Кротов уже ждал нас во дворе, он привез и второй велосипед, свой старый «Юниор», чтобы и я покаталась. Велосипед мне был великоват, но Кротов опустил седло. И вообще всячески старался, чтобы мне было удобно и приятно и я меньше падала. Помог мне залезть на велосипед и проехать первые пятнадцать метров, бежал рядом, придерживая за седло… Мне даже было жаль, что я так быстро освоилась на его велосипеде.

Не знаю, кто больше был рад — он, мальчики или я. Наверно, со стороны можно было подумать, что у нас отличная, дружная семья. Два непохожих друг на друга мальчика и влюбленные мама с папой. Влюбленные… Не знаю, как Кротов, но я была очень довольна, что присутствие мальчиков не позволяло переходить к решению взрослых вопросов. Например, приглашать ли Кротова в гости? Отказываться ли, если позовет он? И, самое главное, — стоит ли ждать этого?

Два раза, когда я чуть не упала, он поддержал меня, очень корректно, не хватая ни за руки, ни за ноги, и даже извинился, чуть задев. Я же от его близости поначалу опять почувствовала легкое головокружение, но на сей раз так увлеклась давно забытым делом — катанием на велосипеде, что быстро пришла в себя и с удовольствием каталась еще и еще вокруг нашего огромного двора, пока Кротов сторожил мальчиков в песочнице.

— Решитесь на дальнюю поездку? У меня есть корзины для детей, я в них вожу племянников на даче.

— Не знаю…

Сейчас мне казалось, что я решусь и на дальнюю поездку, и на многое другое с Кротовым. Но привычка быть осторожной с мужчинами и уверенность, что лучше недосказать, чем сказать лишнего, остановила меня от радостного восклицания: «Да! Да! Куда угодно!»

И я, кляня себя за старозаветную осторожность и нерешительность, ответила:

— Да, может быть… Наверно, лучше в следующий раз…

Кротов внимательно посмотрел на меня, и я под его взглядом сказала:

— Или сейчас можно попробовать…

Он, улыбнувшись, кивнул, вынул из багажника корзины, которые, значит, уже заготовил, не сомневаясь, что я соглашусь. Ловко приспособил обе корзины на велосипеды и позвал мальчиков с качелей. Что творилось с детьми, когда они поняли, что сейчас предстоит невероятное и ни на что в жизни не похожее путешествие в корзинах, описать трудно. Владик перевозбудился настолько, что стал рыдать, Гриша же переводил глаза с одного велосипеда на другой, видимо, никак не в силах решить — с кем же лучше ехать. Я взяла к себе малыша, Кротов посадил Гришу, несмотря на то, что Владик тут же стал проситься к нему. И мы поехали на реку.

Мне было и страшновато на спусках, и тяжеловато на подъемах, и весело, и невероятно приятно ехать за Кротовым. Я старалась не отстать от него, не потерять из виду когда он слишком разгонялся. Владик, к счастью, затих, а минут через десять стал что-то петь, мне показалось, на собственный мотив и слова.

Мы проехали большой круг по косе у реки и вернулись обратно. Я устала так, что у меня дрожали колени, но все равно мне было очень и очень жалко возвращаться домой…

Когда мы прощались, я почувствовала легкую тревогу. Ведь не может мужчина, живущий один, столь легко и просто со мной прощаться, если я ему нравлюсь. Так лучезарно улыбаться. Так спокойно дышать. Так весело и отстраненно смотреть мне в глаза.

Кажется, я попалась. Попалась-таки на удочку дурацкому ловеласу, районному оперу, будь он неладен!

И еще жду, когда же он захочет сблизиться со мной! Сама жду! Ищу признаков влюбленности! А их нет…

— Вам понравилось? — спросил Кротов. — Поедете еще?

Вместо ответа я молча протянула ему тысячу рублей, которая лежала у меня в кошельке. Я несколько раз вспоминала: надо не забыть, не забыть отдать деньги! — и чуть не забыла. Видимо, что-то внутри меня уже четко ответило на его вопрос и вовремя толкнуло меня: «Отдавай деньги, хватит кокетничать и крутиться!»

Кротов от неожиданности моего поступка засмеялся. Потом смеяться перестал, внимательно посмотрел на меня. Протянул руку, но денег не взял, а взял мою руку в свою. Мне пришлось сказать:

— Спасибо, вы нас выручили. Возьмите, пожалуйста.

— Дурацкая ситуация, — ответил Кротов.

— Дурацкая, — согласилась я.

— Оставьте деньги для мальчиков, пожалуйста. Как… сувенир. От меня. Двум вполне ужасным малышам. Как… налог на бездетность… Ну, что еще сказать, чтобы вы…

Говоря, он сжимал мою руку, не очень сильно, но настойчиво.

Вот почему бы мне не подумать, что он за мной ухаживает таким образом? Но нет. В его интересе не было ничего мужского, и в этом пожатии тоже. Сегодня он был подчеркнуто вежлив, корректен, спокоен. Я не чувствовала от него ни флюидов, ни тепла, ничего. Зачем тогда приезжать? Вот вопрос. Когда мужчина с первого свидания упорно тащит в постель, женщина недовольна. А когда после третьего даже и не намекает… Очень обидно.

Так хорошо поговорили, обсудили книжки, пока прилаживали корзины, потом укладывали их обратно в багажник, и я смотрела, как ловко и как будто привычно Кротов водружает два велосипеда на специальные полозья на крыше своей машины. Я такая ревнивая? Неужели в самом деле? А я-то всегда гордилась тем, что не знаю ревности, спокойна и щедра по отношению к тем, кого люблю… Но при чем тут, кстати, Кротов?…

Кротов рассказал мне, что много читает, разных, очевидно, не самых глупых книг. Я с трудом, но поддержала разговор, потому что в последнее время просто заставляю себя читать или хотя бы просматривать новомодных авторов, чтобы совсем не заскорузнуть в проблемах детских инфекций и аллергий.

Мы вспомнили школу, оказалось, что он тоже учился в английской спецшколе… Я не стала уточнять, в каком году он ее закончил, потому что уже точно была уверена — он моложе меня. Лет на пять приблизительно. Или даже на семь. Интересно, знает ли он об этой разнице? Знает, конечно. Я же паспортные данные писала, когда заявление о пианино оставляла в полиции. Там, правда, год рождения не указан, но при желании можно узнать в паспортном столе. Кто только мне сказал, что у него есть такое желание? Вот у Олега было желание — оно было и на лице, и… В общем, руководило всеми его поступками. А Кротов…

Весь вечер после прогулки я заставляла себя не думать о нем. Еще мне этого не хватало! Влюбиться, когда у меня на попечении двое маленьких детей, родители которых отбыли в неизвестном направлении. Точнее, Лиля отбыла в известном, и дозваться ее оттуда будет сложно. Как ни странно, раздражение против Лили в связи с моей собственной дурацкой влюбленностью в Кротова неожиданно улеглось. Я поняла, как хочется ей быть любимой. Как хочется говорить иногда тоном маленькой девочки, как страстно хочется завладеть мужчиной настолько, чтобы он просто не смог без нее жить, дышать, с аппетитом завтракать не смог…

Я долго рассматривала себя в зеркало. А есть ли что-то во мне, что еще может понравиться мужчине? История с Олегом — за скобкой. Тот видит во мне нечто ему одному известное, и так было всю жизнь. Наверно, зря я когда-то не вышла за него замуж. Жила бы всю жизнь любимая, оберегаемая нелюбимым мужем… Правда, конкретно выйти за него замуж он мне не предлагал. Однажды заикнулся, что хотел бы, чтобы я готовила ему завтраки и каждый день была рядом. Мне этого оказалось достаточно, чтобы прекратить с ним встречаться и ходить в кино. Я тогда точно знала, что я-то этого не хочу и делать не буду. И мне не хотелось его обманывать.

Я смотрела на себя и видела, как сильно похудело мое лицо за последние недели, на щеке у рта появилась ложбинка, которая обещает в скором будущем стать морщинкой, придающей лицу усталое и скорбное выражение. Волосы… Может, мне стоит покраситься? Из натуральной невыразительной блондинки превратиться в яркую и очень выразительную? Весь мой вид будет выражать: «Я устала от одиночества! Я жду тебя! Ищу тебя! Вернее, я тебя уже нашла! Только сообрази, что и ты тоже — нашел! Обрати внимание, какая я красотка — с разноцветными волосами, переливающимися губами, чудовищными ногтями, с которыми очень трудно жить, они цепляют колготки, попадают в колечко от ключей… Но я буду терпеть! Лишь бы не быть одной…»

Я вздохнула, протерла на зеркале пыль и постаралась больше в него не смотреть. Наверно, у меня нет шансов. Я не буду краситься в яркую блондинку, отращивать ногти, а тем более клеить пластмассовые, не стану носить ажурные колготки. Хотя колготки я бы, может, и надела, да мне некуда — не в поликлинику же и не на велосипедные прогулки.

Насчет прогулок. Я не люблю принимать скоропалительные решения. Поэтому весь вечер я думала, всю ночь просыпалась и тоже думала, а под утро, проснувшись окончательно с чугунной головой, встала, вышла на балкон, полюбовалась березками и чистым, застывшим в ожидании рассвета густо-синим небом, на котором тонкой струйкой бежал дым из трех труб теплоэлектроцентрали на краю Строгина, и сказала себе: «Нет».

Я не часто говорила это слово Ийке, стараясь, чтобы она росла на свободе, поэтому она была очень послушной, поражала всех тем, что слушалась с первого слова. Просто я настолько редко останавливала ее, что-то не разрешая, что она знала — если я говорю «нет», значит, действительно — нет.

Днем я видела звонок Кротова на мобильном телефоне, вечером — на домашнем. Дня два или три он мне звонил, потом перестал. Я решила — если вдруг найдут мошенника, укравшего пианино, как-то известят меня, пришлют повестку, например.

Прошла неделя. Один раз звонил папа Владика, опять накоротке, но он услышал то, что хотел услышать, — Владик в порядке, не болеет, не плачет. И я поняла, успокоилась, что папа Владика жив, помнит о сыне и скоро будет здоров. Лиля тоже позвонила, туманно пообещав:

— Вот сейчас ремонт закончится…

Кто-то, вероятно, бригадир ремонтных рабочих, громко откашлялся в этот момент и проорал:

— Выключать? А то все сгорит опять!

Лиля хихикнула и отключилась, видимо, перепутав, где что у нее горит. Я точно знала, что Лиля опять останется одна (слишком уж неподходящих для жизни мужчин она выбирала) и вспомнит, что ей есть зачем жить на этом свете и о ком заботиться. Когда я смотрела на Гришу, грустно перебиравшего клавиши, и его мама становилась мне совсем противна, я напоминала себе: «Лиле трудно. Она мало зарабатывает. Еще меньше, чем я. Бьется, как рыба об лед. У нее нет таких алиментов, какие были у меня, кажется, у нее вообще нет никаких алиментов. И никто ей не помогает. Она ищет не развлечений, а надежного, верного спутника жизни, который обеспечил бы ей безбедное существование…»

Я мало верила в то, что говорила сама себе, но всеми силами пыталась сочувствовать Лиле, а не осуждать ее. Она-то точнее исполняет замысел наших создателей — «прилепись жена к мужу», «каждой твари по паре», «размножайтесь и не спрашивайте, зачем вы размножаетесь».

Кротов еще несколько раз звонил. Но я решила: я не имею права и возможности играть сейчас в такие игры. И трубку ни разу не сняла. Почему-то он ни разу не воспользовался телефонной почтой… Я старалась не вдумываться. Ведь именно поэтому я решила с ним больше не встречаться — чтобы не думать о глупостях.

Однажды, придя домой, я обнаружила в дверях записку — номер квартиры, он, конечно, прочитал в моем заявлении. В записке было всего несколько слов: «Я волнуюсь. Все ли у вас в порядке?» Подумав, я сконцентрировалась, собрала всю энергию мысли в одно слово и мысленно ответила ему: «Да». Если он интенсивно занимается йогой, то наверняка должен поймать мое сообщение, ускользнувшее куда-то в космос…

Зато я попыталась встретиться с Ийкой. Я и очень хотела этого, и боялась, и точно не знала, как себя вести, чтобы не оттолкнуть ее. Дня за два до выходных я вдруг почувствовала себя уверенней. Похоже, решение скоро найдется.

Хорошо зная свою дочь, я подумала, что брать с собой мальчиков не стоит. Она так отвлечется на неожиданные обстоятельства, что говорить с ней будет невозможно. Спрашивать-то она ничего не будет, но уйдет в себя. Мои родители, к которым я каждое утро отвозила Владика, уже к нему привыкли и удивили меня тем, что ни разу не пожаловались и даже предлагали отпустить меня в субботу-воскресенье куда-нибудь в театр. Я этим воспользовалась, отвезла им еще и Гришу, а сама поехала к Ийке. Предупреждать ее о своем приезде я не стала, опять же зная, что лучше застать ее врасплох.

Охранник в будке у ворот их двора был другой, но тут же внимательно стал поглядывать на меня, как только я подошла и встала у ворот. Проситься во двор я не стала, позвонила Ийке на мобильный, надеясь, что она или гуляет во дворе, или сидит дома с малышом. Суббота, вечер, и Хисейкин наверняка куда-нибудь ушел с Мариной — в свет, в полусвет… Хисейкин любит танцевать под быструю музыку, беспорядочно выбрасывая ноги в разные стороны и держась руками за собственные подмышки…

Ийка как будто даже обрадовалась, услышав, что я приехала, и очень быстро вышла.

— Привет! — сказала она и замолчала, остановившись на приличном расстоянии от меня, шагах в трех.

Сначала я подумала — она не хочет, чтобы я ее обнимала. Но потом я как будто почувствовала легкий запах табака, вперемешку с ее любимыми духами, с тонким прозрачным ароматом ландыша и конфеток.

— Ты… дома, с Кирюшей, да? — спросила я, чтобы что-то спросить, стараясь сейчас никак не реагировать на неожиданную новость — Ийка курит. Можно было, конечно, надеяться, что она просто пропахла табачным дымом — Хисейкин постоянно курит, одну сигарету за другой. Да, конечно, так приятнее думать, особенно когда практически не можешь вмешаться.

— Кирюша с родителями в гостях, а я… дома, да…

— Одна?

— Да…

— И что ты делаешь? — как можно мягче спросила я, чтобы это не было похоже на допрос.

— Сижу… телевизор смотрю…

— Может, с подружками встретиться? Ты звонишь им?

— Н-нет… Ну, то есть… переписывалась с Наташкой… Но они все сразу про школу начинают рассказывать… — Ийка, отвернувшись, поковыряла носком ботинка вымощенную красивым камнем дорожку. — А мне это, знаешь, как-то неинтересно…

— Ты в другую школу пойдешь? Как вы решили? — Мне пришлось это спросить. Мне хотя бы надо было что-то отвечать в Ийкиной школе, откуда мне несколько раз уже звонили завуч и классная руководительница.

— Ннет, мама… — Ийка напряглась, собралась развернуться и уйти.

— Подожди, Иечка… — я придержала ее за руку, другой погладив по плечу. — Ты скажи как есть.

— Я не пойду в школу, мама. Папа говорит, нечего там делать. Никому это не надо. Нужно работать, и все. Химия, физика, география — это все бред, непригодный для жизни, понимаешь?

— Это не совсем бред… — начала было я, но остановилась, увидев Ийкины глаза. — Хорошо, но в любом случае без аттестата…

— Аттестат стоит тысячу долларов, мама!

— У тебя они есть? — я всячески сдерживала себя. Я ведь пришла не ссориться с Ийкой.

— Они есть у папы. Это мой папа. Мой. Папа. Понимаешь? Ты мне никогда так не говорила… то есть… что я могу… — Ийка осеклась. Она, видимо, хотела сказать мне что-то очень важное для нее, но никак не могла подобрать слов.

— Конечно, Иечка. Он твой папа.

— Да нет! — резко вскинула на меня глаза Ийка. — Не «твой папа»! Вот так ты всегда и говорила, таким тоном, и я чувствовала, какая я одинокая и брошенная! Что кроме тебя у меня никого нет на всем свете! Чувствовала, что я ему не нужна! Ты ведь даже сама это говорила! Скажешь — нет?

Я вздохнула.

— Скажу — да. Говорила.

«И сейчас скажу то же самое», — подумала я, но вслух произносить не стала.

— А у меня, оказывается, есть настоящий папа! Он меня любит! И он очень достойный человек, мама, понимаешь? Он не бегает по вызовам, чтобы бюллетень выписать мамаше, которая на работу идти не хочет!

— Я не только за этим хожу на вызовы, Иечка. — Мое напряжение вдруг прошло, и я отвечала спокойно и искренне. Что-то во мне приготовилось к долгой и сложной борьбе за Ийку и ее нападки почти не причиняли мне боли.

— А зачем еще? — задиристо спросила Ийка. Ей же, наоборот, проще было ссориться со мной, чтобы осознавать, как она права, уйдя из дома и бросив школу.

— Чтобы лечить детей, которые заболели, думаю, так.

— Да в аптеке любая продавщица посоветует то же, что и ты! Активированный уголь, ромашковый чай и вода с солью! Твой любимый набор лекарств на все случаи жизни! Наизусть знаю! Да еще чай с лимоном!

— Продавщица в аптеке называется фармацевтом, Иечка. Возможно, ты и права. И смысла в моей работе мало. Я, если честно, и сама так иногда думаю, в минуты… — Я взглянула на Ийку и поняла, что не нужно расслабляться. Искренность искренностью, но когда твой малыш пытается кусать тебя изо всех сил, надо чуть прикрыться, иначе он может покусать тебя и до крови. — В общем, когда вставать рано утром не хочется, — улыбнувшись, договорила я. — Тебе нравится здесь? — решила я резко поменять тему.

Ийка, как обычно, не была готова быстро переключиться и еще несколько секунд переваривала предыдущий разговор. Я погладила ее по руке, и, поскольку она руку не отдергивала, взяла ее руку в свою.

— Ну, что, малыш, нравится?

И Ийка поддалась.

— Да, мам. Мне нравится здесь. — Ийка недоверчиво посмотрела на меня и замялась. — То есть не нравится, а…

Подозреваю, что она хотела сказать «очень нравится!». Она обвела взглядом двор с чисто выметенными дорожками, красивыми лавочками, как в старинном парке, детскую площадку с новенькими резными домиками, добротными качелями, на которых вспыхивали и гасли разноцветные огоньки, с большими фонарями, похожими на те, что когда-то зажигали и гасили фонарщики. Здесь не было окон с унылыми потрескавшимися рамами и темными от многолетней грязи стеклами. В каждом окне ровно струились шторы, в некоторых на подоконнике стоял красивый ухоженный цветок. Дети, гулявшие во дворе, были хорошо одеты в новую одежду, по размеру. С ними гуляли вальяжные, улыбающиеся, модно одетые мамы и аккуратные, довольные няни. Те самые, которые рады отражаться в ярко блестящем чистейшем мраморном полу подъезда и заряжаться каждый день энергией богатства и благополучия…

Ну и что, собственно говоря? Какое это может иметь отношение к моей Ийке?

— Расскажи мне, какая у тебя комната, как ты живешь. На чем спишь, что ешь.

Ийка взглянула на меня. В ее глазах был вопрос: «Зачем это тебе, мама?»

— Мне хочется знать, как ты живешь, — объяснила я.

Ийка чуть нахмурилась. Вероятно, таких вопросов она не ожидала.

— Ну, зайка, что у тебя видно из окна? — решила помочь я ей.

— Помойку, — неожиданно сказала Ийка.

— Наверно, у тебя красивые шторы и помойку не особенно видно?

— У меня на окнах жалюзи. Мама! Не мучай меня!.. У меня все хорошо! Все равно ты мне ничего дать не можешь! А папа… — На глазах у Ийки мгновенно появились слезы, и я почему-то отчетливо поняла в тот момент — она плачет часто, возможно, каждый день. — Папа не хочет мне больше помогать, если я ему — никто, понимаешь?

— А ты уверена, что тебе так уж нужна его помощь?

— Уверена! — почти выкрикнула Ийка. — Я не хочу фасовать овощи в универсаме по двенадцать часов в день! И карточки мобильные продавать не хочу! И в Макдоналдсе пирожки швырять с дежурной улыбкой тоже не хочу! Не улыбнешься — зарплату не получишь. У нас подрабатывают ребята, я знаю. А я хочу нормально жить, мама! Если я — папина дочка, я буду нормально жить! Мама… Ну, как ты не понимаешь!..

Я не была готова предложить Ийке какой-то приятный выход из тупика, в который она попала с помощью Хисейкина. И моей, разумеется. Раньше нужно было почувствовать эти ее сомнения и как-то их развеять. Но теперь, по крайней мере, у меня наступила какая-то ясность. Я поняла, в каком направлении мне нужно действовать. Либо… либо постепенно привыкнуть к мысли и смириться с тем, что я ничего уже поделать не могу. Все, что я могла, я сделала за пятнадцать лет, пока растила Ийку.

Вернее, не сделала. Не дала ей правильных ориентиров, не убедила ее в своей правде и правоте, не открыла дверей в тот мир, где можно обходиться без коротких неудобных курток с пышным воротником из убитой электрошоком лисы и мохнатых тувинских сапог до колена, модных в прошлом сезоне. (В этом, кажется, уже все, мода прошла, и если отдала за сапожки три зарплаты, мех лучше сбрить.) В мир, где, живя в заплеванном, грязном подъезде, можно не ощущать себя частью этого подъезда, а ходить на концерты, спектакли, выставки, наполнять свою жизнь дома прекрасной музыкой и искренне всему этому радоваться. Я, кстати, тоже ненавижу грязные подъезды — но не мыть же мне самой все заскорузлые лестницы Строгина и даже одну, в нашем двенадцатиэтажном доме…

Да и дело не только в лестницах и курточках. В пятнадцать лет все представляется по-другому, и значение курточки в том числе. Вот скажи мне кто: «Ну и пальтишко у вас!» Я лишь вздохну и отвечу, скорей всего про себя: «Да, пальтишко, наверно, не очень. И что?»

— Ты не понимаешь, мама, как мне хочется вырваться из нашей строгинской… — Ийка замялась, но все же договорила: — помойки.

Да, каламбур. Можно было бы пнуть бедную запутавшуюся девочку, напомнив о той помойке, на которую она теперь смотрит. А в своем-то окошке бедняжка всегда видела березки и чистое строгинское небо. Но я пинать ее не стала и отвечать тоже. Я обняла ее и прижала к себе ее глупую головку, в которой творился сейчас такой сумбур.

— Мам… — Ийка хотела отстраниться, но, наверно, не смогла.

Так мы постояли пару минуток, потом я сама ее отпустила, погладила по холодной щечке и сказала:

— Пытайся, дочка. Если тебе кажется, что таким образом ты станешь счастливой, — давай вместе попытаемся. Для этого нам совершенно не нужно с тобой ссориться. Только и живя со мной, ты бы не стала резать колбасу по двенадцать часов.

— Но я не поступлю сама в институт, мама! Я не смогу!

— Может, и ничего? Можно пойти для начала в колледж, допустим, художественный, на отделение дизайна, тебе же это нравится, и ты хорошо рисуешь, очень хорошо. Потом уже легче будет поступать в институт. Ты рано пошла в школу, у тебя в запасе лишний год… И к тому же — разве ты уже выбрала институт?

Ийка насупилась и покраснела.

— Ясно. Институт выбрал папа?

— Еще нет, — повела плечиками Ийка. — Но он советуется… с друзьями… У него знаешь какие друзья, мама!.. Мы ездили на дачу… — Ийка быстро взглянула на меня, чтобы убедиться, что я спокойно слушаю ее откровения.

Я слушала по-прежнему спокойно. Я знала, что на обдумывание и на переживания у меня будет еще предостаточно времени. Как раз хватит на неделю до следующей встречи. Почему-то именно в этот момент мне пришло в голову — раз уж так произошло, я ведь имею законное право, как родитель, живущий отдельно, на встречу раз в неделю? Имею право платить алименты… Кстати!..

— Возьми, пожалуйста, деньги. — Я протянула Ийке две тысячи рублей. — Я тебе положила деньги на телефон. Шестьсот рублей, как раз твой месячный тариф. Говори на здоровье.

— Спасибо, мам, — вполне искренне ответила мне Ийка.

Я могла догадываться, что в том мире, где она теперь живет, две тысячи рублей — смешные деньги, на которые нельзя купить ни курточку, ни сапожки, ни, подозреваю, «нормальную» кофточку. Как только они понимают, глядя друг на друга, — что «нормальное», то есть купленное за ненормальные деньги в именных бутиках, а что — «ненормальное»!

— Иечка, а почему ты курточку свою не носишь? Она же модная.

Ийка выразительно посмотрела на меня:

— Она была модной прошлой весной, мам, даже позапрошлой. А сейчас она уже смешная, сейчас носят всё ярко-розовое или цвета мяты и не такое приталенное, понимаешь? Другие силуэты совсем. Я же не хочу быть смешной…

Я кивнула. Я знала главное: ссориться с Ийкой и оставлять ее на произвол судьбы и Вадика Хисейкина я просто не имею права, как бы больно она мне ни делала, какие бы глупости ни говорила.

— Ты получила зарплату у папы? — невзначай спросила я, просто по-свойски, как подружка.

— Нет… Ну, то есть… он мне дал денег на расходы… немного, двести рублей… И сказал, что сидеть с собственным братом за деньги — неприлично. И потом — я же ем у них и ни за что не плачу…

Ой, ой и еще раз ой. Только ни в коем случае не ужасаться вслух.

— Конечно, — понимающе кивнула я. — Так что там на даче у папы было?

— На даче… — Ийка мечтательно вздохнула. — Там знаешь какая красота! Это тебе, мам, не дачный участок в шесть соток — убожество… И такой дом у него! Просто дворец, мам… Даже не знаю, сколько там комнат… Может, восемнадцать… Или двадцать… И я, главное, жила раньше и всего этого не видела… — Ийка настороженно взглянула на меня, но я как ни в чем не бывало улыбнулась и опять кивнула. Ужасно, но выхода иного не было. Оставить ее наедине со всеми ее восторгами, страхами и обидами я не могла.

Иечка слышала все эти годы страшенные истории про папу и его бедных пациентов, лишившихся денег, сна, здоровья и нормального, пусть и слишком большого носа. У некоторых несчастных после операции нос начинал вдруг расти в сторону или пухнуть, у других на коже после подтяжек выступали странные, похожие на трупные, темные пятна, и никакими силами нельзя было их вывести. Только замазывать, замазывать тональным кремом, по нескольку раз в день. Третьим просто попадала инфекция и им долго, очень долго приходилось лечиться, жить на антибиотиках, потом лечиться от антибиотиков, в результате чего организм за год мук так старел, что непонятно становилось — зачем же надо было делать операцию или «инъекции молодости», чтобы выглядеть гораздо хуже, чем до них.

Иечка росла во всем этом ужасе. Хисейкин часто был откровенен со мной и о своих неприятностях говорил на родительских встречах. Все боялся, что кто-нибудь из пациентов умрет, несколько раз чудом избежал суда… Но девочка моя никак не связывает папино богатство со всеми его недобросовестными экспериментами. Может, если бы у него была дорогая хорошая аппаратура, положенный штат сотрудников, если бы он тратил деньги на лучшие препараты, а не на взятки проверяющим из Министерства здравоохранения, то и дела бы у него шли лучше.

— Туда к папе приехал один артист, Славик, — продолжала Ийка. — Я забыла фамилию, он в сериале играл… И еще один, из реалити-шоу, ведущий. Такие люди, мам!.. — Ийка покрутила головой.

— Ты с ними разговаривала?

— Нет, только смотрела… У Славика были темные очки с встроенной фотокамерой, представляешь? Он может любого человека, который на него смотрит, сфотографировать и потом показать ему, чтобы тот увидел, как он завистливо смотрел на Славика…

Я с трудом удержала вздох. Да, даже и предположить не могу, откуда в ней это. Возможно, она просто молода и глупа непроходимой глупостью юности, когда все силы организма уходят на правильную выработку новых для него гормонов и резко замедляется умственное развитие. Так бывает, это пройдет. И Ийка сама увидит, что артист Славик интересен только в том случае, если с ним будет интересно и приятно разговаривать и во второй, и в третий раз, а не только смотреть, замерев от восторга, как он жует и пьет в своих темных очках с фотокамерой, если она, конечно, есть в тех очках. Поймет, что ведущий из реалити-шоу, скорей всего, самовлюбленный дурачок, смазливый и пустой, и не может сказать ни одного слова от себя, кроме того теле-текста, который ему все время показывают на специальном мониторе, чтобы он не завалил передачу.

Мы тепло попрощались с Ийкой. Она, кажется, поняла, что я не собираюсь силком возвращать ее домой и не буду критиковать ее «взрослые» решения.

Я проводила дочку взглядом, увидела, как она, чуть сжавшись и одновременно вскинув голову, вошла в подъезд, как в вожделенные врата нового мира. Я надеялась, что она, хотя бы для закрепления мира, обернется и помашет мне, но, наверно, Ийка была в тот момент занята другим. Она ощущала себя. Ощущала почти жительницей элитного дома. Вряд ли она что-то демонстрировала мне — Ийкины поступки так сложно не строятся. Она шла и думала — как она выглядит со стороны. Что говорят о ней другие обитатели закрытого двора. Думала — похожа ли она на них…

По дороге я разрешила себе все же поплакать — для того, чтобы спокойной и доброжелательной прийти к родителям, ни в коем случае не дать им понять, как все неважно и непонятно у меня с Ийкой. Но, поплакав, пришла вот к какой мысли. В конце концов, если она не сможет догнать школу после пропуска (а пока, как я поняла, ходить в школу она действительно не собиралась — так, вероятно, было удобнее Хисейкину), или вообще бросит учебу, то у нее, поскольку она самая младшая в классе, есть год в запасе. Значит, пойдет снова в девятый класс. В самый худший вариант — что Ийка теперь навсегда останется у Хисейкина в роли бесплатной прислуги и гувернантки для его сына — верить не хотелось. Потому что для прислуги-то и восьми классов вполне хватит.