Пришел вчерашний поручик из Рязани и с ним еще несколько знакомых, но уже без медведя. Заказали обед, стали играть в вист. К слову сказать, я был уверен, что рязанского поручика зовут Иванстепанычем, но теперь его все называли почему-то Сергейпетровичем. Ну, и я не стал мудрствовать, тоже стал именовать его, как все. Вскоре, как водится, началась веселая гулянка, и мы попеременно стали оказываться в разных местах города, пока не очутились у некой вдовы. Теперь я склоняюсь к мысли, что она прежде доводилась женою тому самому иностранцу Ивану Степушкину – уж больно похож был один из ее людей на приказчика в лавке, где мы с Тимофеем покупали мыло и напитки. Впрочем, это не важно, чьей именно вдовой она была, – главное, гулянка получилась преотличная. Мы пели под гитару романсы, вальсировали, к восторгу собравшихся я рассказывал об африканских животных: о ловкости слонов и жирафов в любовнических делах, о низменных наклонностях страусих и о прочем, вычитанном мною в дневнике. Разумеется, рассказал я и о своих приключениях под Терентьевской горкой.

– Так сколько ж девок вы изволили испортить за ту ночь? – с придыханием спросила меня вдова.

– Никак не менее дюжины! – бойко ответствовал я.

Глаза ее так и забегали.

Очнулся я в ее спальне. Как я там оказался, припомнить не могу, вероятно, будучи заснувшим, был туда просто отнесен лакеями. Я лежал посереди кровати, а вдова смирно сидела с краешку. Руки у нее были покорно сложены внизу живота, словно у скромной просительницы, ожидающей вызова к грозному начальнику. Прямо над кроватью висел большой портрет, писанный маслом. На портрете был изображен дородный господин – по всей видимости, покойный супруг хозяйки, тот самый иностранец, вспоминая о котором за столом она, помнится, несколько раз подносила платочек к глазам, чтоб стереть слезу.

– Очень, очень его любила! – тогда же шепнул мне кто-то на ухо.

Теперь была уже ночь; в окна порывисто бил дождь.

– Любезная, э-э-э… – я запнулся, тщетно пытаясь вспомнить имя хозяйки. – Ужели на дворе и в самом деле ночь наступила?

– Наступила-с.

– Кажется, я немного заснул…

– Бывает, что человек и заснет-с, – вздохнула вдова. – Но это ничего-с. Со всяким такое случается.

Я сел рядом с ней на кровати, и вдова покосилась на меня через плечо, точно барсук, к которому потянулась охотничья рука и который теперь соображает, что ему лучше предпринять: то ли пуститься в стремительное бегство, то ли вцепиться в эту руку зубами.

– А знаете, голубушка, я сегодня, пожалуй, немного лишнего выпил… – сказал я. – И теперь во рту у меня такая оскомина, что просто тьфу!

Тут я, сам не зная почему, принялся распекать неведомую мне стряпуху, говорить, что ее непременно надобно нещадно высечь, чтоб впредь не делывала таких отвратительных кушаний и вин, от которых во рту совершенно все пересыхает.

Вдова слушала меня, и брови ее делались домиком.

– Впрочем, к чему этот разговор? – наконец опомнился я. – Не о том мне нужно бы теперь говорить… Совершенно не о том…

– Что ж, тему разговора можно и сменить, – вздохнула вдова.

– Да, к черту эти кушанья и вина, что толку о них теперь вспоминать!

– Так и не вспоминайте уж.

– А я и не вспоминаю, – я уже и не знал, что сказать, но говорить что-либо явно было неудобно, – я о них забыл уже совершенно, словно за столом и вовсе не сидел! На самом же деле я совершенно другое хотел вам сказать…

– Что же вы хотели мне сказать?

– На самом деле я всего лишь хотел вам сказать, что вы… что вы чрезвычайно прелестное создание. О, да!

– Чем же это я прелестна? – вдова так вся и встрепенулась.

– Ну, например… – с этими словами я положил руку на ее плечо. – Например, никогда еще прежде мне не доводилось…

Не успел я договорить, как вдова схватила меня за грудки и опрокинула на себя.

«Вот, они, женщины, – подумал я с печалью. – Только что вытирала глаза платочком, вспоминая почившего супруга, а теперь легла прямо под его портретом, чтобы предаться страсти с едва знакомым человеком».

Разводить философию, однако, было незачем, я быстро разоблачился и бойко принялся за любовную работу. Вдова была гладкая, хваткая, дело шло превосходно, но тут где-то рядом, пожалуй, даже над самою крышей дома, ударила молния. Вся комната, озаренная ее огнем, помноженным на отражения в зеркалах, и огнем свечей, точно поехала вбок. Грянул ужасный раскат грома, и портрет покойника обрушился прямо на нас. Вдова от ужаса взвизгнула, тело ее пронизала конвульсия, а сам я словно оказался в бездне огня.

О, да, такое не забывается. Впрочем, мне кажется, что все это уже когда-то было, – и конвульсия насмерть перепуганной женщины, и визг, и чьи-то черные зрачки, полные огня, – а в тот миг лишь выскочило наружу из прошлого, из моей памяти.

* * *

Поутру похмелялся черным пивом, потом пришел рязанский поручик. Пили шампанское где ни попадя и с кем ни попало.

* * *

Слуга мой Тимофей тоже пьет. Хотел поколотить его за то, что бричка не ремонтируется, но кончилось тем, что стали пить водку с Тимофеем вместе. А и хороший же он человек, оказывается! Чрезвычайно душевный, все понимает.