Глава 8

Кутаясь в шерстяной плащ, Ань-цюань поднялся на городскую стену…

Смеркалось, шел мелкий дождь. С верховьев Хуанхэ дул холодный ветер, хлопал полами плаща, трепал огни, поднятые над его головой телохранителями; неровный, прыгающий свет вырывал из серого мрака зубцы стены, кучи мокрых камней, воинов, зябко жмущихся к зубцам. Император шагал, расплескивая лужицы черной воды, смотрел вниз, где в мутной дождевой мороси и сумраке вечера расплывались, сливались в сплошную дугу огни вражеского стана. Огни горели и в стороне Бован-мяо. Там, в храме предков тангутских императоров, расположился предводитель кочевников, грязный осквернитель святынь…

Уже несколько месяцев наглухо заперты все шесть ворот столицы. Никто не думал, что осада окажется такой затяжной. Всем было известно, что кочевники подобны разбойникам, налетают, хватают, что сумеют схватить, и бегут в свои степи. Так было с незапамятных времен. А тут… Монгольский хан разорил Валохай, ему досталась богатая добыча у заставы Имынь, он дочиста ограбил столичную округу. И не уходит. Как одержимый, беснуется под стенами города, пытаясь овладеть твердыней. Поначалу кидал людей на стены. По лестницам, сделанным из плодовых деревьев, его воины лезли то в одном, то в другом месте, то среди дня, то глухой ночью. На них обрушивали град камней, засыпали глаза песком, лили кипяток… Высокое умение брать крепости было неведомо дикарю, и защитники легко выходили победителями. Но у хана варваров было упорство, а оно и камень разрушает.

Обеспокоенный император через потайной подземный ход слал гонцов во все двенадцать округов страны, требовал напасть на хана с тыла, отправил посольство к Цзиньскому императору с просьбой оказать скорую помощь.

Однако разрозненные войска из округов монголы перехватывали по дороге и разбивали. А князь Юнь-цзы, только что занявший императорский трон в Чжунду, прислал надменный ответ: он считает унизительным соединять силы двух великих государств для борьбы со степным грабителем.

Возле угловой башни император остановился. Ветер хлестал дождем прямо в лицо. Пригибая голову, Ань-цюань вглядывался в тьму. Далеко на притоке Хуанхэ светлячками мельтешили огни. Там, как доносили лазутчики, жители столичной округи, согнанные ханом, носили камни, мешки и плетеные коробы с землей, кидали в реку. Хан хочет возвести плотину — для чего?

Он стоял на ветру, пока не продрог. Потом спустился со стены и отправился во дворец. В малых императорских покоях ярко горели восковые свечи, пылали угли в железных жаровнях с румяными боками. Было тепло и сухо. Лысый сановник, главноуправляющий делами государя, снял с него мокрый плащ, с поклоном спросил:

— Будешь ли говорить со своим советом?

Придвинув к жаровне низкое кресло, обложенное перламутром, император простер над углями ладони, зябко повел плечами. Ему не хотелось встречаться с высокими сановниками. Что могут сказать утешительного они?

Что может сказать он? Остается одна надежда: терпение хана иссякнет, и он уберется в свои степи.

— Пусть заходят.

Сановники входили, кланялись и усаживались на узкий ковер, растянутый вдоль стены. Тихо шелестели бумаги, шуршала одежда. Кивком головы он разрешил говорить. По установленному порядку они рассказывали о делах, которыми ведали. Иссякают запасы пищи… Много больных… Ничего нового.

Он разыскал взглядом князя Цзунь-сяна.

— Я просил тебя собрать ученых людей и узнать, чем грозит нам плотина, возводимая врагами.

Не спеша, храня свое достоинство, Цзунь-сян развернул лист бумаги, подслеповато жмурясь, вгляделся в него.

— Нас ждет большая беда. Воды реки, перекрытой здесь, — ткнул пальцем в бумагу, — хлынут в город. Посмотри на этот чертеж, и тебе станет понятно.

Он взял плотный лист бумаги, но вглядываться в извилистые линии чертежа не стал.

Сказал с удивлением:

— Как мог дикарь додуматься до этого?

— Дикарь-то он дикарь. Но у него есть чему поучиться и просвещенным владетелям.

Император бросил быстрый взгляд на Цзунь-сяна.

— Что придумали хранители мудрости для разрушения сего замысла?

— Можно сделать одно: пробиться к плотине, раскидать…

— Пробиться? Да они только этого и ждут. Выйдем за ворота — сделают то же, что у заставы Имынь! Эх вы, познавшие истину! Чтобы придумать такое, не надо сидеть десятилетиями над книгами.

— Потерянное в горах, государь, не ищут на дне реки, — с раздражающей назидательностью сказал Цзунь-сян. — Не надо было подпускать врагов к сердцу страны. Мы повторяем ошибки покойного Чунь-ю.

Он говорил «мы», но понимать это надо было — «ты». Род Цзунь-сяна так же высок, как и род самого императора, но это не дает ему права вести такие подстрекательские речи. Ань-цюань навалился на спинку кресла, утвердил локти на мягких подлокотниках.

— Поди прочь, Цзунь-сян!

Тому, видно, показалось, что он ослышался. Повернулся в одну сторону, в другую — сановники стыдливо прятали глаза. Бледное лицо князя порозовело. Он поднялся и удалился, гордо подняв голову. Император выпятил нижнюю губу, скомкал чертеж и бросил в жаровню.

Утром в город пришла вода. Она врывалась под створы ворот, с журчанием растекалась по улицам, подхватывая мусор, перехлестывалась через низкие пороги домов, низвергалась в подземелья с плеском, шумом и грохотом. Люди, кто с молитвой, кто с проклятием, тащили на крыши детей, закидывали свое добро, влезали туда же сами, мокрые, грязные, тряслись под нудно моросящим, холодным дождем. Взломав загородку конюшни, вырвались на волю лошади, с ржанием метались в теснинах улиц… К вечеру почти не осталось незатопленных мест, только у императорского дворца сохранилась узкая полоска суши.

От хана прибыл посланец. Сухопарый, крючконосый воин говорил с императором, обратив лицо не к нему, а к переводчику. На голове у воина был тангутский гребенчатый шлем, с плеч свисала мокрая, заляпанная грязью тангутская же шерстяная накидка. Посланец требовал у императора сдачи города. Сам император с воинами может уходить, но все ценности должны быть оставлены, оставлены должны быть также люди, умеющие ковать, плавить железо, обрабатывать серебро и золото, ткать шерстяные или иные ткани…

Слушая посланца, Ань-цюань вспомнил свою встречу с беглым степным ханом в Хэйшуе. Тогда все было иначе. Тогда он издевался над кочевником, над его ничтожеством. До чего же был глуп! Рябому хану надо было помочь.

Через него в степях завести друзей… Но разве мог подумать, что придет время и он, император Си Ся, страны величественных храмов и дворцов, страны, чьи воины заставляли трепетать и киданьскую и сунскую, и цзиньскую династии, будет слушать такие слова от грабителя, который не постеснялся прийти к нему в чужом, награбленном одеянии…

— Уходи, нойон Джарчи. Города твоему хану мы не отдадим никогда!

— Мы подождем. — Нойон поправил на поясе меч «дракон-птица» тангутский меч с рукояткой, чешуйчатой, как тело дракона, изогнутой на конце в виде птичьей головы.

Вода, залив город, больше не прибывала. С нею можно было бы примириться. Но размокли стены глинобитных домов, они оседали, разваливались, придавливая обломками людей, в двух местах просели и треснули крепостные стены. Город ждала неминуемая гибель. Императорский совет почти в открытую стал обвинять Ань-цюаня в неразумном упрямстве.

Надо бросить все и уйти… Они не хотели понять, что стоит покинуть стены крепости — и все лягут под мечами кочевников.

И вдруг вода начала резко убывать, скатываться. Случилось это поздно вечером. В стане врагов всю ночь метались огни, доносился шум. Утром все стало понятно. Вода поднялась настолько, что стала топить и вражеский стан. Тогда хан велел разрушить плотину, и река вошла в свое русло.

И снова прибыл посол. Он признался:

— Наши воины немного покупались! Мы перебрались на более высокое место. Теперь не затопит. А вам уйти некуда. Хан говорит тебе: оставайся в своем городе, но поклянись быть его правой рукой, отдай ему в жены свою дочь, по первому его слову шли воинов, куда он направит, рази тех, кого укажет.

Императорский совет принял позорные условия хана. Отныне император Си Ся становился данником хана. Такого унижения страна не знала. Совет согласился отдать в жены и дочь Ань-цюаня. Но не захотел, чтобы тангутские воины шли с ханом грабить другие народы. Император молчал. Совет как бы отодвинул его в сторону. Ничего он не сказал и тогда, когда увидел среди сановников Цзунь-сяна. Он чувствовал, что его, кажется, ждет судьба предшественника.

Начались длительные переговоры. Хан был неуступчив. Если император не дает воинов, пусть дает коней, верблюдов, тканей разных, меда и воска, серебра и золота, седел и саадаков с луками и стрелами, белых войлоков и цветных ковров… И все — в неслыханном количестве.

— Надо дать, — сказал Цзунь-сян. — Пусть уходит. По всему видно, он собирается напасть на кого-то. Для того и просит воинов. На кого же он собирается напасть? Думаю, на цзиньцев. Вот и пусть… Они нас бросили в беде. Они не меньше нас виноваты в нашем позоре. Пусть повоюют с ханом.

Мы, сохранив при себе воинов, отомстим цзиньцам, вернем все, что сегодня отдаем хану-грабителю.

В стан хана со всех концов страны стали сгонять скот, свозить добро.

В его кожаные мешки перекочевала почти вся императорская казна. Ань-цюань проводил до крепостных ворот плачущую дочь Чахэ. Прощаясь, расплакался и сам. Он чувствовал, что уже никогда не увидит свою дочь.

Предчувствия не обманули императора. Вскоре после того, как хан ушел в свои степи, обобрав тангутский народ, Ань-цюаня вынудили отречься от престола. А через месяц, на сорок втором году жизни, он внезапно скончался.

Новым императором стал ученый князь, подслеповатый Цзунь-сян.

Глава 9

Целый день хан охотился в степи с ловчим кречетом. Возвращался усталым и голодным. Недалеко от его шатра толпились люди. Наверное, снова сартаульский купеческий караван. Все более торными становятся караванные тропы в умиротворенной степи. Идут торговые люди из Самарканда, из Бухары, из Хорезма и Отрара. Иные продают товары тут, иные направляются дальше, в пределы Алтан-хана. Купцы люди ловкие и смелые. Он не однажды говорил, что как торговцы в поисках выгоды идут на край земли, так воин в поисках добычи должен переплыть все реки, преодолеть все перевалы.

Сартаульский купец, до глаз заросший бородой, в пышной чалме, играя на животе пальцами, ходил за спинами своих подручных, торгующих тканями, орехом и миндалем, чашами из чеканной меди. Увидев хана, купец степенно поклонился. В его поклоне не было ни приниженности, ни рабской покорности.

Хан спешился, пошел вдоль ряда, ощупывая ткани. Купец с готовностью разворачивал куски.

— Эту ткань у нас называют карбас. Она не бывает крашеной. Прочна, легка. Ее любят простые люди. А это зендани. Ткань тысячи расцветок.

Одежду из нее можно носить и в дни радостей, и в часы скорби… Зарбофат — так называют у нас эту ткань. Одежда из нее украшает достойных, при свете солнца она сияет, блестит, как роса на зелени весенней травы, в пасмурный день она сама излучает свет.

— Ты где так научился говорить на нашем языке?

— Великий хан, с младенческого возраста я путник. Я продавал свои ткани меркитам, кэрэитам, найманам…

— А бывал ли ты в Чжунду или других городах Алтан-хана?

— Бывал. Я везде бывал.

— И сколько же просишь за эти товары?

— Совсем немного. За кусок златотканой ткани — три золотых балыша, за кусок зендани — три серебряных.

— Сколько ты платил за штуку в своей земле? Не торопись отвечать.

Если солжешь, я снесу тебе голову!

Купец, открывший было рот, онемел, потом взмолился:

— Великий хан, не губи!

— Говори правду, и ты останешься жив.

— Я платил за штуку не дешевле десяти и… и не дороже двадцати динаров.

— Ты что же, грабить нас приехал? — Хан взял кусок парчи, бросил в толпу. — Берите. Все берите у этого грабителя!

С веселым визгом и смехом толпа расхватала и ткани, и орехи, и миндаль — ничего не осталось. Купец схватился за голову:

— Вай-вай!

— Иди за мной.

Хан прошел в шатер. Баурчи подал мясо и кумыс.

— Ешь, купец. В другой раз будешь умнее.

— Великий хан, я бывал во многих землях. Большие и малые владетели оберегают караваны… Мы ищем выгоду — это так, но мы везем то, чего без нас не получишь…

Хан велел кешиктенам принести из хранилища парчу, гладкий и узорчатый шелк, тонкие шерстяные ткани. Все это разложил перед купцом.

— Ты думаешь, я это купил? — спросил хан. — Все, что мне надо, я беру мечом. Позовите Татунг-а… Как твое имя, купец?

— Махмуд Хорезми. Махмуд из Хорезма.

— Ты ешь, Махмуд. Пользу от торговли я вижу. И зря купцов обижать не буду. Но раз вы торгуете в моих куренях, вы должны служить мне. Нет — с каждым могу сделать то же, что сделал сегодня с тобой.

— Тебе нужны воины, великий хан, А я бедный купец.

— Мне нужны не только воины. Ешь! — Хан выбрал кость пожирнее, протянул Махмуду.

Он ее принял, но есть не стал, держал в руках, и горячее сало ползло по его пальцам, падало на крышку столика, застывало белыми каплями. Совсем убит, раздавлен человек.

В шатер вошел Татунг-а с дощечкой для записи повелений.

— Скажи, Махмуд, сколько штук тканей было у тебя, и Татунг-а заплатит тебе за каждую штуку сполна.

В темной, как ненастная ночь, бороде Махмуда блеснули зубы — рад!

— Пока я только возвращаю отнятое, — продолжал хан. — Но ты получишь больше. Со своим караваном ты пойдешь в Чжунду.

— Зачем, хан?

— Торговать. Ну, и попутно кое-что узнаешь. Возьмешь моих людей погонщиками.

— Нет, хан, твоих людей я не возьму. Без них мне будет легче. К нам уже привыкли…

«А он неглуп», — подумал хан, почесал бороду.

— Будь по-твоему. Одно помни всегда и везде: верность принесет тебе богатства и почести, предательство — смерть.

Махмуд из Хорезма не первый, кого он шлет за великую стену. О владениях Алтан-хана надо знать как можно больше. Под Чжунсином он увидел, что его войско много подвижнее, выносливее, упорнее в защите и яростнее в нападении, храбрее тангутского. А каковы воины Алтан-хана? Говорят, Алтан-хан может против каждого его воина выставить десять — пятнадцать своих. Орла, как известно, могут заклевать и сороки, если их много и они дружны. Однако у «золотых» чжурчженей нет дружбы с «железными» киданями и коренными жителями. Можно ли извлечь из этого выгоду?

От Алтан-хана идет в его орду большое посольство — зачем? Его слава разнеслась по всему свету. И неизвестно, надо ли радоваться ей. На днях прибыли послы от уйгурского идикута Баурчика, следом — от карлукского хана Арсалана и от владетеля Алмалыка Бузара. Он с ними еще не говорил, но через Татунг-а выведал: идикут, хан и владетель Алмалыка отложились от гурхана кара-киданей и хотят покориться ему. Конечно, он их примет под свою руку. Но этим озлобит гурхана. И без того кара-кидане косятся в его сторону. Они приняли и обласкали недобитого сына хана найманского Кучулука. Надо бы направить коней туда. Но этого нельзя сделать, пока он не знает, что держит в мыслях золотой сын неба. Им стал тот самый пухленький князь, что вел когда-то переговоры с ним и Ван-ханом, тот, с чьего соизволения он получил титул джаутхури. Удивительно! Ему всегда казалось, что на троне Алтан-хана сидит не простой смертный, а и впрямь сын неба… Что скажут его послы? Он примет их всех вместе. Пусть смотрят друг на друга, на него и думают…

Отпустив купца и Татунг-а, он сел у входа в шатер. Синие сумерки наплывали на степь. С Хэнтэйских гор сползала прохлада. В курене горели огни, дым аргала стлался над травой, его горечь смешивалась с горечью ая — полыни. Шумно резвились дети. Звенели молодые голоса, кто-то пел шутливую песню о бодливом козленке, сопровождая песню дурашливым меканьем, и ему вторил веселый смех. Хану захотелось подойти к любой из юрт, сесть в круг у огня, послушать разговоры, песни, шутки, но он знал, что, едва приблизится, — все замолчат. И станут ждать, что скажет он: если попросить, будут, конечно, разговаривать, будут и песни петь, только уже иначе… Он отъединен от людей с их будничными радостями и заботами, не нужен им, когда они сидят в кругу у огня. У них своя жизнь, у него — своя, и они не сливаются… Такие вечера вызывают в нем или тоску, или глухое раздражение. Другое дело на войне. Там его мысль, его слово становится страстью, жизнью и смертью тысяч, там он подобен духу, творящему бурю…

К приему послов он готовился с великим тщанием. Велел сшить для всех кешиктенов шелковую одежду — каждой тысяче своего цвета, подобрать коней одной масти, одинаковое оружие, повелел нойонам, братьям и сыновьям надеть на себя самые лучшие халаты и самые дорогие украшения. Для него был приготовлен парчовый халат, расшитый по отворотам и рукавам золотыми нитями и жемчугом. Но он не стал его надевать. Великолепием своих одежд не удивить посла Алтан-хана. Остался в будничном холщовом халате и войлочной шапке. Единственным украшением был золотой пояс. Перед шатром, как и на курилтае, поставили трехступенчатый помост, укрыли его мягкими тангутскими коврами, он сел на трон, изготовленный тангутскими ремесленниками из черного дерева. От помоста на половину полета стрелы расстилался белый войлок. В конце его горели два огня — для очищения послов от всякой скверны и нечисти.

У огней кешиктены отобрали у послов оружие, провели по войлоку к помосту. Послы идикута, карлукского хана и владетеля Алмалыка поклонились ему. Послы Алтан-хана остались стоять. Не взглянув на них, он ласково улыбнулся бывшим подданным гурхана. Через переводчиков послы выразили надежду своих повелителей, что Чингисхан, чье величие, как солнце, сияющее над миром, обогревает озябшие народы, будет для них отцом, заботливым и милостивым. Он улыбался, но слушал послов вполуха. Ему было известно, что они скажут, какие преподнесут подарки. Загадкой оставались послы Алтан-хана. С ними был Хо. Но увидеться с ним не удалось. Людей Алтан-хана было четверо, считая Хо. Впереди стоял высокий человек с широкими сросшимися бровями. По знаку хана он сделал шаг вперед, заговорил. Из-за его плеча выдвинулся Хо, глядя себе под ноги, стал переводить:

— Мы прибыли к тебе, джаутхури…

Хан перебил Хо:

— У меня есть титул, дарованный мне небом. Я не джаутхури, я Чингисхан.

Не поднимая головы, Хо перевел его слова. Широкобровый нахмурился.

— На земле есть один-единственный государь, власть которому дарована небом, — наш хуанди. Все остальные владеют землями, народами с его соизволения. Мы прибыли к тебе, джаутхури, огласить указ о восшествии на престол нового хуанди. Этот указ тебе надлежит выслушать, стоя на коленях.

Хан сорвал руки с подлокотников трона. Стоит ему взмахнуть, и послов вскинут на копья кешиктены. Но он опустил руки на колени, стал быстро перебирать пальцы, а сам улыбался неживой, застывшей улыбкой. В голове звенело, взгляд застилала пелена. «Не спеши, не спеши!» — твердил он себе.

Ссора с Алтан-ханом не ко времени. Надо бы управиться с Кучулуком и хори-туматами… Но стать на колени? При всем народе, при послах!..

— Ваш золотой хан не отец мне. Но он может быть моим братом. А где вы слышали, чтобы брат слушал своего брата, стоя на коленях?

— Хуанди единственный сын у неба, нет у него братьев.

Они были упрямы, как волы, и все настойчивее требовали, чтобы он стал на колени. Разговор становился бесполезным, затягивая его, он обнаружил бы свою боязнь.

— Кто такой ваш новый хуанди?

— Князь Юнь-цзы.

— А, так я его знаю! Видел. Ты, посол, глуп, а он, думаю, даже глупее тебя. Переведи все, как я говорю! И такой ничтожный человек — хуанди.

Вставать на колени! Да я бы его не взял в помощники моему писцу Татунг-а.

Удалитесь с глаз моих!

Потом он велел запереть послов каждого в отдельную юрту. Сделал это для того, чтобы поговорить с Хо. Но переводчик не мог сказать ему чего-то нового: знал Хо не так уж много. Да, в Чжунду обеспокоены, там не ждали, что он сумеет одолеть императора Си Ся. Но сановники думают, что получилось это не оттого, что силен Чингисхан, а оттого, что слабы тангуты, погрязшие во внутренних неурядицах. Посольство хотело припугнуть хана, а заодно проверить, так ли уж он опасен. Потому-то во главе его поставлен Хушаху.

— Ты мне говорил о каком-то потомке императора киданьской династии.

Жив ли он?

— Он жив. Но от дел его почему-то устранили.

— Можешь свести моих людей с ним?

— Могу… Хан, это, конечно, не мое дело, но ты напрасно так говорил с послами. Проезжая по степи, я видел мирные кочевья. Сюда придут воины нашего государя… Людей побьют.

— Ты думаешь, они смогут прийти?

— Если захотят…

— А может быть, я приду к вам, если захочу…

— Тебе не осилить императора. Да и зачем идти туда? Степи так широки и просторны. Меня до сих пор тянет сюда. Тут моя вторая родина. И мне бы не хотелось, чтобы лилась кровь здесь или там.

— Как поживает твоя сестра, наша добрая Хоахчин?

— Хорошо. Все время вспоминает матушку Оэлун-фуджин, и тебя, и твоих братьев. Ее вторая родина тоже здесь, хан.

Он велел Татунг-а принести мешочек с золотыми слитками. Вытряхнул их на столик, разгреб по всей крышке. Огни светильников дробились на золоте, и стол светился, как очаг, полный горячих углей.

— Бери сколько нужно. Купи сестре все, что она пожелает.

Хо взял несколько слитков, посмотрел, погладил пальцами, положил на стол.

— Не обижайся, хан, но я не могу ничего взять.

— Почему? — Хан нахмурился.

— Хушаху знает, что я служил у тебя. Если он найдет золото, ни моя сестра, ни жена, ни сын не увидят меня.

— Что я могу сделать для тебя?

— Не знаю… Да мне ничего и не нужно. — Хо вздохнул. — Одного хочу: пусть моя жизнь будет такой, какой она есть.

Этот разговор оставил в сердце хана малоприметную, но досадную горчинку. Ему от души хотелось порадовать Хо и его сестру. Не все, выходит, доступно и ему, всемогущему…

Война с Алтан-ханом, о котором он так много думал в последнее время, после его оскорбительного ответа послу стала неизбежной.

Здесь, в степях, ему не страшно войско Алтан-хана, каким бы многочисленным оно ни было. Но, разгромив врагов тут, много ли он добудет?

Надо идти за великую стену, там, если небо явит свою милость, добыча будет богатой. Но… Алтан-хан был всегда грозой для всех племен. Перед его могуществом трепетали храбрейшие из ханов… Не гибельным ли будет дерзостный поход?

Хан на три дня и три ночи заперся в темную юрту. Не принимал пищи, молился небу, думал. После этого созвал нойонов.

— Алтан-хан своевольно отобрал власть у наших братьев-киданей. Он сеял рознь между племенами, предавал смерти багатуров. Предки завещали нам отомстить за все эти злодеяния. Можем ли мы жить в довольствии и покое, не воздав должного заклятому врагу? Небо призывает меня покарать извечного зложелателя, утерявшего в своей гордыне остатки разума. Могу ли противиться его воле? Пусть воины готовят коней!

Глава 10

— Что тревожит твое сердце, господин мой?

Над Кучулуком, заслоняя огонь светильника, склонилось лицо жены.

Большие черные глаза смотрели настороженно. Он взял ее длинные, упругие косы, осторожно притянул к груди, погладил по голове. Дверь дворцового покоя была распахнута настежь, во внутреннем дворике журчала вода арыка.

За стеной дворца, выложенной из сырого кирпича, в саду гурхана играла музыка, слышались веселые голоса.

— Ты все время молчишь — почему? — обиженно спросила жена — Я устал. Мне тяжело.

— Я не отпущу тебя много дней, и ты отдохнешь.

Почувствовав его усмешку, она села, отбросила косы за спину.

— Если ты думаешь о другой женщине — берегись! У, тебя не будет ни других жен, ни наложниц.

Он тоже сел, глянул на нее с сожалением.

— У тебя пустые мысли, Тафгач-хатун! Ты не хочешь, чтобы у меня были наложницы. А я не хочу, чтобы наложницей стала ты!

— Ты, видно, не в своем уме! Чьей же наложницей и почему стану я, твоя жена и дочь великого гурхана?

— Прислушайся… Что ты слышишь?

— Ничего. В саду играет музыка.

— Вот. Музыка. Кругом грохочут барабаны войны, поют боевые трубы. А твой отец услаждает слух музыкой и проводит время среди танцовщиц…

— Зачем так говоришь о моем отце? Разве он не был добр к тебе?

Кучулук отвернулся, стал смотреть в темный дверной проем. Гурхан Чжулуху, толстенький, коротконогий, говорливый, приютил его, отдал в жены дочь, позволил собрать уцелевших найманских воинов. Гурхан радовался, что найманское ханство пало, весело говорил: «Твой дед был беспокойным соседом. А ты пришел служить ко мне. Добро! Служи, Кучулук, служи. У меня служба легкая, я никого не обижаю». С тех пор прошло без малого три года.

Избегая всяких забот, старый гурхан тешит свою душу музыкой и шумной охотой. А его государство разваливается на глазах, и Кучулука это начинает пугать. Бывший вор-конокрад Бузар завладел Алмалыком. Гурхан и ухом не повел. А теперь Бузар вместе с уйгурским идикутом Баурчиком и карлукским ханом Арсаланом предались Чингисхану. И снова гурхан не пошевелил пальцем.

От него вот-вот отложатся хорезмский шах Мухаммед и молодой, но бойкий самаркандский султан Осман, зять гурхана. Если сюда придет Чингисхан, Чжулуху ждет гибель. А с ним и Кучулука. Но гурхан этого понять не хочет.

Машет короткими ручками в золотых перстнях: "Помолчи, помолчи… Что делать твоему Чингисхану так далеко от своих пастбищ? И придет — не беда.

Я сам сяду на коня. Я ему покажу!.."

— Ты опять молчишь? — Тафгач-хатун сердито дернула его за рукав халата.

— Я тебе скажу все. Но поклянись, что ты не передашь моих слов отцу или кому-то из его людей.

— Хан Кучулук, ты мой муж, я дала клятву быть верной тебе до конца дней своих — что еще?

— Нет, поклянись! — Кучулук встал и запер дверь.

— Клянусь нигде, никому не передавать твоих слов!

— Тафгач, мы идем к гибели. Враги кругом, враги в самом государстве.

Подданные твоего отца мусульмане ненавидят нас, кара-киданей, за то, что вы поклоняетесь Будде, нас — за то, что мы верим в Христа. А твой отец праздно проводит время…

— Об этом говорят и другие. Но что сделаешь, если он такой?

— Должны что-то сделать! — жестко сказал Кучулук. — Если этого не сделаем мы, сделают другие.

— Кто это может сделать? Кто? — Глаза Тафгач-хатун сердито блеснули.

— Мало ли кто… Ты сама говорила, что твои предки всех приближенных держали в руках тем, что никому не давали больше ста человек. А сейчас всем народом правят Танигу и Махмуд-бай. Они могут сделать с твоим отцом все, что захотят. И тогда несдобровать ни тебе, ни мне. Но если отец и сохранит власть, властвовать ему будет не над кем. Одни предадутся Чингисхану, другие — хорезмшаху Мухаммеду.

Кучулук говорил быстрым, отрывистым шепотом. Высокий лоб его стал бледен, на нем выступили капли пота. А Тафгач-хатун, зябко поеживаясь, набросила на свои плечи шелковое одеяло.

— Что же хочешь? — спросила она.

— Отстранить твоего отца от власти.

— Как ты это сделаешь? Или ты хочешь умертвить отца? Нет!

— Клянусь тебе, не буду я его убивать! — Кучулук схватил ее руки, больно сжал. — Ты должна помочь мне. Или ты поможешь, или мы погибнем.

Все!

Она долго молчала. Плечи ее вздрагивали.

— Ты мой господин, и я буду с тобой.

— Я всегда верил в твой ум. Спасибо! — Он крепко обнял жену.

Кучулуку пришлось недолго ждать удобного случая. Как он и предполагал, султан Осман изгнал из Самарканда наместника гурхана, отказался платить дань. Чжулуху наконец зашевелился. Потрясал пухлыми кулаками.

— Я этого султана, этого неразумного мальчишку, в яму посажу! Я его заставлю чистить конюшни! Я сам пойду на него.

Кучулук осторожно возразил:

— Зачем тебе, великий гурхан, идти самому? Люди скажут, что султан до того усилился, что войной на него идет сам гурхан. Пошли Танигу… Но войска дай побольше.

— Ты верно говоришь, сын мой. Мне ли меряться силами с моим подданным. Пусть идет Танигу.

Опасный для Кучулука Танигу и главные силы гурхана ушли под Самарканд. Кучулук пробовал выманить гурхана на охоту, но он, словно что-то почуяв, сидел в своем дворце под надежной охраной. Тогда Кучулук решил захватить казну гурхана. Сокровищница находилась в городе Узгенде.

Собравшись вроде бы на охоту, Кучулук взял всех своих найманов, Тафгач-хатун и устремился к Узгенду.

В город приехали вечером. Переправились вброд через реку, протекавшую возле высоких крепостных стен. Увидев воинов, стражи захлопнули крепостные ворота. Кучулук начал колотить в полотно древком копья. Из бойницы надвратной башни высунулся бородатый воин в железном шлеме.

— Кто такие и что вам нужно?

— Ты что, ослеп?! — закричал Кучулук. — Не видишь, кто перед тобой?

— Я тебя не знаю.

— Еще узнаешь! Зови правителя города.

Голова воина исчезла. Прошло немало времени, прежде чем на крепостную стену поднялся наместник гурхана Куман-тегин. Он узнал Кучулука.

— А, это ты, хан… Зачем привел сюда своих воинов?

— Великий гурхан повелел усилить охрану города.

— Но меня он об этом не уведомил. Я не открою ворота.

К стене подскакала Тафгач-хатун.

— Куман-тегин, ты не веришь зятю великого гурхана, но не можешь оскорбить недоверием меня.

Ворота крепости распахнулись. Куман-тегин с поклоном пригласил Кучулука и Тафгач-хатун во дворец, слуги принесли угощение, горячий чай.

— Пить чай, вино, угощаться будем потом, — сказал Кучулук. — А сейчас проведи-ка нас в сокровищницу гурхана.

Куман-тегин поперхнулся чаем.

— Что за шутки? В сокровищницу кроме меня может войти только сам гурхан.

— Времена меняются, Куман-тегин! Пойдем. Не заставляй упрашивать.

— Да ты что! Эй, стража!

В покой вбежал молодой, безбородый воин с копьем и круглым щитом.

Куман-тегин поднялся, боком двинулся к дверям, не спуская глаз с Кучулука, осуждающе покачивая головой.

— Такие речи ведешь… недостойные. Принужден связать тебя, хан, и отправить…

— Подожди вязать и отправлять. — Кучулук тоже поднялся. — Сначала выйди посмотри. Дворец обложен моими воинами. Стоит мне дать знак…

Куман-тегин выскочил за двери, возвратился, растерянно разводя руками.

— Это другое дело…

Но Кучулук видел, что Куман-тегин далек от покорности, лихорадочно думает, как ему выкрутиться. Положил руку на его плечо, сжал пальцы.

— Садись. А ты, воин, иди и стань на свое место. Послушай меня, Куман-тегин. Надо спасать наше государство. Ты не можешь не видеть — оно идет к гибели. Нечестивые корыстолюбцы окружили гурхана. Они заботятся об одном — набить свои кошели золотом.

— Ты хочешь спасти гурхана?

— И гурхана, и его владения.

— Это другое дело. Только я тут не все понимаю. Спасение ты начинаешь с того, что лишаешь гурхана казны. Вытирая слезы, выдавливаешь глаза.

— Разве ты не знаешь моего отца? — вмешалась в разговор Тафгач-хатун.

— Деньги он бережет пуще своей жизни. Не платит жалования воинам, не поддерживает друзей.

— Взяв в руки сокровища, мы соберем большое и сильное войско. Гурхан еще будет нам благодарен. Ты видишь, Куман-тегин, я не разбойник, не для себя беру золото. Будь это так, я не стал бы тебя уговаривать. Долой голову — и все разговоры. Но мне нужны люди, озабоченные судьбой государства.

— В твоих словах, хан Кучулук, есть правда… — Куман-тегин растирал ладонями виски и щеки. — Жалованья не получают и мои воины. Если сюда придет шах Мухаммед, они откроют перед ним ворота. Их не заставишь сражаться… Но как я могу нарушить клятву?

— Ты покоряешься силе, принуждению.

— Это другое дело… Другое…

Втроем опустились в подземелье с зажженными светильниками. Внизу пахло сыростью, плесенью, мышиным пометом. Звякнули запоры, ржаво скрипнула железная дверь. В узком помещении со стенами, выложенными из дикого камня, рядами стояли окованные сундуки с позеленевшими бронзовыми ручками, Куман-тегин

отмыкал замки, поднимал крышки. В сундуках были золотые и серебряные слитки, монеты, камни-самоцветы, перстни, кольца, кинжалы, мечи, чащи… Тафгач-хатун с загоревшимися глазами примеряла украшения, нанизывала на тонкие пальцы перстни. Куман-тегин косил на нее мрачные глаза, вздыхал все чаще. Кучулук подошел к жене, молча снял с ее пальцев перстни, бросил в сундук.

— Не бери ничего. Когда-нибудь я подарю тебе и не такие украшения.

Идемте.

Охранять сокровищницу Кучулук поставил найманов. На другой день он собрал воинов гурхана на городской площади, выплатил всем жалованье и сказал:

— Я поднял оружие, чтобы восстановить попранную справедливость. Кто желает, пусть останется со мной. Нет — крепостные ворота открыты.

Большинство воинов осталось. Остался и Куман-тегин. Кучулук разослал во все концы гонцов, призывая правителей городов и округов присоединиться к нему. И всех, кто прибывал к нему, щедро одаривал из казны гурхана.

Скоро у него набралось достаточно войск, чтобы попытаться захватить другие города. Он выступил из Узгенда и направился к Баласагуну.

Но дойти не успел. Танигу, осаждавший Самарканд, узнав о его восстании, возвратился, перехватил на дороге. Кучулуку пришлось бежать, бросив сокровища.

Хорезмшах Мухаммед, надежда веры, бич пророка, подчинивший себе десятки владетелей, давно тяготился позорной зависимостью от кара-киданей, от неверного гурхана. Он свел свои войска с войском самаркандского султана Османа и двинулся на владения гурхана. Танигу принужден был оставить преследование Кучулука и повернуть назад, навстречу шаху. Битва произошла на равнине Иламиш. Она не принесла победы ни той, ни другой стороне. Но для Танигу окончилась печально. Он попал в плен и по приказу шаха был брошен в реку. Мусульмане, подданные гурхана, посчитали, что «надежда веры» освободит их от владычества идолопоклонников. Перед воинами, идущими домой, заперли ворота Баласагуна. Им пришлось осаждать свой собственный город. На шестнадцатый день Баласагун был взят и предан разграблению.

Воины ограбили не только жителей, но и, считая сокровища гурхана, отбитые у Кучулука, своей добычей, разделили серебро и золото, динары и дирхемы…

Махмуд-бай, правая рука гурхана, опасаясь, что для пополнения казны придется жертвовать своим богатством, дал Чжулуху пагубный совет: принудить воинов возвратить все сокровища. Войско взбунтовалось. Одни бежали к хорезмшаху, другие перешли к Кучулуку. Гурхан оказался беззащитным. И Кучулук беспрепятственно занял его ставку.

К нему привели Чжулуху. Размазывая слезы по рыхлым щекам, гурхан хотел опуститься на колени, но Кучулук сам поклонился ему.

— Великий гурхан, я лишь стрела в твоем колчане. У меня было одно желание — упорядочить дела в твоем владении.

— Ты не собираешься отнять у меня жизнь?

— Великий гурхан, это моя жизнь в твоих руках…

Гурхан его не слушал. Дрыгал короткими ногами, беспокойно озирался.

— А моих танцовщиц и музыкантов ты не заберешь?

— Они останутся при тебе.

Тут Чжулуху, кажется, поверил, что ему ничего не грозит, повеселел.

— А Махмуд-бай говорил, что ты меня убьешь. Вот глупый человек!

— Махмуд-бай негодный человек, великий гурхан. Он заслужил наказания.

— Да-да! Он мне всегда давал какие-то неумные советы. Но ты его не казни. Ну, побей палками или еще как-нибудь… У меня нет Танигу, не будет Махмуд-бая — как править владением?

— Все труды я возьму на себя.

— Тогда — хорошо. Тогда делай как знаешь. Ох, и трудное это дело править таким большим владением!

— Теперь будет легче. Владение убавилось почти вдвое…

«И тебя за это, старый огрызок, следовало бы утопить в болоте!» ожесточенно подумал Кучулук.

Глава 11

Красные, с золочеными драконами на полотнищах ворота дворца Вечного спокойствия широко распахнулись. На площадь выехал всадник, поднял серебряную трубу, и резкие звуки понеслись по ближним улицам, скликая людей лицезреть выезд хуанди на моление духам земли и неба. Следом за всадником показалась конная, потом пешая императорская стража. За нею шли знаменосцы. На бамбуковых древках проплывали полотнища с изображением красного павлина, белого тигра, черного духа войны, золотого феникса… За этими и иными значками и знаменами несли огромное желтое полотнище с ярко-красным кругом посередине — знамя солнца, главное императорское знамя. Лошади в золоченой упряжи, крытые златоткаными попонами, тянули повозку в виде пятиярусной пагоды. Каждый ярус окрашен в один из пяти главных цветов — синий, желтый, красный, белый или черный. С золотых, загнутых вверх карнизов свешивались колокольчики и украшения из жемчуга, нефрита, перламутра… По четырем углам повозки на высоких стойках блестели золотые чешуйчатые драконы. За повозкой двигались носильщики. В крытых носилках восседали сановники. Замыкала шествие конная и пешая стража.

Люди вставали на колени на обочине улицы, били земные поклоны, благоговейно простирали руки к императорской повозке с наглухо затянутыми занавесями. Пропустив шествие, Хо поднялся, отряхнул пыль с халата, пошел домой. Ласково грело весеннее солнце, чирикали воробьи, сверкали белизной свежепобеленные стены и свежепокрашенные ворота богатых дворов…

Возле дома Хо стояла тележка с тканями. Привычным к крикам голосом торговец подзывал покупателей:

— Ткани мягче облака, ярче весенних цветов, прочнее кожи — подходите, берите!

Но редкие здесь прохожие равнодушно шли мимо. Хо, едва взглянув на ткани, взялся за кольцо ворот. Торговец быстро обернулся.

— Ты хозяин этого дома?

— Да, я…

— Как тебя зовут?

— Хо. А что?

— Ты мне очень нужен. Один большой человек помнит тебя и твое обещание. Отведи меня к Елюй Люгэ.

— Ты… Оттуда? — Голос Хо пресекся.

— Ага, я оттуда. — Торговец огляделся по сторонам, сунул руку под куски ткани, достал узкий кожаный мешочек. — Вот, возьми. Это тебе.

Мешочек был увесистый. Хо вертел его в повлажневших ладонях, не зная, надо ли благодарить торговца и можно ли отказаться от этого подарка.

— Спрячь! — торопливо приказал торговец. — И веди к Елюй Люгэ.

Хо забежал в сад, вырыл под деревом ямку, положил в нее мешочек и ногой заровнял землю.

Из предосторожности он пошел впереди торговца. Тот с сопением катил следом тележку. Елюй Люгэ оказался дома. Без лишних расспросов он увел торговца во внутренние комнаты, долго с ним разговаривал. После этого торговец сразу же ушел.

— Сюда больше не приходи, — сказал Елюй Люгэ Хо.

— А куда?

— Никуда. Я уезжаю. И мой сын Хивесэ со мной.

— Надолго?

— Этого я не знаю. Твоя служба мне кончилась. Ты был верным человеком. Придет время, и я отличу тебя. Такое время близко.

Елюй Люгэ возбужденно потер узкие руки. Он был в темно-синем узком халате, в мягкой войлочной шапке с яшмовыми украшениями на макушке, волосы, собранные на затылке в пучок, стягивал широкий кожаный поясок с золотыми вдавленными узорами. Одежда киданей. С тех пор как его отстранили от должности тысячника, Елюй Люгэ ходил в платье своих предков, выказывая этим презрение к цзиньцам.

— Я знал, что это время придет. Ждал, готовился… Ты помог мне, и ты получишь то, о чем сейчас даже не смеешь думать.

Хо начал догадываться, с какой вестью пришел от хана торговец. Его сердце тревожно сжалось.

— Будет война?

— А разве ты не знаешь?

— Мне этот человек ничего не сказал.

— Хан идет сюда. — Засмеялся. — Новорожденному теленку тигр не страшен.

— И вы поедете к нему?

— Нет. Пусть хан сокрушает мощь императора, похитителя власти. Чтобы срубить дерево, нужна сила, но, чтобы сделать из него лаковую шкатулку, нужны умение и знания. Пусть хан рубит. А что выкроить из дерева, будем думать мы, прежние владетели этой земли.

Хо ушел от него опечаленным. Он не думал, что хан решится напасть на императора… Дома постоял под деревом, где закопал мешочек. Раньше он делал что-то для хана по велению своей совести. Теперь все меняется. Елюй Люгэ, Бао Си научили его не уважать власть императора. Но воины хана будут убивать ни в чем не повинных людей… Как быть? Никто не сможет дать ему совета. Мог бы что-то стоящее посоветовать Бао Си. Но он — каторжник. Бао Си схватили, дали двести палок, заковали в железо и на пять лет отправили на каторжные работы — возводить крепостные укрепления на севере. Многим товарищам Бао Си отрезали носы и уши… Может быть, хан освободит Бао Си?

Но на севере и сын Хо. После возвращения из степей Хушаху был отправлен главноуправляющим в Западную столицу. Император посчитал, что сановник не сумел достойно справиться с возложенным на него делом, и отправил подальше от своего двора. На месте Хушаху теперь сидит его давний недоброжелатель Гао Цзы. Для Хо это все равно. Однако сын только что начал служить, и Хушаху забрал его с собой. Западная столица находится в стороне от дороги, ведущей в степи. Война, может быть, не принесет несчастий его сыну.

Его надеждам не суждено было сбыться. Хан ударил как раз по северо-западным округам страны, где его не ждали, и в первом же сражении разбил юань-шуая Даши, взял несколько городов и осадил Западную столицу.

Хушаху с частью войск вырвался из города, бежал.

Западная столица пала.

Хушаху возвратился в Чжунду. С ним вернулся и Юань-ин. Сын неохотно рассказывал о войне. Но Хо понемногу выпытал все, что знал Юань-ин.

Императорские юань-шуаи не могут сражаться с монголами. Бегут либо сдаются. Сын, воспитанный дедом, почтительно относился к сановникам. Но и в его словах сквозило осуждение Хушаху, трусливо удравшего из осажденного города.

Слухи о поражении, о грабежах и опустошении целых округов, о предательстве слабодушных командующих будоражили Чжунду. Императорские стражники шныряли повсюду, хватали всех, кто говорил о поражении, били палками, кидали в ямы. Но в столице становилось все тревожнее. Мужчинам было запрещено покидать город. Всех заставили укреплять стены. Вместе с другими работал и Хо. Он месил глину, таскал камни… Горячий пот струился по лицу, ныли ссадины на руках. Но больше, чем ссадины, болело сердце. Сын говорил, что монголы убивают не только воинов, не щадят в захваченных городах ни детей, ни женщин, все крушат и предают огню.

Кое-что из этих слухов, рассказов дошло и до ушей Хоахчин. Она горестно качала головой.

— Неужели это наш Тэмуджин? Ой-е…

Все чаще стали поговаривать и о Елюй Люгэ. По слухам, он объявился на Ляодунском полуострове. Собрал под свое знамя сто тысяч воинов, присвоил себе звание да юань-шуая и начал войну против цзиньцев. Император послал против него Хушаху. Но и здесь высокому сановнику не повезло. Елюй Люгэ попросил помощи у хана и разбил Хушаху. Рассерженный император отрешил его от всех дел и сослал в деревню.

В битве с Елюй Люгэ был ранен стрелой в грудь сын Хо. Домой его привезли едва живого. Хо смотрел на бледное лицо с чернотой под запавшими глазами, на сгорбленную спину Цуй и готов был рвать на себе волосы.

Глава 12

Хан ехал верхом по дороге, идущей круто в гору. Копыта коня скрежетали по голым камням. Влево, в нескольких шагах, темнел провал пропасти. Кругом вздымались горы с зубчатыми вершинами, кое-где белели снежные шапки. К склонам прилипли серые клочья облаков. По хребту змеей извивалась Великая стена, выложенная из камня, в тускло-зеленых пятнах лишаев. Над стеной возвышались четырехугольные башни из кирпича. Стена подавляла своими размерами, своей несокрушимостью. Но ни стена, ни кручи гор не смогли защитить владетелей этой земли. Возносили себя до неба, давили своим величием, пугали многолюдием, а пришел — и обидно стало за свои прежние страхи. Богатства, легкая жизнь лишили здешних владетелей удали и отваги, сделали дряблыми, неповоротливыми.

Война продолжается больше года. Он взял десятки городов. Отступить пришлось лишь однажды. Под Датуном вражеский лучник достал его стрелой.

Хан отошел в степи, залечил рану, дал отдохнуть войнам и вот возвращается снова. Вновь его воины берут оставленные города, продвигаются все дальше на юг, к Чжунду. А в степь тянутся обозы с отнятым добром, вселяя в сердца воинов радость.

Спустился в узкую долину. Здесь, у небольшой крепости, запиравшей горный проход и кинутой воинами императора при одном слухе о его приближении, была его ставка. На склонах гор, покрытых тощей травой, паслись расседланные кони, горели огни. У крепости были установлены метательные орудия. Воины учились сокрушать стены, разбивать ворота вражеских городов. Тяжелые валуны с грохотом обрушивались на крепость.

Брызгами разлеталась каменная и кирпичная крошка. Джучи, потный, грязный, в изодранном халате, помогал воинам взваливать камни на распяленные ремни орудий. Хан остановил коня, подозвал сына к себе.

— Джучи, твое ли дело ворочать камни?

— Ты повелел мне познать науку сокрушения… Я это и делаю.

Всем своим видом сын выражал смирение, и хан нахмурился, но ничего не сказал, тронул коня. Оглянулся. Джучи стоял на прежнем месте, смотрел ему вслед, закусив губу, и он утвердился в мысли, что за чрезмерной покорностью сына кроется несогласие с ним. Упрямым становится. В прошлом году сыновья воевали самостоятельно и порадовали его разумностью. Они за короткое время взяли шесть округов — владений Алтан-хана. Младший, Тулуй, многих удивил своей храбростью. С мечом в руке он поднимался на стены крепостей, увлекая за собой воинов. Чагадай обнаружил другие способности.

Он держал воинов и нойонов в великой строгости, от всех требовал неукоснительного следования ханским установлениям, не упускал и самого малого небрежения, его побаивались все. Угэдэй, напротив, привлекал к себе людей незлобивостью, он любил пировать с друзьями, любил раздаривать захваченные богатства. А вот Джучи… Он, как и Тулуй, мог взойти на стену крепости, занятой врагом, но делал это только в крайнем случае. Сражения не увлекали его, не зажигали в глазах огонь отваги, грохот боевых барабанов не заставлял сильнее колотиться сердце. В захваченных городах он разыскивал людей, сведущих в разных науках, заставлял перелагать на монгольский язык книги, слушал не уставая рассказы о прежних царствах, об устроении мира, о поучениях древних мудрецов. Пустопорожние речи ученых людей делали его мягкосердным, где только мог, он щадил покоренных, не позволял воинам брать добычу безоглядно. Опасный дух миролюбия мог сделать сына подобным воинам Алтан-хана. И Чингисхан повелел разогнать собранных Джучи мудрецов-книжников. Сын взмолился:

— Не лишай меня радости познания, отец!

— Прошлое этой земли не стоит того, чтобы о нем знали. Кто из тех или нынешних владетелей может сравниться в величии с нами?

— Есть, отец, истины, знать которые радость. Книги — хранилище познанного…

— Зачем хранить то, что ничего не стоит? Эти истины не помогают им сохранить ни городов, ни самих книг, ни своей жизни. Они только усыпляют ум и вносят в душу смуту. Ты хочешь познаний — познавай. Но познавай науку, помогающую одолеть сильного, уничтожить могущественного. Собери людей, сведущих в хитростях разрушения крепостей. Учись сам и учи возле себя других.

Сын ушел от него обиженным. Однако повеление исполнил как надо.

Возится с разными стенобитными устройствами, а их в этой стране понапридумывали множество, всюду ищет сведущих людей, и это дает большую пользу. Но обиду свою не забыл. Ворочает камни, делает другую черную работу, будто его принудили к этому, как раба. Досадить хочет…

Поехал к своей юрте. Она стояла на зеленом пригорке. Сейчас разденется, передохнет, потом примет гонцов и нойонов. А вечером нежноголосые юные китаянки усладят его слух песнями. Одну из них он оставит у себя. Они в любви нежны, как их песни… Правда, женщины уже не горячат его кровь. Доступное его всегда привлекало меньше, чем труднодоступное.

Кешиктены помогли ему слезть с лошади. Из юрты, улыбаясь, вышла Хулан, держа за руку сына Кулкана. Он озадаченно хмыкнул. Хулан осталась вместе с другими женами в степях…

— Ты почему здесь?

— Приехала.

— Ну-ну… — Поднял на руки сына, пощекотал его жесткими усами — и тот задрыгал ногами, плаксиво сморщился, — передал на руки Хулан. Приехала. А позволения спросила?

— Кто хочет видеть небо, тот поднимает голову, не спрашивая позволения. Для нас с сыном ты и небо, и солнце.

Он зашел в юрту, покосился на войлок, цветастое шелковое одеяло.

Хулан тут, отдохнуть не придется. Она вошла следом, сказала кешиктенам:

— Никого не пускайте. Хан хочет отдохнуть.

Удивительно, что она угадывала его желания почти всегда, но всегда же старалась их подчинить своим. И поэтому быстро утомляла его, ее неукротимое своевольство становилось тягостным.

— Вижу, встреча со мной тебя не радует?

— Здесь, Хулан, война. Детям и женщинам от нее лучше держаться подальше.

— Ты все время на войне, и твои жены должны сидеть, как старые вороны в гнезде.

— Они велели тебе сказать это?

— Они так думают, но сказать никогда не посмеют. Что жены для тебя!

Каждый день в твою постель кидают свежую девчонку. Но не бойся, мешать тебе не буду. Не о себе, о сыне мои заботы. И тебе не мешало бы думать о нем чуть больше. Сколько жен, а, кроме Борте, одна я родила тебе сына.

Мальчик держался за полу халата матери, сосал палец. На нем был шелковый халатик, на серебряном поясе висел маленький нож, из-под расшитой войлочной шапки на виски падали косички с тяжелыми лентами. Ничего не скажешь, Хулан заботливая мать…

— Кулкан, сынок, иди сюда.

Сын спрятался за спину матери.

— Вот, видишь, видишь! Старшие дети, наверное, не пугались тебя. Хулан обличала его, уперев руки в бока.

— Ничего, привыкнет…

— Как привыкнет, если растет сиротой! А твоя старшая жена ненавидит меня. За то, что сына родила, и за то, что я меркитка. А сын наполовину меркит…

Он понимал, что она говорит о Кулкане, но за этим чудился намек на Джучи. Помрачнел, сел у порога, сопя, начал стягивать с разопревших ног гутулы.

— Тут я не буду разбирать ваши споры. Ты зря приехала.

На этот раз Хулан ничего не сказала. Снова догадалась, что дальше с ним так говорить нельзя. Позвала своего баурчи, и он принес баранину, сваренную с рисом, сладкое вино в глиняном кувшине с запотевшими боками, для Кулкана медовые лепешки. Она сама наполнила чаши вином.

— Выпей. Это снимет усталость и охладит тебя. И не сердись на меня, повелитель мой. Нет у меня ни родичей, ни близких — один ты. — Хулан кротко улыбнулась, легонько притронулась к его руке. — Я хочу быть с тобой рядом и оберегать тебя.

Вино и ее кротость расслабили его, раздражение ушло. И ему уже казалось, что Хулан сделала правильно, кинув все и приехав сюда, что она ему нужна больше, чем любой из тысяч и тысяч его людей, больше, чем любой нойон, чем сладкоголосые певуньи-китаянки.

Но Хулан не умела долго оставаться одинокой, тем более такой смиренницей. От вина щеки разгорелись, во влажных глазах появился зовущий блеск, голос стал мягко-воркующим. Она стала выпроваживать сына из юрты:

— Иди, поиграй с твоими служанками.

Хан подумал, что, если дать ей волю, напрасно будут ждать сегодня гонцы и нойоны, у него не останется для них ни времени, ни сил, сказал, усмехаясь:

— Не старайся. На войне прежде всего дело. Люди ждут.

Думал, что она снова начнет дерзить и упрекать. Но Хулан обхватила его руку горячими ладонями, проговорила, жалея:

— Стареешь, мой повелитель.

— И ты не молодеешь…

— Мне — рано. Только в полную силу вошла. Хасар недавно увидел и удивился. «Какая, говорит, славная женщина из тебя получилась, Хулан». А уж он в женщинах толк понимает!

Она поддразнивала его, и он хорошо понимал это, а все же ощутил легкий укол в сердце. Принижающая его ревность взбудоражила, повлекла к жене. Ему уже не хотелось ее отпускать. Но пересилил себя, сухо сказал:

— Иди. Мне надлежит заняться делом.

— Вечером жду тебя в своей юрте. Придешь?

Выпроводив ее, сразу же позвал Боорчу.

— Много ли дел на сегодня, друг Боорчу?

— Кое-что есть. К тебе просятся монахи. С жалобой. Сотник-кидань, перебежавший в прошлом году, — с просьбой. Сотник храбрый, неглупый.

Женщина… Этой не знаю, что нужно. Не успел расспросить. Если пожелаешь, этими займусь я, а к тебе впущу гонцов от Мухали, Джэбэ и Елюй Люгэ.

— Хорошие ли вести привезли гонцы?

— Хорошие, хан.

— Тогда подождут. Давай сюда жалобщиков и просителей. — Перед глазами все еще стояла Хулан, и он спросил, лукаво посмеиваясь:

— Женщина молодая?

Тебе ею хочется заняться? С нее и начнем. Потом посмотрим…

Бросив взгляд на женщину, он насупился. Она была не старая, но лицо посерело от усталости или горя, глаза потухли. От такой ничего интересного не получишь. Распустит слезы — и все. Переводчик, онгут с сонно-равнодушным лицом, безучастно ждал, когда она заговорит. Боорчу присел к столику, отломил от медовой лепешки, не доеденной сыном, кусочек, бросил в рот.

— Моего мужа захватили твои воины, — тихо сказала женщина и замолчала. — Отпустите его.

— Многих мужей захватили мои воины. Что будет, если придут все ко мне и станут просить?

— Он не как все. Такой человек рождается один на сто тысяч! — Голос ее отвердел.

— Твой муж известен многим людям? Что же он сделал такого? Чем прославился?

— Мой муж слагает песни, прославляя людей.

— А-а… Он прославляет тех, кто бежит сегодня от моих воинов, кто не умел разумно жить и не умеет достойно умереть. Настоящим делом занимался твой муж. Потому горька его участь. — И проворчал:

— Один на сто тысяч…

Таких дураков на каждую тысячу сотня.

Переводчик, видимо, перевел и это. Женщина вскинулась, заговорила быстро-быстро:

— О нет, нет? Он — редкий человек. Словом он врачевал горе, вселял в сердце надежду, учил доброте, прямоте, честности. Он должен жить! Спаси его, и будущие поколения благословят твое имя!

— А это и вовсе глупость. Мое имя прославлено будет не такими вот пустяками. Где взяли твоего мужа?

— Вместе с другими мужчинами он ушел в горы. Его захватили три дня назад.

— Боорчу, не с теми ли он был, которые нападали на обозы, на отбившихся всадников?

Боорчу расспросил женщину, где был захвачен ее муж, подтвердил:

— С теми.

— Зачем же ты пришла?! Он убивал моих воинов. Он враг!

— Великий хан, за свою жизнь он не убил и курицы. Яви милость, великий хан, не губи человека, чья жизнь была страданием за других. Спаси его! Заклинаю тебя твоими предками! Возьмите в обмен мою ничтожную жизнь!

Убейте меня, сделайте рабой, но отпустите, его!

Всем телом женщина подалась вперед, преобразилась, глаза ее сухо заблестели, голос звучал исступленно. Слова страстной мольбы стали понятны и без перевода. Он смотрел на нее и думал о Хулан — сможет ли она вот так же безоглядно и бестрепетно отдать за него свою жизнь? Наверное, сможет…

И эта утешительная мысль расслабила его. Он взглянул на Боорчу вопрошающе.

— Спасать уже некого, хан. Все убиты.

Переводчик передал женщине его слова. Пошатываясь, она вышла из юрты.

В душе хана тут же угасло мимолетное сожаление. Он облегченно вздохнул. Не пришлось лишний раз переступать через собственное установление. Милость к врагу пагубна…

Почти с такой же, как у женщины, просьбой пришел и сотник-кидань.

Вчера воины хана обложили небольшой городок, где сотник родился и где до сих пор живут родители. Не будет ли хан так великодушен, не повелит ли не грабить город и не убивать его жителей.

— Мы зачем сюда пришли? Раздавать милости? Один припадает к ногам смилуйся, другой — смилуйся. Друг Боорчу, гони подобных просителей в шею!

— Это можно, хан, — сказал Боорчу. — Однако город еще только обложили…

— Понятно, друг Боорчу. Ну, что же, сотник, дарую твоему городу жизнь. Но ты сам должен привести его к покорности. Если падет хотя бы один мой воин, пощады не будет никому.

Сотник ушел, в смущении царапая затылок.

— Монахи тоже будут просить защиты?

— Не совсем, хан. Но их ты послушай. Забавные люди.

Монахов было двое. Оба в стоптанной обуви, в широченных халатах из грубого холста, подпоясанных под грудью веревками, с суковатыми палками в руках.

— На кого жалуетесь?

Монах постарше, сгорбленный, худой, с лиловой бородавкой на носу, заговорил глухим голосом:

— Мы никогда ни на кого не жалуемся, ни у кого ничего не просим. Но твои воины просят у нас драгоценностей, ищут серебро и золото. Мы не стяжаем богатств, зачем же мучиться вам и тревожить покой старцев, познающих дао — путь всего сущего?

— Что это за дао и что оно дает людям?

— Дао — начало всех начал и предопределенность всех изменений.

Несчастья бывают оттого, что люди по незнанию или недомыслию начинают ломать предопределенность.

— У вас дао, у нас воля неба. У нас все понятно, а у вас слова затемняют смысл.

Монахи пошептались, и старший сказал:

— Вы не все поняли. Попробуем объяснить проще. По учению великого Лао-цзы, все в мире подвержено изменениям. Одно набирает силы, другое ослабевает, одно создается, другое разрушается, одно увеличивается, другое уменьшается. Несходное нераздельно, как две стороны одной монеты. Не бывает длинного, если нет короткого, не бывает высокого, если нет низкого, не бывает трудного, если нет легкого, не бывает добра, если нет зла.

«Что ж, замечено верно, — подумал он. — К этому можно добавить многое. Не бывает радости, если нет огорчения, не бывает покоя, если нет тревог…»

— Что же дальше?

— Ни один цветок не может цвести вечно. За расцветом следует увядание. Из двух несходностей одна сменяет другую. На беде покоится счастье, счастье порождает беду.

Смутен был смысл этих слов, что-то казалось верным, но что-то и настораживало. Нетерпеливо поторопил:

— Говорите короче и проще, проще!..

Старый монах улыбнулся, показав широкие желтые зубы.

— Великий государь хочет разом познать то, на что уходит человеческая жизнь… Коротко будет так. Человек упал с лошади, сломал руку. Это беда.

Но он будет после этого ездить на коне осмотрительно, станет опасаться новых несчастий, научится быть неторопливым, и ему при размышлении откроется суть его дела. Осторожность и осмотрительность предохранят человека от напастей, и он проживет долгую жизнь. Понимание своих дел приведет к знатности и богатству. В долголетии и богатстве — счастье. А источник его — беда. Но и счастье, как говорили, рождает беду. Достигнув предела богатства и знатности, человек начинает забывать о рассудительности, его одолевает гордыня, он перестает вникать в дела и разоряется. Нищета ведет за собой болезни, а болезни сокращают жизнь.

Ранняя смерть — великая беда. Но произошла она оттого, что человек был счастлив.

— Ну а можно ли избежать бед и напастей?

— Наше великое учение гласит: хочешь чего-то добиться — не рвись к желанному, иначе только достигнутое обернется своей противной стороной.

Начинай с того, чего не хочешь, и оно само по себе перейдет в свою несходность, и тогда достигнешь желаемого. Другими словами, если хочешь что-то взять — отдай.

— Я понял ваше учение, и оно мне по душе. Ваш Алтан-хан разбогател сверх всякой меры, и на его благополучии взросла беда. Пусть все отдаст мне и снова станет счастливым! — Неприметно, про себя, усмехнулся. — Я же все делаю по вашему учению. Начал с того, чего не хочу. Желая покоя и мира, веду войну. Боорчу, доведи до всех: монастырей не разорять, служителей богов и духов не трогать и дани с них не требовать. Молитесь, мудрые, за меня.

Подумал, что, возможно, зря разогнал мудрецов Джучи. Должно быть, и в их рассуждениях было немало интересного. Правда, сама по себе любая мудрость — лошадь без узды, может увезти совсем не туда, куда хотел бы уехать… Особенно если своего умишка не много.

Стало смеркаться, и слуги принесли светильники. В двери заглянула Хулан, видимо, хотела напомнить, что ждет его. Но он разговаривал с гонцами, и жена ушла, ничего не сказав.

Вести от Мухали и Джэбэ были и впрямь хорошие. Мухали почти без потерь взял два города. Потери, конечно, были. Погибло немало перебежчиков, но они — не в счет. Одни гибнут, другие приходят. Важно сохранить своих воинов. Кривоногий, невидный из себя, совсем не багатур, его Мухали все больше выделяется среди

других нойонов. Это он первым стал принимать к себе людей Алтан-хана — сотников и тысячников. Не отбирал у них ни оружия, ни воинов. Пришел — служи. Хан относился к этому неодобрительно. Предатели, они и есть предатели. Мухали думал иначе.

Переметнувшиеся сотни и тысячи он кидал на стены городов, заставляя обагрять руки кровью своих же соплеменников, и путь назад им был заказан…

От Джэбэ пришла вовсе радостная весть: Восточная столица Алтан-хана в его руках. Джэбэ долго сидел под этим большим и хорошо укрепленным городом. Все его попытки овладеть стенами были отбиты. И он схитрил.

Снялся, ушел. На радостях жители Восточной столицы устроили празднество, распахнули ворота. А Джэбэ воротился. Дав воинам по несколько заводных лошадей, он за одну ночь пробежал расстояние в два дневных перехода и легко взял город. Молодец Джэбэ!

Елюй Люгэ тоже хорошо укрепился. Он прислал подарки и смиренно просил позволения владеть Ляодуном, именуясь впредь ваном государства Ляо. С этим потомком киданьских императоров недавно свиделся. Умен, хитер, ловок.

Заранее ко всему приготовился и разом отхватил от владений Алтан-хана огромный кусок. И тем хорошо помог ему, хану. Но с таким человеком надо быть всегда настороже. Сегодня он хочет стать ваном Ляо, завтра замыслит сесть на место Алтан-хана… Как быть с ним? Легче всего отказать. Но это будет неразумно. За свое владение Елюй Люгэ будет драться злее, и кидане, какие еще служат Алтан-хану, скорее покинут своего господина. Как говорил этот старец с бородавкой? «Хочешь что-то взять — отдай».

— Друг Боорчу, скажешь завтра Шихи-Хутагу, пусть заготовит грамоту на титул вана. И чтобы все было как это в обычае Алтан-хана — разные величавые слова, тамгой подтвержденные. А Елюй Люгэ пусть пришлет сюда своего сына. Так будет спокойнее.

— А не лучше ли послать к этому вану кого-то из нойонов соправителем?

— Что ж, ты придумал неплохо. Подбери человека… И как думаешь, не пора ли нам двинуться поближе к Чжунду?

Все дела были свершены. Он чувствовал себя умиротворенным и немного вялым от усталости. Но Хулан сейчас всю усталость сгонит…

— Да, Боорчу, заготовьте завтра повеление моему брату Хасару. Быть ему во главе тумена под началом Мухали. Довольно ему бездельничать.

— А не приставить ли его к вану?

— Что ты! Не выйдет из Хасара соправителя. Через три дня раздерется с Елюй Люгэ, и все нам испортит.

Они вышли из юрты. Кругом горели огни. И как огни воинского стана, мерцали звезды. Казалось, вся вселенная — его. Стоит сказать слово, взмахнуть рукой — все огни погаснут и ночь наполнится топотом копыт.

Глава 13

Опальный сановник Хэшери Хушаху жил в маленьком селении под Чжунду.

Заняться ему было нечем. От безделия и неумеренных выпивок он обрюзг, стал раздражителен. Слуги боялись громко разговаривать, ходили на носочках, и в доме стояла недобрая тишина.

Перемен в своей судьбе Хушаху не ожидал. И был очень удивлен, когда император прислал за ним нарочного и свою легкую повозку на красных колесах. Хушаху умылся, домашние лекари натерли его тело освежающими снадобиями, слуги облачили в дорогой халат, прицепили к поясу меч.

С припухшими веками, но бодрый явился он в императорский дворец.

Дорогой думал, что его старый недруг Гао Цзы свернул себе шею… Однако Гао Цзы был у императора. Жилистый, тонкогубый, он посмотрел на Хушаху ничего не выражающим взглядом. Кроме Гао Цзы, у императора были главноуправляющий срединной столицей коротконогий, сутулый Туктань и болезненно бледный, со страдальческими глазами князь Сюнь. Пока он припадал к ногам императора, все молчали, но, едва распрямился, продолжили начатый разговор. Хуанди не сказал ему ни слова. Будто и не было оскорбительной ссылки. Утопив полное тело в подушки сиденья, Юнь-цзы держал на коленях свиток бумаги, — карту своих владений. Твердая бумага скручивалась. Концы свитка угодливо подхватили с одной стороны Гао Цзы, с другой — Туктань. Сутулому Туктаню почти не пришлось нагибаться, а Гао Цзы сгорбился так, что под шелком халата обозначился гребень хребтины.

— Вот крепость Цзюйюгуань. Грязный варвар брать ее, как видно, не намерен. Обошел и движется сюда, к городам Ю-чжоу и Чу-чжоу. Из этого становятся понятны его намерения — подбирается к Чжунду.

Жирный палец с розовым лакированным ногтем ползал по бумаге. Хушаху ощутил прилив ненависти и отвращения к императору. Изображает из себя великого воителя и провидца. Не государством бы тебе править, а дворцовыми евнухами. Этот откормленный человек всегда мешал Хушаху. Это он, князь Юнь-цзы, неумно дергал сеть, вязавшую по рукам и ногам кочевые племена, рвал нити, высвобождая грозные силы. Теперь ищет виноватых, позорит, потом зовет к себе. Для чего? Чтобы посмотреть, как он к старым глупостям прибавляет новые.

— Туктань, тебе надлежит укреплять город и днем и ночью.

— Осмелюсь сказать, светлый государь наш, что лучшая защита столицы не стены, а расстояние, отделяющее от нее врагов. Надо бить врага на дальних подступах.

— Бить будем. Гао Цзы, тебя и еще двух-трех юань-шуаев я отправлю в сторону Ю-чжоу и Чу-чжоу. Тебе, Хушаху, надлежит оберегать столицу с севера.

— Осмелюсь заметить, светлый государь. Враг силен. Победить его могут люди крепкого духа и великого разума. — Маленькие и круглые, как пуговицы на халате, глаза Туктаня остановились на Гао Цзы. — Я не хочу сказать, что вот он — плох, я хочу сказать, что есть люди лучше.

Хушаху едва удержался, чтобы не кивнуть одобрительно головой. Но радость его была преждевременной. Круглые глаза Туктаня уже смотрели на него.

— Я не хочу сказать, что высокочтимый Хушаху слаб духом…

«Это ты и хочешь сказать, горбун зловредный!» Хушаху отвернулся, будто речь шла не о нем, стал разглядывать росписи на дворцовых стенах.

— Однако, — продолжал Туктань, — удача покинула его, и мы не знаем, когда она возвратится.

Теперь только стало понятно Хушаху, что Гао Цзы все-таки свернул себе шею, его от императора оттеснил Туктань. До сей поры Гао Цзы, видимо, еще на что-то надеялся. Но сейчас и ему все стало ясно. Он приблизился к Хушаху. Переглянулись. Всегдашней неприязни не было в этих взглядах.

Туктань примирил…

Император сердито сопел. Он скорее всего был недоволен словами Туктаня, но и отвергнуть их так просто не мог. Князь Сюнь покашлял в кулак, проговорил:

— Ты, Туктань, я думаю, чрезвычайно строг. Скажи мне, кто, когда, где побил варвара? Несчастья, неудачи преследуют всех нас. Зачем же винить в них Хушаху и Гао Цзы?

— Делайте, как я сказал! — положил конец разговору Юнь-цзы, подумав, добавил:

— Тебе, Хушаху, надо помнить о прежней вине.

Из дворца Хушаху ушел, едва сдерживая бешенство. Он-то надеялся, что хуанди выразит сожаление за причиненную обиду! Уж лучше бы Юнь-цзы совсем забыл о нем. Теперь случись что, его накажут не ссылкой — голову снесут. И все потому, что судьбе было угодно вознести на трон человека без ума и достоинства. Но главный виновник бед и несчастий не подлежит суду людей.

За него будут расплачиваться головой другие.

Войско, принятое Хушаху, в первом же сражении было изрядно помято, отступило. Божественный хуанди незамедлительно выразил свое неудовольствие, указав, чтобы впредь не оставлял ни одного селения. Хушаху сказался больным. Но император не отрешил его от должности. Не поверил.

Все понятнее становилось: Юнь-цзы погубит его, обесчестив, как труса. Что делать? Покорно ждать?

Меньше всего хотелось Хушаху погибнуть от рук ничтожного властелина.

Он стал сближаться с людьми, когда-либо обиженными императором. Таких, на его счастье, оказалось немало. И сам по себе родился дерзостный замысел.

Собрав у себя сотников и тысячников, открыл им великую «тайну».

— В срединной столице злоумышленные люди хотят убить благословенного хуанди. Свое гнездо эти ядовитые змеи свили в самом дворце. Мы проливаем кровь, а они ради своих выгод готовят неслыханное преступление. Храбрые военачальники, мы может спасти жизнь государя. И боги и люди будут вечно благодарны каждому из нас.

— Что мы можем сделать? В срединной столице крепкие стены и большое войско.

— Делайте все, что вам будет велено, и мы свершим великое дело.

Не давая времени на раздумья, он повел войско к столице. Вперед выслал гонцов объявить городу, что враг в несметном количестве приближается к нему. И перед ним беспрепятственно открылись ворота Чжунду.

Сам Туктань встретил Хушаху. Он подскакал, спросил торопливо:

— Где варвары?

— Ты их скоро увидишь. Но не они самое страшное. Мне стало ведомо, что бесчестные люди готовы сдать город, выдать хану императора и тебя.

Вели быстро сменить дворцовую охрану. У нас еще есть возможность спасти императора и обезвредить заговорщиков. Поставь моих воинов. Они надежны.

Туктань беспокойно завертелся в седле, оглядываясь по сторонам.

— Ну что ты медлишь! — с отчаянием крикнул Хушаху.

Его отчаяние не было поддельным. Если Туктань что-то заподозрит конец. И его крик лучше всяких доводов и слов убедил Туктаня. Воины Хушаху встали на места дворцовой охраны, разоружив ее.

— Теперь идем к императору, и я все открою.

Они вошли во дворец. У всех дверей стояли воины в грязной, пыльной одежде и грубых боевых доспехах. Среди блеска красок расписных стен, пышных ковров, резьбы и лепки дворца они казались чужими, лишними.

Тревога в городе, внезапная смена стражи напугали императора. Он бросился к Туктаню, забыв свою величавость, лакированные пальцы впились в плечо сановника.

— Что такое? Почему я в неведении?

— Сейчас, великий государь, — живи десять тысяч лет! — я все тебе скажу. — Хушаху посмотрел на сановников, сбившихся за спиной императора, замялся:

— Пусть все выйдут, останется один Туктань.

Сановники покинули покой императора. Хушаху стоял у дверей, прислушиваясь. Воины должны были схватить всех и запереть. Шума не слышно.

Все прошло благополучно.

— Говори быстрее! — поторопил его Юнь-цзы.

— Измена, государь! — Хушаху опустил руку на рукоятку меча.

— Изме-е-на? Где?

— Здесь. — Хушаху вынул меч, поднес острие к шее Туктаня. — Вот главный изменник!

Туктань отпрянул, вылупил пуговицы-глаза.

— Ты… ты зачем клевещешь? Что это такое?.. А-а! — вдруг догадался он. — Предатель! Обманщик!

Часто перебирая ногами, подбежал к окну, кулаками ударил по бумаге, вцепился в затейливо-узорную раму, закричал:

— Ко мне! Нас предали! Хуша…

Удар меча оборвал его крик. Руки с клочьями бумаги меж пальцев проползли по стене. Туктань осел, свалился на бок, захрипел. Из раны с хлюпаньем вырвалась кровь, растеклась по цветным плитам пола. Юнь-цзы оцепенело смотрел на умирающего сановника, на лужу крови. Щеки его опали, будто из них разом ушла жизнь, кожа обвисла на подбородке, яшмовый императорский пояс скатился под толстое брюхо. Хушаху опустился на императорское место, вытер меч о ворсистый ковер, толкнул в ножны.

Юнь-цзы, осторожно ступая на неверные, подрагивающие ноги, не в силах отвести взгляда от лужи крови, боком подался к своему месту. Увидев, что там сидит Хушаху, вздрогнул. Взгляд заметался по сторонам. Хушаху охватила мстительная радость. Он поднялся, с преувеличенным раболепием склонился перед Юнь-цзы.

— Садись, государь… Я присел нечаянно.

Во взгляде Юнь-цзы затеплилась надежда. Он сел, искательно поглядывая на Хушаху, уперся руками в подушки, чтобы скрыть дрожь, со слезой в голосе сказал:

— Я так верил Туктаню.

— Ты слишком многим верил. И не верил тем, кому следовало бы.

— Людское коварство… Тебе надо было верить… Но теперь… Теперь ты будешь при мне всегда?

Он спрашивал. Он ни в чем не был уверен. Страх мешал ему думать. И этого страха он Хушаху никогда не простит.

— Пойдем, государь, в другие покои. Тут приберут. У нас много дел.

Император покорно поплелся за ним. Хушаху устал. Но ему некогда было отдыхать. Дело сделано только наполовину. В руках верных императору юань-шуаев войска. Только у Ванянь-гана сто тысяч воинов. Если он поведет их на столицу…

— Государь, пошли указ Ванянь-гану. Пусть прибудет в столицу для разговора с тобой.

— О чем с ним должен быть разговор?

— Есть о чем. И еще один указ нужен. О том, что ты назначаешь меня великим юань-шуаем. Все войска должны быть в моей воле.

Юнь-цзы не воспротивился и в этот раз. Ванянь-ган примчался налегке.

Был схвачен у ворот города и убит. Та же участь постигла всех, кому Хушаху не мог довериться. Теперь император ему был не нужен. Он пригласил к себе главного дворцового евнуха, сказал с глазу на глаз:

— Наш светлый государь пожелал удалиться к своим благословенным предкам. Проводи его.

Ночью Юнь-цзы был удушен.

Хушаху объявил себя временным правителем государства. Доброжелатели советовали ему принять титул императора. Сделать это было не трудно: трон сына неба в его руках. Но он колебался. Боялся, что последуют неизбежные в этом случае распри. Перед лицом врага они будут пагубны. После мучительных раздумий он возвел на трон князя Сюня. В дела Сюнь влезать не будет — не такой он человек, — и власть останется в его руках.

Этот поступок многих расположил к Хушаху. Человек стоял у подножья пустого трона, а вот не воссел. Даже Гао Цзы примчался к нему с заверениями в верности…

А тем временем войска хана овладели сильной крепостью Цзюйюгуань, прикрывающей столицу с севера, взяли на западе города Ю-чжоу и Чу-чжоу.

Пользуясь замешательством во дворце, к врагам перешло много изменников, некоторые правители округов вслед Елюй Люгэ объявили себя самостоятельными владетелями.

Вражеские разъезды временами доходили до стен Чжунду. Хушаху взялся наводить в войсках порядок. Заменял одних командующих другими. Но это порождало неуверенность и озлобление. Стали поговаривать, что сам он, великий юань-шуай, только и делал, что показывал врагу затылок.

Хушаху нужно было самому одержать победу. Случай благоприятствовал ему. Получив донесение, что тумен вражеской конницы движется к реке Хойхэ, намереваясь переправиться по мосту на другую сторону, он во главе двадцати тысяч пеших и конных воинов вышел из города.

Варваров было в два раза меньше, но бесчисленные победы сделали их уверенными, и дрались они с озлоблением, презирая раны и смерть. Вначале даже казалось, что и в этот раз Хушаху придется бежать, и он сам сел на коня. Кидался на врагов, взбадривал воинов. Натиск монголов сдержали. Но вражеский воин кольнул его копьем в ногу. В седле сражаться он больше не мог, пересел на открытую повозку и носился по полю сражения. Тумен отступил. Однако вечером к нему подошло подкрепление. Это означало, что утром сражение возобновится.

Боль в ноге заставила Хушаху возвратиться в Чжунду. Он велел Гао Цзы взять еще пять тысяч воинов и не медля и часу идти к месту сражения. А утром узнал: Гао Цзы все еще не выступил. В страшном гневе приказал схватить Гао Цзы и казнить на дворцовой площади как злостного бунтовщика.

Император Сюнь, давний друг Гао Цзы, вступился за него. Не время было спорить, и Хушаху уступил.

— Иди, — сказал он Гао Цзы, — и разбей врагов. Победа для тебя жизнь, поражение — смерть на площади.

Строптивый Гао Цзы ушел, одарив его на прощанье ненавидящим взглядом.

Нога у Хушаху распухла, рана ныла, все тело охватило жаром. Он лежал в своем доме, пил кислое снадобье. За стенами шумел ветер. В саду надсадно скрипели деревья, шелестел песок, ударяясь о бумагу окон. В покоях было сумрачно. К нему приходили гонцы, чихали, терли глаза, забитые пылью. От Гао Цзы никаких вестей не было. И это тревожило его. Неужели упустит победу? Тогда он должен будет сдержать свое слово, предать Гао Цзы казни.

А император Сюнь?..

Вечером нога разболелась еще сильнее, и он велел никого до утра не впускать. Под шум ветра забылся мутным, тяжелым сном. Разбудили его крики, грохот, треск выламываемой двери. Вскочил с постели, наступив на раненую ногу. Пронзительная боль проколола насквозь, Стиснув зубы, придерживаясь руками за стену, запрыгал к черному ходу. Кому нужна его голова императору или Гао Цзы?

Двое воинов из охраны подбежали к нему, подхватили на руки, вынесли в сад. Ветер гнул деревья, ветви больно хлестали по лицу. Полная луна быстро катилась среди рваных облаков. Воины поднесли его к кирпичной стене ограды. Громоздясь на их плечи, он полез вверх. Пальцы скользили по шершавым кирпичам, в лицо сыпались крошки. Руки зацепились за край стены.

— Вот они, вот! — закричал кто-то за спиной.

Воины отскочили, он повис. Напрягая все силы, стал подтягиваться. Под правой рукой выломился кирпич. Хушаху рухнул на землю. Быстро сел. Возле него стояли воины. Лунный свет серебрил их плечи. Подошел Гао Цзы, слегка наклонился, всматриваясь в лицо.

— Не ушел…

— Проиграл сражение, мерзкий человек?

— Оба мы проиграли. Я — сражение, ты — свою голову.

…С головой Хушаху Гао Цзы пришел в императорский дворец.

— Суди меня, государь, своим праведным судом.

— За убийство преступника не судят. Повелеваю посмертно лишить Хушаху всех титулов и званий, всенародно огласить указ о его преступных деяниях.

Тебя, Гао Цзы, за то, что избавил меня от этого человека, я назначаю великим юань-шуаем.

Бледные щеки Сюня порозовели. О, как ты сладок, вкус власти!

Глава 14

Полуденное солнце плавилось на ряби волн Хуанхэ. Низкий противоположный берег едва был виден. К нему, сносимые течением, на лодках, на плотах и просто вплавь добирались недобитые враги. Воины хана вкладывали луки в саадаки, спешивались и поили усталых коней. Черны были их лица, опаленные горячими ветрами и невыносимым зноем великой китайской равнины…

Хан равнодушно взглянул на бегущих, велел кешиктену зачерпнуть в шлем воды. От ила вода была грязно-желтоватого цвета. И наносные берега тоже были грязно-желтые.

— Воины, я привел вас на берега этой великой реки. За нашей спиной много дней пути, много взятых городов, тысячи поверженных врагов. До сегодняшнего дня, мои храбрые воины, я звал вас вперед. Теперь пришла пора поворачивать коней. Испейте воды из этой великой реки, запомните ее вкус.

И как только вкус ее станет забываться, мы придем сюда снова. — Хан поднял шлем, сделал глоток, поморщился: вода была теплой, с затхлым запахом. Храбрые мои багатуры! Скоро мы будем пить прозрачную, чистую воду наших рек!

Крики радости покатились по берегу Хуанхэ. Воины кидали вверх шапки, колотили по шлемам. «Домой! Домо-ой!» Хан не радовался вместе с воинами.

Он не достиг всего, чего хотел.

Прошлой осенью, обложив со всех сторон Чжунду, не стал тратить времени на его осаду. Она могла затянуться на многие месяцы. Надо было успевать, пока враг растерян, брать другие города, захватить все ценное, что накопил Алтан-хан. Он разделил войско на три части. Левое крыло отдал под начало Мухали, правое — Джучи, Чагадаю и Угэдэю, сам с Тулуем повел середину. У Чжунду оставил всего два тумена. Этого было достаточно, чтобы держать в страхе Алтан-хана.

Он хотел взять все города до реки Хуанхэ, опустошить все округа.

Тогда Алтан-хан, лишенный поддержки, оказался бы в его руках. Было у хана и другое соображение. Сколь ни велика и ни богата столица Алтан-хана, добыча, взятая в городах, все равно превысит то, что есть в Чжунду.

За полгода его воины взяли девяносто городов. Не занятыми к северу от Хуанхэ оставалось всего одиннадцать хорошо укрепленных, многолюдных городов. Чтобы захватить их, нужно было время. Но воины начали уставать.

Их изматывали беспрерывные сражения, жара. Добыча была так велика, что уже перестала привлекать. К тому же все чаще приключались болезни. Бывало, что целые сотни лежали вповалку. Стали поговаривать, что китайцы, не сумев защитить себя мечом и копьем, спознались с духами зла и наслали на войско порчу. Это пугало воинов и заставляло задумываться хана…

Поворотив войско, он вселил в людей дух бодрости.

Снова пошли на Чжунду. Двигались мимо пустых селений и пепелищ, разрушенных городов, по вытоптанным полям. Люди в ужасе разбегались. И земля казалась пустой. Будто гром небесный исковырял ее и уничтожил все живое. Хан словно впервые увидел, до какой крайности довел он горделивого Алтан-хана и его народ. Вот вам и джаутхури! Вот вам указ, выслушанный на коленях! Но что-то сдерживало его радость. Он не хотел, чтобы в нем самом подняла голову гордыня. Чем она лучше той, за которую небо лишило своего благоволения Алтан-хана и весь род его? Болезнь воинов не первое ли предзнаменование небесного нерасположения? Вспомнил разговор с монахами, постигающими дао. Позднее он слышал много всяких чудес о монахах-даосах.

Но тот разговор, воспринятый им с усмешкой, почему-то запал в память.

Истины, высказанные ими, все чаще заставляли задумываться. По их учению, все на свете, достигнув вершин, возвращается к прежнему своему состоянию.

Наверное, это так и есть. На этой земле когда-то, как и на его родине, не было ни величественных храмов и дворцов, ни садов, ни полей, ни городов с крепкими стенами, а были пастбища, и люди жили в юртах, кибитках, носили простую одежду, ели простую пищу. Достигли всего, чего им желалось, и вот небо возвращает их к прежнему состоянию, избрав его, Чингисхана, вершителем своей воли. Но если все это верно, он сам, достигнув вершин, должен тоже возвратиться к своему прежнему состоянию — к бедной, закопченной юрте, к скудной еде, к униженности. Пусть не он сам, а его дети, внуки, все равно…

Эта мысль тревожила и мучила. И не с кем было разделить ее. Если бы был жив Теб-тэнгри… Но гордыня и его свела в могилу раньше времени. Как Джамуху, Ван-хана…

В третьем месяце года собаки все войска хана собрались у крепости Догоу под Чжунду. За пределами крепости на крутом холме для хана разбили большой шатер. Отсюда была видна широкая равнина. По ней почти беспрерывно двигались табуны и стада, шли понурые толпы пленных, катились тяжело груженные телеги. На север! Вослед птицам, улетающим в свои гнездовья. У хана собрались нойоны туменов и тысяч. Рядом с ханом сидели сыновья и Хулан, чуть ниже Хасар и Бэлгутэй.

— Нойоны, своими подвигами мы удивили всех живущих на земле. Но не в нашем обычае любоваться делом рук своих. Кто живет вчерашним днем, у того нет дня завтрашнего. Нойоны, наш путь в родные степи лежит мимо срединной столицы. Остановимся ли, чтобы взять ее, или дозволим Алтан-хану с городской стены проводить тоскующим взглядом эти телеги с добром, эти стада волов, табуны коней, этих мужчин и женщин, превращенных в рабов?

Первыми позволено было высказаться перебежчикам. Они были единодушны: надо осадить столицу, принудить ее к сдаче, затем возвратиться к Хуанхэ, переправиться на другой берег и повоевать все владения вплоть до пределов сунского государства. Такая воинственность была понятна. Перебежчикам не хотелось уходить в степи, на чужбину. Однако и многие его нойоны склонялись к тому, что Чжунду надо попытаться взять. Определеннее других высказался Мухали:

— Великий хан, тетива натянута, стрела нацелена — зачем опускать лук?

В Чжунду много воинов, высоки и прочны стены. Но у нас сотни тысяч пленных. Мы бросим их на город. Прикрываясь живым щитом, сможем, я думаю, взять город без больших потерь.

Мухали говорил о средстве, многократно испытанном. Враги обычно собирали воинов в городах, оставляя жителей селений без защиты. Их-то и заставляли лезть на стены, разбивать ворота. Воины Алтан-хана нередко узнавали в толпе своих братьев, отцов и теряли остатки мужества, оружие валилось из их рук. Но Чжунду слишком велик, тут этот способ будет малопригодным, тут надо положить не одну тысячу своих воинов.

С Мухали не согласился Боорчу:

— Не всякая стрела достигает цели. Особенно, если пущена усталыми руками. Наши воины утомлены, кони измучены. Вот-вот начнется большая жара…

— Меня жара не страшит, — сказал Мухали.

— Вы знаете, почему я отобрал тысячу воинов у нойона Исатая? спросил хан. — Сам он никогда не уставал и думал, что другие тоже не устают. И тысячу свою умучил. Вы, как видно, хотите, чтобы я уподобился этому нойону? На облавной охоте есть хороший обычай — не истреблять до последней головы зверей, собранных в круг. Так же надо поступить и тут. Не из милосердия к Алтан-хану… Пусть мы возьмем столицу, пленим сына неба.

А дальше что? Войску нужен отдых. Мы должны будем уйти. На обезглавленное государство с запада хлынут тангуты, с юга суны. Чего не сумели взять мы, возьмут они, и через это усилятся. Допустить такое можно только по неразумности. Пусть Алтан-хан пока живет… Кто думает иначе?

Иначе, понятно, уже никто не думал. Хан подозвал Шихи-Хутага.

— Ты поедешь в Чжунду и, не склоняя головы перед Алтан-ханом, скажешь… — Помолчал, обдумывая послание. — Скажешь так. Все твои земли до берега Хуанхэ заняты мною. У тебя остался только этот город. До полного бессилия тебя довело небо, и если бы я стал теснить тебя далее, то мне самому пришлось бы опасаться небесного гнева. Потому я готов уйти.

Расположен ли ублаготворить мое войско, чтобы смягчились мои нойоны?

Вот…

— Очень уж тихие слова, — буркнул Хасар. — Ему надо так сказать, чтобы пот по спине побежал.

— Громко лает собака, которая сама всего боится… Еще скажи Алтан-хану: твои предки, согнав прежних государей, не выделили им ничего, заставили бедствовать. Восстанавливая справедливость и достоинство обездоленных, я пожаловал Елюй Люгэ титул вана, и земли, и людей. Не трогай его владений, не огорчай меня. И еще. — Покосился на Хулан. — Желаю я для утешения своего сердца и в знак нашей дружбы взять в жены одну из твоих дочерей.

Увенчанная перьями спица на бохтаге Хулан качнулась и замерла. Он подождал — не скажет ли чего? Но у Хулан хватило терпения промолчать.

В тот же день Шихи-Хутаг, сопровождаемый кешиктенами в блистающих доспехах, отбыл в Чжунду. Алтан-хан собрал совет. И там, как потом донесли Чингисхану друзья перебежчиков, многие подбивали императора напасть на монгольский стан. Но чэн-сян императора по имени Фу-син сказал, что войско ненадежно. Выйдя за стены, оно разбежится. Поэтому лучше дать хану все, чего он добивается, и пусть уходит. Заминка вышла только с последним требованием хана: дочерей у императора не было. Тогда было решено, что Сюнь удочерит одну из дочек покойного Юнь-цзы и отдаст ее в жены.

Сам чэн-сян Фу-син доставил невесту в стан Чингисхана. Ее несли в крытых носилках. За нею шли пятьсот мальчиков и пятьсот девочек, держали в руках подносы с золотыми, серебряными и фарфоровыми чашами, шкатулки с украшениями и жемчугом, разные диковинки из слоновой кости, нефрита, яшмы и драгоценного дерева; воины вели в поводу три тысячи коней под парчовыми чепраками. Все это — пятьсот девочек и мальчиков, драгоценности, кони приданое невесты.

Хулан стояла рядом с ханом, глаза ее метали молнии, и было просто удивительно, что носилки не вспыхнули. Хан отодвинул занавеску с золотыми фениксами. Девушка в шелковом одеянии отшатнулась от него, вцепилась руками в подушки. У нее были маленькие глаза под реденькими бровями, остренький подбородок. Фу-син что-то ей сказал. Девушка попробовала улыбнуться — дернула бледные губы, показав реденькие кривые зубы. Через плечо хана Хулан заглянула в носилки, фыркнула и, успокоенная, отошла. Хан почувствовал себя обманутым!..

Фу-син сопровождал Чингисхана до крепости Цзюйюгуань. Здесь распрощались. Хан подарил ему коня под золотым седлом, сказал, пряча усмешку в рыжих усах:

— Печальное расставание с хорошим человеком. Одно утешает: будет угодно небу — встретимся вновь.

После отъезда Фу-сина он велел перебить слабых и старых пленных и пошел в степи, держась восточных склонов Хинганских гор. Лето хотел провести далеко на севере, у озера Юрли. Шел к нему медленно, с частыми остановками, давая отдых людям и коням. До озера так и не дошел. От Елюй Люгэ примчались гонцы с тревожным известием. На него Алтан-хан послал четыреста тысяч воинов под началом опытного и храброго юнь-шуая Вань-ну.

Елюй Люгэ проиграл несколько сражений, оставил Восточную столицу и другие города. Его поражение могло вдохнуть силы в посрамленных врагов, и хан отправил на помощь вану Мухали.

Не успела растаять пыль, поднятая копытами коней Мухали, — новые гонцы. На этот раз из-под Чжунду. Алтан-хан, видимо тревожась за свою безопасность, решил покинуть срединную столицу и перебраться за Хуанхэ в город Бянь. Оставив в Чжунду наследника, он со всем своим двором тронулся в путь. Воины-кидане, не желающие покидать родных мест, взроптали.

Алтан-хан велел отобрать у них доспехи, оружие и коней. Тогда они возмутились, убили цзян-дяня, избрали своим предводителем Чада и пошли обратно. Из Чжунду были посланы для усмирения киданей войска. Но Чада их разбил, усилился, приняв других беглецов, и стал угрожать столице. Взять ее он не мог и потому просил хана — помоги.

И хан повернул назад.

Глава 15

Горе не обошло и дом Хо. Не встал с постели сын, отлетела его безгрешная душа к предкам. Всего на три дня пережил внука старый Ли Цзян.

В доме стало пусто. Цуй ходила с незрячими от муки глазами. Вздыхала и плакала Хоахчин. И Хо не мог найти слов утешения. Все слова казались невесомыми, как пух тополей.

В городе становилось все тревожнее. Прошел слух, что из Чжунду отбывает и наследник. Это было понято так: правители не надеются отстоять город. Люди хотели силой удержать сына императора. Когда его повозка выехала из дворцовых ворот, с плачем и стоном горожане ложились на мостовую. Стражники расчищали дорогу плетями, кололи упорствующих копьями и отбрасывали прочь. Закрытая повозка медленно ползла к городским воротам, и вслед ей неслись вопли отчаяния:

— Не покидай нас! Не покидай!

Главноуправляющим столицей остался Фу-син, его помощником Цзын-чжун.

Оба поклялись умереть, но не пустить врага в город.

В это время в город пришел Бао Си. Хо узнал его не сразу. Оборванный, грязный, с лохматыми волосами, нависающими на глаза, Бао Си остановился середь двора, обвел удивленным взглядом сад, дом.

— У вас все так же…

И в его голосе послышалось осуждение. Хо вздохнул.

— Все так же. Только у нас уже нет сына и деда.

— Что случилось?

— Война… — Хо не хотелось ничего рассказывать. — Ты все время был на каторге?

— Нет. Я попал в плен. Потом убежал. Пристал к молодцам. Нас побили.

Направился домой. А дома… Кучи углей. И ни одной живой души. Где моя семья, не знаю. Скорее всего нет никого в живых.

— Не говори об этом Цуй, — попросил его Хо. — И без того она… — Не найдя слов, Хо развел руками.

— Я пришел сюда драться, а правители бегут! — Бао Си выругался и плюнул.

Бао Си очень переменился. Вся его душа была наполнена озлоблением. За ужином он вдруг накинулся на Цуй:

— Ну что ты умираешь, стоя на ногах? Ни отца, ни сына этим не подымешь. Сейчас у всех горе.

Цуй расплакалась, и Бао Си замолчал, сердито двигая челюстями. Но ненадолго. Вскочил, стал ходить, размахивая руками.

— Будь прокляты эти варвары! Всю землю усеяли костями людей. Если бы собрать все слезы народа, в них утонул бы и бешеный пес хан, и все его близкие.

Хоахчин поглядывала на него с испугом, шептала, как молитву: «Ой-е, ой-е, что же это делается! Ой-е!» Бедная сестра… Она еще недавно так радовалась возвышению Тэмуджина. Не знавшая радости материнства, она все отдавала детям Оэлун. Тэмуджин был для нее как сын. И горько, и страшно было слышать ей проклятия, призываемые на голову хана.

— А наши правители! — гремел голос Бао Си. — Они были грозны, как тигры, когда обирали свой народ. Пришел враг, и они, поджав хвосты, повизгивая, бегут подальше. Или лижут окровавленные руки хана. Ненавижу!

Всех ненавижу!

Хо старался не смотреть на Бао Си. Клокочущая ненависть передавалась и ему. Но больше других Хо ненавидел себя. По глупости помогал Тэмуджину, Елюй Люгэ. Думал, они гонимые… Наверно, они и были гонимые. Но едва встали на ноги, забыли свои боли и обрушили неисчислимые беды на других.

Сами стали гонителями, притеснителями.

Вечером Хо пошел в сад, вырыл мешочек, посланный ханом. Как и догадывался, в нем было золото. Расшвырял его по всему саду. Но это не принесло облегчения.

С каждым днем враги все теснее облегали город. Бао Си получил оружие и теперь редко приходил к ним. Он участвовал едва ли не во всех вылазках, дрался как одержимый.

В городе не было больших запасов пищи. Начинался голод. Фусин направил людей просить у императора помощи. Среди них оказался и Бао Си.

Возвратился он через месяц. Исхудал еще больше. Во впалых глазах уже не горел огонь ненависти, в них была безмерная усталость.

— Не придет к нам помощь, Хо.

— Не дали?

— Дали. Набрали до ста тысяч воинов. Составили большой обоз с мукой и крупами. Повел юань-шуай Лиин. Заранее возгордился, что он — спаситель столицы. Дорогой пил со своими друзьями. Порядок поддерживать было некому.

У горы Ба-чжоу на нас напали враги. Пьяного Лиина убили, обоз забрали, уцелевшие воины разбежались. Теперь сюда не придет никто. Столица погибла.

— Зачем же ты возвратился?

— За вами. Я выведу вас из города. Собирайтесь. Дня через два мы пойдем.

А на другой день Бао Си погиб на крепостной стене.

Стенобитные орудия врагов бухали днем и ночью. От ударов камней сотрясалась земля. Защитники города втащили на башни камнеметы, старались расшибить орудия. Иногда это удавалось. Но враги тотчас ставили новые. Хо таскал на стены камни. От недоедания обессилел. Дрожали ноги, темнело в глазах. А внизу вечерами горели огни, доносились протяжные, до боли знакомые песни, и тогда все казалось бредовым видением — надо встряхнуться, протереть глаза… Но под ногами гудела, подрагивала разбиваемая стена…

Чэн-сян императора Фу-син не стал ждать неизбежного конца. Принес последнюю жертву в храме предков императора и принял яд.

Его помощник Цзынь-чжун тоже не стал ждать конца. С несколькими воинами бежал из осажденной столицы.

Распахнулись ворота Чжунду. Бурливым половодьем, затопив все улицы, растекаясь по переулкам, хлынули в город кочевники. Затрещали взламываемые двери, выбиваемые переплеты окон, завизжали женщины, понеслись предсмертные вскрики мужчин. Город выл, вопил, корчился под смех победителей.

Хо, уворачиваясь от вражеских воинов, глухими переулками, чужими дворами пробирался домой. Из груди рвалось хриплое дыхание, сердце больно било по ребрам. Перекинулся через свою ограду, упал в сад. Из распахнутых дверей дома летели халаты, циновки, коврики, одеяла. По дорожке сада двое воинов, гогоча, волокли Цуй, срывая на ходу ее одежду. Под руки Хо попала лопата. Он выскочил на дорожку. С размаху ударил воина по затылку.

Рукоятка лопаты хрустнула и сломалась. Воин согнулся, упал головой в куст.

Второй, опустив Цуй, выхватил меч и ткнул в живот Хо. Потом рубанул по голове.

Цуй закричала. Рассвирепевший воин рубанул и ее.

Из выбитого окна вырвалась Хоахчин.

— Ой-е! Вы что, проклятые мангусы, наделали!

Воин, убивший Хо и Цуй, занес было меч, но монгольская речь Хоахчин остановила его.

— Ты кто такая?

— Уйди, уйди, мангус! — Хоахчин схватила горсть земли и бросила в лицо воину.

Отплевываясь, он отскочил. Из дома выглянули другие воины.

— Смотрите, сумасшедшая! А говорит по-нашему.

Хоахчин пошла на них — с седыми распущенными волосами и одичалыми глазами. Воины переглянулись, подхватили своего товарища и вышли за ворота.

Хоахчин положила брата и Цуй рядом, укрыла одеялом, села возле них, поджав под себя ноги.

— Зачем я пережила вас? Зачем мои глаза видят это? Ой-е!

…Через несколько дней в городе начались пожары. Рыжее, как борода хана, пламя взвивалось выше башен, выше пагод, рушились крыши императорских дворцов, щелкала, лопаясь, раскаленная черепица, обугливались деревья в пышных садах, от сажи и пепла стала черной вода каналов и рукотворных озер. Срединная столица горела больше месяца.

В пламени пожара погибло многое из того, что питало гордость государей дома Цзинь, что было сотворено умом и трудом людей, живших в легких домиках, полыхавших, как солома.

Черный пепел стал могилой для Хо, Цуй и Хоахчин, для тысяч других богатых и бедных, счастливых и несчастных.

Глава 16

Сам хан не пошел в Чжунду. Не достигнув Великой стены, он с кешиктенами остановился летовать у Долон-нура. Тут была терпимой жара и росли хорошие травы. Принять сокровища Алтан-хана послал Шихи-Хутага, Онгура и нойона кешиктенов Архай-Хасара. Они возвратились с караванами, нагруженными тяжелыми вьюками. Тканей в Чжунду захватили так много, что шелк, не жалея, скручивали в веревки, увязывали им вьюки. Однако не одни лишь ткани доставили караваны. В ханском шатре разложили только небольшую часть сокровищ Алтан-хана, но от них рябило в глазах. Серебро, золото, самоцветы, жемчуг, фарфор, блеск шитья халатов Алтан-хана и его жен, зонты, оружие, сбруя… Все — отменной красоты.

Вместе с Хулан хан осмотрел богатства, добытые его храбрыми воинами, сел на свое место, скрестил ноги. Хулан примеряла то один, то другой халат, смотрелась в бронзовое, оправленное в серебро зеркальце…

— Все ли вы забрали в хранилищах Алтан-хана? — спросил он у Шихи-Хутага.

Шихи-Хутаг развернул книгу, простеганную шелковыми шнурами.

— У них, великий хан, везде порядок. Все, что хранилось, было занесено сюда. Мы сверили — ничего не упустили. Главный хранитель передал сокровища из рук в руки.

— Так. Ну, а себе кое-что взяли?

Взглянув на Онгура и Архай-Хасара, Шихи-Хутаг промолчал. Выходит, взяли… Хан сразу посуровел.

— Говорите!

— Сами мы ничего не брали, — сказал Архай-Хасар. — Но хранитель сокровищ преподнес нам подарки.

— Что же ты получил, Архай-Хасар?

— Да так… Доспехи… Меч Алтан-хана.

— А ты, Онгур?

— Шелка травчатые, чаши серебряные…

— Что досталось тебе, Шихи-Хутаг? — Хан говорил все медленнее, все больше суживались его светлые глаза.

— Ничего, великий хан. Я сказал хранителю: «Все, что принадлежало Алтан-хану, теперь принадлежит Чингисхану, и как смеешь ты, грязный раб, раздаривать его добро?»

— Вы слышите? Недаром я избрал Шихи-Хутага блюстителем и хранителем Великой Ясы. Вы нарушили мое установление. Потому возвратите все, полученное таким недостойным путем. Идите. — Хан взял из рук Шихи-Хутага книгу с описью, полистал твердые страницы, жалея, что ему недоступна тайна знаков. — Почитай, что тут написано.

— Я не могу сделать этого, великий хан. Их язык и их письмо.

— А как же ты сверял-проверял?

— Я нашел людей знающих. Они мне читали — я запоминал. Одного из этих людей я привез тебе. Он хорошо говорит по-нашему и называет себя родичем Елюй Люгэ.

— Позови его сюда.

В шатер вошел рослый человек с длинной, почти до пояса, бородой, степенно поклонился.

— Шихи-Хутаг говорит, что ты родич Елюй Люгэ.

— Да, великий хан. Мое имя Елюй Чу-цай. Как и Люгэ, я один из потомков государей киданьской династии. — Голос у Чу-цая был густ, раскатист, говорил он сдержанно-неторопливо.

— Ваши предки были унижены. Я отомстил Алтан-хану за вас. Ты должен быть мне благодарен.

— Великий хан, мой дед, мой отец и я сам верно служили дому Цзиней. Я был бы виновен в двоедушии, если бы, обратясь лицом к тебе, стал радоваться бедствию моего прежнего повелителя.

— А твой родич Елюй Люгэ? — хмурясь, спросил хан. — Не станешь же говорить, что он тоже думает так.

— Люгэ — воин. Потому наши мысли и поступки не всегда сходны. Чувству вражды и ненависти нет места в моем сердце.

Хан перебил его сердито-насмешливо:

— Но это не помешало тебе помочь Шихи-Хутагу очистить хранилище Алтан-хана. Как же так?

— Посмотри, великий хан, хотя бы на седло, лежащее у твоих ног.

Золотые узоры тонки и легки, будто сотканы из шелковых нитей. Нет ни единого лишнего завитка, все сплетения, пересечения согласны друг с другом. Любая из этих драгоценностей совершенна, любая есть воплощение вековых поисков разного рода умельцев. Я не хотел, чтобы все это было расхищено, изломано, разбито, сгорело. Как это случилось с древними книгами.

— Бережливый… Но книгу можно написать, золотое седло — сделать.

— Можно, великий хан. Но… книга — хранилище человеческого ума, изделие — хранилище его умения. Все уничтожая, мы обрекаем себя на поиски того, что было давно найдено, на познание познанного.

Его рассудительность пришлась по нраву хану, и он спросил:

— Будешь служить мне?

— Мои руки не умеют держать оружие, великий хан.

— Воинов и без тебя достаточно. Мне нужны люди, умеющие писать и читать на языке этой страны. Чем ты занимался в Чжунду?

— Многим… Отыскивал в книгах зерна нетускнеющих истин…

— Тут, вижу, все ищут истину! Погрязли в заблуждениях…

— Сказано: любая лошадь спотыкается, любой человек заблуждается.

Заблуждения ведут к бедам и несчастьям, потому истина — драгоценность, ни с чем не сравнимая. По движению созвездий и планет, разлагая и складывая числа, я пытался прозревать будущее. Мне хотелось помочь людям.

— Тогда ты должен был знать, какая судьба ждет Алтан-хана, — почему не помог?

— Его судьбу можно было предсказать без гаданий. Государство, пораженное изнутри недугом, не излечив его, умирает. Государство, как люди, должно оберегать себя от болезней.

— Ты можешь предсказать, что будет с моим улусом через десять, сто, тысячу лет?

Чу-цай впервые улыбнулся — чуть дрогнули губы и повеселели глаза.

— Охотнее всего я взялся бы предсказать, что будет через тысячу лет.

Но это не в моих силах. Ближнее будущее прозреть тоже нелегко. И не всегда безопасно. Один правитель древнего княжества собрался на войну и спросил у гадателя, что ждет его. Тот ответил: «Победа». Ну, раз победа — чего беспокоиться? Правитель был беспечен, и его разбили. Кто кого обманул?

Думаю, правитель гадателя. И однако же он решил отрубить гадателю голову.

Пригласил к себе, спрятав палача за дверью, и спросил: «Знаешь ли ты, когда наступит час твоей смерти?» Гадатель понял, что к чему, ответил:

«Знаю. Я умру ровно на пять дней раньше тебя». Правитель не только отменил казнь, но и оберегал жизнь гадателя как лучшую драгоценность своей сокровищницы. Тут гадатель обманул правителя. Принужден был сделать это.

Принуждение родит ложь.

— Тебе не придется беспокоиться за свою жизнь. Какие бы победы ни предрекал, беспечен я не буду. Ты будешь состоять при мне. Кто научил тебя нашему языку?

— Бывший твой слуга Хо.

— А-а… Вот как жизнь сводит людей…

Он подумал, что надо бы разыскать Хо и его сестру, но эту мысль вытеснили другие. Алтан-хан обессилен, но не покорен. Однако он тут больше оставаться не может. Доносятся слухи об усилении Кучулука. И хори-туматы еще не наказаны. И меркиты не искоренены до конца. Ему надо возвращаться в степи. Но кто-то должен остаться тут. Скорее всего Мухали…

Назад: ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Дальше: ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ