ЗАВЯЗЬ ПЯТАЯ
I
На Благовещенской Ной обогнал Дуню с прокурором. Не тонущая, якри ее! Должно, полюбовник Мстислав Леопольдович замолвил словцо за «сестру офицерского подпольного союза». А вот другие как? С портками и потрохами сгниют в тюрьме – лютость-то по первой пене идет. Дуреют белоказаки, удержу нет. Накуролесят, немало снесут безвинных голов, окончательно упьются кровушкой, а потом вернутся, как ветр, на круги своя, и повинные головы сложат на плаху.
Трое зверски истерзанных на берегу Качи…
Семеро (или больше?) затолкано в калорифер…
Комиссара Боровикова изрубили у тюремной стены…
Угарно и тяжко!
Не солнцем холсты отбелятся – кровушкою выстираются и лютыми ветрами сурового времени высушатся!..
Ярость – на ярость; копыто – в копыто; зуб – в зуб; око за око; небу жарко будет!..
Мерою жизни свершится отмщение народа белобандитам, никому не избежать его, каждому воздастся по заслугам и карательным подвигам.
Отмщение мерою жизни – неотвратимо!..
Ишь, есаул Потылицын принял хорунжего Лебедя за «свояка», в любезный разговор пустился; Дальчевский и тот подобрел, хотя и выговаривал Ною для отвода глаз, благородная стерва! А как бы они посмотрели на Ноя, если бы им стали известны доподлинные его дела?
Жарища томит, а усталость и того больше. Не из боя, а нутро перегорело – кишки слиплись.
После затянувшегося совещания в тюрьме, на котором представитель чехословацких войск Богумил Борецкий со своими офицерами категорически отстоял хорунжего от губернских воротил, чтобы не ссылали их друга, Ноя Василича, за учиненные бесчинства в Минусинский гарнизон вместе с головорезами есаула Потылицына, Ною пришлось поехать с чешскими офицерами на обед в салон-вагон Богумила Борецкого. Обед был шикарным. Подвыпившие офицеры вместе со своим командиром пустились в разговоры на чешском и словацком, орали национальный гимн, девиц позвали, граммофон крутили. А Ной, оттесненный в сторону, уселся в угол возле сваленной в кучу одежды. Пододвинул ближе стул с перекинутой через него чьей-то шинелью, облокотился.
Морил сон – измучился за ночь. И так и сяк пристраивался – неудобство! Перевернул шинель подкладкой кверху, чтоб голову прислонить, и обомлел: под ноги выкатилась пачка пропусков! Новехонькие! Точь-в-точь, как у него. Только чистые, незаполненные, с печатью и подписью, отпечатанные в типографии чешской контрразведкой для проезда по железной дороге и свободному хождению на территории, занимаемой эшелонами. Тоненькая, картоночка, но сколько в ней силы! Пока заталкивал пропуска обратно, – огляделся вокруг. На него никто не обращая внимания. Понять того не мог, как руки отполовинили стопку, потихоньку переправив ее в объемистый левый карман брюк.
Помянул господа бога и вытер тылом правой руки пот со лба. Отодвинул стул, перешел в другой конец вагона, уселся в кресло, положив голову на эфес шашки.
Прочитал трижды «Отче наш иже еси» и, как это всегда случалось с ним после перенапряжения, храпанул, да так густо, что офицеры с командиром вдосталь нахохотались. Перетащили граммофон поближе к Ною, направили трубу прямо в ухо и запустили пластинку с романсом «Я встретил вас – и все былое…»
Ной сладко причмокивал губами, и дул, аж усы шевелились. Девицы, толпясь с офицерами возле стола, подпевали граммофону.
«Патриарх казачий» чуток переменил положение головы, и заросший бородой рот его выдул нечто схожее с «тпррру», да трижды так.
– Он едет на коне, ей-богу!
– Остановился, если сказал «тпррру», – похохатывали девицы.
Офицеры хором подхватили:
– Тпррру! Тпррру! Тпррру!
И Ной, дрогнув, проснулся.
Богумил Борецкий потешался:
– О, как ви храпел, Ной Василич! Как ви храпел! И «тпрру, тпрру» говорял свой Вельзевуль.
Ной, невинно усмехаясь, развел руками:
– Уморился я, господа. Извините великодушно.
– Ми – извиняй. Ти можешь пойти наш вагон рядом. Купе есть шикарно. Там спать будешь!
– Дозвольте великодушно, господин командир, поехать домой. Отдохнуть надо после таких суток.
Борецкий дозволил отбыть на отдых.
Отъехав от вокзала на тихую улочку, Ной спешился, отпустил подпругу и, достав из кармана опасную добычу, засунул в один из потайных кармашков потника. Так-то надежнее и безопаснее!
На Благовещенской увидел Дуню…
Навстречу шел автомобиль с открытым верхом. Ной свернул на обочину. Автомобиль остановился.
– Господин хорунжий! – раздался бабий голос подполковника Каргаполова. – На минуточку!
Ной подъехал к автомобилю, Вельзевул фыркал, но беспрекословно слушался хозяина. Ной достаточно натренировал его за месяц. С вокзала отпускал, и Вельзевул приходил один к дому Ковригиных, бил копытами и ржал, пока ворота не открывали.
Блинообразное лицо Каргаполова с его свиными узкими глазами было настороженным и злым. Хищные ноздри сузились, и нос будто стал тоньше.
– Где вы были, хорунжий, с одиннадцати утра?
– На вокзале.
– В эшелоне у Борецкого?
– Там.
– Завидую вашему спокойствию и самоуверенности, – сузил глаза Каргаполов, зло поглядывая на богатырскую фигуру хорунжего. – Что же вы там делали, у Борецкого?
– На обеде присутствовал.
– Весьма похвально! А я вот в комиссариате вынужден был париться с этими утренними делами. Неслыханное зверство! Ни одна жертва столь жестоко не была казнена, как большевичка Лебедева. Этот вопрос, как и ряд других, меня, как губернского комиссара, крайне заинтересовал, господин хорунжий. – Завидев в экипаже прокурора Лаппо, Каргаполов помахал рукою, позвал: – Иван Филиппович! Прошу вас!
Что еще за номер подготовил для него этот упитанный, брюхатый недоносок с бабьим голосом? Вздумали свалить на него, Ноя, зверскую казнь большевички Лебедевой? Ведь подхорунжий Коростылев выхватил Лебедеву. Надо быть предельно осторожным.
К автомобилю подошел прокурор Лаппо, поздоровался с Каргаполовым.
– Вы с кем, Иван Филиппович?
Лаппо ответил: едет до гостиницы «Метрополь» со свидетельницей Евдокией Елизаровной Юсковой, обвинявшей офицеров в учиненном разбое над арестованными большевиками.
– Ах, вот как! Очень кстати, – оживился Каргаполов, ворочаясь на мягком сиденье. – Есть чрезвычайно важный разговор, Иван Филиппович, касающийся учиненного произвола. Имеются важные данные. И, кроме того, мы собирались с вами решить один вопрос. Поскольку счастливо съехались, прошу вас ко мне в присутствие с госпожой Юсковой, чтобы разом покончить со всеми делами.
– Хорошо. Сейчас подъеду, – густо пробасил Лаппо, покосившись на хорунжего.
Каргаполов пригласил хорунжего следовать за автомобилем в дом комиссариата.
Автомобиль шел на малой скорости, воняя бензином.
Отослав шофера в каменный дом политического отделения за офицерами, Каргаполов подождал, покуда подъехал прокурор с Дуней и хорунжий Лебедь.
– Прошу, господа, ко мне наверх!
Ной спешился, привязал чембур возле луки седла и, хлопнув ладонью по крупу жеребца, прикрикнул:
– Пастись! Бегом!
Каргаполов не успел ничего сказать, как жеребец умчался галопом. А он-то, Каргаполов, хотел приказать офицерам тщательно обыскать сумы хорунжего: имелись на то агентурные данные.
– Я вам не разрешал отпускать коня, хорунжий!
– Но вы не предупредили, господин подполковник.
Дуня помалкивала. То, что прокурор вдруг повернул экипаж к контрразведке, вконец рассердило ее. Она с ночи куска хлеба не видела – живот подвело. Вот еще гады! И Ноя стало жалко – что-то они замыслили, этот толстый, мордастый Каргаполов и прокурор Лаппо?
В приемной Каргаполов оставил офицеров с господином хорунжим и Евдокией Елизаровной, а сам с прокурором Лаппо ушел в кабинет.
Дуня с Ноем сели на мягкий диван с высокой спинкой, а прапорщики взяли себе стулья и, закурив, нагло разглядывали рыжебородого и черноглазую красотку: кто еще такие? Задержаны или арестованы? Комиссар просто сказал: побыть с господами в приемной. Не с госпожой и господином, а господами. Ладно. Можно просто курить и смотреть за этими «господами».
– Курить при даме не положено, если вы не в конюшне воспитывались, – сказала Дуня, с ненавистью взглядывая на молоденьких прапорщиков. – Выйдите в коридор и там курите.
– Вот как! – ответил один из них. – Мы из знатных?
– Прошу не хамить! – обрезала Дуня.
Два, прапорщика поднялись и вышли в коридор, третий еще пускал из ноздрей дым, пожирая глазами дамочку с гонором, но, не выдержав ее презрительного взгляда, тоже вышел.
– Боженька! Что они еще задумали, морды? – тихо промолвила Дуня. – Я бы тебе сегодня глаза выцарапала. Я все видела с балкона гостиницы! Лучше помалкивай, а то я за себя не ручаюсь!
Ной только хлопал глазами. Ну, Дунюшка! Как ее понять и рассудить? С чего ее занесло в ранний час к тюремной стене с неизвестными к телу казненного Тимофея Боровикова? Неужели и в самом деле помышляла выручить комиссара? Да ведь это же просто безрассудство!
– Сколько держал на допросе, морда, да еще сюда привез, – возмущалась Дуня. – Жаль, что придется на днях уехать в Минусинск, если получу из банка золотые слитки. Обещают отдать. А то бы я ему показала!
Прапорщики вернулись и расселись на те же стулья.
– Боженька! Если бы ты согласился быть управляющим хотя бы рудника Благодатного!
– К чему мне рудник! Что я смыслю в золотодобыче? Или я инженер?
– Есть инженер. Управляющий нужен, хозяйственный человек, со смекалкой, и больше ничего. И чтоб не вор! На приисках и рудниках нашей компании сколько их перебывало, и все воры, жулики. Хотя бы Урван! С чего начал? Иваницкого обжулил. А ведь сам Иваницкий из жуликов жулик и мошенник. Прииски-то как заполучил?
– Не по мне то, Дуня. Говорил уж. Да и кто бы меня отпустил со службы. Я служу у командующего Гайды. В сорок девятом эшелоне, командир знает. В крайнем случае…
– Мало, что ли, офицеров? Хватает всяких! – сказала Дуня нарочито громко в адрес ушастых прапорщиков. – Если понадобится – знаю, что хотел сказать, – успокоила Ноя. – Я и Гайду найду, не беспокойся!
В приемную быстро вошел князь Хвостов, глянул на хорунжего и Дуню, спросил у прапорщиков, здесь ли комиссар?
– У комиссара прокурор.
Князь поправил мундир, постучался в дверь и прошел в кабинет.
– Что у вас, штабс-капитан? – взглянул на него Каргаполов.
– Обнаружены только что выпущенные подпольным комитетом большевиков прокламации, расклеенные по городу. Мне в отдел доставлено несколько штук. О событиях сегодняшнего утра.
Каргаполов схватил прокламации, словно сгреб в ладони раскаленные угли, и тут же кинул на стол – обжегся; быстро прочитал несколько фраз, выдвинул ящик и смел в него помятые листки, выговорив капитану:
– Вы представляете себе, штабс, как начальник оперативного отдела, что значит подобная прокламация, отпечатанная типографским шрифтом?!
Штабс-капитан почтительно вытянулся:
– Возмутительная наглость большевиков!
– Только-то?! – взвинчивался Каргаполов. – Эта наглость, князь, называется оперативностью подрывных сил, действующих подпольно! Именно этого я жду от вас, господин капитан! Оперативности и еще раз оперативности! Быстроты действия, натиска всеми имеющимися силами! Бездействуем мы, сударь. Если так дело пойдет – мы на своих спинах будем носить прокламации подпольного комитета! Да-с! И губернского прокурора заклеят подобной дрянью. Это еще начало – прокламацию размножат в достаточном количестве и распространят по всей губернии! Да-с! По всей губернии! Жду от вас не позднее завтрашнего дня оперативный план по раскрытию подпольного комитета.
– Прошу отставки, господин подполковник, – заявил князь Хвостов, напомнив в который раз комиссару, что у него нет ни опыта, ни данных для работы начальником оперативного отдела.
– Идите! Завтра обсудим этот вопрос, – отослал Каргаполов князя.
Минут через двадцать Каргаполов любезно пригласил в кабинет Евдокию Елизаровну; Ной остался уминать диван, соображая, что за веревку вьет на его шею брюхатый недоносок – акула, как аттестовал Каргаполова Кирилл Иннокентьевич.
Обрадовала Дуня: с намека все поняла! Именно об этом он и хотел просить ее: если его начнут запутывать да, чего доброго, посадят в подвал контрразведки, чтоб незамедлительно дала знать командующему Гайде через командира сорок девятого эшелона. Подробнее сказать при трех парах ушей нельзя было, но она его поняла. Молодчага!
Как там не суди, а Селестину Ной вырвал из колонны. А вдруг кто из казаков заметил, как он умчался с нею через мост. «Хоть бы ее не взяли, – подумал Ной; о себе думать нечего – в контрразведке пребывает. – Отошла ли она от испуга? Ждала, что я ее зарублю, оттого и из памяти вышибло».
II
…Но Селестину не вышибло из памяти. Еще на дебаркадере среди офицеров она увидела Ноя; он стоял боком и смотрел мимо – в том самом кителе; золотой эфес шашки зловеще поблескивал. Вот он, еще один белогвардеец! Разом вскипело лютое зло, и Селестина, поднимаясь на берег, даже не чувствовала ударов прикладами в спину. Щетинились ножевые штыки чехословацких легионеров, тренькали казачьи шпоры, вытягивалась колонна по четыре в ряд, и Ной степенно шел сбочь колонны, разглядывая арестованных, ведя в поводу большущего рыжего коня. Рыжего коня! Само собою выплеснулось у Селестины – зло, презрение и ненависть. Ненависть! Ной ничего не ответил и пошел прочь. Колонна тронулась. Наплывали глыбины домов, безмолвных, как надгробные памятники: ни единой живой души в улице! И только позвякивало оружие, стучали копыта. Из бездны мрака всплыл огромный белый собор и тут, невдалеке от божьего храма, – ярость карателей! Бог все простит и все скостит – и грехи, и злодейские убийства.
Ненависть! Ненависть!
И, как того не ждала, рядом спрыгнул Ной. На миг Селестина увидела его упругий взгляд, и вдруг Ной схватил ее, легко перекинул поперек седла. Конь вздыбился, тряхнул Селестину и помчался, помчался в неизвестность, а где-то рядом кричали: «Кааарааул! каараул! Мааамааа!» Убивают, убивают! Селестина поняла – хорунжий зарубит ее, зарубит! Куда он ее завез? Экипаж, обширная ограда. Хорунжий снял ее. Подкашивались ноги и голова кружилась. Подбежал человек в нательной рубахе. Хорунжий умчался прочь. Где она? Что с нею? И что за человек ведет ее куда-то? Переступила порог в открытую дверь – хомуты со шлеями, резкий запах дегтя и самовар с черной трубой. Незнакомый человек посадил ее на жесткий диван. В окно плескался утренний свет.
– Артем Ива-анович?! – узнала Селестина.
– Потом, потом, Селестина Ивановна. Успокойтесь. Сейчас я вас напою чаем.
Она все еще ничего не понимала – хомуты и шлеи – Артем Иванович Таволожин – хорунжий Ной – резкий запах дегтя – стол с горкой белофарфоровых чашек. Чашки сияли, искрились на столе. Так же вот искрились льды, льды, будь они прокляты! И эти льды ворочались сейчас перед глазами Селестины. Ослепительно сияющие белые горы, и пароходы, пароходы красной флотилии, борт к борту, а впереди, за островом Монастырским, – распахнутая от берега к берегу ледяная преграда – плыть дальше некуда! Некуда! И это было страшно.
По всему Енисею к Туруханску плыли льды. Кто-то из матросов пробежал по палубам. «Затор на Енисее! Затор!» – позвал, как на пожар. Селестина с Иваном Лебедем, Григорием Спиридоновичем Вейнбаумом, Адой Лебедевой и комендантом Топоровым поднялись на капитанский мостик «России».
Огромные белофарфоровые льдины за пристанью Монастырской, налезая одна на другую, поднимались все выше и выше, вставая ледяной крепостью. Дул сильный низовой ветер. Слепило солнце. Вода на глазах прибывала, вздуваясь, лезла на берег острова Монастырского. И ледяная крепость поднималась все выше и выше!..
– Вот мы и приплыли, товарищи. О чем я предупреждал своевременно, если мне не изменяет память, – раздался спокойный, равнодушный голос.
Это был дядя Селестины, капитан парохода, Тимофей Прохорович Грива.
И его седая льдистая голова, и бело-белый воротничок сорочки с черной бабочкой, и морской бинокль на его груди – все это было ненавистно Селестине. «Они всегда обо всем знают, такие вот «дяди», и своевременно предупреждают.
Спустя четверо суток вода начала падать, и они вошли в устье Нижней Тунгуски. На берегу пристани льда не было – смыло и унесло во время затора, но выше, на взгорье, дыбились ледяные торосы, выброшенные вспухшей водою. Ниже Туруханска и по Тунгуске продолжался ледоход. Еще бы неделя! Но им не дано было недели.
Сияющим утром из-за острова Монастырского показались два парохода. Комендант Топоров в бинокль увидел: «Енисейск» и «Красноярец». Во флотилии их не было. На «Енисейске» по тентовой и средней палубам толпились вооруженные люди.
– Белые!
Спешно отдали команду сойти всем на берег, а Селестина с Топоровым и Ваней Лебедем в топке кочегарки сжигали документы и важные бумаги – никаких документов белогвардейцам!
«Енисейск» и «Красноярец» разворачивались, густо дымя, выстилая над рекою черные косы. На корме «Енисейска» вооруженные люди, сдернув брезент, обнажили пушку.
Послышались взрывы снарядов, стрельба из винтовок. Селестина с Топоровым и Ваней Лебедем, покинув кочегарку, выбежали на берег. Красногвардейцы отступали в глубь пристани, за торосы.
Втроем они выбежали на пригорок, отстреливаясь из винтовок. Вдруг Ваня упал грудью на льдину, даже не вскрикнув. Селестина перевернула его на бок – по искристо-белой, ноздристой льдине текла кровь, и грудь Вани была залита кровью.
В тайгу уходили группами – кто с кем. Тучи гнуса забивали глаза, липли к телу пригоршнями. Люди шли тайгою, охваченные со всех сторон хвойным безмолвием. Ночами, чтобы не замерзнуть, сбивались в клубок, как пчелы в ульях на зимовке.
Обессиленные, изъеденные гнусом, распухшие, на пятые сутки они выползли из тайги. Каратели полковника Дальчевского бросили их в трюм к захваченным в плен товарищам. Из пятисот – двести пятьдесят…
После выпитого крепкого чаю тепло разлилось по всему телу Селестины, и она сбивчиво, с пятого на десятое старалась рассказать обо всем этом Артему. Но перед глазами все еще плыли льды и хвойное безмолвие…
III
Дуню мытарили на допросе не меньше часа, и вышла она из кабинета в сопровождении комиссара Каргаполова до того возбужденная и раскрасневшаяся, что в ее руке тряслась сумочка.
Глянув на хорунжего, выпалила:
– Путают нас в агенты большевиков! С ума сошли!
– Я вас предупреждал, – одернул Дуню Каргаполов. – Строго смотреть за арестованной! – приказал прапорщикам. – Прошу, господин хорунжий.
Поддерживая шашку, Ной прошел в кабинет. Каргаполов пригласил его к длинному столу под зеленым сукном, стоящему впритык к массивному комиссарскому с тремя телефонами. С другой стороны развалился на стуле прокурор Лаппо, обволакивая себя густым дымом папиросы.
– Скажите, хорунжий, – начал Каргаполов, усаживаясь за стол и выдвинув к себе ящик, где у него лежал револьвер. – Вы стояли на квартире госпожи Юсковой Евгении Сергеевны?
– Стоял.
– А что произошло вечером 22 июня?
– Запамятовал.
– Так уж, «запамятовали!» С каким вопросом приехал к вам капитан Ухоздвигов и кто был с ним?
Это уже опаснее.
– Приехал сообщить мне, чтоб я приступил к службе в эскадроне.
– Вот как! А почему вы не являлись на службу девятнадцатого, на второй день освобождения города?
– Капитан сказал повременить, поскольку среди офицеров имеются бандиты из анархистов, то головы у них, говорил, мякиной набиты, а нутро пресыщено злобою. Подождать надо, пока у дураков проветрятся головы.
– Любопытно! Весьма. А куда вы уехали по его приказу верхом на коне?
– Велел поехать на вокзал в салон-вагон командующего Гайды, так как Гайда пожелал познакомиться со мною. И пропуск, полученный от Гайды, передал мне.
– Пропуск у вас?
Ной достал из кармана кителя пропуск, показал. Так оно и есть: пропуск выдан лично Гайдой 21 июня!
– И что же вы делали в вагоне Гайды?
– Сидел за одним столом с командующим на торжественном ужине. Это после того, как Гайда выгнал генерала Новокрещинова. За то, что он выжил из ума и превратился в «старую развратную плевательницу». Это не мои слова, а самого Гайды. И генерала вытащили под руки ефрейтор Елинский и капрал Кнапп, который сегодня командовал чешским конвоем, спросите у него.
– Прошу, господин хорунжий, ваше оружие, – сказал Каргаполов, подготавливая себя к главному разговору; с вооруженным хорунжим разговаривать небезопасно.
Ной спокойно передал кольт.
– Еще какое оружие имеете?
– Шашка при мне.
Каргаполрв позвонил в колокольчик. Вошел один из офицеров.
– Прапорщик, обыщите хорунжего. Нет ли у него при себе оружия. Прошу извинить меня, господин хорунжий. Такое у меня правило. Снимите шашку, прапорщик сохранит ее.
У Ноя сердце покатилось куда-то вниз – арест! Из заднего кармана брюк прапорщик достал браунинг и запасную обойму к нему, документы из карманов и пачку «николаевок» – все это перешло на стол мило улыбающегося Каргаполова.
– Разрешите спросить, господин полковник, вы меня арестовали? – спросил Ной.
– Ну, что вы, хорунжий. Если вы будете откровенны, все может благополучно разрешиться. Почему вы сами не отдали браунинг?
– Это подарок командира сорок девятого эшелона.
– Садитесь. Ну, а теперь расскажите нам с прокурором, кто вам внушил, что у наших офицеров, в том числе заслуженных полковников, головы мякиной набиты? А господина генерала вы аттестуете дураком и развратной плевательницей?
Достав фирменные листы для допросов и передав их прапорщику, Каргаполов попросил записывать беседу с господином хорунжим, чтобы потом составить протокол допроса.
– Ничьего внушения не было, – ответил Ной. – Генерала назвал «развратной плевательницей» командующий Гайда. А у меня с генералом ссора произошла на казачьем митинге в Гатчине.
– О митинге в Гатчине и вашем зверском убийстве доблестных офицеров вы нам еще подробно расскажете, – предупредил Каргаполов, продолжая улыбаться. – Есть на этот счет достоверные данные не только генерала Новокрещинова, но и других офицеров. А теперь ответьте на вопрос: при каких обстоятельствах встречался с вами в Гатчине капитан Ухоздвигов? Какие вы от него получили инструкции?
Ной никогда не встречался с капитаном Ухоздвиговым до 18 июня, и знать ничего о нем не знал.
– Лжете, хорунжий! Встречи у вас были. Именно под его влиянием сорвано было восстание сводного Сибирского полка в Гатчине, двух полков в Петрограде и дивизии в Пскове! Сожалею, что мы вынуждены будем допрашивать вас в более жестких условиях, если вы будете запираться.
«Неужто капитана схватили?» – подмыло Ноя. Усилием воли напружинился – ни дрожи в коленях, ни мороза за плечами. Единственное, что было отвратно – это блинообразная морда полковника, и особенно его бабий визгливый голос.
– Зачем вы явились в дом Ковригина с капитаном Ухоздвиговым в ночь на 22 июня? Каких большевиков намерены были арестовать, но не арестовали? И где находится в данный момент протодиакон собора господин Пискунов?
Ною решительно ничего неизвестно, и он не был с капитаном Ухоздвиговым в доме Ковригиных 22 июня.
– Любопытно! Весьма! Чья школа лжи усвоена вами? Капитанская выучка? Не так ли?
Ной сказал, что он почитает капитана Ухоздвигова за достойнейшего и порядочного офицера.
– Похвально! Похвально, хорунжий. Ваши восторженные отзывы в адрес капитана мы внесем в протокол. Уточните: когда вы поселились на квартире в доме Ковригина? Ах, 23 июня! Обратите внимание, Иван Филиппович! В ночь на 22 июня бесследно исчез протодиакон кафедрального собора! Но это еще не все. Вы сняли в слободке Кронштадт тайную квартиру для неизвестных целей, выплатив задаток хозяину в сумме пятьдесят рублей и вручив ему триста рублей для покупки еще одного коня с седлом, непременно казачьего. Ну, так как же?
Свиные глазки Каргаполова сузились до маленьких щелочек, широкий, жирный блин расплывался в торжествующей ухмылочке.
У Ноя нутро захолонуло: вот так «надежную» квартиру сыскал в Кронштадте! И жить там не жил, а продан в контрразведку! А что если бы сегодня привез туда Селестину?!
– Что же молчите, любезный? – верещал Каргаполов.
– Выдумки все это жадного на деньги мещанина Подшивалова и более ничего. Ну, я с ним еще поимею разговор!
– Навряд ли, господин хорунжий, «поимеете разговор», – ухмыльнулся Каргаполов. – Пока что мы имеем разговор с вами. Вернее, преддверие настоящего разговора. Так сказать, предварение будущего следствия, и вы нам обо всем расскажете: какие дела провернули с капитаном в доме Ковригина, куда упрятали его достоинство протодиакона собора Сидора Макаровича Пискунова. Полагаю, вы с ним так же любезно расправились где-нибудь на берегу Енисея, как это сделали сегодня на берегу Качи, у мельницы Абалакова. Ни одна из жертв так зверски не была истерзана, как большевичка Лебедева. И это ваша работа.
– Подхорунжего Коростылева! – не сдюжил навета Ной.
– Врете, сударь! Врете! Подхорунжий Коростылев увез женщину к тюрьме и там отдал ее под стражу. А за вами был послан вдогонку казак Торгашин, который застал вас за казнью в таком озверении, какое вообразить невозможно. Испугавшись, он даже не в состоянии был окликнуть вас, чтобы предотвратить расправу, как ему было приказано есаулом. Нет, вы только посмотрите, Иван Филиппович, на стоическое спокойствие изобличаемого в преступлениях красного разбойника с большой дороги! Каков, а? Вы знаете, на что он надеется? На капитана Гайду!
– А мы еще посмотрим, как защитит его капитан Гайда! – басом ответил Лаппо, положив свой пистолет на стол.
Теперь уже Ной не сомневался, что его ждут в ближайшие дни допросы и пытки. Ребра трещать будут. Страшно то, а еще страшнее проговориться. Похоже, что капитан завалился вместе с Анечкой! А протодиакона, должно, по дороге в распыл пустил.
Сергей Сергеевич старательно пересчитал изъятые у хорунжего «николаевки» – две тысячи семьсот шестьдесят четыре рубля и сорок пять копеек!
– Откуда у вас такие крупные деньги, хорунжий? Мы все бедствуем из-за отсутствия денег в банке, а у вас за три тысячи рублей наличными, если приплюсовать выданные господину Подшивалову? Или позаимствовали у вашей сообщницы Евдокии Елизаровны? Но она только что уверяла нас: сидит без денег!
– Мои деньги, – ответил Ной.
– Откуда? Не ссылайтесь на отца атамана – он и сам таких денег за всю жизнь в руках не держал. Без вранья, предупреждаю!
– С фронта имею деньги. И не три тысячи, а более семи тысяч было.
– Ну, ложь! Какая наглая ложь, прости меня господи! – взмолился Каргаполов, пряча деньги в стол. – Кто у вас в Таштыпе? – спросил он, покойно развалясь в мягком кресле.
– Семья. Отец, мать, сестренки, бабушка.
– Назовите сестренок и сколько лет каждой?
– Старшая – Харитинья, шестнадцати лет. Елизавета – одиннадцати, Анна – семи. Была еще Прасковья – в прошлом году померла по девятому году от глотошной.
– «От глотошной!» Так. Так. Печально. Ну, а почему отец, станичный атаман, называет вас «красной шкурой?»
«О, господи! И батюшка прислал донос…»
– Откуда мне знать?
Каргаполов достал из папки какое-то письмо с прицепленным на булавку конвертом, передал прапорщику:
– Зачитайте письмо хорунжему. Господин прокурор тоже послушает.
Прапорщик зачитал:
«Добрый день, братушка! Здрастуй, дорогой наш Ной Василич! Во первых строках письма посылаю тибе ниский поклон и с любовю добраво здоровя и щастя. А пишет тибе сестрица Лиза, как ишшо жива, тово и тибе жилат. Братушка, батюшка наш таперича всех в доме поносит, а шибче тово матушку ни за што, ни про што. Мы, братушка, сичас в большой тривоге. Вчира уехамши от нас охицеры и казаки, какие власть красных апрокидывали. Охицеры сичас, братушка, ездют по станицам и деревням, да казаков с инагородними добровольно сгоняют в армию белых. А хто супротивится, тех дуют плетями. И батюшка наш дул в Таштыпе инагородних, и в Юдиной дул, в Абрамовой и в Бельтары дул. Братушка, письмо пишу в Красноярск на казачий полк, как адрыса низнаючи. Учительшу, Анну Михайловну, тоже шибко дули плетями – она заступилась за инагородних, и померши таперь. Наши казаки ишшо поихали в Белоцарск, в Урянхай, штоб там плетями дуть сойотов и разных нерусских людишек. Братушка, будь асторожный, как батюшка грозит поихать в Красноярск и там спустить с тибя красную шкуру. Откель ты красный, откель ты белый, я тово ни знаю. Ишшо Кириллу Белозерова из бидняков батюшка дул плетью в станичной управе, и Кирилла помер типеря. Очинно страхота стало жить, братушка. Учительши у нас типерь не будет, и школу прикроют. Батюшка сказывал – никому ничего не надо, окромя плетей. Ишшо прописываю: шибко гонют самогонку в станице, и гульба у казаков повальна, ажник опосля дуреют.
Приизжай, братушка, домой, а то он всих нас заест. Сестрица твоя Лиза. Цалую и шибко жду.
Писано в Таштыпе во вторник».
От такого бесхитростного и нескладного детского письма малой сестренки у Ноя в голове тяжело стало, и душа захолонула. «Очинно страхота стало жить, братушка». Это был крик, истошный вопль из ада кромешного! «Учительшу, Анну Михайловну, шибко дули плетями – и она таперь померши…». Она была добрая, ласковая ко всем ребятишкам – казачьим и иногородним, поселенческим!
– О, господи! Спаси нас, сирых и злых сердцами! – вскрикнул Ной, схватясь за голову. – Если только есть спасение для извергов рода человеческого! Нету у нас бога, нет у нас людства, а зверство единое, неслыханное! На том и с батюшкой схватился перед отъездом!
– Ах, вот как вы заговорили, красная сволочь! – взревел Каргаполов. – Но вы напрасно ждете прихода красных, чтобы учинить суд и расправу над патриотами отечества, уничтожающих большевистскую заразу повсеместно в Сибири! Как вам это нравится, Иван Филиппович: мы, оказывается, изверги рода человеческого! А? Каково? У большевиков христианские добродетели, а у нас одно зверство! Па-анятно, хорунжий. Так и раскрывайте свою душу впредь на допросах, чтобы не испытать вам на себе «зверства извергов рода человеческого!» Что ж, Иван Филиппович, прошу выписать ордер на арест хорунжего с его гатчинской сообщницей Юсковой.
Прокурор Лаппо не возражал против ареста хорунжего Лебедя, повинного в убийстве офицеров в Гатчине, да еще учинившего зверскую расправу над большевичкой Лебедевой, но госпожу Юскову не следует сейчас арестовывать. Евдокия Елизаровна являлась активной сотрудницей «офицерского союза».
– Но вы же знаете, Иван Филиппович, что Юскова с командиром Леоновой накануне убийства офицеров присутствовала на заседании полкового комитета! В этот момент она и получила шифровку резидента ВЧК для хорунжего! – плел свои выводы шпик охранки. Он-то, Каргаполов, знает, как все это делается! – Она являлась связной! Капитан действовал через нее.
– Вранье все это! – не удержался хорунжий. – Путаете вы господина капитана, потому как вам надо выжить его да еще в тюрьму упрятать.
– Совершенно верно, хорунжий! – подтвердил Каргаполов. – Но не в одну камеру с вами, учтите! Отныне вы не будете получать его инструкций!
– Не было никаких инструкций!
– Мооолчать! – завизжал Каргаполов и стукнул кулаком об стол. – Ты нам еще раскроешь все свои карты! Будь покоен, мы это сумеем сделать. Прапорщик! Вызвать трех казаков для этапирования арестованных в тюрьму. Штабс-капитана Хвостова ко мне!
IV
Комиссар Каргаполов спешил. Очень спешил, пользуясь отсутствием капитана Ухоздвигова. Сейчас или никогда! Надо вырвать из утроб хорунжего и проститутки Юсковой нужные показания, и со всем досье выехать самому в Омск, чтобы там схватили тепленьким резидента ВЧК. Надо спешить, спешить! Лаппо, конечно, поможет произвести дознание сообщников резидента ВЧК на высшем уровне. В тюрьме у Фейфера имеются надежные мастера для допросов большевиков. Жаль, что Каргаполову не удалось произвести в покойники капитана еще в апреле-мае прошлого года. Тогда он, Каргаполов, будучи начальником политического отдела, напал на верный след изобличения капитана Ухоздвигова! «Я сдеру с него шкуру француза и большевика, – накручивал Каргаполов. – На этот раз пуля ему будет обеспечена». Новокрещинов написал, что на Северном фронте восстание дивизии семнадцатого корпуса и двух полков в Петрограде, как и сводного в Гатчине, сорвано было агентурою ВЧК, поскольку в Пскове и Петрограде схвачены были видные офицеры подпольного союза. И это все работа капитана Ухоздвигова. И не одного капитана! По Гатчине – хорунжий Лебедь, председатель полкового комитета, в женском батальоне – Юскова!
Вошел прапорщик: казаки в приемной.
– Где штабс-капитан?
– Сейчас будет.
– Надежные казаки?
– Урядник Сазонов, урядник Хорошаев и казак Зубов.
А вот и штабс-капитан Хвостов, моложавый, бравый князь, белолицый, холеный, с тонко подбритыми усиками.
– Вы, князь, помнится мне, поклонник талантов разведчика капитана Ухоздвигова?
– Не отрицаю, господин комиссар.
– Ну, а вы знаете, кому служит разведчик Ухоздвигов? Не знаете! Потому я и вынужден отстранить вас от работы в комиссариате. Немедленно сдадите дела подполковнику Свищеву.
– Слушаюсь, господин комиссар. Но должен сказать…
– Говорить будете в другом месте, князь, и при других обстоятельствах! Если вы не являетесь агентом резидента ВЧК, вас выпустят. Но сейчас я вынужден арестовать вас на время следствия. Прошу сдать оружие!
– Это произвол, господин комиссар.
– Без разговоров! Здесь контрразведка, милсдарь, а не богадельня для выродившихся отпрысков князей! Теперь вы убедились, господин прокурор, какую сеть заговора сплел у меня в комиссариате Ухоздвигов? Я окружен его агентурой! Связан по рукам и ногам! Подпольный комитет большевиков нагло работает в городе, выпускает листовки, имеется подпольная типография, а весь мой аппарат бездействует! Штабс-капитан Хвостов, любимчик капитана, таскается за юбками. Каково, а?
– Сергей Сергеевич, я как прокурор разделяю ваше возмущение и сочувствую. Но мне нужны улики, доказательства, факты…
– Факты? А это разве вам не факт?! Пожалуйста! – Каргаполов достал из стола и сунул под нос прокурору Лаппо листовку подпольного комитета. – Оперативно работают большевики!
«Товарищи!
При царском самодержавии мучили и убивали людей, но таких чудовищно-гнусных преступлений, какие сейчас творятся на наших глазах, еще не видывала история. Это нечто такое гадкое, беспредельно-мерзкое, что не поддается никакому описанию. Нет слов на человеческом языке, чтобы передать всю бездну утонченных мук над товарищами, захваченными в низовьях Енисея. Всю дорогу над ними измывалась пьяная орда белоказаков и офицеров Дальчевского.
Были насмерть замучены Марковский, Лебедева, Печерский и ряд других товарищей. Но палачам мало этих жертв. За городом найдено несколько товарищей, изрубленных шашками, с кусками мяса вместо лица. У одной женщины отрезаны груди, распорот живот. В тюрьме – пир сатаны, кровавая вакханалия! Арестованных раздели донага, били нагайками, прикладами, каблуками. В результате несколько человек мертвых. Без всякой одежды их загнали в калорифер, но и там избиения не прекращаются. Приходят и вымещают злобу на безоружных людях все, кому не лень.
Но недолго продлится торжество буржуазии и ее прихвостней! За моря крови, за все пытки и муки они ответят сторицей перед судом рабочих и крестьян очень скоро! Гораздо скорее, чем они могут ожидать.
Вечная память мученикам!
Проклятия убийцам!
Долой правительство палачей!
Красноярский комитет коммунистов (большевиков)».
Слышно было, к дому губернского комиссара подошел автомобиль. Прокурор Лаппо выглянул в окно:
– Управляющий губернией приехал с кем-то, – сообщил он, присмотревшись, уточнил: – Коротковский. А ему-то что здесь нужно?
Лаппо моментально убрал пистолет в кобуру, вернул листовку Каргаполову и предупредил комиссара:
– Не спешите, Сергей Сергеевич, Борис Геннадьевич терпеть не может недоказуемых арестов. Надо хорошо аргументировать. Я вас полностью поддерживаю в данной операции; но надо говорить спокойно, убедительно.
– Мы должны действовать решительно, в конце концов. Вы же прокурор! – взвизгнул Каргаполов.
– Разумеется, Сергей Сергеевич, – басил Лаппо, чувствуя себя не вполне уверенным. – Вы имеете главные доказательства: письмо генерала Новокрещинова, показания сотника Бологова, есаула Потылицына и мещанина Подшивалова.
– Есть еще особый свидетель, – напомнил Каргаполов. – Член полкового комитета сводного Сибирского полка, старший урядник Сазонов! Ну, а главные доказательства мы получим в ближайшие три дня.
Ной тылом руки вытер вспотевший лоб. Так вот кто еще выступает свидетелем его разоблачения! Вихлючий комитетчик Сазонов! У жирной свиньи нету никаких других доказательств. И он, Каргаполов, с прокурором Лаппо будут вытягивать нужные показания из самого Ноя и Евдокии Елизаровны. Дуня, понятно, не сдержит страшных пыток и может подписать любые протоколы…
V
Тем временем управляющий губернией Ляпунов и подполковник Коротковский прибыли в контрразведку по чрезвычайному делу: только что получен пакет из Омска. Постановлением управляющего военными делами Сибирского правительства и решением кабинета министров подполковник Каргаполов снят с должности губернского комиссара.
Коротковский назначен губернским комиссаром. Сам полковник Ляпунов назначен начальником гарнизона, а на его место утвержден Троицкий.
Поднимаясь по лестнице, застланной ковровой дорожкой, Ляпунов сказал:
– Все это, как гром с ясного неба. Здорово же разделался с ним капитан. Уму непостижимо! Считаю, что вовремя убрали эту сволочь, в конце концов.
Коротковский закурил папиросу и угостил Ляпунова.
– Одного не понимаю: где капитан мог достать документы жандармских архивов по Петербургу. Он вам ничего не говорил, Борис Геннадьевич?
– Такие люди, Григорий Пантелеймонович, как капитан Ухоздвигов, для меня абракадабра! Доктор Прутов сказал, что в следственную комиссию капитан доставил бывшего жандармского шпика, протодиакона собора Пискунова, а документы жандармских архивов капитан изъял на квартире у самого Каргаполова, когда тот двое суток сидел в тюрьме.
– Но, Борис Геннадьевич, почему капитан в вагоне Гайды настоял оставить губернским комиссаром Каргаполова?
– Тут ларчик просто открывается, – ответил Ляпунов. – Очевидно, Кирилл Иннокентьевич готовился уничтожить его на уровне правительства. Ну, а относительно меня постарался, понятно, сам доктор Прутов. Адвокат Троицкий для него во всех отношениях фигура более подходящая для управляющего губернией.
Покурив на лестнице, полковники вошли в обширную приемную, где застали офицеров, трех казаков и в уединении, в углу на стуле – Евдокию Елизаровну Юскову, ту самую…
Дуня не растерялась и на этот раз.
– Господин полковник, – обратилась она к Ляпунову. – За ради бога, спасите! Арестовал меня господин комиссар как агента ВЧК. Да разве я зналась с ВЧК?
– Успокойтесь, госпожа Юскова, разберемся, – ответил Дуне Ляпунов и первым прошел в кабинет за двойными дверями, за ним – Коротковский.
Каргаполов носился по кабинету пузом вперед, приземистый, толстоногий, раскрасневшийся, и до невозможности воинственный. Увидев Ляпунова и Коротковского, без всякой подготовки шарахнул:
– В моем комиссариате заговор раскрыт! Заговор! Мною и прокурором приняты экстренные меры! Схвачен один из главных агентов резидента ВЧК! Вот он, полюбуйтесь! – показал он на хорунжего Лебедя. – Полностью раскололся, сволочь!
– Враки то! – отмел Ной. – Сами придумали резидента и агентов и господ полковников пужаете!
– Мооолчаать, красная шкура! – взвыл Каргаполов, памятуя о главном: запугать до икоты управляющего губернией. Чем больше нагнать на него страху, тем вернее заполучить право провести следствие, как бог на душу положит.
Но полковник Ляпунов не испугался на этот раз.
– Господин Каргаполов, – спокойно начал он. – Мы прибыли к вам для выполнения чрезвычайного решения правительства и уполномочены зачитать приказ военного министра Гришина-Алмазова.
Каргаполов повернулся к прапорщику:
– Приказываю: под усиленным конвоем увести в тюрьму арестованного хорунжего Лебедя, агента ВЧК, его сообщников Юскову и Хвостова. Каждого из них водворить в одиночные камеры.
– Приказ отменяю! – круто оборвал Ляпунов.
– Прошу не вмешиваться в сферу моей деятельности, – вздулся Каргаполов.
– Успокойтесь, господин Каргаполов. С сего дня вы сняты с должности губернского комиссара и лишены звания подполковника, – объявил Ляпунов, раскрывая папку. – Имеется на этот счет указание кабинета министров правительства. Мы вас ознакомим. – И зачитал приказ.
Каргаполов на некоторое время онемел, тупо уставившись на Ляпунова. Он снят с должности?! Лишен звания подполковника?! Быть того не может!
– Господин прокурор, – сурово спросил Ляпунов у Лаппо, – как вы могли допустить подобный произвол в комиссариате?
Огромный Лаппо поднялся, отошел от стола, поспешно ретировался:
– У губернского комиссара имелись изобличающие документы на хорунжего Лебедя, и я как прокурор…
– Вы помогали Каргаполову «добыть» эти данные? Мы вынуждены будем поставить об этом в известность министра юстиции, господин Лаппо. Освободите сейчас же госпожу Юскову!
Штабс-капитан Хвостов обратился к Ляпунову с жалобой на распоясавшегося Каргаполова и попросил передать его офицерскому суду чести за оскорбления.
– Успокойтесь, князь. Приказом военного министра вы произведены в подполковники и назначены начальником политического отдела. Губернским комиссаром утвержден Григорий Пантелеймонович Коротковский.
Поверженный Каргаполов едва доплелся до кресла и не сел, а плюхнулся на него, осовело уставившись на Ляпунова и Коротковского. Он, Каргаполов, уничтожен! Уничтожен!
– Сдайте оружие, господин Каргаполов, – приказал Ляпунов.
Коротковский и Хвостов зашли с двух сторон и без единого слова взяли из ящика стола пистолет и отстегнули от пояса наган, да еще из кармана брюк вытащили пачку денег, неизвестно как перекочевавшую туда из стола. Каргаполов схватил Хвостова за руку:
– Не смейте!
– Это что, те деньги, которые вы обещали есаулу Потылицыну за намеченные вами жертвы? – спросил Хвостов. И к Ляпунову: – Господин полковник, как стало известно, Каргаполов обещал есаулу Потылицыну по пятьсот рублей за голову каждого убитого при этапировании. Было намечено уничтожить семнадцать арестованных. Убито одиннадцать, тридцать в тяжелом состоянии.
– Ложь! Ложь! Инсинуации! – завизжал Каргаполов. – Кровавую расправу спровоцировал хорунжий Лебедь, вот эта сволочь! Чтобы вызвать недовольство народа.
– Хватит, Каргаполов! – остановил Ляпунов. – Натворили вы дел. И не только сегодня, но и девятнадцатого июня. С сего дня вы будете находиться под домашним арестом.
Каргаполов обмяк в кресле, ссутулился, уставившись, взглядом в пустой ящик стола. Повержен и уничтожен!
– Вы еще пожалеете, господа! Пожалеете! – бормотал он, покачивая лысой головой. – Убит протодиакон собора! Если бы он не был убит!
– Протодиакон Пискунов? – спросил Ляпунов. – Не беспокойтесь, протодиакон жив и давал показания следственной комиссии в Омске по расследованию вашей деятельности в жандармерии Красноярска и Петербурга за 1903—1916 годы. Документы жандармских архивов предоставлены следственной комиссии капитаном Ухоздвиговым.
– Он меня ограбил, ограбил, – беспомощно бормотал Каргаполов. – Зарезал, зарезал, подлый предатель отечества! Еще во Франции он продал Россию. Это мне совершенно точно известно, господа! Дайте мне три дня! Всего три дня, и я раскрою всю сеть! Это могу сделать только я!
Хорунжий, не принимавший участия в разговоре, тихо вышел из-за стола, спросил: может ли он считать себя свободным.
– Безусловно! – разрешил Ляпунов. – Но прошу не разглашать о том, что здесь произошло. Возьмите, пожалуйста, свое оружие и документы.
– А деньги?
– Конечно, и деньги.
– Вы пожалеете, господа! Попомните меня! Попомните! Только я мог раскрыть и обезвредить красного дьявола во французском мундире. Только один я! Я шел по верному следу. Дайте же мне три дня!
– Успокойтесь, Сергей Сергеевич, – попросил Ляпунов. – Мы же не собираемся вас убивать. Вы назначены начальником милиции в Туруханский туземный округ. И в ближайшие дни вас приказано туда препроводить. Там у вас достаточно будет времени для размышлений!
Князь Хвостов позвал из приемной трех офицеров, чтобы помогли доставить Каргаполова на его квартиру. Коротковский, не теряя времени, приступил к исполнению обязанностей губернского комиссара.
Ной взял свою шашку, поправил ремень с кольтом в кобуре и даже про письмо сестренки не забыл!
Хвостов отыскал письмо в папке, отдал и, воспользовавшись моментом, изорвал в клочья протоколы допросов, в том числе на самого себя, и бросил в корзину.
– Не беспокойтесь, Ной Васильевич, все будет в порядке. Слово князя!
Ной попрощался с князем и полковниками.
– Но что же с самим Кириллом Иннокентьевичем? – спросил князь.
– Капитан Ухоздвигов за доблестную службу и проявленную самоотверженность по предотвращению офицерского мятежа, организованного Каргаполовым 19 июня, пожалован в подполковники и отозван правительством для работы по специальному заданию. Полковник Розанов произведен в генерал-майоры и рекомендован правительством на пост наказного атамана Енисейского войска, утверждение которого должно состояться на общевойсковом кругу десятого августа.
– Слава богу! – отлегли страхи у князя Хвостова.
– Но это еще не все. Чехословацкий национальный совет удостоил капитана Гайду чином полковника, и более того, имеются сведения, что через месяц-полтора Гайда получит производство в генерал-майоры.
VI
Завидев хорунжего, офицеры в приемной повскакивали. От прокурора Лаппо им стало известно, что губернский комиссар подполковник Каргаполов снят с должности и разжалован, а «гатчинский Конь Рыжий» на копытах – не повязан!
Окинув испепеляющим оком каждого из офицеров, Ной уперся взглядом в тщедушного Сазонова, подошел к нему и молча взял обеими руками за ремни, поднял.
– За ради бога! За ради бога! Ной Васильевич! – забормотал Сазонов.
Стиснув зубы, Ной потащил за собою Сазонова вниз по лестнице. Выволок на парадное крыльцо, зыркнул глазами справа налево и тем же манером потащил в ограду. Ярость и бешенство распирали Ноя до такой степени, что он и сам не знал, какой мерою воздаст вихлючему комитетчику за его предательство. Убить, убить мало гада! Ведь наказал же Ною капитан Ухоздвигов проследить за Сазоновым и в крайнем случае убрать, а он, Ной, проявил милосердие, хотя и догадывался, что Сазонов дал на него и капитана показания в контрразведке.
Сазонов всеми святыми и богом просил помиловать его, он ни в чем не виноват: Каргаполов стращал его смертной казнью!
– Маааалчаать, стерва! Где твой конь?
– В той ограде, – ответил Сазонов. – Там все кони.
Раздувая ноздри, Ной чуток подумал. К чему еще конь! Он его так утащит за собою ко всем чертям! Ну, падла! До чего же мерзким бывает человек! Не подоспей правительственного указа, ему, Ною, не видать бы белого света из-за этого вот предателя! И если его оставить в живых, новый губернский комиссар Коротковский, хотя и тихий будто подполковник, но непременно потребует от Сазонова подтверждения показаний, данных Каргаполову. Ему оказать милосердие, а себе – виселица. «Ну, нет, гад! Одна есть мера!..»
– Следуй за мною! – рявкнул Ной. – Теперь ты мне обскажешь без вихляния, каким ты показал себя, гад, в Гатчине! Дезертировал, падла, и других утащил за собою в самый ответственный момент. Или того мало тебе?! Замолкни! Чтоб ни звука по пути следования городом! Упреждаю!
Вот теперь урядник Сазонов окончательно понял, что перед ним все тот же хорунжий Лебедь, суровый и жестокий председатель полкового комитета сводного Сибирского полка.
Солнце только что ушло, и на небе рдела полоса заката. Освежающий тихий ветерок дул навстречу. Ной вел рядом с собою Сазонова сперва по Благовещенской, сунув в карман брюк кольт, решая трудный вопрос: как-никак урядник Сазонов находится на службе при контрразведке в сотне Кудрина и его, понятно, хватятся. Придется давать объяснение не только в контрразведке, но и у новоявленного генерала Розанова – наказного атамана Енисейского войска. Убрать Сазонова надо тихо, без шума. Ага! Есть еще мещанин Подшивалов, который сочинил в контрразведку донос на «подпольщика с рыжей бородой».
– Куда мы, Ной Васильевич! Помилосердствуй!
– Завилял, сука! Погодь! Время твое еще не приспело, сейчас. Пойдешь со мною в дом одного гада, такого же, как ты сам, влупишь ему плетей за клевету, да покрепше, чтоб век помнил, как вихлять перед властью и пакостить доподлинным офицерам, на которых правительство держится! Смыслишь?
– А меня, меня?!
– Тебя ждет самый страшный суд подполковника Ухоздвигова, которого ты со всех сторон обмарал перед гадом Каргаполовым!
– Господи! Господи! – стонал Сазонов, дошло до пяток: жизнь его накоротке, со смертью перемежается.
Перешли деревянный мост и по пыльной кривой улице стали подниматься в гору: Сазонову отказывали ноги – на кладбище ведет!
Упал на колени:
– Помилосердствуй, Ной Васильевич! За ради ребятишек! Пятеро у меня! Пятеро!
– Встать, пакость! – рявкнул Ной. – Ты меня самого милосердствовал, когда давал показания?! Нету для таких милосердия. Только не я тебя кончать буду, сказал. А сейчас идем к паскудному мещанину, у которого я снял квартиру и коня купил. Ужо всыплешь ему для ума-разума!
– Как прикажешь, Ной Васильевич!
– Я тебе не Ной Васильевич, а господин хорунжий! Или ты первый день в казачестве?!
– Слушаюсь, господин хорунжий!
У Сазонова чуть отлегло, когда хорунжий провел его мимо кладбища и свернул к домам слободы. Подошли к глухой ограде, и Ной так ударил сапогом в калитку, что защелка вылетела вместе со скобой. Навстречу кинулся на проволоке, протянутой через всю ограду от навеса до ворот, лохматый черный кобель с оскаленной пастью. Мигом выхватив шашку, Ной с такой силой полоснул кобеля – туловище надвое развалилось. У Сазонова дух занялся от страха. Не дай-то господь, если так же хватанет шашкою самого Сазонова!
На крыльцо выскочил из избы Мирон Евсеевич Подшивалов, а за ним толстая рябая дочь Устинья.
– Выходите все! Живвво! – гаркнул Ной. – Упреждаю! Один шаг к побегу – пристрелю стервов! А теперь, хозяин, отвечай: кто тебе подсказал писать клеветнический донос на меня? Или я вас не упреждал: квартиру сымаю, чтобы была в полной надежности и шестьдесят рублей задатку дал еще. Так или нет?
– Так-то оно так, – бормотал Подшивалов, сходя с крыльца. – Токо разобрались бы, господин хорунжий. Всемилостивейше разобрались бы! Потому, как время такое. Того и гляди нарвешься на подпольщиков-большевиков. Они, падлы, разгуливают на свободе и выдают себя за офицеров. Вот ночью гнали их в тюрьму с парохода, так сколько сволочей разбежалось. Того и жди – бунт подымут супротив нашего правительства. Кабы знатье, што вы доподлинный офицер, разве Устинья стала бы писать в контрразведку!.. Виноваты мы, виноваты. Всемилостивейше прошу, господин хорунжий, помиловать!..
– Тааак! – протянул Ной Васильевич, резанув злеющим взглядом мордастую дочь Подшивалова. – Сходи с крыльца, стерва! Живвво! А ты, хозяин, расчет получишь по второму номеру. Сей момент выведи мово коня, оседлай, а ты, старуха, вынеси мои вещи в мешке из горницы, и ежли замечу пропажу – расстреляю всех до единого!
– Помилуй нас! Помилуй нас! – заголосила хозяйка.
– Урядник Сазонов, приступай к экзекуции подлой твари. Двадцать пять плетей! Ложись, гадина, на крыльцо, да платье задери, чтоб сидеть не на чем было недели две опосля!
Мордастая, толстозадая Устинья Мироновна всеми богами клялась, что донос она написала под диктовку есаула Потылицына, который лечится в городской больнице, и пусть ее помилует господин хорунжий: она за него молиться будет. И что сегодня утром, когда в больницу доставили с Качи проклятых большевиков, порубленных доблестными казаками, она, Устинья Мироновна, находясь на дежурстве, такую оказала «первую помощь» еще живому Марковскому, что он быстро испустил дух.
– Кишки я ему втолкала в брюхо вместе с грязью! Еще доктор Прейс, жидюга, выговор мне сделал, – выворачивалась фельдшерица, чем еще пуще взбесила Ноя. Это же надо! «Кишки вместе с грязью втолкала в брюхо!»
– Лооожись, гааадинааа! – трубно взревел Ной Васильевич, выхватив кольт. – Или пристрелюууу!
– Погодь, господин хорунжий! – остановил Сазонов, умудренный в таких делах. Он не раз участвовал в порках.
Сазонов выволок на середину ограды деревянную скамью, старательно привязал к ней не сопротивляющуюся Устинью, задрал ей платье, закинув на спину. И Ной, выхватив у него плеть, в ярости врезал по трусам Устиньи и передал плеть Сазонову.
– Пори!
Тем же манером привязали и отпотчевали Мирона Евсеевича – двадцатью пятью плетями, чтоб впредь неповадно было писать доносы.
Приторочив свои вещи в мешке к седлу Воронка, лоснящегося от сытости, Ной не забыл и о расчете. За коня уплачена, как ему известно, рыночная цена, сотня, да пускай еще пятьдесят седло, за поездку в станицу Есаулову еще пятьдесят – двести, а дал триста, да пятьдесят за квартиру.
– Сто пятьдесят рублей верните сей момент!
Старуха вынесла деньги.
– А теперь упреждаю: если еще раз напишете донос – со всем домом будете сожжены. Это будет раз. Я покажу вам, как клеветать на белых офицеров! Мы вам не большевики. Разговор у нас самый короткий: одно слово супротив – к стенке или на телеграфный столб.
Шли дорогою мимо кладбища. У Ноя скребло: как же поступить с Сазоновым? Он же должен убрать его! Надо бы свернуть влево к старице Енисея, шлепнуть и с крутого берега кинуть вниз. А силы нету – всю выплеснул в ярости на отца и дочь Подшиваловых. «Предателя смертным страхом не удержишь! Как только отойдет от него страх, опять будет сочинять доносы, пакость. Да ведь пятеро ребятишек у него, господи!»
– Какого возраста ребятишки у тебя?
– Старшему сыну, Николаю, двадцать пять, живет в отделе. Другому сыну – Павлу, двадцать один, ишшо не женатый. Под ними три дочери, Наталья, Ольга и меньшая – Лизаветой звать, по пятому году.
– Лизаветой? – дрогнул Ной, и сердцу больно стало: сестренка Лиза вспомнилась. Да еще безропотная жалельщица из дома Ковригиных.
Остановился. Достал платок, вытер лицо.
– Сей момент метись ко всем чертям. Чтоб духу твоего в городе не было. Замолкни! Не нуждаюсь в благодарностях и твоих молитвах. Прооочь, гааад! Бегоом!
Не задерживаясь, подхватив шашку, держа ее поперек тела, чтоб не мешала, Сазонов припустил под гору такой рысью – на коне не догонишь. Живой! Живой вырвался, слава Христе и господу богу! Живой!
Между тем Сергею Сергеевичу Каргаполову не суждено было отбыть в Туруханск к исполнению обязанностей начальника милиции туземного округа. На второй день после выдворения его из комиссариата он был убит поздним вечером в своей собственной ограде по Гимназическому переулку пулею в затылок с короткого расстояния. Убийцу никто не видел, да и милиция не очень старалась раскрыть преступление, и на том дело кончилось. Полковник Ляпунов догадывался: оскорбленный до глубины «голубой» души, князь Хвостов свершил свой скорый суд.
VII
Догорал последними вспышками на прислоне неба этот длинный-длинный-длинный день кровавого воскресенья.
Ной так и не сел на Воронка – вел его в поводу, чувствуя себя совершенно разбитым. Только сейчас, отдыхая от всех ужасов минувшего раннего утра и вытряхивания из него, Ноя, показаний на капитана Ухоздвигова, он явственно почувствовал, что висел на волосок от смерти.
И еще подумалось Ною:
«Пузатый Каргаполов все время аттестовал Ухоздвигова «резидентом ВЧК». О, господи! Работа-то у капитана какая тяжеленнейшая! Ни единого дня без страха схлопотать себе пулю в лоб».
«Стал быть, подтянуться мне надо и быть начеку с полковниками и генералами», – обдумывал Ной, успокаиваясь. Одним разом разделался с доносчиками Подшиваловыми – хорошо! И Сазонов, должно, удует из города и глаз не покажет до нового пришествия Христа-спасителя. Вспомнив о Христе, дрогнул: что-то не слышал ни ранним утром, ни вечером колокольных перезвонов! Не может быть, чтоб в двух соборах и одиннадцати церквах служб не было в воскресенье! Или уши заложило от всех переживаньев, господи, прости меня! А ведь и господу богу давно не молился, ни в церкви, ни в соборе ни разу не побывал.
Заметно вечерело, и веяло по улицам освежающей прохладой с севера. Еще не доходя до дома Ковригиных, увидел свет в окнах. Как-то у них? Ворота и калитка были на запоре. Постучался – кобели не взлаяли: унюхали постояльца.
Подбежала Лиза, выглянула в прорезь, радостно залопотала:
– Ой, Ной Васильевич! Слава богу! Живой, живой! Слава богу! А я весь-то день-деньской на коленях стояла перед иконами: молилась, молилась, штоб живым увидеть вас, Ной Васильевич!
Ноя тронула заботливость Лизаветы, но на душе у него было тяжело после пережитого.
– Еще конь у вас? Чей? Ва-аш? Ой, ой! А Вельзевул пришел еще после обеда, да так заиржал! Ажник у меня сердце оборвалось: игде, думаю, Ной Васильевич? Вить какие казни были на Каче! Ой, ой! Василий так перепугамшись прилетел – лица не было. Сказал, што настало у белых время казней, и потому он в доме дня не задержится. Со свекором так-то ругался, так-то ругался из-за сестер! Выдавил из папаши три тышчи деньгами и коней своих взял, шмутки собрал, даже подушки и теплое одеяло – навсегда уехал, навсегда! Собирается бежать кудый-то на Владивосток со своей милашкой, которая живет у него в Николаевке. А потом и свекор до обеда уехамши на сенокос. За Коркину али за Маганск, не сказал. Токо упредил, штоб я сама тут съездила на коне Абдуллы Сафуддиновича за свежей травой для коров и козы и хозяйство соблюдала. А я и так соблюдаю.
– Ох, Лизанька, Лизанька! – вздохнул Ной, расседлывая Воронка. – О Василии не тужи. Не пропадешь. Вельзевула не расседлала?
– Дык ужасть как боюсь иво!
– Ладно.
– А за вас так-то беспокоится Абдулла Сафуддинович! Так-то беспокоится! Сам приходил два раза. Будто какой-то извозчик сказал ему, что вас самого забрали в контрразведку. Абдулла Сафуддинович подсылал туды шустрого мальчонка, штоб он разведал. И тот нарошно забросил мячик в дверь, когда офицеры бегали там, и в дом зашел. Крик слышал, не разобрал. Казак иво плетью стебанул. С того Абдулла Сафуддинович очинно встревожился. Ишшо старуха иво приходила: нет ли вас в доме?
Ной не стал пугать Лизавету: извозчик просто обознался, а он находился на вокзале у командира эшелона.
Расседлал Вельзевула. Седло сойотское положил в пустой ларь, куда хозяин ссыпал овес. Потник, как всегда, взял с собою и, когда вышли из конюшни, попросил Лизавету занести в дом мешок – он не тяжелый, а сам вынул из тайничка пачку пропусков, сунул в карман кителя. Надо спешно пойти к Абдулле Сафуддиновичу, разузнать, как там Селестина Ивановна? Может, перепрятали ее на другую тайную квартиру, тогда все слава богу.
Потник сам занес в свою комнату и сунул под перину, где и хранил его всегда: собственный банк при себе – не шутка! Разузнай о тайне Ноя Василий, наверняка бы почистил потник! На Лизавету надеялся – копейки не возьмет!
– Ужинать-то! Ужинать-то! – бегала Лизавета, собирая на стол.
– Скоро подойду. Надо сходить к Абдулле – беспокоятся же!
Головастый, белоголовый Мишенька сидел у стола на ящичке, поставленном на стул, и таким-то осмысленным взглядом посматривал на Ноя, как будто что-то хотел спросить или сказать ему о своей сиротской доле. Ной погладил его по головке, приласкал.
Абдулла Сафуддинович, в жилетке на белую рубаху и тюбетейке, встретил Ноя с не меньшей радостью, чем Лизавета:
– Ай, бай, батыр наш! Батыр наш! Я знал – батыр наш не взять белый шакала! Не взять! Такой батыр, ай, ай! Славный батыр, ай, ай! – И повел Ноя, приговаривая что-то по-татарски, на задний двор к шорной мастерской, где едва виднелся свет из занавешенных окошек.
Дверь была на запоре, Абдулла Сафуддинович постучался:
– Свой, свой, товарища! Токо свой! – торжественно предупредил Абдулла.
Плеснуло пологом света, спугнув сгущающуюся тьму, и Ной лицом к лицу встретился с Артемом. Через его плечо увидел Селестину Ивановну и с нею – тонколицый Машевский и кудрявоголовый Павел Лаврентьевич Яснов, еще кто-то – не стал приглядываться. Человек семь.
Артем у порога схватил Ноя в объятия и поцеловал, а Абдулла Сафуддинович восторженно бормотал:
– Наш батыр – славный батыр! Самый смелый батыр! Большая друг мой!
Селестина поднялась с табуретки и нетвердо пошла навстречу Ною. Он видел, как лицо ее мученически искривилось, задергались губы, из ее черных, широко открытых глаз по щекам покатились слезы. Подняв руки, она медленно положила их на плечи Ноя и зарыдала, уткнувшись лицом ему в китель. Ной поглаживал ее по плечам, успокаивая:
– Слава Христе, живая! Чего теперь? Жить надо, Селестина Ивановна.
Артем что-то шепнул Абдулле Сафуддиновичу, и тот убежал, закрыв дверь. Ной слышал, как скрежетнула железная задвижка.
– Ну, чего так расплакалась, Селестина Ивановна? За ради бога, успокойтесь! – терялся Ной.
Страхи пережитого пленения, долгая и тягчайшая дорога от Туруханска в Красноярск, пытки и надругательства над арестованными в пути следования – все это разом хлынуло из сердца Селестины и отливалось в потоке слез и рыданий.
– Ваня ваш убит, Ной Васильевич! Какой был добрый и славный мальчик! Мы с ним бежали вместе с парохода. Боже, боже мой, что там происходило!
У Ноя захолонуло сердце: сгиб Ваня, братишка, по девятнадцатому году… О, господи! Спаси мя! Дальчевского надо шлепнуть – непременно и безотлагательно! За кровь брата, за всех убитых в Туруханске и замученных по пути следования – смертную казнь серому гаду!
– И то сполню! – басом вывернул Ной. – Я Дальчевскому такую казнь устрою! За Гатчину, за все его подлые дела, какие они готовили мне сегодня в контрразведке, выворачивая нутро!
– Значит, вас действительно держали в контрразведке? – спросил Артем.
Селестина перестала плакать и, подняв голову, пристально посмотрела в лицо Ноя.
– Счастливый случай спас, слава Христе, – перевел дух Ной и прошел к столу вместе с Селестиной.
Ноя попросили рассказать обо всем, что случилось. Про казненных Аду Лебедеву, Тихона Марковского и Печерского они знали. Ной дополнил: растерзан у тюремной стены Тимофей Прокопьевич Боровиков, семь жертв найдены в калориферах – фамилии их неизвестны. У Каргаполова было собрано много материалов, чтобы схватить некоего резидента ВЧК, да выручил подоспевший полковник Ляпунов с подполковником Коротковским. Ну и все дальнейшее, вплоть до плетей доносчикам Подшиваловым. И про Сазонова – отпустил живым-здоровым, хотя «горбатого могила исправит», но ведь пятеро детей имеет!..
Артем подживил самовар – надо угостить хотя бы чаем уезженного за сутки Ноя Васильевича.
– Идти мне надо, товарищи, – отказался от угощения Ной. – После всего – отоспаться бы.
– Про какого же резидента ВЧК выпытывал на допросах Каргаполов? – спросила Селестина. Ной быстро и коротко глянул на Машевского, ответил:
– Имя его не называлось, Селестина Ивановна. Должно, имеется, если Каргаполов столько старался разоблачить его. Дай бог, чтобы не повязали. Я вот письмо получил от сестренки, какая заваруха происходит по станицам – сердце леденеет! Казни и порки плетями до умопомрачнения! Эко, чуток не забыл! Пропуска я для вас украл в сорок девятом эшелоне. – И достал из кармана кителя стопку пропусков, один из которых был заполнен на купца Андрея Митрофановича Циркина. На всех бланках была отпечатана замысловатая подпись командира сорок девятого эшелона подпоручика Богумила Борецкого.
Артем Таволожин ухватился:
– Это нам, как глаз, сгодится! Ну, спасибо вам, Ной Васильевич. Большую помощь вы нам оказываете.
Машевский, все время молчавший, пристально вглядываясь в Ноя, не похвалил.
– А что, если бы эти пропуска изъяли у вас при обыске?
Ной рассказал, как он их перепрятал, покинув салон-вагон Богумила Борецкого.
– И все-таки это большой риск, тем более, что за вами шла слежка Каргаполова. Да и Вельзевула вашего могли найти у Ковригиных и обыскать сумы!
Артем не согласился с чересчур осторожным Машевским:
– Самый большой риск для Ноя Васильевича, Казимир Францевич, был ночью, когда он выхватил из колонны Селестину Ивановну. Считаю, есть такое стечение обстоятельств, когда надо идти на крайний риск.
– Ну, я пошел, – сказал Ной.
– Конечно, конечно! – поддержал Машевский. – Я провожу вас.
Когда вышли в темень ограды, Машевский позвал Ноя под навес, и они сели в тот же экипаж, в котором беседовали месяц назад.
– Это верно, что новоявленный подполковник Хвостов изорвал протоколы допросов, все документы по «резиденту» и подозреваемым в связи с ним? – спросил Ноя.
– Да ведь на самого князя паутину сплел брюхатый недоносок, оттого и отвел душу князь. В клочья порвал все протоколы и письмо генерала Новокрещинова.
– Понимаю! Случай произошел благоприятный. А как вы думаете, кого подразумевал Каргаполов под именем «резидента ВЧК»?
– Кириллу Иннокентьевича Ухоздвигова, – и Ной подробно рассказал о том, что произошло в кабинете Каргаполова.
Машевский слушал, переспрашивал о деталях и долго думал, выкуривая одну папиросу за другой.
Прощаясь с Ноем в глухой и темной улице, Машевский еще раз попросил ни в коем случае не рисковать. А Селестина Ивановна жить будет покуда у надежного во всех отношениях бывшего политического ссыльного по 1905 году Абдуллы Сафуддиновича Бахтимирова. О встречах с ним, Машевским, нигде никаких разговоров. Встречаться Ной будет только с Артемом и Абдуллой Сафуддиновичем.
– Благодарствую за все советы, Казимир Францевич, – ответил Ной. – Одно сумление: помощь-то моя для вас малая при моей должности командира эскадрона.
Машевский похлопал Ноя по плечу:
– Дай бог, чтобы все нам оказывали такую помощь! И я надеюсь, что это время придет.
– Да, чуть не забыл, – встрепенулся Ной. – Каргаполов-то лютовал до пены на губах, что в городе действует подпольный комитет с типографией и выпускает листовки. На князя Хвостова кричал во все горло, что князь не видит за юбками, что происходит в городе. Листовку какую-то сунул прямо под нос прокурору Лаппо.
– Отлично! Это же отлично! – обрадовался Машевский. – Значит, дошла листовка. Ах, молодцы ребята.
– Дозвольте спросить… Об одном сокрушаюсь: чего так долго вести нет от Анны Дмитриевны?
– Это еще одна тайна, – отозвался Машевский. – Так что, Ной Васильевич, осторожность и еще раз осторожность.
Распрощались.
Еще издали от сада Юдина Ной увидел прячущуюся у ворот Ковригина какую-то темную фигуру. Дрогнул: не агент ли? Можно было свернуть в юдинский сад и скрыться. Темная фигура отделилась от ворот и пошла навстречу. По платку – женщина. Да Лиза же это, господи прости! До чего беспокойная душенька!
Сунув приготовленный кольт в кобуру, пошел быстрее. Лиза подошла грудь в грудь, глядя в лицо Ноя.
– Эко испугала меня, язва! – ругнулся Ной. – Подумалось, возле дома кто из контрразведки дежурит. Спала бы.
– Разве могу уснуть после таких переживаньев?
После угарного длинного дня Ною захотелось помыться: за жаркий день просолел и вчера, в субботу, не был в бане, хотя Лиза топила. Попросил полотенце, достал кусок пахучего мыла – добыток из богатых припасов чешского эшелона – и ушел сполоснуться от грязи, прихватив зажженный фонарь. Лиза тем временем подогрела ужин, достала малиновую наливку.
– Может, выпьете, Ной Васильевич, после бани?
– Выпью, Лиза. За упокой души брата моего Ивана, меньшего, последнего! Убили его каратели.
– Ой, Ванечка! Милый Ванечка! – запричитала Лиза, закрыв ладонями лицо. – А добрый-то какой был! Такой-то душевный парнишечка. Я иво так-то обихаживала, чтоб не чувствовал он себя сиротою, как я возросла.
Голос причитающей Лизаветы будто ножом полоснул по сердцу Ноя. Ухватившись за голову руками, он вылетел из-за стола, остервенело пнув табуретку.
– Окаянный я, окаянный! Ирод рода человеческого! Ивана я сгубил по наущению дьявола! Потому, как знал – застрянут они во льдах, не прорвутся к Ледовитому океану! Знал, знал и отпустил на погибель – пущай плывет, чтоб смерть принять, а я спасу свою шкуру и голову рыжую, окаянную! Несть бога в душе моей, Лизавета! Несть! Дьявол я!
Лизавета испуганно вскрикнула:
– Ой, што вы так на себя-то, миленький Ной Васильеич!
– Не смей жалковать и называть дьявола миленьким! Убивец я! Убивец! Кровь двух братьев на моей совести. А сколько других братов полегло в том бою, в котором Василий сгиб, по моей милости?! И вот Иван еще… Не по моему ли примеру он из семьи убег! Переживал-то как, матушка сказывала, когда я с плотогонами в Урянхае пластался! Зачем, зачем я его бросил? Зачем тут остался?
– За напраслину убиваетесь…
– Молчи, Лизавета! Ничего ты не знаешь. Кровь дьявола кипит во мне. Отмщения просит. Не успокоюсь, покуда жив! Иль душа на части разорвется!
Елизавета отступила: такого Ноя Васильевича она не знала. Переживает-то как! Ужли и вправду много людей сгубил где-то на войне и брата еще?
– Выйди вон, Лизавета. Не гляди на меня! – рыкнул Ной, опускаясь на табуретку и сотрясаясь от рыданий.
Лизавета до того перепугалась, что, не смея больше рта раскрыть, молча юркнула в свою горенку, притихла там.
А Ной сидел, покачиваясь из стороны в сторону, и трудно дышал.
Отчего так в жизни происходит, что люди убивают друг друга? Или им так на роду написано? Где они, тот царь и отечество, за которых он в бою сгубил брата Василия и столько людей положил на землю мертвыми телами?! Нету царя. И отечество раскололось на две половины. У белых или красных отечество? В той путаной Самаре у Комучей или здесь, у сибирских правителей? Зачем ему, Ною, теперь кресты и медали, коль братьев не возвернуть никакими молитвами?! Один у него крест теперь – отмщение! Иван, который только жизнь почал, должно, твердо знал, где отечество. А он, пес вихлючий, шкуру свою спасти хотел. Да не вышло то! И не выйдет!..
Припомнилась песня русская: «Горе горькое по свету шлялося и на нас невзначай набрело». Набрело на Ноя, на весь его казачий род, на всю умыканную Россиюшку, и не вычерпать его ведрами, не иссушить солнцем и ветрами!
VIII
Поздним утром Ной уехал к вокзалу в особый эскадрон и на перроне встретился с подполковником Хвостовым.
Князь провожал какую-то даму на поезд – разнаряженную и красивую, льнувшую к нему принародно. Когда Ной подошел к ним, подозванный князем, дамочка сердито взглянула на кавалера, выговорив:
– Даже провожая меня, Жорж, ты не можешь забыть о своих делах!
– Я на минуточку. До отхода поезда еще целый час. Пойди, пожалуйста, в вокзал.
Дама ушла, а князь, взяв под руку хорунжего, повел его по перрону:
– Ну, хорунжий! Натерпелись мы с вами страхов вчера! Это же надо, в «агенты ВЧК» завербовал нас исчадье дьявола?! Это меня, князя, чья родословная не поместится на этом фасаде вокзала, – говорил князь. – Слышал, вы выпороли доносчиков-провокаторов? Пороть, пороть посконников и луковичных червей! Откровенно говоря, я боялся, как бы вы со страху не оговорили нашего друга Кириллу Иннокентьевича! Это мой лучший друг, знаете ли. Мы с ним давно на брудершафт! И если бы эти сволочи из губернского управления не задержали пакет – ничего подобного не произошло бы. Они, мерзавцы, вынюхивали, какой им линии держаться при новом управляющем губернией.
Князь напропалую ругал чиновников губернского управления и пригласил хорунжего откушать с ним в ресторане по случаю благополучного пребывания на свободе.
– А жидовку вы напрасно отправили ко всем чертям в преисподнюю. Я, понятно, не за милосердие к большевикам, но не за беззаконие. Пусть это останется совдепии, господин хорунжий. А мы должны установить у себя демократические порядки. «Свобода, свобода, матерь человеческая!» Это наш лозунг с капитаном, теперь уже подполковником. Вы с ним не встречались в Гатчине (это между нами)?
– В сводном сибирском полку он не служил, как бы я мог встретить его? А если приезжал в Гатчину тайно, то, ясное дело, не для встречи со мною.
– Я в этом уверен, – поддакнул князь. – А ловко я вчера в клочья порвал хитросплетения иуды искариотского? Тут играл момент! Секунда, братец! Коротковский еще не сел в комиссарское кресло, а Каргаполов разжалован и отстранен. А я при исполнении священных обязанностей. Чик, и в дамках. И сам сжег паскудную бумажную паутину, которая, братец, опаснее пули для человека в России!
От приглашения в ресторан Ной отказался: у князя дама, и он, Ной, стеснит их.
– Маменька! – воскликнул князь. – Эта дама, братец, у меня вот где, – и резанул ребром ладони по горлу. – Беженка, черт бы ее подрал. Без капитала и имущества – гола, как скала! Отправляю ее в Иркутск на казенный счет. Опостылела. Супруг удул в сторону генерала Краснова с золотом и драгоценностями, она в Самару, и сюда вот прикатила. Богата тем, что на ней, да под платьем. Но, братец, с таким капиталом недолго протянешь, если к тому же – дамочке хлестнуло за тридцать, и нежный коленкор ее отцвел изрядно. – Плюнул в сторону, вытер платком губы, пожалел. – Тоскую о Кирилле, хорунжий. Это же мозг. Да еще какой крупный и отлично работающий. Вы в этом вчера убедились. Задержится в Омске до конца августа: к генералу Дутову послали с переговорами. Что для нас главное в данный момент? Воссоединение всех вооруженных сил. Сейчас, как имеются данные, многие из бывших офицеров, которые были командирами в Красной Армии, бежали к нам. Выворачиваются в следственных комиссиях, простирываются, чтобы стать снова беленькими и водить бы наши части в бой с красными. Ну, надо думать, простирают их хорошо, и служить они будут, как черти. Попадись они еще раз красным – это уж верная преисподняя!
Ной согласен: за предательство красные комиссары не помилуют.
Попрощавшись с князем, Ной пошел попроведовать подпоручика Богумила Борецкого.
Сорок девятый эшелон стоял на запасном пути невдалеке от складов товарной биржи. Хвостовые вагоны эшелона огорожены были высоким заплотом и поверх досок протянута колючая проволока: в тех вагонах содержались арестованные, доставляемые чешской контрразведкой со многих станций, из городов – Ачинска, Канска и самого Красноярска. Допросы и следствия велись под руководством подпоручика Борецкого и начальника политического отдела, поручика Брахачека. В тридцати вагонах с паровозом находились легионеры, офицеры, и отдельно, в тупичке, уходящем во двор товарной биржи, стояло еще вагонов пятнадцать, куда укладывали награбленное добро. Все вагоны были именными, с надписями краской, у каждого свой замок. В пространстве между тупичком и запасным путем были установлены кухня, столы под навесом из брезента, где и трапезничали легионеры, вечерами играли на губных гармониках, крутили граммофоны, весело проводили время.
Тут же, составленные в деревянные клетки, как кони в стойло, выстроились мотоциклы, наводящие ужас на горожан, и поодаль серел личный бронированный автомобиль командира эшелона с высунувшимся стволом пулемета.
Подпоручика Борецкого Ной не застал. Знакомый ефрейтор Елинский сообщил, что командир с поручиком Брахачеком до вечера будут заняты в запретной зоне: большевиков допрашивают.
Возвращаясь от эшелона, Ной увидел конвоируемых чехами двух неизвестных. Один из них – парень в промасленной брезентовой куртке, другой – пожилой усатый мужчина в лоснящейся тужурке, в какой обычно ездят машинисты паровозов. У парня и мужчины руки были скручены черной промасленной веревкою, в спины арестованным упирались ножевые австрийские штыки. Ной догадался: из депо, не иначе!
