Следующее, воскресное, утро началось с сюрприза. В девять утра позвонил капитан Кротов и пригласил нас продолжить вчерашнюю прогулку.

— Я машину починил. Не составите мне компанию в Серебряный бор?

Я на секунду задумалась. В компании, особенно в такой приятной, спокойно уже не поразмышляешь. А мне так нужно было бы собраться с мыслями…

— Мальчиков ваших покатаю, в лесу сейчас прекрасно. Я вчера далеко ездил на велосипеде… — продолжал Андрей Алексеич доброжелательно и как-то светло, так что даже в комнате как будто стало больше света.

Наверно, просто больше надо общаться с противоположным полом, чтобы случайный смазливый оперуполномоченный не вызывал бури эмоций во мне и световых эффектов в комнате.

Но Кротов не дал мне времени на раздумья и, приняв мое молчание за согласие, предложил:

— Часов в одиннадцать подойдет? Я подъеду к вашему дому.

— Хорошо… — с очень большими сомнениями в душе сказала я, не очень понимая, зачем это ему, и, главное, зачем это мне.

Роман с милиционером, который к тому же моложе меня лет на пять, а то и на семь, я заводить не буду, а он со мной — тем более. Мужчины, как правило, за версту чувствуют мою суховатую порядочность и обходят нас с ней стороной. Что тогда?

Я подошла к шкафу и открыла его. Давненько я не задумывалась — что надеть. Так… Вот уже первый шаг в силки ловеласа сделан. Вчера, к примеру, когда я ехала ругаться с Хисейкиным, между прочим, бывшим мужем, мне было совершенно все равно, во что я одета. Спроси меня, я и не вспомню — в чем была… Помню, что пыталась подкрасить глаза, пока спал Владик, получилось неудачно, и я тут же все смыла. А сейчас…

Я перебрала свои вещи, приложила к себе даже Ийкину светлую водолазку, которую она почему-то не забрала. Потом со вздохом надела свой обычный свитер, зимой он лыжный, летом — от ветра, и черные джинсы. Нечего заниматься глупостями. Не на свидание же меня оперуполномоченный пригласил. Наверняка что-то надо. Не удивлюсь, если окажется, что ему срочно нужна справка о диспансеризации в школу или сад для племянника или что-то в таком роде. Даже недавняя удивительная встреча с Олегом не заставила меня поверить, что во мне осталось нечто женское, способное привлечь мужчину, тем более симпатичного и молодого.

Андрей Алексеич приехал по-военному точно, без двух минут одиннадцать. Я посмотрела на градусник за окном, чтобы понять, сколько слоев одежды натягивать на детей, и увидела его — в красной спортивной ветровке, в белом свитере… Просто чудеса. Как с картинки модного журнала. Вчера он был одет попроще. «Справка! — одернула я сама себя. — Не забывай! Человеку что-то от тебя надо. Иначе зачем бы он так суетился? Вчера приехал, сегодня… Сейчас попросит без очереди кого-нибудь к хирургу провести. Хирург принимает раз в неделю, к нему так просто не попасть. Или к отоларингологу, пробки в ушах себе лично промыть, без очереди и без денег. Все окажется очень тривиально и просто, вот увидишь. Сто раз такие истории слышала от подружек и родительниц маленьких пациентов! А сама чуть не попалась».

Несмотря на эти грубые попытки остановить саму себя, я чувствовала невероятное волнение и непонятную радость и ничего не могла с этим поделать.

Собранные мальчики уже пихались и ссорились у дверей, а я стояла и смотрела на себя в зеркало. Надо было хотя бы волосы распустить, что ли… Хорошо хоть помыла вчера голову. Утром ведь была с грязной головой, когда он на велосипеде Гришу во дворе катал. На моих светлых волосах, правда, грязь не очень заметна…

Я опять одернула себя. Что это? Зачем это? Почему я вдруг разволновалась? Мне это совсем не нужно. Совсем. У меня другие проблемы… Я заперла дверь, потом снова открыла ее и быстро накинула на шею прошлогодний Ийкин шарф. Недавно я купила ей другой, модный, полосатый, с торчащими разноцветными веревочками. А этот, очень красивый, пастельно-розового цвета, так и висел на вешалке с осени. К моей внесезонной бежевой куртке он, кажется, очень пойдет.

Я наклонилась, чтобы быстро протереть сапоги щеткой, и вдруг увидела на полу маленький ключ. Странно. Никогда не видела такого ключа. С тремя неровными зубчиками, овальной дыркой для кольца и пятиугольной выемкой на конце — видимо, чтобы вставлять в какой-то особый замочек. Я повертела ключик в руках, сунула его в карман и поспешила к мальчикам, в нетерпении уже несколько раз вызывавшим лифт. Вот уж кто спешил на встречу с Кротовым! Я слышала, как они спорили, кто первый поедет на багажнике, и не вмешивалась. Только удивлялась, что маленький Владик, оказывается, тоже собрался прокатиться на велосипеде…

— Доброе утро! — улыбнулся Кротов, пожал руку Грише, потрепал по щечке Владика и чуть задержался глазами в моих глазах.

Нет. Нет! Ну, я же не такая дура… У меня даже заныли зубы и противно и нервно застучало сердце. Как же это… Зачем… Я на миг как будто оглохла и ослепла. Я видела только его лицо, чуть-чуть полноватое и от этого невероятно милое и молодое, улыбку красивых, будто слегка небрежно нарисованных губ, неровный клычок, задорно наезжающий на передний зуб, нежную, покрасневшую от недавнего бритья шею, мягкое ровное ухо с едва заметной маленькой родинкой на правой мочке, блестящие на ярком солнце густые светлые волосы. И почему мне показалось, что он начал лысеть? Да нет же, у него просто так растут волосы, не от самого лба… И почему мне показалось, что он милиционер? Это же принц из Голливуда, герой боевиков и женских романов в одном лице! Специально приехал в Строгино, чтобы потрясти Сашу Леликову и попросить у нее справку для племянника…

Я отступила от него на шаг. Что это со мной сейчас было? Как будто затмение какое-то нашло. Мне ведь захотелось сразу подойти к нему, самой обнять, возможно, и сразу поцеловать, и… Я опять остановила себя. Интересно, а мое идиотское состояние заметно со стороны?

Кротов, так же чудесно улыбаясь, показывая свои хорошие, тесно стоящие зубы и прищуривая серые глаза, сказал:

— Вы очень строго на меня смотрите. Как будто хотите спросить, нет ли у меня температуры и не болит ли горло.

Ага, наш капитан — шутник! Уже легче. Я не очень люблю шутников. Мне всегда казалось, что мой избранник, который когда-то обязательно придет — ведь не проживу же я всю жизнь одна? — будет серьезный, ответственный, молчаливый человек. Тоже врач, оперирующий кардиохирург, к примеру. Или ученый — физик, микробиолог, авиаконструктор… Но точно не шутник и не балагур.

Кротов залез на велосипед, и я невольно засмотрелась на его длинную, крепкую ногу. Его нельзя было бы назвать худым, это уж точно. Плотная, накачанная нога в голубых джинсах нетерпеливо трогала педаль… Нет, я не засмотрелась. Я залюбовалась этой ногой, потом мельком взглянула и на руки, чтобы убедиться, что красивей и приятней рук просто не бывает. Ими мужчина должен взять твое лицо и приблизить к своим губам, красивым, улыбчивым. Эти руки должны коснуться груди и заставить тебя забыть все. Все вообще. И справки вместе с анализами, и чужих детей, и своих. Так должно быть иногда. Иначе жизнь день ото дня теряет и теряет краски, становясь тусклой, и бледной, и одинаковой осенью и весной.

— Весна… — сказала я и не услышала своего голоса.

Кротов чтото ответил. И его голоса я не услышала тоже. Я влюбилась в него и ничего больше вокруг не видела. Я не хотела идти с мальчиками в лес. Я не хотела думать про то, отчего ушла Ийка. Я хотела взять Кротова за руку, сама его поцеловать, чтобы у него не было сомнений в том, зачем я его беру за руку, и повести к себе домой. Или куда-то еще, где можно будет спокойно, не опасаясь, что мамина приятельница от удивления выронит на балконе соседнего, вплотную примыкающего дома банку с соленьями, провести рукой по его крепкой ноге, почувствовать, как от моего прикосновения чуть напрягается его тело, потом снять с него всю ненужную одежду, так идущую ему, так привлекающую внимание других женщин, и окунуться в другую жизнь — жизнь мужского тела. Провести губами по его груди, наверняка гладкой и почти безволосой, коснуться ртом ямочки у плеча, задержаться на загадочном, бесполезном месте у мужчин — на твердом, маленьком соске, ощутить щекой ровный, тугой живот…

Гриша уже сидел на багажнике его велосипеда, и мы куда-то шли. Потом остановились на углу нашего дома. Машина. Чья-то машина, которую Кротов открыл. Ничего себе… Так, наверно, это его машина! Конечно, он же ее починил…

Я почувствовала, как кто-то снова и снова сжимает мне руку. Маленький Владик говорил мне что-то, а я все никак не могла продохнуть тугой комок, застрявший у меня в груди, и прийти в себя. Я даже остановилась и помотала головой.

— Я хочу писать! — настойчиво говорил Владик, видимо, уже не в первый раз.

Кротов в это время обернулся и посмотрел на меня. И еще раз улыбнулся. И я улыбнулась ему в ответ. И на мгновение мне показалось, что я самая счастливая женщина в мире. Что сегодня самый прекрасный день в году. Что в воздухе пахнет чем-то невероятно свежим и прекрасным, что небо сейчас упадет и опрокинется, и с него посыпятся все весенние цветы, растущие на земле. И что теперь все будет только хорошо, только очень хорошо и удачно. У всех вообще.

Я увидела растерянного Владика и поняла, что он уже описался, пока я смотрела Кротову в глаза и ощущала счастье и безграничность прекрасного мира вокруг.

— Андрей Алексеич, у нас маленькая проблема…

Я показала ему на Владика, он сочувственно развел руками. Мне пришлось сходить домой, переодеть Владика, на всякий случай захватив с собой еще и запасные колготки. Да, я давно забыла эти проблемы. К тому же девочки уже не писаются в три года.

Кротов ловко прикрепил велосипед к багажнику своей красной, вполне приличной машины, мы все уселись в нее и поехали в Серебряный бор.

— Я некоторое время работал юристом, — как будто ответил он мне на мой не заданный вопрос о слишком хорошей для местного оперуполномоченного машине. — Зарабатывал хорошо, но… Как-то скучал. Решил попробовать чегото совсем иного, пошел в отделение. Пришел следователем, работаю опером. Так вышло.

— Нравится? — спросила я, чтобы что-то спросить. Я могла бы ничего не спрашивать, просто смотреть на него — как он ведет машину, как дышит, как чуть пошевеливает плечом, когда ему что-то непонятно…

— Да. Скорее нравится, чем наоборот. Здесь много ммм… несуразностей, скажем так, и проблем. Но зато все-таки есть смысл в том, что я делаю. Иногда. Правда, зарплата такая, что семью не прокормишь.

— У вас большая семья? — я заставила себя спросить это спокойно.

— Пока никакой. Я очень сложный человек, — ответил мне тоже очень спокойно Кротов.

Так. А он — обычный мужчина? Или… Или, если бы прочитал мои недавние мысли — про путешествие по его телу, ему бы стало плохо?

— А так не скажешь… — осторожно заметила я.

— Вы просто меня еще не знаете, — улыбнулся Кротов. — Я два института окончил, очень долго себя искал… Вот сейчас увлекся йогой.

— Философией или… — Я в пятнадцатый раз взглянула на его крепкое ровное колено, — или физкультурой?

— Больше философией. Хотя сижу, как положено, часа по два в день… сижу, дышу… если время есть сидеть…

— Ясно. Вдыхаете прану из космоса. А у меня в это время крадут пианино, забирают детей…

Сама не знаю, как получилось, что я вдруг, да еще в таком дурацком контексте, сказала по Ийку. Несомненно, со мной происходило что-то не совсем обычное.

— Детей? — чуть напрягся капитан. — Тоже чужих?

— Да нет, своих.

И я очень кратко, опуская по возможности свои эмоции, рассказала ему, как ушла из дома Ийка и как вызывающе-агрессивно ведет себя при этом ее отец. Кротов внимательно слушал, а я не могла отделаться от странного ощущения. Мне казалось, что у нас уже были с ним все степени близости, причем вот-вот, совсем недавно. Я как будто знала его запах, еще ощущала его руки на себе… Мне все время хотелось взять и положить ему руку на плечо или, лучше, на ногу, выше колена, и я убрала руки в карманы куртки, чтобы случайно не прикоснуться к нему, хотя сидеть пристегнутой ремнем с руками в карманах было неудобно.

Я, вероятно, сошла с ума. Так ведь бывает. Так бывало у моих подружек. Просто так никогда еще не было у меня. Мне очень нравился Хисейкин много лет назад. Я считала, что люблю его. Но с ума я никогда не сходила, и, как сейчас, всем своим существом, хотеть только одного — как можно быстрее оказаться с ним где-нибудь вдвоем — такого со мной никогда не было. Почему только я решила, что и Кротов мечтает о том же, о чем и я?

В кармане я нащупала ключик, который обнаружила на полу в прихожей.

— Вот, кстати, что я сегодня нашла. Какой-то чудной ключик. То ли Ийка, собираясь, выронила… То ли папа Владика, когда привозил его…

— Вы его хорошо знаете? Это ваш друг — папа Владика? — невзначай спросил Андрей Алексеич, легко глянув на меня.

— Это мой папа! — вдруг ответил Владик с заднего сиденья и слегка стукнул ногой по спинке кресла.

— Вот и сиди! — довольно громко сказал ему Гриша, и мальчики снова завозились, вероятнее всего, пытаясь решить вечный мужской спор — кто главный.

Я улыбнулась в ответ на вопрос Кротова, почему-то подумав, что он спрашивает, ревнуя.

— Да нет. Вовсе нет. Видела меньше, чем вас.

— Меня вы видели три раза, — уточнил Андрей Алексеич.

— А его два.

— И он оставил вам мальчика? — с некоторым сомнением спросил он. — Хотя… я бы, наверно, тоже оставил. В вас есть некоторая надежность.

— Чувствуется, да? — засмеялась я. — Запах хозяйственного мыла и растительного масла без… — Я увидела, как Кротов вдруг закусил губу, и забыла слово. — Без…

Я махнула рукой и не стала вспоминать выскочившее из головы слово. Потому что… Что-то ему не понравилось в моих словах? Или нет… Нет! Он смеялся! Смеялся, и от него во все стороны летели эти дурацкие флюиды — смеха, радости, чего-то еще, не имеющего названия, от чего становилось легко и радостно на душе. И мальчики сзади засмеялись. Я даже не стала поворачиваться и уточнять — от чего. Смеются, а не ревут и не дерутся — и ладно.

— Извините, — сказал он. — Просто то, о чем я подумал, и что сказали вы… Если смешать это вместе, получится такой… ммм… коллаж…

— Пассаж? — поправила я, уверенная, что он перепутал слова.

— Да нет, именно образный коллаж. Когда соединяют понятия из совершенно разных миров… Вы такая… гм… маленькая и прочная. Обидно звучит?

— Ужасно, — пожала я плечами, действительно обидевшись.

Ну, во-первых, не такая уж я и маленькая. Метр шестьдесят один, между прочим, если не сутулиться… А уж насчет прочности… Слово нашел! Я могла бы ответить в духе Нин Иванны, пошутить на тему своей порядочности… Но я не стала разочаровывать Андрея Алексеича и, главное, саму себя. Но хорошо, что из-за этого не очень гладкого разговора мое волнение на время улеглось. Я обернулась на мальчиков и увидела, что Владик показывает Грише, как стрелять большой пуговицей с помощью тонкой цветной резиночки. Мимоходом оглядев мальчиков, я поняла, что пуговицу оторвали у Гриши, с куртки у капюшона, но говорить ничего не стала. Дома полно пуговиц, можно потом подобрать и пришить. Только я шить не очень люблю.

Андрей Алексеич тем временем озабоченно поглядывал на меня.

— Гм… А не гастролер ли наш, который так ловко пианино умыкнул, ключик потерял? Вы мне его отдадите, хотя бы на время?

— Если он вам как-то поможет… Вот он, кстати…

Мы остановились у светофора, и я показала ключик Кротову.

— Любопытная вещица… Необычная. От сейфа, что ли? — Он взял ключик в руку, и я обратила внимание, какие у него ровные, в меру длинные, в меру крепкие пальцы… Ну неужели у него могли быть другие руки! Я заставила себя отвести глаза. — Эх, надо было в пакетик положить, — увлеченно продолжал тем временем Кротов, надеюсь, по-прежнему не догадываясь о моем волнении, — может быть, там отпечатки остались… Кто знает, может, и найдем еще ваше пианино или хотя бы мошенника.

Когда Кротов сказал про сейф, я почему-то вспомнила серый стальной сейф в самом низу обувного шкафа в квартире Владика. Его папа как раз из этого шкафа доставал мне безразмерные пластиковые тапочки, которые я потом все теряла на его светлых коврах… Ладно, спохватится — отдадим… Отдам — одернула я себя. Андрей Алексеич, наверно, удивился бы, узнав, как далеко в мыслях ушла прочная и надежная участковая, сидящая сейчас с ним рядом в розовом шарфе и старой бежевой куртке и млеющая, как последняя дура, от его улыбок.

В лесу было так прекрасно, что я на время даже перестала млеть от столь влекущей меня мужской стати и милых улыбок Андрея Алексеича. От запахов, яркого солнца, свежести чистого, тихого леса у меня закружилась голова и захотелось спать. Маленький Владик через час прогулки тоже стал зевать и присаживаться — то на качели, то на лавочку. Я взяла его на руки и прижала к себе.

— Как вам идет… — сказал Андрей Алексеич, стоявший чуть в стороне, подставив лицо солнцу.

Я не сразу поняла, что он имеет в виду и вопросительно посмотрела на него. Он не ответил. Лишь снова улыбнулся и сделал неуловимое движение, как будто слегка обняв меня и малыша. И я поняла, без слов. И снова стала таять — не оттого, что он сказал и имел в виду, а от этого невидимого общения, от его удивительных, теплых, солнечных флюидов, в которых хотелось, расставив руки в стороны, кружиться, кружиться, чувствуя, как молодо и желанно мое тело, как приятна я сама, мила, красива, необыкновенна…

Владик посидел-посидел, посапывая, у меня на руках и проснулся. Завидев, что Гриша, очень смело, как самый обыкновенный хулиганистый мальчик, а не тихий, уходящий в себя чудик, залез на крышу крепкого, но очень уж старого детского домика и собирается спрыгнуть оттуда, он тоже побежал к домику и стал взбираться по облезлым ступенькам на второй этаж. Я пошла за ним, чувствуя на себе взгляд Андрея Алексеича и абсолютную полноту и гармонию мироздания. Для жизни нужен свежий воздух, прекрасная природа, удобная, приятная на вид одежда, хорошая, простая еда, чистая вода, и… чтобы тебя любили. Мне вполне бы хватило такого комплекта, чтобы быть счастливой.

— Поеду, сделаю кружочек на велосипеде и вернусь…

Есть такие мужские голоса, которые действуют, словно специально настроенный прибор — на подсознание. Что он такого сказал, и при чем здесь я? Но, даже не оборачиваясь, я знала, что он улыбается, и каждое его слово было пропитано этой особой улыбкой, и она предназначалась мне и только мне. Я кивнула, ощущая все ту же невидимую связь, и могла с точностью сказать, до какого времени он смотрел в мою сторону, когда скрылся из виду и когда, минут через пятнадцать, снова появился где-то поблизости, потому что сердце мое забилось, радостно и неровно, словно торопя его: «Ну, скорей же, скорей… Просто уже невозможно не видеть тебя, не чувствовать рядом…»

Он подъехал и ловко затормозил на полном ходу. Раскрасневшийся, наполненный всеми весенними соками и силами, Андрей Алексеич несколько раз шумно вздохнул, и я ощутила едва уловимый запах мяты и свежего, чуть с горчинкой, одеколона. Как все-таки приятно, когда от мужчины пахнет мятными пастилками и туалетной водой, а не табаком и перегаром или много раз воспетым в книжках крепким мужским потом. Не знаю, наверно, у меня слишком ограниченный сексуальный опыт, но запах пота никак не пробуждает во мне нежности и влечения, а тем более надежд на будущее.

Я, не отрываясь, смотрела на яркий румянец, покрывающий молодую кожу Андрея Алексеича, и с ужасом думала — а есть ли ему тридцать лет? Он расстегнул свою красную куртку, взъерошил волосы, зачем-то подергал себя за ухо и засмеялся:

— Почему же вы опять с таким ужасом на меня смотрите? Я за кустами не курил, в белок не стрелял, вообще ничего плохого не делал за последние… ммм… три года…

— А до этого? — спросила я.

— До этого… Да тоже особенно ничего плохого не делал. Однажды даже чуть не женился.

— Сбежали из-под венца?

— Да нет, почему… Девушка передумала. Но это давно было. Потом… менял работу, учебу, веру…

Так. Сейчас окажется, что он евангелист седьмого дня или свидетель Иеговы. Достанет из сумки плохо отпечатанную книжечку и станет меня агитировать прийти в молельный дом и послушать истинное слово о Христе…

— И на чем остановились? — корректно спросила я.

— Да ни на чем. Я же говорил — занимаюсь йогой, читаю о буддизме, но гимны и мантры пока не пою. И думаю, что не запою. А вы, наверно, христианка? Ходите в церковь, ставите свечки, сейчас у вас Великий пост…

— Пост у меня по другой причине, — покачала я головой. — По причине моей неосмотрительности. А в церковь… Раньше чаще ходила, сейчас — только на Пасху, и то, когда народ схлынет. Я не очень люблю чувствовать себя частью толпы.

— Правда? И я тоже.

— А насчет христианства… Я точно не знаю, в кого и во что верить. Поэтому, наверно, почти и не верю. И мне от этого труднее живется. Не на кого надеяться в огромном космосе.

Сказала и тут же пожалела — вот сейчас начнет философствовать, рассказывать о буддизме. Какой же мужчина удержится, чтобы не попетушиться, не похвастаться, стараясь показаться умнее, чем он есть, перед незнакомой женщиной? Не расскажет в подробностях о своих увлечениях, не очень заботясь, насколько это интересно собеседнице?

Но Андрей Алексеич ничего не сказал. Он застегнулся сам и, спросив меня: «Вы позволите?», поправил мне сбившийся шарф. Я, чувствуя, что сейчас расплачусь от его неожиданной заботы, сдержанно проговорила: «Так…», отвернулась и пошла к мальчикам. А он пошел следом, и я слышала, как в тишине леса поскрипывают под его ногами высвободившиеся из-под снега влажные ветки.

Дети играли, а мы прогуливались неподалеку. Андрей Алексеич все же рассказал мне о себе. Правда, очень просто и без всякого хвастовства. О том, как учился в МАИ, потом решил стать юристом, чтобы защищать страждущих, как его поняла мама и поддерживала материально и душевно в его поисках себя. Он учился заочно, стал адвокатом, несколько раз выигрывал дела, у него появилась клиентура, и после двух-трех дел, когда он в процессе работы уже осознал, что взялся защищать крайне неприятных и явно виновных личностей, у него пропала всякая охота заниматься адвокатурой. Мама опять его поняла, а девушка, с которой он жил два года, — нет. А как, действительно, можно понять взрослого мужчину, получившего два высших образования, и все мечущегося в поисках себя и новых увлечений?

— И я стал следователем. Сиделсидел в кабинете, надоело. Теперь вот бегаю, ловлю, слежу… Правда, все равно приходится писать кучу ненужных бумаг…

— Собираетесь уйти? — вежливо улыбнулась я.

Почему-то мне показалось, что за легким тоном Андрея Алексеича на самом деле кроется серьезная проблема. Как же так — взрослый человек живет категориями «надоело». Хотя… Внешне он ни капли не походил на страждущего и мятущегося. Может быть, это его способ существования в мире — поиск себя? Разве это плохо и больно или опасно для окружающих? Тем более что у него никого нет, кроме мамы, не старой и не беспомощной. Возможно, такая жизнь увлекательна, гораздо более увлекательна, чем изо дня в день следовать раз и навсегда выбранной профессии, не всегда самой интересной.

Я взглянула на молчащего Андрея Алексеича и увидела: молчит он оттого, что зубами пытается развязать узелок на шнурке куртки. Развязав, он легко ответил:

— Уйти-то? Не знаю пока. Посмотрю. Скорей всего, опять следователем сяду. В ГУВД, к примеру. Меня уже звали… — Он сказал это так равнодушно, что я поверила. — Или пойду в музыкальное училище, на заочное отделение. Возьмут меня, как считаете? — посмотрел он на меня.

— Если глазами вот так же сделаете, как мне сейчас, обязательно возьмут, — кивнула я.

— Вот так? — спросил он, сделал ко мне шаг и взял за руки, за голые запястья между обшлагами куртки и короткими перчатками.

Я тоже сделала полшага к нему и, наверно, прикоснулась грудью, потому что почувствовала где-то совсем близко ровное и сильное биение другого сердца. Не знаю, как это произошло, но через мгновение лицо его стало совсем близко. Такая нежная кожа, с едва заметными светлыми точечками от бритья… Красивые губы, нижняя округлая и чуть изогнутая верхняя, а вот и клык, слегка наезжающий на ровный передний зуб, он так близко сейчас, что видна крохотная зазубринка внизу… Тонкие морщинки под глазами, не видные издалека… И запах мяты с корицей…

Андрей Алексеич вдруг отступил от меня и отпустил руки.

— Извините, — сказал он. — Извините… Что-то это я… Да. Весна просто. Много кислорода и озона, и…

«И бездомных сперматозоидов, которых срочно нужно куда-то пристроить», — подумала я, но вслух ничего не сказала. Не думаю, что у меня получилась улыбка, но я очень, изо всех сил, постаралась улыбнуться. Я повернулась и крикнула мальчикам, даже не видя, кто из них что делает в этот момент:

— Гриша! Владик! Осторожнее! Слезайте!

И тут же увидела, что они оба спокойно сидят на низком широком пне и бросают палки. Наверно, кто дальше бросит. Я быстро пошла к ним, чувствуя, что не в силах удержать слезы. Ничего нет хуже, когда мужчина вдруг извиняется за то, что, наверно, не очень разглядев тебя сначала, хотел поцеловать. А когда разглядел, то понял, что уже не хочет…

— Пожалуйста, извините! — настойчиво догонял меня Андрей Алексеич. — Сам не знаю, что на меня нашло.

Я накинула капюшон, чтобы он не мог видеть моих слез, и сказала:

— Все отлично.

Мальчики очень кстати залезли на пень с ногами и, встав на нем во весь рост, стали сталкивать друг друга, а мне пришлось их разнимать. Как раз успели подсохнуть слезы, и я смогла повернуться к Кротову, который стоял рядом, но не вмешивался.

— Может, поедем по домам?

— Ну да… Наверно… — неуверенно ответил он. — Мне прочитать кое-что надо еще… Я вот что, кстати, хотел попросить вас, вернее, спросить…

— Да? — Я повернулась к нему и посмотрела на губы, к которым минуту назад хотела прикоснуться своими губами. Так хотела, как никогда и ничего в жизни не хотела.

— У меня есть племянник…

— А племяннику нужна справка? — улыбнулась я. — Правильно? Для школы или для садика. А справка стоит денег. Или надо бегать по врачам два месяца. И вы просите, чтобы я вам ее выписала. Все так? Конечно, я ее выпишу. И денег не возьму. Просто по дружбе. Я всегда так делаю. Хотя детишкам нужно проходить диспансеризацию, даже формальную. Мало ли что может обнаружиться. Киста, кривая перегородка носа, близорукость, сколиоз…

Андрей Алексеич смотрел на меня очень внимательно.

— Да нет, спасибо. Диспансеризацию он уже прошел.

— А что тогда? Талончик к хирургу? Пожалуйста.

— Вы все-таки обиделись на меня. Я ведь извинился. Просто что-то на меня нашло.

Он или идиот, или притворяется. Сколько же можно пинать меня?

— Милый капитан Андрей Алексеич, что вы от меня хотите? Только скажите. Что с вашим племянником? Какая помощь ему нужна?

— Я вообще-то хотел сказать, что мой племянник очень мало общается с детьми. В сад не ходит, а приходит на площадку и не может ни с кем играть. Вот и все. Смотрел на мальчиков и подумал…

Я была почти уверена, что сказать-то он хотел что-то совсем другое. Что права была я — у милого милиционера, обладателя ясных серых глаз и неотразимой улыбки, была какая-то конкретная, очень практическая цель, почему он поехал со мной в лес. Видимо, просьба должна была быть не очень простой, поэтому он даже решил поначалу пойти своим обычным путем — через загадочные взгляды, прикосновения и приятный интимный флёр, а потом передумал, наверно, испугался, увидев меня вблизи.

Я сняла с волос совсем съехавшую на бок мягкую резинку, сунула ее в карман и встряхнула головой.

— Необыкновенный цвет волос у вас. Хочется потрогать… — сказал милиционер Кротов.

Я остановилась и обернулась, чтобы посмотреть на этого наглого кобелька, все-таки подумавшего и решившего получить справочку. Или что он там хотел получить от меня?

Андрей Алексеич от моего взгляда даже отпрянул.

— Нет, нет, что вы! Я не буду трогать… грязными руками… такое богатство…

Он еще пытался шутить. Как же просто таким все достается в жизни! И есть еще хорошая мама, за все малыша своего прощающая… А он… Могу себе представить! Придет в магазин — ему самой свежей колбаски отрежут и улыбаться будут изо всех сил, зайдет в парикмахерскую — с него денег меньше возьмут, лишь бы опять пришел, приятный, с запахом корицы и весеннего ветра… Могу себе представить, когда он приходит к врачу… Ведь когда-то и его осматривает врач — женщина, естественно. Держит рукой за голое плечо, прослушивая легкие и сердце, ненароком прижмется боком, стучит по колену, надо — не надо проводя по нему рукой, по его крупному, ровному колену, щупает живот…

О, нет, это уж слишком для меня сегодня! Я с собой не справляюсь. Захлестнуло, затопило, унесло… Если бы он сейчас подошел снова, я бы точно так же замерла и ждала только одного — когда его губы коснутся моих. И больше ничего бы не видела, не слышала и не хотела. Я не знаю, что это. Со мной никогда такого не было. Мне было почти плохо от переворачивающего меня желания. Как будто что-то стукнуло меня по голове у подъезда час назад, когда мир вдруг качнулся и остановился на отметке: «Погибла»…

Я бы могла быстренько выписать ему все справки и талончики, которые ему нужны, после этого, вздохнув глубоко, наконец-то поцеловать его, и еще поцеловать, и еще… А потом прижаться носом к его шее, ощутив его запах — неожиданный и как будто давно мне знакомый — и постоять так немножко… А затем взять за руку и пойти по весеннему лесу, пойти далеко-далеко, в бесконечную прекрасную даль, где смеются дети, поют щеглы, пахнет мятой и ландышем и летают почти невидимые ангелы с переливающимися на ярком солнце прозрачными крыльями. Осенит тебя ангел своим эфирным крылом — и ты выбран быть счастливым…

— Тетя Саша! — Гриша подошел, наверно, уже давно и все ждал, когда же я обращу на него внимание.

Рядом со мной все очень быстро наглеют. Гриша пока только осмелел, но не настолько, чтобы дергать за руку или громко кричать. Сегодня утром я попросила обоих мальчиков называть меня тетей Сашей, потому что невозможно ребенку двести раз за день произносить мое длинное имя. А называть просто Сашей — тоже неправильно, из педагогических соображений, да и все-таки мы люди русские, без отчества исторически привыкли называть друзей, близких родственников или прислугу.

— Да, малыш?

Гриша удивленно посмотрел вокруг себя, а потом на меня.

— Я не малыш. Это Владик — малыш.

— Да, конечно… — Я взглянула на широко улыбающегося своей самой лучшей улыбкой Кротова. — Слушаю тебя, Гриша.

— Можно я один пойду на большие качели, а Владик со мной не пойдет?

— Можно, Гриша.

Как удивительно и совершенно неожиданно раскрываются дети в общении. Кто бы мог подумать, что Гриша окажется таким… неготовым к дружбе, скажем так. Возможно, привычка защищаться, быть виноватым, и пройдет со временем, но пока она ему очень мешает. Я уверена, что Лиля именно его чаще всего винит в своем одиночестве, она и мне как-то об этом говорила: «Если бы не Гришка, я бы давно замуж вышла! Кому нужен чужой ребенок?» А кому из тех, кого имеет в виду бедная Лиля, нужен свой? Что-то я не видела пока ни одного мужчины, живущего с нелюбимой женой ради детей. Ради удобства — да, ради квартиры, которую неохота, или жалко, или невозможно делить, тоже — да. А вот ради малышей, смотрящих на тебя требовательными глазами, — нет. Если мужчине нужно уйти и есть куда, он уходит, переступая даже через троих детей. И ничьи слезки не мешают ему искать счастья снова и снова. И, главное, находить его…

Кротов отвез нас домой, на прощание посмотрел на меня вопросительным взглядом, который мог означать что угодно. Я для спокойствия решила, что он не оставил своего практического интереса ко мне — справка, талончики, возможно, какая-то консультация, — но говорить ничего не стала. Поблагодарила за прогулку и попрощалась, не протягивая руки. Хотя мне очень хотелось так, будто невзначай, по-европейски протянуть ему руку и ощутить его ладонь.