На следующий день с утра пораньше позвонила Ирка и жалобным голосом сообщила, что идет с Филимончиком в бассейн, потом на завтрак в ресторан в большом торговом центре. Завтрак плавно перейдет в культпоход по магазинчикам и салонам, а потом и в обед…

— Тебе срочно нужны деньги? — Ирке ужасно не хотелось подводить меня. — Давай я попрошу кого-нибудь привезти…

— Я перезвоню тебе.

Не успела я положить трубку, как снова раздался звонок.

— Вы продаете пианино? — Мужской голос звучал напористо и энергично, в общем, так, как, наверно, и должен звучать нормальный мужской голос.

— Н-нет… хотя… — У меня промелькнула мысль — а не продать ли наше второе пианино, «Зарю»? Главное — начать, а там все полетит из дома, как у заправских алкоголиков, которые, в отличие от нормальных людей, могут продать все что угодно, даже старое, потертое пальто, поблекшие книжки никому теперь не известных советских литераторов и вздувшиеся банки с позапрошлогодним вареньем с соседского балкона.

— Простите? — переспросил мужчина. — Я вот сорвал объявление с вашим телефоном: «Продаю немецкое пианино». Так как насчет пианино?

Я вздохнула. Как ни ужасно побираться по друзьям и родственникам, но продавать вещи, свои собственные, родные, еще хуже. А еще хуже чужого мальчика, и без того обделенного, кормить с утра до вечера макаронами и поить ромашковым чаем за неимением нормального. А теперь еще и второго, только что пережившего шок, потчевать тем же…

— Не знаю. То есть…

Я была уверена, что мужчина сейчас повесит трубку, но он почему-то тоже вздохнул и вдруг спросил, уже не так напористо:

— У вас есть второе пианино? И вы его тоже хотите просто так отдать кому-то?

Я промолчала, потому что…

— Я узнал ваш голос, — тем временем сказал мой собеседник. — Это ведь вы?

— И я, кажется, вас узнала. Вы ведь Кротов, да?

— Он самый.

Я засмеялась:

— Точно. Это я. И у меня есть второе пианино.

— Не продавайте его, а?

— Но…

— Вам нужны деньги?

— Да нет… То есть…

— То есть да. Что у вас случилось? Может, вы мне расскажете? И заодно портретик составим вашего дядьки…

— Послезавтра? — спросила я, думая, как же я в понедельник пойду в отделение — мне ведь и Гришу в школу вести, а потом забирать, и куда-то пристраивать Владика, если папа вечером или рано утром его не заберет. И вообще-то на работу надо бы к девяти утра прийти, а потом еще как минимум на десять вызовов сходить…

— Давайте так, — прервал мои размышления Кротов. — Я сейчас еду кататься на велосипеде. Могу подъехать куда-то к вам поближе. Поговорим на улице. Вы пойдете гулять? Погода отличная, кстати.

— Да, с мальчиками…

— У вас еще один гость? — Мне показалось, что Кротов улыбнулся в трубку. — Тоже пациент?

— Не поверите. Действительно, еще один гость, тоже пациент, трех с половиной лет. Можете взять меня на заметку, как самого подозрительного доктора нашего микрорайона.

— Непременно. Диктуйте адрес. Я буду через полчаса.

Ну вот, еще один очень симпатичный мужчина в круге моего общения. Удивительно. То пусто, то густо. Только вот странно они как-то появляются и исчезают. Как миражи — яркие, разные, сказочные — то ли в раскаленном воздухе, то ли в воспаленном воображении…

Я еще вчера обратила внимание на спортивную подготовку и отличную фигуру Андрея Алексеича — уж очень он ловко перескакивал через две ступеньки, спеша поскорее покинуть отделение, а теперь разглядела и хорошую, гладкую кожу, к которой, наверно, приятно прикасаться. Интересно, курит ли он? Вряд ли, имея такую кожу. Ничего не могу с собой поделать, привычка мгновенно делать экспресс-анализ общего состояния здоровья собеседника иногда раздражает меня саму невероятно.

— Вы курите? — сразу же спросила я при встрече, чтобы не отвлекаться на собственные мысли.

— Что, простите? — даже растерялся Андрей Алексеевич и отступил от меня на шаг, чуть не уронив велосипед, на который опирался. — Нет, а что? Вам нужны сигареты?

Не могу сказать, чтобы ему понравился мой вопрос.

— Да нет, конечно. Просто… Не важно. Вот мои гости. Одного вы вчера видели, это Гриша. А второй — Владик. Его папа уехал в командировку и отдал мне мальчика на полтора дня. Вот так.

— Понятно. — Кротов протянул руку Грише, тот, замерев, не сразу, но протянул свою. Владик одну руку на всякий случай спрятал за спиной, другой крепко держался за меня. — Все же что у вас случилось? То, что заставляет вас продавать одно пианино за другим?

— К сожалению, ничего такого, чем могла бы заняться милиция. То есть, — поправилась я, — к счастью. У меня украли на остановке кошелек с зарплатой. Гришу… гм… мама пока забрать не может. У нее ремонт. Владику папа не оставил банок с щавелем, которым он его обычно кормит… Вроде все. Глупо и несерьезно. Да, а те деньги, которые были, пришлось истратить на хорошее дело… — Мне вдруг захотелось рассказать Кротову про Ийку, но я себя остановила.

Андрей Алексеич, внимательно выслушав меня, достал тысячу рублей и протянул мне.

— Этого, конечно, надолго не хватит…

— Спасибо. Ужасно быть в таком качестве, но спасибо. — Действительно, вдруг поняла я, чем побираться по подружкам, начиная все свои истории снова здорова, проще — вот так… Проще и даже не многим унизительнее.

— На здоровье. И это не ужасно, уверяю вас. Иногда мне жаль, что нельзя по дороге на работу сорвать пару бананов с ветки и быть сытым до обеда, — улыбнулся

Андрей Алексеич слишком плотно стоящими и крепкими зубами. Слегка повернутый вперед правый клык придавал его милому лицу выражение некоей воинственности, которая, пожалуй, ему только шла.

Я взяла протянутую мне купюру, потому что не взять ее было невозможно. Есть у некоторых мужчин такое свойство — малыми средствами заставлять окружающих делать то, что они хотят. Конечно, если перевернуть ситуацию и посмотреть на нее наоборот, можно было бы сказать, что это вовсе не он хотел дать денег, а я хотела любыми путями их получить, пусть даже у незнакомого милиционера.

— Я отдам через неделю, в день зарплаты. Если не возражаете.

Андрей Алексеич в ответ только махнул рукой:

— «Вчера заложил старый сюртук, чтобы поесть».

— Вы? — не поняла я. — Сюртук? То есть как?

— Не я, — засмеялся Кротов. — Эрнст Теодор Гофман, автор «Щелкунчика». Вчера читал его дневник. Невероятно увлекательное чтение. После него трудно вернуться в реальность.

Я даже и не нашлась, что ответить. Несколько обескураженная начитанностью Кротова, я убрала купюру в кошелек. И тут же решила отменить встречу с Иркой, подозревая, что нам будет достаточно сложно говорить сегодня на одном языке. Бытие определяет сознание, как салютуют нам из глубины веков в чем-то очень правые философы-марксисты. И мне этот грубый тезис понятнее, чем очень модное ныне другое утверждение: о чем подумаешь, то и сбудется. Вот что-то у меня никак не сбывается, как бы я ни думала, — ни умный, веселый муж, ни хорошая зарплата, ни вид из окна на речку и лес, ни все остальное, будь то приземленное или романтическое.

Можно, конечно, мечтать и надеяться и так и умереть с мечтательной улыбкой на устах, точно зная, что если я представляю свою могилу на Ваганьковском кладбище, на его центральной аллее, то так тому и быть. А там уж какая разница? Важно, что всю жизнь верила и надеялась. Наверно, в этом и есть прозрачная и такая страшная, когда ее осознаешь, правда религий и прибивающихся к ним современных школ счастливой жизни. Не важно, как есть на самом деле, — важно, как ты сам об этом думаешь. Только главное, чтобы никто не сбил с мыслей в неподходящий момент или вдруг не наступило прозрение и грубый материальный мир не вторгся в твой милый, уютный мирок, созданный собственным воображением…

— Тебя прокатить? — обратился тем временем Кротов к завороженно смотрящему на него Грише. — Можно? — он посмотрел на меня, и мне опять стало хорошо и приятно от прямого взгляда его глаз.

Что-то в них такое было… не милицейское, не протокольное и очень мужское. В них не было ни намека на приглашение на банкет, плавно переходящий в спортивно-увеселительное мероприятие, не имеющее целью продолжение рода, иными словами, в интимное свидание. Я с трудом удержала вздох — вот бы Лиля его увидела, Гришина мама. Наверняка тут же бы влюбилась, глазами бы засверкала, и в них бы появилось что-то очень женское… От Лили поструились бы во все стороны искрящиеся флюиды с феромонами, таинственными частицами, сразу проникающими в глубь существа противоположного пола и заставляющими его бить копытом и дрожать. А я стою, рассуждаю про себя — то про его криво стоящий передний зуб, то про марксистов-ленинистов…

— Можно, — запоздало ответила я, потому что Гриша уже довольно ловко залез к Кротову на багажник и крепко уцепился за него обеими руками.

— Мы кружочек вокруг двора и обратно, хорошо? — обернулся на меня Кротов и опять послал мне просто искрящийся… Нет, не взгляд. Это, наверно, и был пучок флюидов с феромонами, от которых мне стало совсем хорошо и почему-то даже весело. Вот это да… А как же — «бытие определяет сознание»? В бытии ничего существенного в тот момент не происходило. Один человек сказал другому, что объедет на велосипеде большой двор и вернется обратно. И посмотрел, чтобы убедиться, что другой его отчетливо слышит и согласен. А другому стало хорошо, будто его неожиданно поздравили с праздником, всеми остальными забытым.

Самое обидное, напомнила себе я, когда Кротов энергично, но достаточно осторожно поехал с Гришей вокруг двора, что, скорей всего, эти флюиды — способ существования данного молодого человека. Они хорошо знакомы всем без исключения женщинам на его работе, в доме, где он живет, продавщицам из соседнего магазина. По очереди почти все из них были влюблены в него какое-то время. Со многими — наверняка уж! — он проводил приятные, ни к чему не обязывающие часы и минуты — с кем как…

Кстати, не удивлюсь, если он еще и женат. Нет детей — это еще не показатель. Спросить, что ли? Просто из любопытства.

Кротов приехал быстрее, чем я ожидала, — видимо, все же показал Грише класс. Гриша же…

— Что случилось? — я посмотрела на Кротова. Гриша был в слезах.

— Что именно? — недоумевающе взглянул он на меня и лишь потом обернулся на Гришу. — Не понимаю.

Я же, кажется, уже все поняла. Гриша, как сидел, уцепившись за Кротова, так и продолжал крепко держаться за него, совершенно не собираясь слезать. Ясно. Все очень просто. Если даже очень стараться, женщина не может заменить отца. А уж если и не стараться… И сейчас Гриша заранее заплакал. Оттого, что понял — прогулка на велосипеде оказалась слишком короткой.

Не знаю, что уж там понял Кротов, но он взял и, ни слова не говоря, объехал с Гришей еще один круг вокруг двора. Когда они подъехали, я с ходу сказала:

— У вас, похоже, колесо прокололось.

Кротов услышал мой тон и совершенно профессионально посмотрел сначала на меня, потом уже быстро на колесо. И опять на меня.

— Да, точно. Очень плохо. Нужно срочно менять. Ну что, друг мой, придется тебе пока слезть. И я тоже не буду на велосипед садиться. Пойду в гараж менять колесо.

Гриша быстро слез и, держась за раму так, что от напряжения у него побелели костяшки рук, ответил:

— И я с вами. — Он догадался посмотреть на меня. — Можно?

Мы переглянулись с Кротовым.

— Давай так, — слегка улыбнулся тот и взял мальчика за плечо. — Я сейчас все быстро сделаю, а потом мы созвонимся с твоей…

— С Александрой Витальевной, — подсказала я, уже чувствуя, что все бесполезно.

— Да, вот именно. И встретимся, и…

Гриша вдруг отошел от него, молча, ничего не говоря, встал рядом со мной и опустил голову. Он не плакал. Владик внимательно смотрел на него и, кажется, теперь собрался плакать он.

Кротов развел руками. Действительно, вот уж он ни в чем не виноват. И я развела в ответ руками. Так и я ни в чем не виновата. А ощущение…

— А ощущение, как будто я всех обманул, — вдруг сказал Кротов негромко и опять посмотрел на меня своим не милицейским взглядом.

— Спасибо за деньги и…

— Я позвоню, — сказал он мне одними губами, и получилось так, словно у нас с ним есть какая-то тайна. Не от мальчиков — от всего мира.

— Я постараюсь прийти в отделение и составить фоторобот, — отчетливо и громко сказала я, чтобы разрушить эту тайну.

Я не хочу попадать в плен ловеласу из районного отделения полиции. А то, что он ловелас, — уже понятно. У обычного оперуполномоченного, малограмотного, грубого, провонявшего дешевой водкой и чужой кровью, не может быть такого мощного, покоряющего взгляда. Этот же все прекрасно о себе знает. Его не портят даже легкие залысины. Он кокетничает, он пользуется своей внешностью, вполне заурядной, кстати, если бы не взгляд. Серые ясные глаза, мохнатые ресницы, легкая улыбка — полный набор местного красавчика. И я тут как тут…

— Постарайтесь, — опять так же, еле слышно сказал Кротов, явно наслаждающийся моим замешательством.

Не видеть его было невозможно — так мне казалось.

Он уехал, а мы пошли с мальчиками в лес. Прошли по берегу реки и поднялись мимо деревни Троице-Лыково в чудом сохранившийся между правительственных дач лесок. Вернее, раньше тут были дачи советского правительства, а кто теперь владеет гектарами прекрасной земли с елями, соснами, вековыми березами в двадцати пяти минутах езды от центра Москвы — неизвестно, мне по крайней мере.

Мальчики шли по разные стороны от меня и оба молчали. Утром я слышала, как они общались между собой, но сейчас Гриша совершенно замкнулся, а маленький Владик, раза два пытался, но так и не смог сам начать с ним разговор. Мы остановились у полуразрушенной деревянной площадки на краю деревни. Пусть они поиграют здесь, решила я.

Часовые прогулки — не лучшее развлечение для маленьких детей. Взрослых такие прогулки успокаивают, а дети неимоверно устают и раздражаются, потому что для них они бессмысленны и скучны. Мне же сейчас было важнее, чтобы обоим мальчикам было хорошо и интересно, чем самой прогуляться по красивому, едва начавшему пробуждаться после зимы лесу. Ароматов и красивых пейзажей и здесь хватает. Можно смотреть, скажем, вон на ту березу, с чуть наклонившимся стволом и легкими нежными веточками…

С возрастом я стала очень любить березы, хотя раньше даже внимания на них не обращала. Березы и березы, их полно было в нашем дворе в Москве и в соседнем пролеске на даче. Хисейкин считает, что вдруг полюбить березки — это первый шаг к ксенофобии, неприязни к другим, чужим, не таким, как ты, людям — с другими глазами, другими волосами, другими деревьями, растущими на их родине. А мне кажется, что ксенофобия тут ни при чем. Мне одинаково жалко и русских, и еврейских, и бурятских малышей, и одинаково раздражают мамаши, независимо от их национальности, если они невежественны, или ленивы, или просто не любят своих детей. А березки… Просто на земле есть какие-то чудеса, нерукотворные и непостижимые для разума. Ведь на земле не растут другие деревья с таким нежным белым стволом? На тополь или на липу не будешь смотреть часами, и прогулка в осиновой роще никак не взволнует и не успокоит. Утром, готовя завтрак, я всегда смотрю на тесно стоящие во дворе пять или шесть березок, и понимаю, что мир прекрасен, несмотря на творящееся в нем.

Сейчас я стояла на заброшенной площадке, прислонившись к старой лесенке, и наслаждалась запахами пробуждающейся земли. Мальчики тем временем пытались освоить то, что осталось от детской площадки. Гриша кое-как влез верхом на некое подобие гимнастического бревна, Владик смотрел-смотрел на него и тоже полез. Я уже успела отметить, что Владик совершенно здоров — и по виду, и по поведению. Я даже не сказала бы, что он был как-то растерян или напуган, попав в совершенно незнакомый ему дом. Возможно, неожиданную роль сыграло присутствие Гриши. Обычно самое интересное для детей этого возраста — старшие дети, причем мальчикам интереснее мальчики, девочкам — девочки. Так что Владику повезло.

Я вдруг подумала, что ни Лиля, ни папа Владика пока ни разу не позвонили. Стоит ли сейчас портить свое неожиданно хорошее и спокойное настроение и самой звонить им? Лиле я все же попыталась позвонить, но та просто не взяла трубку, или, может, тоже гуляла — погода-то отличная, в апреле выпадают два-три таких сказочных дня — тихих, безветренных, теплых.

Просто надо подождать, пока не сбежит ее жених. Тогда Лиля опомнится и тут же прибежит за сыном, единственной ценностью и реальностью своей эфемерной жизни. А меня мальчик совсем не обременял, даже как-то радовал, напоминая Ийку. Чем — непонятно, скорей всего, просто детством.

Я наблюдала, как сейчас Гриша увлеченно сидел на бревне. То есть, он-то, конечно, не просто сидел, а куда-то ехал, кого-то догонял… А маленький Владик лез-лез по наклонной лесенке, наконец долез до Гриши, и, чтобы не упасть, уцепился за него изо всей силы руками. Грише это не очень понравилось. Он повел плечами, и Владик съехал на один бок, но все же не упал. С трудом опять усевшись ровно, он, наверно, еще сильнее ухватился за Гришу.

— Ты мне мешаешь! — вдруг недовольно и резко сказал Гриша. — Уйди!

— Сам уйди! — очень бойко ответил Владик и, держась за Гришину куртку, второй рукой что было силы ударил его по спине. Еще и еще раз.

— Ах ты… — Гриша повернулся к Владику сам сползая с бревна, и тоже стукнул его, да еще и толкнул.

Владик заревел, но дал сдачи, каким-то чудом удержавшись на бревне.

Я решила, что этого на первый день достаточно, и разняла их. Выслушав, как и положено, слезные обвинения «А он меня первый!», я утерла обоим носы и, увидев подъезжающий к конечной остановке автобус, решила выехать из Троице-Лыкова куда-нибудь в более цивилизованное место. Тем более что мне уже несколько минут не давала покоя свора диких собак, целенаправленно приближающихся к нам со стороны города. Пугать мальчиков сейчас совсем не стоило. А не испугать эти собаки, если бы они начали лаять и бросаться на нас, не могли. Лохматые, очень похожие друг на друга — рыжие и бело-рыжие, с длинной шерстью, крупные и злые, они или не они, но из такой же бело-рыжей стаи, недавно покусали нашего невропатолога или ее дочку, когда те в воскресенье поехали кататься на велосипеде.

Стаи диких собак нападают неожиданно, вдруг выбирая себе из гуляющих кого-то, кто им не нравится. Часто им не нравятся люди, передвигающиеся быстрее остальных — на велосипедах, на роликовых коньках, на досках. Но даже из двух велосипедистов, приближающихся к ним, дикие псы выбирают кого-то одного, окружают его, рыча и облаивая. И если один из стаи решится ухватить человека за ногу, то тут же бросаются и остальные. Иногда они нападают на домашних собак, и при этом может достаться и хозяину. Несмотря на все разговоры, одичавшие собаки уже не первый год держат в страхе весь наш район, но не нашелся пока жестокий и смелый человек, который бы взял бы да и переловил их. Мне очень жаль собачек — и выброшенных на улицу, и тех, что родились в стаях. Но еще больше мне жалко людей, особенно маленьких и совершенно беззащитных.

В пустом автобусе мальчики неожиданно сели вместе. Глядя, как я убираю в карман магнитный билетик, Гриша вдруг сказал:

— У меня есть проездной билет.

— Он у тебя с собой?

— Нет, в портфеле… — растерялся мальчик.

— И у меня есть билет! — тут же встрял Владик и показал мне фантик от конфеты.

— Это не билет! — засмеялся Гриша.

— Билет! — стал настаивать Владик.

Он опять потолкали и попихали друг друга, но сильно драться не стали, а я не стала вмешиваться. Девочки, подружившись у горки или на площадке, тут же берутся за руки и обнимаются, мальчики — дерутся. Хочешь — делай выводы о том, насколько мы разные, хочешь — не делай. Но приходится это принимать.

Я услышала, как Гриша рассказывает Владику что-то для меня непонятное, скорей всего, пересказывает некий агрессивный мультик с персонажами, похожими на компьютерный кошмар: треугольные головы, огромные лягушачьи глаза, короткие шустрые ножки, странные, не человечьи голоса. Тихий, милый Гриша сейчас ухал, рычал, повизгивал и изображал какое-то большое и, похоже, умирающее животное. Маленький Владик в ужасе смотрел и слушал и время от времени смеялся… Да, этого, пожалуй, ни одна самая любящая мама ребенку дать не может, даже если будет рычать и ухать.

Я с трудом дозвалась мальчиков, когда пора было выходить из автобуса. Они вполне освоились друг с другом и, если бы я не подталкивала их каждые три минуты, ушли бы одни в неизвестном мне направлении. Теперь уже Владик пытался что-то рассказывать Грише, и тот, как ни странно, слушал его, ни разу, как мне показалось, не выключаясь из происходящего и не теряя при этом слух, как частенько случалось в беседах со мной и с Лилей.

После обеда Владика не пришлось долго укладывать, он уснул сразу же. Гриша сел с книжкой. И я вдруг решила — пора. Я должна позвонить Хисейкину и как-то с ним поговорить. Звонить Ийке, по всей видимости, бесполезно. Но сначала я позвонила родителям, сказала, что у нас все в полном порядке, и еще раз порадовалась, что не стала занимать у них денег. Мне бы пришлось так или иначе объяснять причину просьбы — родители знают, что я лучше неделю буду вообще без копейки сидеть, чем просить взаймы.

А сказать маме с папой, что их любимая, нежная, совершенно неприспособленная ко взрослой жизни Ийка живет где-то в чужом доме, у мачехи, работает нянькой, непонятно, как ест, где спит и что слышит в свой адрес, и домой вовсе не рвется… У папы точно не хватит на это здоровья, да и мама стала уже сдавать. Я надеялась, что Ийка сама не станет звонить дедушке с бабушкой. И бодро, стараясь, чтобы не услышал Гриша, рассказала папе, как мы погуляли с Ийкой в лесу, и вот теперь она, уставшая, легла спать.

— Вы зашли бы, Сашенька!

Папин голос сегодня звучал слабо, и, как обычно в такие дни, у меня заскребло сердце. Ну, не надо, папочка, пожалуйста, не сдавайся, хотелось сказать мне. Еще поживи, прошу тебя, поворчи, посмейся, поговори со мной…

— Обязательно, пап! Конечно! Насчет сегодня не уверена, у Ийки столько уроков!

— Да, я знаю. Бедная девочка… Катя как-то звонила ей, она даже разговаривать не стала, сказала — занята. Мы так ее жалеем! Ты уж помоги ей, Сашенька, чем можешь. И Катя может доклад какой-нибудь написать за нее, по биологии, по литературе. Ты скажи, если нужно.

— Конечно, папочка, конечно!

Я с облегчением положила трубку. Как трудно врать родителям… И совершенно невозможно взваливать на них всю тяжесть своей ситуации. Родители не будут осуждать Ийку и ругать меня. Они возьмут всю вину на себя, найдут, в чем якобы виноваты, и будут только страдать за нас с Ийкой.

Так, а теперь — Хисейкину. Может, попробовать позвонить в клинику? Зная Вадика, можно предположить, что лучше разговаривать он будет на работе, особенно если его кто-то видит или слышит при этом. Суббота, он вполне может быть на работе. Делать он там особенно ничего не делает, но появляется, заполняя пустоту своей жизни и имитируя активную деятельность. Насколько я слышала, после двух очень неудачных операций Вадик сам оперировать перестал и занимается теперь лишь административной работой.

— Вадима Семеновича? — любезно ответила секретарь. — А кто спрашивает?

— Пациентка. Хочу сделать себе пластику носа.

— Очень хорошо. Минуточку…

— Ало, — ответил Хисейкин через минуту усталым, измученным голосом. Как будто только что прооперировал сложный случай и вышел на пять минут, чтобы покурить и оправиться перед следующей операцией.

Я попыталась подавить мгновенно вспыхнувшее во мне раздражение. Мне это будет мешать.

— Здравствуй, Вадик. Это Саша.

Он почему-то не сразу меня узнал. А может, делал вид, пока отходил в место, где его никто не увидит и не услышит.

— Саша, Саша… — повторил он будто в задумчивости. — Ах, Саша! — и его голос наполнился злобой и ядом.

Может, я не права, что столько лет, мучаясь и ненавидя его, общалась с ним? В сотый, тысячный раз спрашиваю себя. Эта ложь и искорежила Ийкину душу. Она никак не могла взять в толк — где же правда. Когда я говорю, что папа не очень хороший человек, или когда мы вместе идем в театр и в антракте папа покупает мне бутерброд с белой рыбой, а я его ем. Худой мир лучше доброй ссоры… — пыталась я на себе и на своей дочке доказать правильность этой высокогуманной сентенции. В самом деле, разве не лучше иметь сдержанные и прохладные отношения, чем каждый раз, видя друг друга, с размаху давать в морду? Только вот ненависть, копившаяся годами, никуда не ушла, она настоялась и уплотнилась, черным, страшным сгустком застыв где-то в глубине души… А так хотелось верить, мне самой хотелось, что ненависти больше нет — ни у него, ни, главное, у меня в душе.

— И что же тебе нужно, Саша?

— Я хотела, Вадик, поговорить с тобой об Ийке.

— Мне не о чем с тобой говорить, — ответил Хисейкин и положил трубку.

Так… Ладно. Я постаралась взять себя в руки. Выпила чаю с молоком, стоя у окна, прочитала несколько раз подряд «Отче наш», глядя на нежные березы во дворе. Подошла к Грише, посмотрела, что он читает, — Гриша спал, положив голову на нравоучительную книжку певицы Мадонны, он нашел ее у Ийки на полке. В красиво иллюстрированной книжке старательно рассказывалось, как плохо быть богатым и жадным и хорошо — бедным и щедрым. Какая удивительная правда жизни! Надо захватить книжку с собой и дать ею Вадику по башке…

Захватить с собой? Я, похоже, собираюсь ехать и разговаривать с Хисейкиным. Да, если бы не спящие детишки…

Час, пока спали дети, я приводила себя в порядок, чтобы чем-то занять время. Вымыла голову, сделала маникюр, допускаемый моей профессией, попробовала даже подкраситься, но все тут же смыла. Кажется, я отвыкла от себя накрашенной. Какой-то странный вид — настороженный и неестественный… Может быть, я уже смотрю на себя в зеркало глазами Хисейкина, поскольку собираюсь встретиться с ним и заранее напрягаюсь внутренне.

На наших редких встречах с Хисейкиным я всегда чувствовала себя ужасающе под его брезгливым, недоуменным взглядом. Что бы я ни надела, как бы ни причесалась, он смотрел на меня так, словно меня только что, всю грязную и мокрую, достали из помойки и предложили ему потрогать и понюхать. Поэтому в его присутствии мне хотелось еще уменьшиться, совсем стать невидимой и неслышимой, лишь бы только не попадать под тяжелый, придавливающий меня к земле взгляд его глаз.

Я очень долго ходила вместе с Ийкой на ее встречи с Хисейкиным. Если я пробовала отправить ее одну, то с ней обязательно что-то происходило. Вадик мог накормить ее чем-то несвежим в театральном буфете, напоить пивом — чтобы девочка узнала жизнь, держась за руку папы, а не с хулиганами в подъезде. Мог простудить, привести домой без шапки с мороза, оставив шапку в машине, а машину — в трехстах метрах от нашего дома. Когда Ийка чуть повзрослела, я уже с более спокойным сердцем отпускала ее, тем более что отпускать приходилось не чаще, чем раз в месяц, в день получения алиментов.

Так уж мне хотелось, чтобы Иечка не знала отказа хотя бы в главном — в еде, в книжках, в одежде, в летних поездках на море, чтобы у нее всегда была возможность говорить и думать: «А вот мой папа!..» Так права я была или нет? Ела Ийка все равно плохо, и не знаю, так ли уж часто хвасталась отцом… Только выросла моя дочка в совершенно перекошенном, неправильном, изувеченном компромиссами мире. И не понимает теперь, где верх, где низ, что хорошо, что плохо, а что — очень плохо, невозможно, так, как просто не должно быть.