Мы повесили все объявления, и буквально через час раздался первый звонок. Я не думала, что кто-то так быстро заинтересуется моим пианино, поэтому даже толком ни с кем не посоветовалась, как дорого его продавать. Я только слышала от кого-то, что пианино сейчас ничего не стоят, и лишь очень приблизительно могла представить себе, сколько может стоить инструмент, который не настраивали как минимум тридцать лет. Назвала сходу сумму побольше, и мужчина, звонивший мне, очень обрадовался.

— Можно прямо сейчас забрать? — спросил он. — Судя по номеру телефона, мы с вами соседи.

Если бы не пятьдесят два рубля, оставшиеся на все про все, можно было бы и подождать следующего звонка. Но я вдруг поняла, что через какие-то два часа смогу пойти и купить Грише больших зеленых яблок, сочных и сладких, себе — хорошего чая с жасмином (можно и без) и меда… Из всех сладостей я предпочитаю именно мед. Мне так долго мои правильные мама с папой не давали шоколада, зефира и соевых батончиков, что, попробовав их впервые лет в двенадцать, я очень удивилась — а за что же их все так любят? И на всю жизнь осталась адептом домашнего варенья и меда.

Продам пианино — и не надо будет опять варить на ужин макароны, изобретая из остатков укропа, морковки и кукурузного масла соус, чтобы было не так уж обидно.

Грише, правда, моя немудреная стряпня пришлась по вкусу. Он с удовольствием ел даже утреннюю кашу. Что еще раз доказывает — детишек можно кормить очень простыми блюдами, но приготовленными собственноручно и желательно от души.

Конечно, продавать пианино, чтобы поесть, — последнее дело… Но, с другой стороны, а где мне взять денег? На книжке осталось, кажется, две тысячи рублей. Я себя быстро уговорила. Впереди замаячила хорошо до меня проторенная дорожка многих бедолаг, не справившихся с жизнью: денег нет — оглядись вокруг, в комнате наверняка найдется приличная вещь, чего-нибудь да стоящая…

Я поняла вдруг, что мне гораздо труднее продать свою вещь, чем отдать ее подружке. Но ждать Соньку или теперь вот Шабалкину еще три года… Да и все равно его давно нужно продать! Ийка занималась на «Заре», а то, второе, много лет служит книжной полкой… Кстати, может, я слишком мало денег попросила? — мелькнула у меня мысль, и я, чувствуя себя ужасно, все же сказала:

— Знаете, наверно, мы будем продавать за… триста долларов.

— И правильно! — вдруг сразу сказал мужчина. — У вас, судя по всему, хороший инструмент, и продавать его нужно именно за триста. Так я приду?

— Да, приходите. А машину вы найдете? Сейчас поздновато…

— У меня фургончик. Диктуйте адрес.

Мужчина приехал не так быстро, как я ожидала. Но наш супермаркет работает круглосуточно, поэтому я предупредила Гришу, что мы еще раз пойдем с ним на улицу. Мальчик с радостью кивнул. Я уже успела распределить в голове все деньги — сто вернуть на книжку, сто оставить для Ийки, а сто разменять и не отказывать себе, по крайней мере, в еде. В Сардинии говорят: «Лучше плохо одеваться, чем плохо есть». Лучше, конечно, хорошо одеваться и хорошо кушать, а еще лучше вообще не думать в таких категориях и не знать недостатка ни в чем…

Прошло около полутора часов, когда раздался звонок в дверь. Домофон у нас регулярно ломается, и сейчас дверь подъезда была открыта.

Если бы не взгляд, мужчина был бы очень симпатичным. Среднего роста, с хорошей шевелюрой, крепкий и уверенный в движениях. Вот только я никак не могла увидеть его глаз. Он смотрел как-то странно, вбок, и я даже решила, что он косит. И тут же одернула себя — не Лилиной ли болезнью я потихоньку заболеваю? Совершенно случайного мужчину вдруг принялась оценивать и осматривать…

Мужчина быстро прошел в комнату, скинув грязные сапоги у порога. Один сапог упал, развалившись изнанкой кверху, и я невольно обратила внимание на темный, толстый, выношенный мех и наспех, поверху пришитую грубую молнию.

— Вы написали, что пианино немецкое? — спросил он, при этом решительно, профессионально открыв верхнюю крышку, глянул внутрь, провел левой рукой по клавиатуре. Крупные пальцы двигались по клавишам ловко и равнодушно.

— Да… Или австрийское. Я точно не знаю. Могу позвонить родителям, уточнить.

— Не надо! — Не оборачиваясь, остановил он меня рукой, и что-то в его жесте показалось мне неприятным, еще неприятнее, чем убегающий взгляд. — Но ведь на нем же написано «Заря».

— Так это не то пианино. То — в маленькой комнате. Вы же не спросили, сами подошли. Вон, смотрите, за дверью, в углу. Свет сбоку включается… — Я едва успевала за ним.

Мужчина уже был в комнате, включил свет и так же быстро провел рукой по клавиатуре и по струнам под верхней крышкой. Он делал все так четко и уверенно, что я поняла: я имею дело либо с профессиональным настройщиком (почему-то на музыканта он был совсем не похож), либо… с профессиональным вором. Слишком легко он ориентировался в чужой квартире.

— А у вас мужчин нет?

Он по-прежнему не оборачивался, и странная манера общаться еще больше насторожила меня. Я даже не сразу поняла, о чем он спрашивает.

— Я говорю, никого нет, кто мог бы помочь? А то меня друг подвел, я поэтому не сразу приехал… Прождал его…

— Нет, — ответила я и только потом спохватилась.

Мы настолько небогато живем, что проблем такого рода — впустить ли в дом чужого, дружелюбно рассказать, где лежит старинная прабабушкина брошь (по семейному преданию, очень дорогая, но не имеющая цены, поскольку ни у кого рука так и не поднялась отнести ее в оценку), — у нас просто нет. Я хорошо помню, как в детстве мама учила отвечать меня, если кто-то подозрительный, похожий на воришку, спросит, есть ли кто дома из мужчин. Надо ничего не отвечать, а громко крикнуть: «Пап, тут тебя дядя какой-то спрашивает! Ты выйдешь?», даже если папа в это время сидит на работе. Но не кричать же мне было сейчас на всю квартиру, не звать же папу, сидящего у себя дома в кресле под пледом…

— Мда… А как же я понесу его? — задумчиво пробормотал подозрительный дядя и оглядел ненароком нашу квартиру. — Больше ничего не продаете?

— Тоже за двести долларов? — сорвалось у меня от испуга. — То есть за триста…

— Можно и подороже, — показал он желтые крупные зубы. — Так как?

— Да у меня ничего нет, я просто так сказала.

— Ясно. Ладно, схожу кого-нибудь во дворе поищу, а вы пока подумайте, может, еще что продадите…

Мужчина наконец вынул правую руку из кармана мешковатого пиджака, надетого поверх свитера, и мне показалось, что я разглядела синие цифры на костяшках его пальцев. Точно… Значит, он сидел… Я перевела взгляд на его лицо, но по-прежнему никак не могла понять выражение глаз. А он вдруг вздохнул:

— Ох, устал сегодня! Денек был — не приведи Господи… Ну что, пойду поищу помощника. Вы-то точно надорветесь поднимать, — он подмигнул молчащему в углу комнаты Грише.

А мне стало невероятно стыдно. Да что это я в самом деле! Косит… татуировки… И что, в конце-то концов! Нельзя же человека подозревать, если у него проблемы со зрением и он очень похож на страшного дядьку из детских кошмаров…

Когда он вышел, ко мне тихо подошел Гриша, прислонился и обнял меня ручками. От неожиданности я замерла. Мальчик посмотрел на меня снизу вверх. Я видела, что он хотел что-то сказать. Видимо, для него непривычно выражать свои ежесекундные мысли словами, поэтому он чаще молчит, а если говорит, то словно без начала и конца — все остальное остается внутри него.

— Что, Гришенька? — Я тоже обняла мальчика.

— Я боюсь, Александра Витальевна…

Ну, молодец! Произнес, наконец, мое имя до конца. Кажется, в первый раз. Я присела перед ним на корточки и взяла его ручки в свои.

— Чего ты боишься, малыш?

Гриша, вместо того чтобы ответить, с ужасом посмотрел на дверь за моей спиной. Она вдруг распахнулась, и в квартиру вошел тот, кого он боялся, — наш подозрительный дядька с бегающими глазами. За ним я увидела еще более подозрительного парня, с одутловатым нечистым лицом. Он посмотрел на меня тяжелым долгим взглядом, и мне показалось, что он меня не видит. Я уже встречала таких ребят — не в поликлинике, конечно, а на улице. Если сталкиваешься с ними взглядом, то появляется очень неприятное ощущение, будто смотришь во вставные, незрячие глаза, за которыми — пустота. Пустая, тяжелая черепная коробка, которой можно легко разбить чужой нос, протаранить дверь или придержать ее в случае надобности. Кстати, что-то быстро подозрительный дядька нашел этого парня, как будто тот стоял за дверью.

— Так, друг, вон туда проходи… — дядька показал парню на маленькую комнату. — Хозяйка, мы уж в сапогах, ага? Подотрешь потом…

Я хотела сказать, чтобы он все-таки снял сапоги — как я потом буду подтирать с большого плотного ковра, лежащего по всей комнате, по которой он сейчас идет… Вот уже прошел… И вообще сказать, что передумала продавать инструмент. Но опять остановила себя. У меня просто развинтились нервы за последние дни. Слишком много событий, как будто прошел месяц или год. А всего-то — несколько дней…

Я стояла и смотрела, как мужчина накинул широкий брезентовый ремень на пианино, протянул его снизу и снова накинул, как подхватил пианино, кивнул парню, тот приподнял со своей стороны… Я вдруг вспомнила, как сидела за этим пианино перед своим выпускным концертом в музыкальной школе и плакала — как же мне не хотелось заканчивать школу! Она отнимала невероятное количество времени, но там была такая прекрасная атмосфера, и подружка Ксения, и моя любимая преподавательница по фортепьяно, Елена Михайловна, очень полная, смешливая, голубоглазая, с хрустальным светлым голосом и большими красивыми руками, которыми она могла сыграть все что угодно как будто шутя. Елена Михайловна любила играть со мной в четыре руки и петь, и иногда, прервав урок, могла сесть на ученическое место и самозабвенно пропеть остаток занятия… А я, зачарованная ее легким волшебным голосом, слушала, сидя за огромной спиной, обтянутой синим шелковым платьем. Она казалась мне живой музыкальной горой, теплой, доброй, слегка колышущейся в такт пению, а я сама — гостьей, про которую гора, к счастью, забыла…

Может, не надо было продавать его? Это же кусочек моей собственной жизни, мой детский инструмент, за которым я провела столько часов. Но «Зарю», когда-то сюрпризом подаренную Ийке на день рождения ее двоюродными дядями, которых она больше никогда не видела, вообще вряд ли бы кто купил, так что…

Дядька с парнем тем временем пронесли пианино через большую комнату и стали с трудом протаскивать его через входную дверь. Кое-как прошли и бодро потопали к грузовому лифту. Когда раскрылись двери лифта, я, ничего не понимая, спросила:

— Простите, а деньги вы оставили где-то в комнате?

— Деньги… — Дядька взглянул на меня, точнее, быстро скосил глаза в мою сторону.

Нет, пожалуй, он действительно просто косит от природы, и ничего больше. Мне все это кажется — подозрительный взгляд, манеры, как у хорошего артиста в телевизоре, виртуозно играющего матерого зэка…

— Извините! Забыл. Хочется побыстрее… Сейчас… — Он неловко повернулся и охнул. — Давайте мы уж вниз спустимся… тяжесть такая… — Он с трудом развернулся к кнопочной панели в лифте. — Вы приготовьте пока сдачу…

— Сдачу?

— Ну да, у меня пятьсот евро. Хотите, вот возьмите, в кармане, переднем, в брюках, — сказал он, когда двери лифта уже закрывались.

Но даже если бы они, наоборот, открывались, я бы в переднем кармане его брюк копаться точно не стала. Можно наткнуться на что-нибудь неожиданное… Странный все-таки дядя.

Пока я думала, пошутил ли он насчет брюк и где мне искать ему сдачу, и как пересчитать евро на доллары, раздался звонок. Звонила Ирка.

— Что делаешь, Сашуня? Что-то совсем пропала… Позвонила тогда, два слова сказала и все…

— Привет! Что делаю… Ищу сдачу с пятисот евро!

— У тебя появились деньги? — с сомнением спросила моя подружка.

— Слушай, давай я тебе перезвоню минут через десять, а? Просто… я тут пианино продаю…

— Пианино? Какое? Не австрийское, надеюсь?

— Его… — вздохнула я.

На самом деле Ирка позвонила вовремя, я как раз сегодня к вечеру поняла, что созрела для разговора с близкими и родными об Ийке. И хорошо даже, если я первой расскажу Ирке. В ней есть некая мощная жизнеутверждающая основа, позволяющая ей во всех ситуациях надеяться на лучшее, причем на самое лучшее.

Но сейчас Ирка заволновалась:

— С ума сошла! Зачем? Вот какая, а! И не посоветовалась! Ты ж такая шляпа! Да я бы лучше попросила Филимончика, он бы мне подарил твое пианино на день защиты любимых жен… Я такой день теперь каждую неделю устраиваю. Знаешь, как мужчине полезно!

— Ну, все уже, Ирка, поздно. Унесли пианино. Теперь только сдачу надо найти покупателю.

— Но я надеюсь, ты дорого его продала? Подожди, ты говоришь, сдачу с пятисот евро? А за сколько ты его продала-то? За четыреста восемьдесят, что ли?

— За триста долларов.

— Подожди! Не продавай! Беги за ним, скажи, что… Ну, не знаю что… Скажи, что передумала! Давай лучше я его у тебя за пятьсот куплю! Да и вообще, его оценить нужно, может, оно и дороже стоит… Черт, Сашка! Что там у тебя происходит?

— Ириша, ну… уже поздно.

Разговаривая с ней, я пыталась в окно рассмотреть, как дядька с парнем грузят мое пианино. И почему-то ничего не видела. Ни фургона, ни людей. Может, он припарковал машину где-то сбоку? Было уже темно, и дальше во дворе видно было плохо, у следующего подъезда не горел фонарь…

Я отложила трубку и вышла на балкон. С балкона было видно гораздо лучше, но тем не менее никакой машины я не увидела. Не могли же они сквозь землю провалиться с моим пианино и пятьюстами евро, с которых непонятно как я буду давать сдачу. Лучше пойти вместе с ним, разменять на рубли… Да, точно! Можем даже подъехать к какому-нибудь магазину в его фургончике.

— Гришка, одевайся быстро! — велела я мальчику, который неотступно следил за мной.

И сама накинула куртку и влезла в сапоги. Действительно, было бы легкомысленно отпустить его разменивать деньги одного. Надо доверять людям, и хороших людей гораздо больше, чем плохих, но все же…

Мы с Гришей оделись и еще минуты две посидели в прихожей, ожидая, что поднимется косой дядька, напугавший меня своим врожденным дефектом зрения до такой степени, что я даже подумала в какой-то момент, не мошенник ли он. Дядька не поднимался, и тогда я решила — надо самим спуститься вниз, что париться в одежде, да и быстрее будет. Поедем, разменяем деньги, рассчитаемся, я успокоюсь, и мы сразу пойдем с Гришей в магазин…

Мы вышли во двор, и я огляделась. Как я и видела с балкона, у подъезда никакого фургончика не было. Где же он мог припарковать машину? Скорей всего, с торца дома, там как раз есть широкая площадка, где можно развернуться…

Я взяла Гришу за ручку, он крепко сжал мою ладонь. Какое забытое и прекрасное ощущение! Наверно, одно из самых прекрасных чувств, которые я испытывала в своей жизни — когда маленькая Ийка несколько лет подряд ходила по улице, всегда держась за мою руку. И в этом детском жесте — доверчиво протянуть тебе маленькую теплую ладошку — есть все, что нужно, чтобы почувствовать себя счастливой независимо от количества денег в кошельке, количества дыр на собственной шубе и количества мужчин, жаждущих переспать с тобой сегодня ночью или среди дня.

Мы прошли вдоль нашего дома, вышли на площадку у торца, где уже припарковалось на ночь несколько машин, на всякий случай обогнули дом кругом. Ни фургона, ни какого-либо грузовика, на котором можно было бы увезти мое пианино, видно не было. Мы вернулись к подъезду, и тут я увидела вдали грузовик. Совсем с другой стороны. Почему-то он не подъехал к подъезду. Так вот в чем дело! Я увидела, как мигнули мне фары. Я была уверена, что водитель мигает именно мне. А кому же? Больше никого на улице не было, даже ни одного хозяина с собакой.

Я помахала в ответ рукой. Вот и хорошо. А то ведь бог знает что подумала! Мы поспешили навстречу грузовику, а он, легко вырулив из неширокого пространства перед магазином запчастей, выехал на улицу и достаточно бодро удалился в сторону области. Я по инерции прошла еще несколько шагов и остановилась. Так. Ну, кажется, все понятно. Номеров я издалека не видела, что за фургон — точно сказать не могу, темно. А главное — кто сказал, что именно на этом фургоне увезли мое пианино?

На всякий случай мы еще раз с Гришей обошли наш дом, надеясь встретить если уж не машину с пианино и дядьками, то какого-нибудь собачника, который заметил, как тащили наше пианино. Издалека я увидела соседа из соседнего подъезда, с огромным Лабрадором, и поспешила к нему. Как зовут соседа, я не знала, но видела много раз именно с этой собакой. Наверно, когда он шел без своей собаки, я на него внимания не обращала.

Сосед никакой машины не видел и даже разговаривать особо со мной не стал. Правда, он неопределенно махнул рукой в сторону освещенных окон дома и посоветовал походить по квартирам, спрашивая, не видел ли кто, как грузили пианино. Но я прикинула расстояние от окон до дорожки, где мог припарковаться грузовик, и поняла, что номер рассмотреть было невозможно, даже если предположить, что грузовик стоял под фонарем и номера были с утра вымыты.

— Ну что, Гришенька, — повернулась я к замершему мальчику, — пойдем в полицию вместо супермаркета? Ты как, не против? Прогуляемся хотя бы… Вечер хороший.

И правда, сегодня в воздухе очень сильно чувствовалась весна. Сильно пахло прелыми прошлогодними листьями, влажной корой деревьев, землей, готовящейся очень скоро взорваться новой жизнью, чем-то еще, чего не бывает в другое время года и что не имеет никакого иного названия, кроме весны.

Я с сомнением смотрела в сторону бульвара, где располагается наша полиция. Пожалуй, далековато идти… Да и какой смысл? Кто станет искать наше пианино? Но Гриша вдруг заволновался и стал просить:

— В полицию? Пойдем, пожалуйста…

— Тебе интересно, что ли?

— Очень! — искренне ответил Гриша, и я, пожалуй, первый раз увидела, как засияли его обычно грустные и внимательные или, наоборот, совершенно равнодушные, обращенные в свой собственный мир глаза.

Вопрос был решен, и мы пошли по дворам в полицию, к красивому трехэтажному зданию с темно-красной крышей, сейчас не видной из-за многоэтажек.

Дежурный капитан на проходной лениво и благодушно оглядел нас и довольно весело спросил:

— И куда же это мы идем на ночь глядя?

Наверно, многие работники полиции — хорошие физиономисты. Можно было бы обидеться на его тон. Но ведь на наших лицах не было ни синяков, ни слез, ни следов горя или какого-то трагического происшествия. Надеюсь, именно поэтому он так и разговаривал.

— Я… да не знаю даже, — чуть растерялась я. — К участковому, наверное. Или к дежурному. А лучше — к следователю.

— Тогда уж сразу к прокурору! — хохотнул капитан. — Через мост и направо! А что случилось-то?

— Да вот… у нас, получается, украли… — Как-то странно было разговаривать с ним через толстое, как будто пуленепробиваемое стекло дежурной комнаты. — А вы дежурный, да?

— Я — дежурный, да. Момент! — Капитан поднял трубку телефона и, поглядывая то на нас, то на телевизор, где мчались во весь опор бегуны на спортивном канале, стал кому-то отвечать: — Где? Пишу. Сколько их? Понял. Высылаю наряд. — Капитан энергично поскреб шею, потянулся, крякнул, охнул, подмигнул Грише, и только после этого прокричал куда-то назад: — Мужики! На выезд! Пацаны дерутся на Таллинской около кафе, уже кого-то, похоже…

Он крепко выразился, а я подтащила к себе Гришу.

— Ну что, малыш, пойдем, наверно, домой…

Мальчик во все глаза смотрел вокруг себя, хотя смотреть было особо не на что, разве что на пустой обезьянник дальше по коридору да на веселого капитана в настоящей полицейской форме. Смотрел Гриша с ужасом и восторгом. Думаю, что, сидя дома один, он много раз смотрел фильмы про милицию-полицию, гораздо чаще, чем сказки про волшебные замки и эльфов с троллями, и вот сейчас попал в тот волнующий и загадочный мир, где сильные красивые мужчины ходят с оружием и спасают бедных женщин, стариков и детишек от насильников и негодяев.

Я стала аккуратно подталкивать Гришу к выходу. Делать нам здесь нечего, уж точно. В это время по лестнице со второго этажа сбежал крепкий, серьезный, слегка лысеющий, но довольно симпатичный человек в обычных черных джинсах и серой толстовке.

Веселый капитан шутливо отдал ему честь и показал на нас:

— Вот, Алексеич, не хочешь еще подзадержаться? Никак тебя сегодня не отпускают. Тут гражданка, похоже, как раз к тебе… Что-то украли у нее. А что, так и не сказала.

Алексеич мельком взглянул на нас с Гришей и устало махнул капитану:

— Все завтра!

— Так что украли-то? — спросил меня капитан, похоже, просто из любопытства.

— Пианино, — вдруг ответил мой скромный Гриша. Ответил громко и четко.

Я много раз убеждалась, наблюдая, как растут и меняются мои маленькие пациенты, что человек — невероятно сложное и загадочное существо. Каждый ребенок способен очень и очень на многое, в том числе и на плохое. Почти из каждого ребенка можно вырастить успешного, энергичного, уверенного в себе победителя, а можно — мошенника. Смотря как растить.

Алексеич, уже открывший первую из двух внешних дверей, даже приостановился и обернулся на нас. Капитан же, как и следовало ожидать, захохотал. Похоже, он нашел себе правильное место работы. Если он так радуется всегда, то он просто счастливый человек.

— Пианино? — переспросил Алексеич. — А как это может быть?

— Да вот… — Я замялась. Действительно, как это могло случиться? — Приехал мужчина, взял пианино, сказал, чтобы я искала сдачу, и пропал. То есть мы видели грузовик…

— Ясно, — вздохнул Алексеич и взъерошил короткие волосы, растущие уже не от самого лба.

Если он на этом перестанет лысеть, то останется очень и очень симпатичным. Хотя… Наличие волос на голове еще не есть залог привлекательности мужчины, подумала с большим знанием мужчин и жизни я.

— Ладно… — Алексеич посмотрел на Гришу, потом на меня. — Пойдемте! Накаркал ты мне, Федоскин, ночную жизнь!

— Вот-вот! — радостно подхватил капитан Федоскин. — Помнишь, говорил тебе — не ешь все бутерброды сразу…

— И был прав! — вздохнул Алексеич.

— Мы можем завтра прийти, — сказала я не столько из вежливости, сколько из цеховой солидарности. Я-то очень хорошо знаю, что это такое, когда ко мне на прием, который заканчивается в двенадцать, мамочка приводит ребенка пятнадцать минут второго и с надеждой смотрит на меня… — Или давайте я по дороге расскажу. Все равно я не думаю, что…

Я запнулась, потому что он быстро посмотрел на меня и покачал головой:

— Не думаете, что вам помогут, но все же пришли, так?

— Почти. Просто…

— Пойдемте. Все равно от меня толку сейчас никакого уже. Засну за столом. Вам куда? Я иду домой на Твардовского.

— А мы — на Катукова…

— Понятно, как раз в противоположную сторону. Ну, хорошо… Расскажите мне прямо на улице сейчас, вкратце, а завтра, если понадобится, еще раз придете, и все запишем.

Я была уверена, что больше никогда не приду сюда, ни завтра, ни когда-нибудь еще, и вежливо улыбнулась:

— Конечно.

— Так кто же умудрился украсть ваше пианино? И что за пианино такое золотое? Старинное, что ли?

Я вкратце рассказала, что и как у нас произошло. Удивило капитана только одно из моего рассказа — как быстро покупатель позвонил. Он даже уточнил:

— Через час после того, как вы повесили объявление?

— Около того.

— Скорей всего, это совпадение. Трудно предположить, что он ходит и ждет, когда появится объявление о продаже пианино, и тут же бежит его воровать. Наверняка импровизация. Некоторые мошенники как раз очень склонны ко всяким штучкам. Эдакие художники своего дела. Постойте, а вы сказали, что он косит? А на пианино он пробовал чтото наиграть? Я имею в виду — он умеет играть, как вы думаете?

— Не знаю. Но то, что с инструментом знаком, — точно. А что, у вас есть какие-то мысли?

— Да не то чтобы мысли… Есть один человечек, способный украсть что угодно, откуда угодно и иногда даже непонятно — зачем. Возможно, это и он. Хотя… Вы говорите, он заинтересовался именно немецким пианино?

— Да. Точнее, австрийским.

— Ох, лучше бы вы мне его подарили.

— Для сына?

— Почему? — удивился капитан. — У меня еще нет детей. Для меня самого. Всю жизнь мечтал играть на пианино или хотя бы иметь дома. Подойти так, открыть крышку и… — Он побарабанил пальцами в воздухе, как будто бы сыграл что-то.

Гриша молча наблюдал за нашим разговором и никак не вмешивался.

— Ваш сын? Сколько лет?

— Это мой пациент. Он у меня в гостях.

Капитан с удивлением и некоторым, как мне показалось, подозрением оглядел нас.

— Пациент… в гостях… Понятно. Вернее, непонятно. Я сегодня… Ох, где я только не был! Устал, извините.

— Вам, конечно, мое пианино совсем некстати.

— Знаете, с чем приходят! — махнул он рукой. — Пишут заявления, и мы вынуждены разбираться, заводить дело. Одна бабушка на лоджии кроликов разводит и ест их, а другая требует, чтобы на ту дело завели, за жестокое обращение с животными. У нее давление поднимается, когда соседка каждую неделю к воскресенью устраивает маленькую бойню… А та бабуля, которая кроликов забивает, пришла ко мне, зубы сняла, передо мной на стол их положила. Потом губы себе пальцами оттянула, голые десны показывает и говорит: «Вот, сынок, видишь, что от моих зубов осталось, а если я мяско есть не буду то и кости у меня все рассыплются. А покупать мясо при капитализме могу теперь редко, да и старое оно, жесткое. А крольчата у меня нежные, молочные. Вот, попробуй, котлеток тебе принесла. Чтоб сам понял, что к чему!»

Я посмотрела на Гришу. Он раскрыв рот слушал нашего неожиданного собеседника. А тот продолжал:

— Вот и разбирайся с ними. Обеих жалко. Или вот теща пишет на зятя, что у него подпольный цех по изготовлению… — Капитан тоже взглянул на Гришу и кашлянул. — Ну, в общем, всяких не очень приличных взрослых игрушек. Все игрушки перечислены в заявлении, с грамматическими ошибками и рисунками. Рисунки пронумерованы и аккуратно раскрашены цветными карандашами. Смешно, правда? А вы говорите — пианино. У вас-то явно мошенник потрудился. Сможете, кстати, фоторобот составить? Разошлем ориентировочку, вдруг уже где в другом месте засветился… Приходите пораньше завтра… А лучше в понедельник, завтра выходной вроде… Сможете?

Я неуверенно кивнула:

— Если только около двенадцати дня, между приемом и вызовами. Я детский врач, участковый.

— Правда? — улыбнулся милиционер. — Здорово. У меня мама — детский врач, правда, не в нашем районе. Так что приходите. Моя фамилия Кротов. Андрей Алексеич, старший оперуполномоченный. Ага? Ну, все. Пойду. Дворами не ходите. Отвез бы вас, но у меня машина в ремонте.

— Да мы прогуляемся.

У меня осталось очень приятное ощущение от общения с Кротовым Андреем Алексеевичем. Правда, трудно было представить его за письменным столом, как он сядет и аккуратно запишет мои полубредовые показания. Но зато я очень легко могла себе вообразить, как он дерется, бежит, догоняя преступника, заламывает ему руки… А потом подходит к пианино, открывает крышку и вот так проводит рукой… Я улыбнулась про себя и покрепче сжала руку совсем притихшего Гриши.