Горькая улыбка шевельнула губы Платонова. Он поспешно отпил из стакана воды и продолжал:

– Но зачем я клевещу на себя? Не глупость, а опять виною мое прошлое… Среди розовых мечтаний, упоения чувством и светлых надежд внезапно передо мною встал мрачный крест над погибшею любовью юности. Я смутился… Маша любила меня, в чувстве ее не могло быть никакого сомнения. При первом же свидании с нею… да нет, не дожидаясь, а на следующий же день надо было идти к ее отцу и сказать то, что у меня чуть уже не сорвалось с языка в их доме. Но я задался вопросом: да любит ли еще она? А если и любит, то разве не может повториться старая история? Тогда я был юношей – преимущество громадное, – а теперь мне тридцать три года, а ей всего девятнадцать… Ну да об этой чепухе распространяться не стоит, скажу только, что новая встреча с Машей уничтожила всякие сомнения. Через две недели начались беседки. Живо помню, какое светлое волнение овладело девушкой, каким лучистым, долгим взглядом, отражавшим, казалось, всю ее любящую душу, встретила она меня! Я видел, как ее высокая девственная грудь под тонкою полотняною сорочкой вздымалась и опускалась, словно замирая от счастья. Она даже не утерпела, вопреки деревенскому этикету, сама сказала, чтоб я сел рядом с нею, но заговорить могла не скоро: волнение мешало. Гречанка – так я называл Аннушку – стремительно сделала нападение, сразу задала несколько вопросов и, не давая мне опомниться, рассказывала уже сама, а как только подруга ее заговорила, она тотчас умолкла.

– Как вы это время проводили? – спросила Маша.

– Читал… ходил за рябчиками. А вы?

– Я? Праздник, всю неделю с гостями хлопотала, а после кое-что по дому делала… Думала…

– Думали?

– Да, я часто думаю, Павел Григорьевич.

– О чем же вы думаете?

– Думаю я о разном. Про вас… Я постоянно о вас думаю… Как, чай, вам у нас скучно…

– Почему?

– Вы человек образованный, а здесь люди простые, нет по вас товарища…

– А вы, Маша?

– Я? – и она склонила голову ниже над гребнем. – Я тоже простая, мало поученная… Вот если бы какая барышня, тогда другое…

– А мне гораздо приятнее с вами, чем с любою образованною барышней.

– Вы правду говорите? – и лицо ее припало к самому гребню. – Конечно, правду, вы не такой человек.

Она приподняла голову и посмотрела на меня.

– Спасибо вам, – проговорила. – Мне это слово дороже всего на свете…

В разговор вступила Аннушка. Она просила меня рассказать, как живут в столице образованные барышни, о чем они говорят, что думают и т. д. Я сидел между прялками девушек и рассказывал. Гречанка перебивала, делала вопросы или замечания, а Маша слова не проронила: она вся была внимание, слух и радость.

И чем дальше шло время, чем чаще я с нею виделся, тем все больше убеждался в серьезном глубоком чувстве к себе милой девушки. В ней порою замечалось то необычайное оживление, восторженность, то вся она стихала, опустив нитку с веретеном, и подолгу смотрела на меня в каком-то самозабвении: вздохнет так протяжно и улыбнется. Она совсем позабывала, что мы на беседке, что десятки любопытных глаз исподтишка следят за нами: ей, видимо, было все равно, что бы ни сказали.

Чего еще мне надо было, каких доказательств? Почему я медлил? Несчастное прошлое… Меня гвоздила уже другая мысль: буду ли я любить Машу? Ведь я уже любил, любил первою любовью, на которую потратил все чувство, и могу ли я теперь так сильно, всецело любить эту девушку? Может, это просто одно эстетическое любование или внезапно прозвучавшие, замирающие отголоски старого? И я принялся за проверку своего чувства, начал над собою производить эксперименты: прекратил хождение в Марьино, принялся усиленно читать – ничего не идет в голову; стал приводить в порядок записки, результаты своих наблюдений, – не клеится; не в состоянии и простой классификации сделать: стоит передо мной образ Маши, взор ее ласкает, голубит меня. Ударился на посиделки по соседним деревням. Еще сильнее желание – поскорее увидеть Машу… Решился на последнюю попытку: ушел в Шахру за десять верст, где я ни разу не бывал, а Шахра на весь К-ий уезд славилась своими беседками и красивыми девушками. Трое суток я пробыл там, гостя у фельдшера, и каждый вечер с ним ходил на вечеринки. Действительно, Шахра оправдала свою репутацию: я нигде не видал столько красивых женских лиц, как там, и нигде меня так не поражала вся обстановка беседок, модные наряды девиц, как в Шахре. Зато я немало и возмущался поведением «холостых»… Когда-нибудь я вас познакомлю с посиделками в Шахре, а пока ограничусь замечанием, что они отличаются своеобразным характером и привлекают массу городской молодежи. Упомяну еще, что все эти посиделки имеют громадное значение в жизни деревни. В Шахре я участвовал в играх, целовался с девицами, пел песни и старался развлечься, чтобы не думать, и отгонял от себя легкий, воздушный призрак, носившийся всюду за мною и с какою-то тихою печалью, с робким упреком во взоре смотрел мне в глаза. Две девушки из беседки мне понравились, но ни одна из них не вытеснила Маши – наоборот, ее светлый образ, во всей своей чистоте и непорочности, стал еще прекраснее, и сила его обаяния неотразимее.

Я вернулся в Семениху. В Марьине меня не видели около месяца. Как мне было показаться девушке? Я находился точно в таком же положении, в каком бывает школьник, сделавший шалость и стыдящийся в ней сознаться перед своим учителем. Я не допускал, что Маша будет сердиться или попрекать меня, но было чего-то стыдно и – конец. До рождественских праздников оставалось всего несколько дней, вечеринки должны скоро прерваться, а мне во что бы то ни стало хотелось увидеть Машу до святок. Из леса и со «стороны» деревенские начали уже подъезжать. Приехал и мой хозяин с сыном, парнем лет двадцати… Славный был это парень: русый, здоровенный, с крупными чертами лица и смотревший увальнем, но чрезвычайно добродушный и почему-то любивший меня. Его и звали Никитушкой. Вот сидел я вечерком дома за чаем и подумывал о вечеринке. Вошел Никитушка в нагольном тулупе и с шапкою в руках.

– Что, Никитушка?

– Ничего, – ухмыльнулся парень, – я так, проведать тебя зашел. Може, говорю, не пойдет ли наш барин на поседки. Так я бы ему в товарищи.

– А ведь я только хочу идти.

– Ну вот, вот, я так и думал: пойдет, мол, седня Григорьич, беспременно пойдет.

– Да ты не хочешь ли чего?

– Не! Выпил бы с тобою чашку, да разболакаться неохота. Вставай, коли удумал, пойдем!

Дорогою Никитушка успел сообщить мне множество деревенских новостей. Между прочим, он сказал, что обо мне справлялась дьячкова Анна: вернулся ли я из Шахры. Почему нейдет в Марьино, если уж он дома: «Мы по нем соскушнились».

– Да кто же они-то? – спрашиваю.

– Знамо уж кто: сама Анна-то дьячкова да Марья, дочь Андрея Никифорова.

– Почему же это ты знаешь?

– Во-она! Да, поди, все девки с парнями про это знают. Экой ты простой парень!

– Да чего знают-то?.. Чудак ты голова!

– Вестимо чего. Марья-то, слышь, от тебя с ума сходит. Худеть с лица зачала, должно, пищи уж не решилась ли!

– Что за вздор ты мелешь?!

– Экой ты, погляжу я, простой барин! Чай, я слышанное толкую. Люб, значит, ты больно Марье-то, вот она по тебе и стала сохнуть… Только ты, слышь, что я тебе скажу: соблюдай осторожность. Парфенка подрядчиков сведал про это и хвастает тебе бока намять. Ну, да ты на праздниках-то не опасайся: я тебя оберегать стану. Отец Парфенку женить надумал: баловаться парнишка на чужой стороне научился. Как Парфенка на поседках форсит! Девки ему похвастались, что ты им за все гостинцев приносишь, а он когда-когда подсолнухами их оделит. Так вечор Парфенка платок с жемками да орехами приволок, кинул девкам на колени и сказал: «Мы сами никаким господам не уступим, а что насчет семенихинского барина, то ему далеко со мной не изровняться».

До самого Марьина болтал Никитушка. Я слушал его и не отвечал: досада, опасение за доброе имя девушки и самобичевания волновали меня всю дорогу. У ворот одного, более других освещенного, дома, куда мы подошли, Никитушка потихоньку сказал:

– А ведь Марьи, гать, на беседке и нетуть.

Беседницы встретили меня приветливо, гречанка едва заметно покачала головою. Но Маши не видать. Парней было человек пять, и в числе их Парфен Игнатьич. Никитушка как влез в своем нагольном тулупе, так, не раздеваясь, и забился в дальний угол.

– Наше вам нижайшее, господин Платонов! – с комическою важностью поклонился мне сын подрядчика. – Все ли здоровы?

Я присел к Аннушке. В руках подрядчикова сына была хорошая гармоника. Беседницы просили его сыграть песенку, но как сам щеголь, так равно и другие из ребят не умели, а один только Никитушка играл. Передали ему гармонику.

– Какую, деушки, зачинать? – осведомился из угла парень.

– Какую сам удумаешь!

Никитушка начал, и беседа разом взяла:

Сне-е-ж-ки бе-е-елы-ые пу-ши-стые…

Мы с гречанкою между тем вели разговор. Я узнал, что Маша вчера была здесь, но что теперь она уже до святок не придет; затем мне сказали, что Парфен Игнатьич усердно за ней ухаживает, но что девушке это очень не нравится. Сообщили также, что «одна из девушек», в продолжение моего отсутствия, все ждала меня.

– Где же вы пропадали? – заключила вопросом Аннушка.

Я начал рассказывать… Собеседница покачала головой и перебила:

– Нашли бы время и сюда заглянуть, если бы захотели… Удивляюсь я только одному: как жестоки мужские сердца и между образованными людьми. А я думала, что если который человек образован, то он скорее может понимать и не мучит других понапрасну.

– Вы кого имеете в виду?

– Отлично хорошо сами знаете. Нечего вам и спрашивать, – сверкнув темно-карими глазами, гневно ответила гречанка. – Не место здесь, а то я поговорила бы с вами.

– А у меня к вам есть просьба. Вы позволите вас проводить, когда домой пойдете?

– Провожайте, если хотите… Я скоро уйду.

Через полчаса мы ушли. Молодой подрядчик проводил нас насмешливым взором.

– Благополучного пути и счастливого успеха желаю! – крикнул он в дверь.

Как только мы очутились с Аннушкой одни на улице, я с жаром начал просить:

– Анна Николаевна, дорогая! Нельзя ли мне увидеться с Машей?

– Если Рождеством в Шахру не уедете, то на второй день увидите: она будет на игрищах.

– Нет, скорее, на этих днях!..

– Месяц не видел – терпел и не вспомнил про девушку, а теперь загорелось… за нами кто-то идет.

Я оглянулся. Шагах в десяти валила фигура, весьма похожая на доброго медведя.

– Это Никитушка, – проговорил я. – Он меня оберегает, но, кажется, напрасно трудится…

– Почем знать? Может, и не напрасно. А стоило бы вас хорошенько проучить, не так, разумеется, как Парфен собирается, а другим образом.

– Но… если бы вы знали…

– Ничего я про ваши дела знать не желаю, не знаю также ничего и про Машу… Жалко только мне… Если бы я была на месте одной девушки, то я показала бы себя некоторым людям.

Но, должно быть, в голосе моем звучало много сердечных струн, когда я стал упрашивать спутницу, и она поддалась, положила гнев на милость.

– Ну, ради подружки, я над вами смилуюсь, – смягчая тон, сказала гречанка. – До праздников увидеться нельзя – об этом вы и думать забудьте! – но в первый день вечером приходите к нам: я вам покажу особу, которую вы желаете видеть…

– А до праздника?.. Мне необходимо два слова ей сказать.

– Тогда и скажете. Поймите же вы, что теперь идет в домах уборка, до Рождества всего четыре дня осталось. Ту особу я завтра же увижу… Вы, пожалуйста, не вообразите, что я к ней пойду нарочно с этой радостной вестью… Есть чему радоваться: сокровище какое нашлось!

Выпустив последний заряд своего гнева, гречанка взялась за кольцо калитки – мы стояли у ее дома, – потом мягко посмотрела в мое лицо, подала руку и сказала:

– А вы ведь хороший человек. Может, я вас не понимаю… До свидания, голубчик! В праздник вечером к нам! А той уж я скажу… Ах, если бы я была на месте другой… Прощай, милый тиран! – И, весело засмеявшись, бойкая девушка нырнула за калитку и скрылась.