Меньше всего мне хотелось заходить в ту клинику. Но это был самый реальный способ увидеть Хисейкина. Он, видимо, как раз собрался домой, и, задержись мы еще минут на десять, я бы его не застала.

В легком твидовом пальто, с небрежно наброшенным клетчатым шарфом он выглядел очень респектабельно. Вид портили черные маслянистые волосы, как будто еще больше поредевшие и открывшие череп с того раза, как мы виделись в последний раз. Хисейкину пришлось криво улыбнуться — нас видела администратор и несколько человек, стоявших около кассы, чтобы оплатить какие-то услуги.

Хисейкин стремительно прошел мимо нас на улицу, бросив на ходу:

— Здравствуйте, Саша. Как у вас выросли детки!

Я только вздохнула и, подтолкнув замершего Гришу, вышла за ним на улицу.

Хисейкин не убежал, стоял у крыльца своей клиники и разворачивал жвачку.

— Подрабатываешь? — кивнул он на мальчиков, засовывая жвачку в рот.

— Ийка пошла в школу? — не отвечая, спросила я, подхватив на руки крутившегося на одной ноге и уже пару раз падавшего на месте Владика.

— Зачем ей школа, Саша? Ты же сама все знаешь. Куплю я ей аттестат. Выйдет замуж, будет хвастаться, что окончила с отличием среднюю школу. Больше ей и не нужно.

— Ты зачем ее позвал, Вадик?

— Я тебе уже объяснил зачем — чтобы жизнь другую понюхала. И потом. Она — хорошая няня, очень старательная. Если бы не Мариша, я бы ее и не выгонял никуда…

Он покрутил кольцо на безымянном пальце, а я вспомнила, как ранило меня это кольцо в первые годы после нашего развода. Он женился на Марине сразу, сразу и кольцо надел, семафоря всему миру о своей порядочности. Когда мы были женаты, он даже и слышать не хотел ни о каком кольце, четко объясняя мне, что потеряет его в первом же «сортире»…

Я усилием воли отвела глаза от его кольца, доставившего мне в свое время столько неприятностей.

— Послушай, Вадик. Я не знаю, что ты там наобещал Ийке и почему она ушла из дома…

— Ушла, потому что ты — плохая мать и неудачница, ничтожество. Она ушла туда, где теплее. Это нормально. Это позиция здорового человека, — улыбнулся Хисейкин.

— Хорошо, — кивнула я и опустила энергично качающегося у меня на руках Владика на землю. Краем глаза я увидела, как Гриша покровительственно взял его за плечо, и мальчики чуть отошли в сторонку. — Но ты запомни — если… Если Ийка не будет ходить в школу или ты сделаешь ей что-то плохое, я…

— Что, Саша, ты мне тогда сделаешь, а?

— Что сделаю?… — Я посмотрела на его сильно потемневшее с возрастом лицо, странно искривленное сейчас улыбкой, и вдруг поняла, что ответить мне ему на самом деле нечего. — Ты не имеешь никакого права так распоряжаться ее жизнью! Я… подам на тебя в суд!

Хисейкин засмеялся. Он смеялся так долго, что я успела рассмотреть огрызок черного коренного зуба. Наверху, слева, шестой зуб — машинально отметила я про себя, а вслух сказала:

— Тебе надо вставить зуб, Вадик. Очень некрасиво.

Мой бывший муж поперхнулся и смеяться сразу перестал. Я же продолжила, чувствуя, как у меня от ненависти сами собой сжимаются кулаки. Рефлекс, правильный рефлекс, древний, проверенный поколениями предков.

— Я тебя, Вадик, убью. Просто приду и убью. Ты слышишь меня?

Он уже пришел в себя и попробовал ответить мне в моем же тоне:

— Ты… ты заткнись лучше!

— Это ты заткнись, Вадик, — сказала я, вдруг ощущая силу на своей стороне. Он мог унижать меня, недолюбливать, испытывать ко мне неприязнь, равнодушие, пренебрежение — все что угодно. А я его ненавижу. По-настоящему, не пытаясь обманывать саму себя, с некоторых пор разрешив себе ненавидеть. И это мощное оружие. Такое же, как любовь.

Он, наверно, что-то почувствовал, потому что странно замер, очень внимательно в кои-то веки посмотрев мне в глаза. Попытался что-то еще произнести, не получилось — подвел голос. Тогда он прокашлялся и все же сказал:

— Только попробуй мне еще угрожать!

Я кивнула:

— Угрожать больше не буду. Я тебя предупредила. Ия должна закончить школу, сама закончить, без купленного аттестата. А работать прислугой не должна. И нос без моего разрешения резать ей не смей. Ты все понял? Иначе твой собственный нос будет лежать у тебя в кармане. Даже если ты наймешь себе трех охранников. Мне терять нечего.

Почему-то я была уверена, что сам Хисейкин мне ничего плохого не сделает. Трусость всегда была определяющим моментом всех его поступков, вела его по жизни. На мне он женился, боясь всеобщего осуждения, Ийке помогал, боясь, что я о его хирургических проделках сообщу миру и Министерству здравоохранения, носы резал, потому что боялся перерезать шеи. Не боялся бы, я уверена, с его полным равнодушием к человеческой жизни стал бы заправским бандитом, убивал бы и воровал направо-налево.

С трусами связываться опасно, но обходиться можно очень просто — главное, чтобы было чем их припугнуть.

Я кивнула мальчикам, которые вполне смирно теперь сидели на каменной ступеньке лестницы и разбирали до последнего винтика китайскую машинку, которую я только что за двадцать пять рублей купила им в киоске. Благо что там винтиков было меньше, чем колес. По моему знаку они дружно встали и пошли за мной.

В метро я достала им детский журнал, который захватила с собой. Мест было много, но я не смогла спокойно сидеть. Разговор с Хисейкиным все прокручивался у меня в голове, мучая меня, и я никак не могла остановить собственные мысли. Тогда я поднялась и стала смотреть на лица сидящих в вагоне людей — обычные усталые лица, замкнутые, отрешенные. Интересно, многие ли из этих людей когда-нибудь в жизни хотели кого-то убить? Врага, скажем…

И тут мне в голову совершенно неожиданно, будто спустившись откуда-то, пришла одна мысль и никак меня не отпускала. Вот христианство учит: «терпи, смиряйся». Получается, только исключительным личностям, единицам, тем, кого считают героями, про кого рассказывают сказки и легенды — пытаться что-то изменить, не смиряясь с бедой, своей ли, общей ли, а всем остальным — следует терпеть. Терпеть несправедливость, бесправие, чью-то жестокость и свое унижение…

Вот пойду и убью Хисейкина. И много проблем отпадет само собой. Только стану ли я героем, убившим жестокого и подлого врага, или же обычной преступницей? И просто сяду за решетку, откуда уж точно не смогу помогать Ийке… Или у меня просто не хватает силы духа? Либо я просто сошла с ума, раз серьезно думаю о том — как убить Хисейкина… И не хочу думать, а в голове возникает то та картинка, то эта… Как проще, как легче, как…

Я даже встряхнула головой, пытаясь прогнать наваждение. Владик, все время поглядывавший на меня, тоже затряс головой. Сидящий рядом Гриша что-то ему сказал, и тот ткнул его кулаком в живот… Я не стала разнимать мальчиков, предоставляя им возможность подружиться по-настоящему, пройдя все этапы мальчишеской дружбы.

Да, герои… Борцы за справедливость… Не терпели, не смирялись, обходились без этой добродетели, горели на костре… А я что? Все бегала с карточками по квартирам и объясняла: «Вот у вашего малыша сопли до пояса, но прозрачные, значит, просто простуда, а у вашего зеленые, значит — инфекция…» И упустила момент, когда моя собственная дочка заболела. Ведь прежде чем уйти, она болела и мучилась, все в душе у нее было наоборот, шиворот-навыворот. О чем она думала, глядя на меня, на мою озабоченную беготню и «консультации» мамаш по телефону? О том, что она сама никогда так бегать не будет?

Наверно, самое плохое, что я сделала, — так и не собралась освободить комнату для Ийки, повесить там новые шторы и сделать так, чтобы ей было дома хорошо и уютно. Но не обманываю ли я себя? Только ли в шторах дело? Может быть, Ийка просто не хочет больше быть бедной и жить среди бедных? Бедные… Я никогда так о себе и о нас не думала. Ну, какие же мы бедные!

Мы… мы счастливые, здоровые, я так люблю ее, она меня… Но Ийка растет в другой стране. А в этой новой, другой стране есть бедные и богатые. Звучит ужасно, как из детской сказки «Незнайка на Луне». Но ведь это так. Общее у тех и других только то, что все когда-то умрут, и все болеют, независимо от доходов. Остальное все по-другому. Даже количество доступных телепрограмм, вода, которую пьем, и воздух, которым дышим. В общем, как в растительном мире — одни цветы в тени растут, другие у болота, тем воды не хватает, а вот этим повезло, они на главной клумбе у хозяйки в любимчиках ходят. С той лишь разницей, что мы все же не растения. У растений нет ни Библии, ни Корана. Нет понятий о милосердии, о справедливости, нет идеалов и нравственных законов. Правда, кто сказал, что все это есть в нашей сегодняшней жизни?

И вот у моей Ийки все перевернулось в голове. Несмотря на то, что она постоянно была рядом со мной. Она могла смотреть в сторону, но физически была рядом, на расстоянии руки, так, что я могла дотянуться и прижать ее к себе, чтобы она ощутила мою заботу, мою любовь…

Кажется, я делаю обычную ошибку всех любящих людей. Ошибка — преумножать значимость своей любви для другого. Неважно — посторонний ли это человек, на некоторое время ставший самым близким в мире, или собственный ребенок. Ах, ну как же он сможет обходиться без моей любви? Да вот так просто — как будто ее и не было никогда, этой любви.

Как будто Ийка и не спала у меня под боком, и даже сейчас, повзрослев, перебираясь иногда ко мне поближе по ночам, будто не просила перед сном: «Мам, обними меня и подержи, и скажи, что я маленькая». Как будто не писала мне нежных записок, с пририсованным в конце сердечком, не прятала перед праздниками с таинственным видом свои трогательные подарки… Не спрашивала меня регулярно и очень серьезно: «Мам, ты меня любишь? А ты меня никогда не оставишь?»…

Ей было за что любить меня, я это точно знаю. Так почему же, почему… Почему какие-то сомнительные ценности стали ей важнее наших с ней близких и теплых отношений? Почему отец, уделявший Ийке в среднем два часа в месяц, сумел стать так ей дорог? Лишь потому, что у него много денег?

Но ведь деньги приносят не только материальные ценности. А престиж? А отношение окружающих? А возможность увидеть мир, учиться? Ведь Хисейкин может действительно помочь Ийке поступить в тот институт, в который она захочет. И платить за нее сможет все пять лет. А я не смогу. Я могу лишь сидеть рядом с ней и учить билеты, а это мало ей поможет…

Ийка устала от нашей бедности — с заваленными старым хламьем шкафами, с плохо держащимися на петлях дверьми, с обвалившимся в углу ванной кафелем, с выпадающими досочками когдато хорошего паркета, с моими нравоучительными разговорами о том, как можно все иметь и не чувствовать себя счастливым… От этого всего можно устать. Я пытаюсь, постоянно пытаюсь что-то разбирать, подделывать в доме, то здесь, то там. Но на все требуется так много времени, сил, денег… А у меня не хватает ни первого, ни второго, ни третьего.

Ийке захотелось жить в просторной светлой комнате, входить каждый день в чистый, ярко освещенный подъезд со сверкающими мраморными полами, в которых отражаются нарядные люди в новой одежде, их чистые, легкие ботинки, а также нарядные детишки с теми же соплями (сопли, увы, не знают о социальной разнице), аккуратно одетые няни, изо всех сил пытающиеся соответствовать окружающему лоску и всей энергии богатства, и огромные кадки с мексиканскими пестролистными растениями, страдающими в нашем климате без солнца и тепла, но растущими, растущими, словно знают — другого шанса не будет…

Папа Владика почему-то не звонил, не беспокоился. И я тоже не очень ждала, чтобы он поскорее забрал малыша. Теперь, когда у меня появились хоть какие деньги на питание, мне хотелось, чтобы мальчики еще пообщались друг с другом, это могло бы обоим пойти на пользу. И мне от моей полной занятости становилось чуть веселее. Я достала из кладовки все старые игрушки, нашлось даже несколько машинок, только не было солдатиков. Но Гриша вдруг стал увлеченно одевать кукол, а Владик очень ловко составил из старого Ийкиного зверинца две армии. Так что было бы желание воевать — а солдаты всегда найдутся…

Я решила и Лилю пока не трогать — вот когда заберут Владика, тогда я и попытаюсь поговорить с ней, выяснить ее планы.

Вечером неожиданно раздался звонок мобильного и определился Ийкин номер. У меня замерло сердце. Второй раз за это время она звонила мне сама.

— Мам… — Ее голос звучал неуверенно.

— Да, малыш. Я очень рада тебя слышать. Как у тебя…

— Мам, — прервала меня Ийка, — я домой не вернусь.

Я села на оказавшийся рядом стул, набрала побольше воздуха и сказала:

— Хорошо.

Ийка чуть помолчала.

— Ну, все. Пока.

Она повесила трубку. Я тут же набрала ее номер и, не дожидаясь гудка, нажала отбой. Можно плакать, просить ее, или не плакать — убеждать. Можно звонить подружкам, обсуждать случившееся по четыре часа кряду. Можно все бросить, сесть на пол и сидеть, глядя в стенку и проклиная свои ошибки. Можно включить мальчикам диск с мультфильмами, а самой побежать купить сигарет и водки или коньяка и попытаться все забыть. Можно пойти в парикмахерскую, сделать спиральную завивку и нарастить ногти, нарисовать татуировку на плече и, купив билет в театр на оставшиеся деньги, сидеть, оглядываясь в зале на одиноких женщин, и думать: а где же все те, кого бы мог заинтересовать мой воинственный макияж и пока еще натуральный цвет светлых волос… И пытаться таким образом забыть про боль, днем и ночью мучающую меня, не отпускающую ни на секунду, лишь ослабевающую, когда я чемто очень занята.

А можно сесть и спокойно подумать. Ничего не пить, никому не названивать, даже не глотать валерьянку и успокоительные шарики, которые я сейчас держала в руке, сгибая и разгибая мягкий пакетик из фольги…

Что произошло? Скорей всего, вот что: Хисейкин пришел домой после нашей с ним встречи и что-то сказал Ийке. Что — даже предположить не смогу. Потому что точно не знаю, зачем ему все это понадобилось. Чтобы досадить мне? Не настолько он меня ненавидит. Просто для развлечения? Какое же это развлечение, если его Марину раздражает Ийка?

Мне не давали покоя его слова, что он хочет передать Ийку в какую-то другую семью. Передать в качестве кого? Няньки или… А если он хочет выдать ее замуж? Прелестную, юную, хрупкую — за какого-нибудь жирного, старого борова, порочного и мерзкого? И получить за это хорошее вознаграждение. Зная беспринципность Хисейкина, я не исключаю и этого. Варварство, дикость, но разве мало дикого происходит в сегодняшней жизни, где «Сколько стоит?» — едва ли не главный вопрос. И если Ийкиных подружек трудно выдать замуж против их желания, то молчаливую, нерешительную Ийку можно заболтать, уговорить, посулить горы золотые, раз уж они ей так нужны оказались, эти горы.

И сейчас ему совершенно не нужно, чтобы стала появляться я и мешать. Вот он и сказал Ийке, допустим, что через месяц ее пригласят на фотосессию в журнал «Вог», а еще через два — она станет ведущей Первого канала. Для моей Ийки, застенчивой, не очень уверенной в себе и при этом невероятно амбициозной, мысль появиться на телевидении и стать звездой — это самая главная, тайная и совершенно неосуществимая мечта… И она будет терпеть все унижения и ждать, когда, ничего не делая, по мановению дрябловатой, поросшей длинными желтыми волосами папиной руки она вдруг станет звездой телеэкрана. Ийка, с ее нежным румянцем и застенчивой улыбкой, войдет в каждый дом… Будет щуриться от вспышек софитов и забывать слова…

Мысль о том, что мой бывший муж хочет выдать нашу дочку замуж, чтобы, наконец, снять с себя заботу о ней, мне самой показалась абсурдной. Но в душу Хисейкина, даже если она есть, мне не залезть. Слишком многое из того, что он делает в жизни, кажется мне чудовищным, абсурдным и невозможным. Не удивлюсь, если то же самое он думает обо мне. Например, как можно сидеть в районной поликлинике и заполнять от руки карточки, когда люди зубами рвут землю, дома и пароходы, пытаясь ухватить то, что пока еще лежит без надписи «Мое! Охраняется сторожевыми собаками и ненавидящими меня, но вооруженными до зубов охранниками!».

Я решила составить план и начать как-то действовать. Планы по жизни всегда давались мне с трудом, за исключением схемы лечения ребенка, которую я могла расписать растерянной мамаше. Но я должна выяснить намерения Хисейкина и, что бы он ни задумал, помешать ему. Обвести хитроумного Хисейкина будет непросто, поэтому для начала я решила узнать все, что получится, от него самого. Надежды, что он ответит мне честно, было мало. Но я решила попробовать.

Я понимала, что начать надо с главного, зная, что его раздражает сам мой голос, и через три-четыре минуты неосознанное раздражение не даст ему со мной разговаривать.

— Вадик, я тебя очень прошу, давай поговорим по-человечески.

Хисейкин тяжело вздохнул. Я подумала — не позвонить ли в другой раз? Уже по энергии вздоха было ясно, что говорить ему со мной сегодня еще раз совсем не хочется.

— Ну, попробуй, Саша.

— Скажи мне, пожалуйста, мы же все-таки с тобой не чужие люди… И между мной и Ийкой, мне казалось, никаких проблем не было…

— Тебе так казалось.

— Хорошо, да, наверно. Но ты мне скажи — тебе-то она зачем? Зачем ты ее позвал?

— Почему я должен тебе чт-ото отвечать?

— Ты не должен. Я прошу тебя, Вадик. Я не понимаю, что произошло. И кроме тебя, никто мне объяснить не сможет.

В отличие от многих мужчин, на Хисейкина всегда очень слабо действовали призывы к его мужской гордости, самолюбию и силе.

Хисейкин хмыкнул:

— А ты подумай, Саша. Может, раз в жизни и ты, безвинная овечка, окажешься в чем-то виновата?

Я даже не успела сказать ему, что и сама, в общем-то, так думаю, как он положил трубку. Но я слишком хорошо знала Хисейкина. Делать что-то, что невыгодно или не нужно ему лично, он может лишь под гнетом обстоятельств. А какие обстоятельства были в данном случае?

Я позвонила снова.

— Вадик, пожалуйста…

— Слушай, как же ты мне надоела за пятнадцать лет!.. — Он опять бросил трубку.

Я набрала побольше воздуха и нажала клавишу повтора.

— Говори, зачем тебе Ийка, иначе я позвоню твоей маме! Она, наверно, даже не подозревает, что ты можешь так гнусно себя вести.

— Угрожаешь, на святое бьешь? Ну, ладно. Скажу. Так и быть. Ты просто живешь в своем мирке, ограниченном лечением ОРЗ, и ничего не понимаешь, что творится вокруг тебя…

Он еще пофилософствовал, видимо, решая, говорить со мной или опять послать подальше. Решил говорить.

— Ты даже не можешь себе представить, как нас достали все эти няни. Одна ходит по дому, топочет, как слониха, хрюкает, ночью храпит, как пьяный мужик… Другие начинают кокетничать со мной, задницей крутить, Маринка раздражается, цепляется к ним, они на Кирюше отыгрываются… Еще, бывает, приходят вроде по рекомендации, а ничего не умеют, — по-английски три с половиной слова знают, по-русски лопочут с диким говором… Понятно тебе? Нет, конечно. Другая реальность. Ну вот. А тут свой человек, можно сказать, родственница — Ийка, я имею в виду… И к тому же девочка она нормальная, скромная… Плохому не научит моего сына. Тихушница, конечно, себе на уме… Но ничего, с этим мы справимся как-нибудь…

Не знаю, как объяснить словами, что я ощущала, когда Хисейкин в таком мерзком тоне начинал говорить об Ийке!

— Вадик…

— Да подожди, не перебивай! — с досадой проговорил Хисейкин. — «Вадик, Вадик…» Говоришь со мной так, как будто ты мне подружка, честное слово! Ты моя ошибка юности, понятно? Я никогда себе не прощу, что, когда моя мама лежала в больнице с холециститом, я с тобой как раз куролесил, по глупости, каждый вечер… Вот и получил — до сих пор расплачиваюсь… Жидкость, случайно попавшая в организм, через семь лет пошла в школу… А ее мамаша ни прокормить, ни дать ей ничего, кроме своей глупости, не может! Ты вообще ей Библию читала? Она ни одного праздника церковного не знает! На какой день Господь сотворил человека, ответить не может! Молиться толком не умеет!

— Вадик, я не учу Ийку тому, в чем сама не уверена…

— Ну вот, — искренне вздохнул он, — а ты спрашиваешь, зачем она мне? Да чтобы дать ей, наконец, то, что ты не дала, понимаешь? И мне всегда мешала, крутилась рядом, когда я с ней встречался…

Иногда мне кажется, что я не все знаю о своем бывшем муже. Возможно, по отношению к Марине он совсем другой человек.

— Ладно, Саша! Что уж теперь! Думаю, из Ийки может получиться хорошая няня. Сколько она у нас продержится — не могу обещать. Но я тебе говорил — ее возьмут и другие люди…

— Чего ты не можешь обещать?! — наконец, не выдержала я. — Какие еще люди ее возьмут? Зачем ты девочке жизнь корежишь? Ведь для нее все не так просто! И она, похоже, вовсе не нянькой работать к тебе пришла… Отпусти ее, Хисейкин! Перестань ей глупости всякие плести — про модельные агентства, про сладкую жизнь…

— Ты извини, Саша. Я вот именно поэтому с тобой и не могу общаться. Никак. Ни в каком качестве. И чем дальше, тем хуже. Я тебе про Фому, а ты мне — про Ерему. Ты же спрашивала меня, чем меня Ийка привлекла в качестве няни? Я тебе ответил. При чем тут какие-то модельные агентства? Я вообще не в курсе. Пока. И не звони мне ты больше, ради бога. Я так ждал, когда Ийка вырастет, чтобы с тобой, наконец, перестать общаться совсем! Могу я когда-нибудь освободиться от тебя?

Он бросил трубку, и я перевела дух. Да, не подцепить, ни за что не ухватиться. Он ускользает и ускользает, и при этом жалит, душит… Мерзкий, лысый, потливый питон. Гад, гад ползучий, вот уж точно… Ладно, по крайней мере, я, кажется, узнала настоящую причину — Хисейкин со своей Мариной решили временно закрыть вакансию няни, взяв мою девочку к себе в качестве почти бесплатной прислуги. Объяснение, конечно, несуразное и очень уж неожиданное, даже для Хисейкина, любящего всякие выкрутасы и перемены в жизни, но тем более оно похоже на правду.