? Я сам и все, что у меня есть, — твое, лучший из сыновей повелителя вселенной. Дарю тебе этого раба! Для того и купил, чтобы подарить.
Джучи и Судуй весело переглянулись.
Из юрты сына хана Захарий вышел вольным человеком.

Глава 12

Счастье сопутствовало хорезмшаху Мухаммеду все годы правления. И вдруг упорхнуло-улетело… Аллах лишил его своего благоволения, и мир стал враждебен шаху.
В Гургандж он не казал своих глаз с тех пор, как отбыл в поход на Багдад. Жил либо в Бухаре, либо в Самарканде. Держался подальше от бесценной матери. Но вражда с нею не утихала. Ненависть сочилась, как сукровица из незаживающей раны. Тени зла скапливались вокруг него. Он все больше боялся теснин дворцовых переходов и глухоты покоев, завешенных коврами. Уезжал на охоту, надеясь отдохнуть, забыться, и тащил за собой своих эмиров: боялся сговора за своей спиной. А на охоте боялся случайной стрелы… Чаще прежнего молился, каясь перед аллахом за тяжкий грех свой: непомерная горделивость толкнула на святотатство — поднял дерзновенную руку на наместника пророка. Смирением и многотерпением хотел искупить вину перед богом.
Какое-то время был тих, непривередлив. Но вдруг срывался, забывал о благих помыслах, становился буйным, своенравным до потери всякой рассудительности.
Гонец из Отрара нашел его на берегу Джейхуна. Самоуправство Гайир-хана, наиба, не им поставленного, распалило в нем великий гнев.
Схватив гонца за воротник халата неистово колотил его кулаком по лицу, рычал:
— Гайир-хану отрежу уши!
Вокруг стояли эмиры, смотрели на него с осуждением, перешептывались, и это бесило его еще больше. Гайир-хан — один из них. Они — за него. Их уже не страшит гнев шаха. Джалал ад-Дин, бледный, решительный, шагнул к нему.
— Повелитель, ты несправедлив! Гайир-хан истребил не купцов, а зловредных мунхи.
Слова сына развязали языки эмиров.
— Хан шлет лазутчиков, а мы их должны оберегать!
— Наши сабли начинает есть ржавчина!
— Гайир-хан поступил как подобает!
Воителей, от которых ушло счастье, эмиры не любят. А эти не любили его и раньше. Но он был удачлив, и они шли за ним, славили его имя, деля воинскую добычу. Теперь готовы отвернуться. Но сын!
— За самоуправство Гайир-хан ответит головой! — упрямо повторил он и повернулся спиной к эмирам.
Они вышли из шатра. Джалал ад-Дин остался. Но он не хотел разговаривать с ним. Сын тоже ушел.
Поостыв, шах пожалел о брошенной в горячке угрозе Гайир-хану. За него вступятся все родственники матери. Да и сам Гайир-хан может постоять за себя. У него двадцать тысяч воинов. За могучими стенами Отрара это сила.
Если он осадит город и потерпит неудачу, эмиры совсем перестанут бояться.
Минуло несколько дней. Как-то вечером в шатер без зова пришел Тимур-Мелик. Огляделся, наклонился к уху шаха.
— Я слышал обрывки плохого разговора… Тебе, повелитель, лучше не ночевать в шатре.
И Тимур-Мелик увел его в свою палатку. Утром увидели: весь шатер продырявлен стрелами, двое туркмен-телохранителей убиты. Доискаться, кто это сделал, не удалось. Шах сразу же уехал в Самарканд.
Вскоре туда прибыло посольство от Чингисхана. На этот раз без подарков… Послов было трое — мусульманин Кефредж Богра и два пожилых нойона. Отец этого Кефредж Богра служил шаху Текешу, отцу Мухаммеда, а он, сын свиньи, как и другие, ему подобные правоверные, забыв заветы пророка, предался проклятому идолопоклоннику.
Усаживаясь на трон в приемном покое, шах не знал, что он ответит послам. Была смутная надежда, что хан свирепых кочевников не станет сильно заноситься и все можно будет уладить миром. Но, вступив в покой, Кефредж Богра развеял эту надежду. Он, сын шакала, даже не поклонился, стал перед троном, раскорячив ноги в пыльных гутулах, зацепился большими пальцами рук за богатый пояс, сказал:
— Отнятое — верни. Гайир-хана — выдай.
И все. Ни разу в жизни шаху не приходилось выслушивать такого голого, как клинок, требования. Он стиснул зубы, оглянулся на эмиров. Они смотрели на него и как будто даже радовались его унижению. Только сын весь подался вперед, опустил руку на рукоятку дамасской сабли. Шах понял, что если сейчас начнет вилять перед послом, то навсегда падет в глазах эмиров и собственного сына. И, отдаваясь во власть всевышнего, он позвал Джехан Пехлевана, показал пальцем на Кефредж Богра:
— Этого.
Страх, исказивший надменное лицо посла, вернул ему былую уверенность в себе. Он снова стал владыкой жизни людей, властелином их судьбы.
Потребовал ножницы и, зло усмехаясь, отхватил нойонам жиденькие бороды, бросил волосы в лицо.
— Если ваш хан хочет быть остриженным, пусть является сюда.
Но за этой вспышкой последовала угрюмая подавленность. Он позвал к себе лучших звездочетов. Они ничем не утешили его душу. Расположение звезд и планет не благоприятствовало его начинаниям, следовало ждать, когда они сдвинутся. Но ждать он уже не мог. Надо было готовиться к войне.
Прожорливое войско опустошило сокровищницу. Повелел собрать налоги с населения за три года вперед и на эти деньги возвести вокруг Самарканда стену, которая заключала бы в себе не только город, но и предместья. Для него изготовили чертеж, исчислили, сколько нужно камня, кирпича, дерева на стену длиной в двенадцать фарсахов. Многоопытные строители говорили, что за короткое время невозможно возвести такое укрепление. Но он заупрямился.
Стену начали возводить. А налоги поступали плохо. Деньги выколачивали из ремесленников и земледельцев плетями, палками, воины врывались в дома, забирали все, что было ценного. И все равно денег не хватало. Начатую было стену забросили, стали подправлять, укреплять старую. Шах каждый день объезжал город. Тысячи людей месили глину, поднимали на стену кирпичи, копались в земле, углубляя и расширяя рвы. Приветствовали его сдержанно, словно бы сквозь зубы. Поборы, спешное укрепление стен нагнали на людей страх. А шах не находил успокоительных слов. Угрюмо и молча проезжал мимо.
Его душа была полна дурных предчувствий.

Глава 13

К походу на хорезмшаха Чингисхан готовился неспешно. В этот раз удар не мог быть внезапным, и потому надлежало все продумать не единожды. Кто торопливо седлает, тот часто сваливается с коня.
Посчитал свои силы — сто восемьдесят тысяч воинов. Из них шестьдесят две тысячи отданы Мухали для продолжения войны с Алтан-ханом. И для охраны улуса нужны воины. Отпадает еще двенадцать — пятнадцать тысяч. В поход он может взять немногим более ста тысяч. Мало… Если, как доносят купцы, шах выставит четыреста тысяч воинов нанятых («Не чудно ли, шах кормит воинов, тогда как его, хана, кормят воины»); сверх того вооружит столько же простолюдинов да выведет все это воинство навстречу… Правда, война с Алтан-ханом еще раз показала: число воинов само по себе значит мало. Но, говорят, тюрки шаха в битвах злы и отважны… Сто тысяч… К этому добавятся воины сына Бузара, да уйгуры, да карлуки… Будет тысяч сто двадцать. И все. Малочисленность войска заставила искать подмоги. Послал к тангутам Джэлмэ, повелев уговорить императора, чего бы это ни стоило, пойти на войну с сартаулами. Но Джэлмэ привез предерзостный ответ: «Тебе нужны завоевания, ты и воюй. А нет сил — сиди в своей юрте и не величайся великим ханом». Кровь бросилась ему в лицо, но он сумел сдержать себя, сказал почти весело:
— Каков, а! За эти слова я ему все кости переломаю!.. — А Джэлмэ все-таки упрекнул:
— Не исполнил моего повеления…
— Что мог, я сделал. — Джэлмэ навесил на глаза свои бровищи.
Послать к тангутам он мог бы и кого-то другого. Джэлмэ уже много времени был не у дел. Память о прошлом заставила снова приблизить к себе своего старого нукера. Без Джэлмэ как-то увял, поблек и друг Боорчу.
Что-то надломилось в его душе. Очень хотелось, чтобы два старых друга были с ним рядом, как в прежние годы, жили его заботами и тревогами. А Джэлмэ не смог выполнить его повеления. Или не захотел?
— Пойдешь со мной на войну, Джэлмэ?
— Будет твое повеление, пойду, великий хан.
— Разве по повелению ты пришел ко мне когда-то?
— Тогда другое дело. Мы дрались, чтобы не было драк. Это мне было завещано отцом.
— А сейчас? — спросил он и вдруг вспылил:
— Ты поглупел, Джэлмэ! Шах убивает караванщиков, моего посла, тангутский владетель знать меня не желает, хотя клялся быть моей правой рукой. Как же я могу сидеть у своего очага? Чего ждать? Когда разметают мой огонь и опрокинут юрту? Вы хотите этого — ты и такие, как ты? А я все явственнее вижу: мир во вселенной наступит только тогда, когда копыта моих коней растопчут всех шахов, императоров — всех до единого, когда всеязычные народы будут знать одного повелителя.
Джэлмэ не хотел или не решился с ним спорить. Лицо его оставалось угрюмым. Сейчас он был очень похож на своего отца, кузнеца Джарчиудая.
Субэдэй-багатур брат ему, а совсем другой человек — воин.
— Так пойдешь со мной или нет? Я спрашиваю о твоем желании!
— Великий хан, у тебя так много подданных — зачем тебе я?
— Уходи, — сказал он.
Больше он уже не позовет Джэлмэ. Былого не вернешь, как свою молодость… Подданных у него много, верно, есть и разумные, и храбрые, и ловкие, на любое дело человека найти ничего не стоит. Но нет друзей, какие были в далекую пору. Когда-то он думал, что друзей заменят сыновья. Но у них своя жизнь, они выросли в иное время, и многое недоступно их уму и сердцу. Братья — те и вовсе… Беспокойный Хасар, немало тревоживший его, обломался, присмирел, огонь славолюбия угас в его душе, он уже не затевает ссор и споров, не красуется перед другими в дорогих нарядах и доспехах, живет в своем уделе в окружении многочисленных жен…
Эти размышления расслабляли его, и он гнал их от себя. Впереди было трудное и опасное дело. Оно бодрило его лучше всякого вина. И будь у шаха сартаулов в десять раз больше воинов, он не смог бы остановиться. Делаешь — не бойся, боишься — не делай. Теперь к старому присловию он часто добавлял: не делаешь — погибнешь.
Беглый хаджиб шаха Данишменд, люди купца Махмуда довели до хана, какая смута во владениях Мухаммеда. Он долго думал, как обратить себе на пользу вражду шаха с матерью, эмирами, имамами (пожалел, что нет рядом хитроумного шамана Теб-тэнгри). Что за человек шах, он уже знал хорошо.
Потому надумал разжечь его подозрительность. Заставил перебежчиков составить письмо. Будто бы эмиры шаха пишут ему, хану Чингису, что тяготятся властью Мухаммеда, что шах чинит им всякие обиды и утеснения, что он жесток, несправедлив и они, его эмиры, будут рады и счастливы, если хан примет их к себе на службу. Это письмо должны были «перехватить» люди шаха…
Главное — разъять силы врагов, расщепить их, как полено на лучины, тогда уже не трудно будет искрошить лучины в мелкую щепу.
Чем ближе становилось время выступления в поход, тем беспокойнее вели себя жены. Они нередко ссорились, и ему приходилось утихомиривать их грозным окриком. Такого раньше не было. Борте правила всеми его женами и наложницами спокойно и умудренно. Но тут что-то случилось. Ее власть перестала быть беспрекословной. Жены раскололись на два враждующих стана.
В одном главная Борте, в другом — Хулан. Он думал, что виной тому властность его любимицы Хулан, но все оказалось много сложнее. Татарка Есуй высказала то, о чем другие помалкивали.
— Ты уходишь, и одному небу ведомо, сможешь ли возвратиться. Все люди смертны… Кто будет править улусом? Кто станет господином над всеми нами?
Для него эти слова были неожиданны, от них перехватило дыхание. Разве он должен умереть? Все в душе восстало против этого. Он еще не стар. Он крепок телом. Как в юности, может сутки не слезать с седла. О чем говорит эта глупая женщина? Смерть далеко, и думать о ней нечего.
Но проклятые мысли назойливо лезли в голову, и душа была полна тягостного смятения. Неужели придет время, когда не он, а кто-то другой будет сидеть на его троне, поведет в битвы воинов?.. Неужели вечное небо, отличив его от всех живущих на земле, со всеми же уравняет?
Усилием воли он отодвинул эти думы. Но не избавился от них совсем, они жили в нем, подстерегали его, чтобы завладеть всем существом, потрясти ум до самых глубин.
О выборе наследника он стал размышлять как о деле обычном, таком же, как подготовка к походу. И оно оказалось таким же нелегким, как подготовка к походу. Раздор среди жен пошел из-за того, что Хулан замыслила продвинуть в наследники своего сына. Борте возмутилась. Старший из сыновей должен наследовать отцу. Из века в век ведется: старший в роде — глава.
Как ни любил хан бойкую Хулан и своего младшего сына Кулкана, он не мог назвать его своим наследником. Одно дело — младший среди братьев, другое — неизвестно, что за человек из него выйдет, сможет ли удержать в своих руках весь его улус. Но все это ничего не значит для Хулан. Если ее оставить тут и если с ним в походе что-нибудь случится, она попробует силой утвердить на троне Кулкана. Ее придется держать при себе. Так будет спокойнее для всех. Сделать наследником Джучи? Застарелая боль всколыхнулась в душе. Если Джучи не сын… Все меркиты, отправленные на тот свет, возликуют от злорадства. И это не все. Джучи все больше отдаляется от него. Нет, не может он быть наследником. Чагадай, Угэдэй или Тулуй — один из этих будет наследником. Кто? Ближе всех его сердцу Тулуй.
Смел, отважен, умеет увлечь за собой людей, но и сам легко увлекается. А для владетеля это может обернуться бедой. Чагадай, напротив, строго следует правилам и обычаям, упорен, беспощаден к себе и к другим. Добрые люди возле него не удержатся, а худых он сам держать не станет и может остаться одиноким, а править улусом без верной опоры трудно. Остается Угэдэй… Благодушен, ласков с людьми, нетороплив, невозмутим. Ему не хватает твердости. Но возле него всегда будут держаться люди…
Он решил напрямую поговорить с сыновьями. Все четверо пришли к нему в юрту. Караульным он велел никого не впускать. В серебряных подсвечниках горели толстые восковые свечи. Сыновья молчали. Давно, с незапамятных времен, они не разговаривали вот так, одни, всегда вокруг были люди. И сейчас братья настороженно, будто и не братья, посматривали друг на друга.
Может быть, они даже догадывались, о чем будет речь, и хотели предугадать, на кого падет выбор отца.
— Дети, когда небо призовет меня, мой улус, все, что я собрал, останется вам. — Отодвинутые мысли о своем конце приблизились, и он тряхнул головой, заговорил быстро:
— Вы все достойны занять мое место. Но ханом может стать один из вас. Я бы хотел, чтобы вы сами назвали того, кто больше других годен для тяжких трудов повелителя всеязычных народов.
Джучи старательно соскабливал с голенища гутула какое-то пятнышко.
Угэдэй поворачивал подсвечник, тихонько дул на пламя свечей, и оно беспокойно металось. Чагадай сидел с недоступно строгим лицом. Взгляд Тулуя перескакивал с одного на другого — кого отец назовет наследником?
— Скажи свое слово ты, Джучи.
Старший сын поднял голову. Шевельнулись брови, сдавливая кожу на переносье в две складки. Его опередил Чагадай:
— Почему первым должен говорить Джучи?
— Он старший.
— Уж не его ли нарекаешь своим наследником? Все знают: Джучи меркитский подарок. Мы не будем ему повиноваться!
Лицо Джучи побелело, глядя Чагадаю в глаза, он сказал:
— Мнишь себя умнее, всех! А небо обделило тебя. Одним всех превосходишь — свирепостью. Но она не достоинство человека. Свирепость достоинство сторожевой собаки.
— У тебя занимать не стану ни ума, ни достоинства!
— Молчи, Чагадай! — остановил перепалку хан. — Твое бесстыдство превосходит всякую меру. Джучи — ваш старший брат. И чтобы я не слышал о нем подобных слов! Язык вырву!
Установилась тягостная тишина. Хан был сердит на Чагадая, но того это не смутило. Сидел все так же с недоступно-строгим лицом.
— Может, ты сам хочешь быть моим наследником?
Помедлив, Чагадай ответил:
— Ты волен избрать любого из нас. Сам я охотнее всего стал бы повиноваться Угэдэю.
Имя было названо. И за одно это хан простил Чагадая.
— Что скажешь ты, Джучи?
Не поднимая взгляда, тусклым голосом Джучи проговорил:
— Я буду слугой любому из братьев.
— Я спрашиваю, что ты думаешь об Угэдэе.
— Думаю, что он сумеет править разумно и справедливо.
— А ты, Тулуй?
— Буду рад, если наречешь Угэдэя.
— А что скажешь ты, Угэдэй?
— Я покорен твоей воле, отец. Изберешь меня — буду стараться стать достойным высокой чести. Вот все, что я могу сказать…
— Будем считать дело решенным. Завтра я это решение обнародую.
Бойтесь переиначить его! Для каждого из вас, Джучи, Чагадай, Тулуй, я выделю улус из владений, которые отберем у сартаульского шаха. Будете править там. Но помните: над всеми вами — тот, кто наследует мне. Не вздумайте затевать спор. Почаще вспоминайте о судьбе моих родичей Сача-беки, Алтана, Хучара… Блюдите мои установления и ни в чем не ошибетесь, ничего не потеряете.
Выбор наследника удивил всех. Но вслух удивляться никто не посмел.
Даже Хулан промолчала.
Весной в год зайца с берегов Толы хан двинулся в поход. Дошел до реки Эрдыш и остановился на летовку. Отсюда разослал по городам шаха предавшихся мусульман сеять зерна страха, выведывать, как Мухаммед готовится защищать свои владения.
А воины облавили зверя, откармливали коней…
Назад: ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Дальше: ЧАСТЬ ПЯТАЯ