Насилу я дождался праздника. В первый день прямо от обедни я вернулся на свою квартирку. Пришел священник с причтом и певчими (в числе их были и девушки). Зашли кое-кто из деревенских поздравить; долее других пробыли старшина с волостным писарем: они нашли очень вкусною мою закуску и потому выпили рюмок по пяти вина. Проводивши последних гостей, я поехал сам с визитами. На передке саней, вместо кучера, правил Никитушка. Объехал я дома духовенства и, захватив с собою Аннушку, направился к Андрею Никифоровичу. Оба, муж и жена, приняли меня радушно, заставили выпить рюмку елисеевского портвейна и стакан чаю. В доме их я видел зятя, но одного, без жены, подрядчика, отца Парфена Игнатьича, и еще несколько человек. Гречанка, поздравивши хозяев с праздником, отправилась в боковую комнату (дом у Андрея Никифоровича был двухэтажный, с пятью комнатами во втором), минуты через две она вернулась и спросила хозяйку:

– Где же у вас Маша?

– А разве вы ее не встретили? – отозвалась Татьяна Васильевна, – она сию минуточку, как вам взойти, поехала в Шелепиху, сестру поздравить и проведать: ведь Феклуша последние денечки ходит. Да она не замешкается: скоро обернет.

– То-то я не вижу ее, красавицу, – пристал к разговору подрядчик. – Куда, думаю, она девалась? Ан к сестричке уехала.

Гречанка присела к столу и принялась хозяйничать. Окончив свой чай, я быстро поднялся и стал прощаться. Аннушка глазами одобрила мое намерение.

– Что ты торопишься? Побеседуй с нами, – удерживал хозяин. – Дома тебя, поди, никто не дожидается.

– Приеду в Новый год. Спасибо, Андрей Никифорович.

Я уехал. На квартире меня встретил правленский сторож.

– С праздником твою милость! – начал он. – Пошту изволь получить. Только что из городу посылок воротился. Я ухватил твою пошту и побег. С праздником!

Отпустив с «благодарностью» сторожа, я пробежал письма: одно было от председателя управы, а другое от судебного пристава. Оба поздравляли и посылали лучшие пожелания, а последний усердно просил меня тридцатого декабря приехать в Шахру: «И повидаться с вами очень желаю, и кое-что вам нужно сказать», читал я, «самому заехать к вам положительно нет времени, хотя бы крюк и небольшой пришлось сделать. Год уж, как мы с вами не видались». Действительно, несмотря на свои обещания, городские приятели всего один раз посетили меня в деревне: все им некогда, делами завалены. Но вернее – на подъем тяжелы уездные обыватели, а когда случится тяжесть свою преодолеть и решиться на поездку к приятелю за двадцать верст, глядишь – Василий Дмитриевич изловил и утащил к себе на пулечку. В последних книжках журналов я пробежал одно содержание, а в газеты и не заглянул: они и так раздражали меня, а сегодня, в такой праздник и в ожидании вечера, я ничем не хотел портить настроения. По тому же самому мотиву я поторопился скорее уйти и от Андрея Никифоровича: я чувствовал, что и Маша, и я непременно смутимся при встрече в родном доме. Я волновался, но это волнение было приятно: оно всем знакомо, кто любил женщину и ждал минуты, в которую всякое томление неопределенности должно окончиться.

Вечер стоял отличный. В ночь, накануне праздника, шел снег, к сумеркам перестал, и легким морозцем потянуло. В том году до половины декабря снегу было мало; настоящий снег уже Рождеством повалил. Я вышел за ворота. Полный свежий месяц прямо глядел; небо все вызвездилось…

– Куда ты пойдешь? – услышал я голос. Я оглянулся: из-за угла дома выдвинулся Никитушка. Добродушное лицо его ухмылялось. На нем был крытый сукном тулуп, с черным барашковым воротником, на голове новая шапка и кожаные сапоги на ногах. Для праздника принарядился и он, настоящим женихом смотрел: хоть сейчас к невесте. Я ответил.

– Так мне постоять, что ли, где велишь? – спросил Никитушка.

– Зачем? Вовсе не нужно!

– Ну, коли я тебе не надобен, так я погуляю.

В доме дьячка, кроме самой молодой хозяйки, никого налицо не оказалось: отец ездил со священником по приходу, а мать с младшею дочерью ушла к дьяконице. В небольшой комнатке, служившей зальцем и освещенной висящею лампой, весело и призывно пошумливал ярко вычищенный медный самовар, со стен, оклеенных дешевенькими, но чистенькими белыми обоями, глядели портреты митрополитов и архиереев, а через открытую половинку двери, ведущей в соседнюю комнатку, гостиную, мерцал свет лампады перед наугольником с иконами. Анна Николаевна, в лучшем своем коричневом шерстяном платье, с гладко причесанными черными глянцевитыми волосами на голове, дружески приветствовала меня из-за стола, пожала руку и пригласила садиться.

– Как точно знала, что вы сейчас придете: перед вами самовар внесла. Ну, давайте чайничать. Расскажите мне что-нибудь: я очень люблю слушать, когда вы рассказываете.

Я оглянулся. Гречанка поняла.

– Да, представьте себе; надула, видно, милая-то подружка! – воскликнула она. – Хотела к шести часам прийти, а теперь уж семь.

– Что-нибудь дома задержало, – не без усилия выговорил я, и внутри у меня что-то сжалось. – Сестра у Маши больна.

– Нет, не та причина: Феклуша еще пока ходит… Должно быть, совсем уж не придет…

– А я так был уверен…

– Что ж делать? Проведем времечко и одни. Разве вам со мною скучно? А я, напротив того, думала, что вам со мною будет приятно.

В глазах ее промелькнуло что-то похожее на досаду или обиду. Я в смущении наклонил свою голову над стаканом.

– Неужели она на меня сердится!

– Должно быть, есть немножко, – утешила гречанка, – потому и не хочет на вас смотреть.

– Аннушка, зачем ты это неправду говоришь? – послышался откуда-то грудной, хорошо знакомый голосок.

Я встрепенулся. Другая половинка двери, против которой я теперь сидел, отворилась, и из гостиной, в темно-синем платье, залитая ярким румянцем, как пунцовая атласная вырезка на груди платья, показалась Маша. Я вскочил.

– Здравствуйте, Павел Григорьевич! – протягивая свою маленькую руку и устремляясь ко мне, сказала девушка. – Вы не верьте ей, что она говорит. Я, право, от вас и прятаться не хотела… Извините, я позабыла: с праздником вас поздравляю!

И никакого упрека в голосе или взгляде, ни малейшего намека на мое поведение… О, милая, бесценная девушка.

– Зачем ты вышла? – громко смеясь, говорила гречанка. – Надо бы его хорошенько помучить! Ах, если бы я на твоем месте была…

– Я не умею этого, – стыдливо склоняя лицо, проговорила Маша. – Да разве я могу их мучить? Они мне зла никакого не сделали…

– Ну, садитесь же! – прикрикнула хозяйка. – Чай заморозите. А теперь, господин Платонов, барин наш хороший, извольте-ка нам рассказывать, что вы целый месяц, как от нас в бегах находились, поделывали, какими разговорами в Шахре, на беседках, занимались и как вы с Любашею да Катенькою любезничали: я ведь все про ваши похождения знаю!

Набежала какая-то большая волна здорового веселья, подхватила нас и помчала… Я рассказывал, девушки смеялись и заливались; на минутку посдержатся, но взглянут одна на другую – так и покатятся от смеха. За Аннушкой я и раньше знал такой смех: «Ну, закатилась!» – говорили про нее, но Машин смех… я никогда не слыхал, чтобы она так смеялась. Незаметно пролетел час.

– Батюшки! Что я наделала? – вскрикнула неожиданно гречанка. – Ведь я обещалась маменьке на минутку побывать у дьяконицы, а то ведь сердиться та станет. Вы не обидитесь, если я оставлю вас? Я только покажусь, скажу, что у меня гости и живой рукой обратно.

Надев калоши и накинув шубку, гречанка проворно выбежала. Мы остались одни.

(При последних словах Платонова дверь из гостиной в столовую несколько больше приотворилась.)