Продолжая чтение «Путешествия по Африке», я стал замечать, что автор, оставшись без человеческого общества, все больше и больше обращал внимание на особей женского рода, относившихся к животным. Плоть его бунтовала, не имея чувственных наслаждений, и обращала разум дотоле вполне рассудительного человека куда только ни попало. Он писал, что долго наблюдал за дикобразами, пытаясь понять, как же они умудряются спариваться.

«Спины самок сплошь покрыты многочисленными острыми иглами, но самки никогда не ложатся на спины, чтобы подставить самцам свой мягкий живот, – писал автор. – Сначала я полагал, что уды самцов как железные, однако при ближайшем рассмотрении, когда изловил одного из дикобразов и стал его зажаривать, увидел, что детородный орган его самый обычный, и притом весьма скромных размеров.

Но как же дикобразы все-таки спариваются? Если б судьба уготовила мне когда-нибудь стать одним из них, я бы поступил в соответствии с опытом, полученным в общении с дамами в повседневной жизни. А именно сделал бы так: закопался б в песок животом вверх, а на него положил бы приманку для подружки. И когда она пришла бы полакомиться, нанес бы снизу молниеносный удар в нужное место. Тут главное – правильно выбрать момент: когда самка только-только начнет принюхиваться к поживке. Чуть промедлишь – глядь, а она уже схватила поживку и убежала».

Признаться, меня изумил этот отрывок. Во-первых, никогда мне еще не доводилось знакомиться с мыслями человека, готового не только представить себя дикобразом, но и спариваться с дикобразихой. Ладно бы он вообразил своею партнершей молодую серну или какое иное грациозное животное, но дикобразиху… Как такое только могло прийти ему на ум? К слову сказать, не думаю, что подобные мысли приходят животным касательно людей – во всяком случае, ни разу не замечал, чтоб, например, жеребец мой Якоб с вожделением поглядывал бы на барышень и дам. Более того, понаблюдав за ним, когда рядом присутствовали кобылы, я сделал вывод, что даже и они его мало интересовали. А когда он и начинал с ними любовные баталии, то делал это как бы вынужденно, словно солдат, чистящий по приказу обер-офицера шомполом ружье.

Продолжая же размышлять о дикобразихах, я пришел еще к одной удивительной мысли, а именно о том, что между ними и нашими человеческими барышнями, несмотря на все разительные их внешние различия, на самом деле куда больше сходства, чем можно было бы предполагать. Сходство это – в злонравии. Ведь ни тем, ни другим ничего не стоит лечь на спину пред самцом ради продолжения рода, но они, словно сговорившись, зловредничают и тем самым мучают нас без всякой для себя пользы – ведь рано или поздно размножаться-то все равно придется. И не желают они даже задуматься о том, что такое их поведение может закончиться для иных самцов весьма плачевно. Так мой знакомый, сын статского советника Древоедкина, долгое время пытался соблазнить хоть какую-нибудь барышню, но ему это никак не удавалось. Барышни, словно сговорившись, решительно отказывали бедному юноше в близости. Даже и в моральной, совершенно эфемерной, не говоря уж о телесной. Окончательно отчаявшись найти любовь, он отправился в лупанариум, чтобы хотя бы ее купить. Но и тут ему не повезло – когда он уже подходил к Невскому, на него рухнула стена – об этом тогда даже написали в «Северной пчеле», – и Древоедкин закончил под обломками свой жизненный путь.

Решительно нельзя понять, почему все как одна барышни проявляли по отношению к Древоедкину такое жестокое злонравие. Будь хоть одна благосклонна к нему, не отправился бы он в путь за покупной любовью, не оказался бы под стеной в завале и в дальнейшем, вполне вероятно, составил бы славу Отечеству в области наук, к которым имел большую склонность.

Впрочем, хорошо уже то, что наши дамы в отличие от дикобразих далеко не всегда и не со всеми столь зловредны. Так многие из тех, чьей любви тщетно добивался бедный Древоедкин, с другими господами, в том числе и со мной, были в этом деле куда сговорчивее.

Надо полагать, что и дикобразихи в амурных делах зловредны лишь избирательно.

Если они и подставляют иглы родным своим дикобразам, то к другим животным, коих в Африке великое множество, вероятно, относятся более благосклонно.

…Самыми ловкими в любовных утехах автор «Путешествия» признал, как это ни удивительно, слонов. И в пользу этого утверждения он приводил весьма убедительные доводы:

«Ну-ка, попробуйте вы попасть в вашу даму без рук, что получится? Ничего у вас не получится, если дама не станет помогать вам. А вот у слонов получается. Эти исполины взгромождаются на таких же исполинских подруг своих и, не имея доподлинно возможности знать, что происходит далеко внизу, тем не менее всегда с изумительной точностию попадают куда надо».

Автор отмечал, что куда надо попадают и какие-нибудь белки, но при этом призывал учитывать, что белки невелики и легко могут соотносить взаимоположение своих крошечных членов, а при малейшем сомнении – тут же взглянуть и определить точную их дислокацию.

«Но какое же колоссальное воображение требуется исполинскому слону, чтобы понять, где в данный момент относительно столь же исполинской слонихи находится его уд!  – изумлялся автор. – Это, действительно, едва ли не астрономическая задача, но слоны с ней успешно справляются».

А вот что он писал о жирафах:

«При столь внушительных размерах им, как и слонам, непросто попадать в жирафих без помощи рук. Но тут есть одно весьма существенное обстоятельство. У жирафов и жирафих есть длинные и гибкие шеи. Я неоднократно наблюдал, как жираф, желая попасть в партнершу, отклонял голову далеко в сторону и мог спокойно, как бы даже со стороны наблюдать за процессом собственного совокупления. Примечательно, что и жирафихи проделывают то же самое. Эти животные, обладая столь длинными шеями, имеют возможность подсказывать друг другу, если что не так. Исправлять при надобности ошибки друг друга».

Автор утверждал, что видел, как одна жирафиха, наблюдавшая за приближением к ее укромным местам уда жирафа и понявшая, что тот непременно промахнется, обернулась к нему и что-то проблеяла. Оплошавший жираф тут же исправил свою ошибку, изменил траекторию движения уда в соответствии с пожеланием партнерши, и дальше дело пошло гладко.

Из этого автор рукописи делал заключение, что жирафы весьма умные создания и пользуются в общении речью, но их стремление наблюдать за собственным совокуплением как бы со стороны позволяет предположить явную склонность жирафьего рода к извращениям.

Далее автор делал весьма двусмысленные замечания относительно носорожих. Он отмечал, что спины у них стандартного размера, «будто сделаны с одной отливки», и имеют столь крепкие панцири, что если кто, вскипев страстью, взгромоздится на носорожиху, то непременно попадет куда следует.

«Ведь ваш живот поневоле примет форму ее крепкого панциря на спине,  – писал он. – И тут неважно – мягок ли ваш живот или закален. Панцирь носорожихи все равно будет крепче».

О страусихах он сообщал следующее:

«В большинстве своем они совершенно развратны. Настолько развратны, что даже сами этого стесняются и прячут голову в песок, чтобы не видеть всю глубину собственного нравственного падения. Ведь их, спрятавших головы в песок, могут безвозбранно иметь все, кому не лень. А страусихи этому только и рады. Хорошо еще, что у них хватает совести отказаться от наблюдений за собственной нравственной низостью, только это и может в какой-то мере их оправдать.

Я полагал, что хотя бы человека они постесняются, но куда там! Завидев меня, лишь некоторые из них пустились в бегство, а остальные же спрятали головы в песок и выставили высоко вверх свои зады. Я внимательно осмотрел их и нашел весьма непривлекательными. Можно даже сказать – отвратительными. Б-р-р-р! Б-р-р-р! Б-р-р-р! Я долго не имел чувственных утех и представил, что передо мной не птицы, а тонконогие балерины из императорской труппы с перьями на юбках. Только тогда и появилась некоторая надежда утолить свою телесную жажду. Да и то, по чести сказать… Ну, не то это все, не то… И перья уж слишком длинные и жесткие, а ноги… Даже не хочется вспоминать. Б-р-р-р! Б-р-р-р! Б-р-р-р! Не смог, право, не смог».

Вообще, чем дальше я читал рукопись, тем более убеждался, что разум автора, удрученный трагической потерей чернокожей возлюбленной, а также под воздействием несусветной жары, явно помутился.