Глава 9
Мам, это земля опускается или я расту?
Размышления маленькой девочки
Лиля на следующий день не позвонила. Утром я отвела Гришу в школу и пошла на вызовы. Успела всех обойти и забрала его перед началом своего приема, в тот день он начинался в два. Едва успев покормить мальчика, я помчалась на работу, судорожно подсчитывая по дороге, хватит ли мне денег, чтобы купить необходимых продуктов.
Ийка в школу не пошла, мне позвонила ее встревоженная классная руководительница и поинтересовалась, как понимать, что Ия больше не будет учиться в школе.
— Кто это сказал? — как можно спокойнее спросила я.
— Ия сказала девочкам из класса. Что она собирается стать моделью… что-то в таком роде… И что школа ей больше не нужна.
— Понятно. Елена Георгиевна, у нас некоторые проблемы, Ия не живет сейчас дома…
— Ах, вот как!
С классной руководительницей у нас отношения были достаточно прохладные, она не подпускала к себе на пушечный выстрел, по крайней мере меня. Никаких доверительных бесед, расспросов о семье… Не уверена, что она в точности знала состав нашей семьи.
— Да, она у отца.
— И поэтому больше не нужно ходить в школу?
— Понимаете…
— А вы собираетесь документы забирать или просто так школу бросите?
Мыто не бросим — хотела сказать я, но знала, что Елена Георгиевна болезненно реагирует даже на слабое подобие шутки. Все, что говорится, она понимает впрямую и постоянно чувствует обидный для себя подтекст. У меня уже был опыт общения с ней, например, когда я попыталась безобидно пошутить насчет старых деревянных рам на окнах в школе, с которыми инфекции меньше, потому что не душно, или насчет некоторых школьных предметов, назначение которых непонятно никому, прежде всего преподающим их учителям…
Сейчас я как можно корректнее ответила:
— Я надеюсь, что Ия придет в школу.
— Ей будет трудно догонять, — предупредила меня Елена Георгиевна.
— Да, конечно. Я постараюсь ей помочь.
— Имейте в виду! Она прогуляла уже два дня.
Я не успела спросить, откуда взялся второй день, ведь после каникул сегодня только первый день учебы. Елена Георгиевна, сухо попрощавшись, повесила трубку.
После приема я поспешила домой. Как все-таки приятно, когда дома тебя ждут. И как ужасно возвращаться после работы в пустую квартиру. С ребенком куча забот, но не в том ли смысл, хотя бы частично, существования? По крайней мере, мне без этих забот жизнь показалась достаточно бессмысленной.
Дома меня ждал не только Гриша, но и сюрприз. Опять приехал Олег с классическим набором любовника — новым букетом цветов и пакетом, в котором отчетливо можно было различить большую коробку конфет и бутылку мартини. Он вышел из машины навстречу мне. Я обратила внимание, что сегодня он уже не так начищен и блестит, как вчера. Сил не хватило, видимо. Но у меня при виде него что-то затикало и заволновалось внутри. Причем, если скажу, что в душе — точно совру.
С тех пор, как я рассталась с заправским холостяком Сережей, попытавшимся после нескольких лет необязательных встреч вдруг на мне жениться, и поехала вместо свадьбы в «Артек» с Ийкой, прошло уже лет пять, наверно.
К одиночеству постепенно привыкаешь, и даже физиология перестраивается. Человек устроен очень мудро. Не меняется до неузнаваемости под гнетом обстоятельств — скажем, шерстью не обрастает, живя на Крайнем Севере всю жизнь, или не теряет функцию воспроизводства, если эта функция совсем не задействована в организме долгое время, но — приспосабливается. Привыкает ходить в шубе восемь месяцев в году, спокойно дышать на сорокаградусном морозе, не видеть солнца по два-три месяца во время полярной зимы и… достаточно просто обходиться без близости с противоположным полом.
Олег без лишних разговоров подошел ко мне и поцеловал. Не так, как вчера. Точнее, смогла вовремя остановиться я. Еще издалека увидев мамину приятельницу, жившую в соседнем доме, я поспешно сделала шаг назад, чуть не упав.
— Тебе неприятно? — очень по-мужски спросил Олег, поддержав меня за спину и так и оставив руку где-то у меня на лопатке.
— Нет, мне неудобно, — ответила я, все же отойдя от него, и поздоровалась издалека с маминой знакомой. — Здравствуйте, Людмила Сергеевна!
Та, неодобрительно качая головой, прошла мимо, еле проговорив «здрасьте». Теперь она позвонит моим родителям и скажет, что Саша, как школьница, целуется у подъезда.
— Тогда пойдем к тебе, — негромко и очень интимно проговорил Олег, вновь подступая ко мне.
— У меня мальчик…
— Ты же сказала, что он на один день.
В его дыхании я четко уловила сладкий запах жвачки, табака и еще чего-то, вызвавшего во мне невольное раздражение. Кажется, перед встречей Олег хорошо пообедал. Не удивлюсь, если покушал он дома, сытной, комфортной для пищеварения домашней пищи, приготовленной — старательно или наспех, какая разница, но женой Валентиной, заботливой и ревниво охраняющей свое добро… А добро ее сейчас стояло передо мной и дымилось, сочилось, дрожало от нетерпения…
Я отступила еще на шаг назад и все же объяснила, хотя могла бы и не объяснять:
— Сказала. Но пока мама его не забрала и даже не позвонила. Сейчас я из дома позвоню ей, узнаю, какие у нее планы.
— Давай звони! Отвезем его и… — совершенно бесхитростно и откровенно обрадовался Олег и обнял меня двумя руками за талию. Точнее, даже если он имел в виду положить руки мне на талию, оказались они где-то ниже, на бедрах, на боках, в общем, уже в той бессмысленной половине меня, которая сейчас волновалась и наполнялась горячей кровью, толчками обозначавшей внутри меня все мои слабые места. Надо же… Ничего о себе не знала. Так спокойно жила… Выключала абсолютно спокойно ночные фильмы на самом интересном месте, ничуть не волнуясь. А тут…
Олег, естественно, почувствовал мои сомнения и тут же притянул меня к себе.
— Глупая… Ты меня боишься, да?
Что он имел в виду я так никогда и не узнала. Подозреваю, что ровным счетом ничего. Скорей всего, это была просто мужская формула, льстящая их самолюбию и подзадоривающая плоть: «Ты меня боишься?» На что девушка должна ответить «нет» и растопырить ножки в доказательство этого. Или ответить «да» и растопырить ножки под напором неотвратимого и мощного зова его плоти. Таким он кажется самому кавалеру, поэтому в тот момент позволяется забыть обо всем, главное — о завтрашнем дне, когда придется смотреть в глаза обеим — и жене, и подружке.
Но меня больше взволновало первое слово. Может быть, я и глупа, но кроме меня самой мне уже давно никто этого не говорит. Как же нужно, оказывается, не только время от времени включать спящие режимы своего существа — иначе они могут включиться сами в самое неподходящее время, — но и быть для кого-то глупой, слабой, маленькой… Именно для кого-то, не для себя. Слово это меня просто подкосило. Я ведь умная, я сильная, я всех вылечу, везде успею, все смогу. Я и для родителей своих давно уже сильная и способная все перенести, все понять, помочь, поддержать…
Усилием воли я оторвалась от Олега и заставила себя улыбнуться.
— Я, правда, не могу тебя пустить. Тому есть, по крайней мере, две причины. — На всякий случай я еще отступила от него на шаг.
— Вторая какая? — спросил Олег, отпустив мою руку и открывая дверь машины.
— Твоя семья.
— Ты очень спешишь, Саша, — совершенно искренне ответил мне Олег.
Спешу куда? Замуж? А что он еще мог иметь в виду?
Он сел в машину, с силой захлопнул дверь, включил двигатель, опустил стекло и посмотрел на меня.
— Значит, нет? — спросил он.
Я понимала, что он сейчас уедет и больше не позвонит. Скорей всего, это мой последний шанс. Быть глупой, слабой, любимой, хотя бы желанной для кого-то. Не так уж часто в тридцать восемь лет тебя зовут в увлекательное путешествие по местам твоих забытых и потерянных эрогенных зон. Наверно, я больше его не увижу. Вряд ли смогу в ближайшее время ему позвонить, даже если мне будет одиноко и не с кем поговорить или нужна будет помощь. Возможно, других мужчин у меня уже не будет. (Имея в виду, как они косяками ходят вокруг меня в последние годы…) А я, к сожалению, не молодею, а наоборот. Возможно, так и закончится моя невнятная женская судьба, если я сейчас скажу «нет»…
Олег смотрел на меня выжидающе. Он всегда был мне очень симпатичен, я знаю его сто лет, это совсем другое, чем пустить к себе едва знакомого человека… Друг юности — почти что родственник… Но не могла же я привести его к себе домой, когда там был Гриша! Мой старый товарищ ведь по-прежнему хотел не чай с баранками пить, и даже не мартини. Бутылка явно предназначалась для меня и для антуража. И куда я могла деть маленького, ни в чем не повинного мальчика? На пару часиков к соседям? Он и так собирался вчера домой, к маме, даже шапку надел…
— Саша, пока! — сказал Олег и ничего больше не добавил. Закрыл окно и уехал, нервно задев невидный под слежавшимся снегом бордюр тротуара.
— Пока… — ответила я, в точности не зная, с кем или с чем прощаюсь. С другом ли юности, с последним ли в моей жизни мужчиной… Либо просто с не очень добрым и не очень порядочным человеком, который решил воспользоваться моим одиночеством и растерянностью и…
Мне не хотелось дальше развивать эту мысль, потому что она заводила меня в тупик. По мне, не получается сегодня — можно встретиться завтра. И разве нельзя было просто так подняться в квартиру и поговорить? Об Ийке, например…
Гриша сидел за пианино и нажимал две ноты. Я прислушалась. Фа диез — до. Фа диез — до. И снова: фа — до. Годы музыкальной школы для меня даром не прошли. Я до сих пор песни слышу в нотах, могу запросто спеть любой шлягер нотами, почти не ошибаясь. Только у меня нет голоса и аудитории. Ийка давно уже попросила меня не петь при ней, объяснив, что у нее портится настроение от моего пения. Я даже не обиделась тогда, потому что у нее так часто портится настроение по совершенно непонятным причинам, а тут я хотя бы знаю, чего не надо делать, чтобы в глазах моей не самой веселой девочки не было тоски и уныния.
Гриша продолжал играть «фадо», не оборачиваясь на меня. Ага. Вот что бесит Лилю, вот почему она называет сыночка шизоидом. Конечно, для мамы это, наверно, болезненно.
Я помню, как сама очень нервно относилась к некоторым особенностям маленькой Ийки. Моя дочка как сама научилась в два годика снимать кофточку неправильно — так и снимала, вылезая из нее, как из смирительной рубашки, каждый раз долго и со страданиями. Но она так привыкла. И если уж она один раз села в гостях в какой-то уголок — значит, будет проситься туда всегда, даже если там теперь стоит холодильник. Попробовала печенье, не понравилось — хоть убейся, она его больше пробовать не будет никогда, ни через год, ни через три, отлично помня, что ей когда-то показалось — печенье пахнет старой тряпкой… Я просто не знала, что время пройдет так быстро, что Ийка станет взрослой гораздо раньше, чем я буду к этому готова. И уйдет от меня вместе со всеми своими причудами и странностями, часть которых, кстати, с годами проходит сама собой.
— Гришенька!
Мальчик, как и следовало ожидать, на голос не обернулся. Интересно, он все же знает, что я пришла? Или настолько погружен в свое занятие? Только что-то мелодия слишком проста, во что тут погружаться? Либо я чего-то не понимаю.
Я подошла поближе:
— Гриша! Что ты играешь?
Я видела, как дрогнула вторая рука мальчика — значит, голос мой он все же слышит. Но просто не хочет пускать меня в тот мир, где сам сейчас находится.
Я присела рядом с ним и заглянула ему в лицо. Сосредоточенное, но вполне довольное лицо. И я поняла: он меня видит и слышит, потому что неуловимо изменился его взгляд и через некоторое время он все же играть перестал.
— Красивая музыка, Гриша. Ты сам ее придумал?
— Это не музыка, — ответил мальчик, не поворачиваясь ко мне и даже не пытаясь покрутиться на замечательной крутящейся табуретке, как будто специально придуманной для мальчишеского баловства. Крутишься вправо — поднимаешься все выше и выше. Влево — опускаешься вниз…
— А что же? — Аккуратно, чтобы не спугнуть его, я встала и обняла его за плечи. Мальчик сначала напрягся под моими руками, но через несколько секунд я почувствовала, как расслабились его плечи.
— Это… — Он замолчал, видимо, не решаясь сказать. И все же объяснил: — Это летит стрекоза. Вот, слышите? Она очень большая, синяя… Она сидела на цветке… — он нажал фа и подержал пальчиком. И, пока не перестала звучать нота, быстро нажал до. — А вот она прилетела и села на травинку, и травинка опустилась до земли… Травинка такая… серебристая! Фа диез — до…
Гриша еще несколько раз проиграл незамысловатую мелодию. Я внимательно прислушалась и постаралась представить себе тяжелую стрекозу с темно-синими блестящими крылышками, садящуюся на длинную плотную травинку, серебрящуюся от утренней росы. Как она качается, крепко держась крохотными лапками за шероховатые края травинки. И в большой капле росы отражаются ее огромные фиолетовые глаза…
— А вот смотри, если нажать педаль… — Я дотянулась ногой до правой педали. — Умеешь так? Звук удлиняется… Можно и во второй октаве попробовать… — Я сыграла те же ноты октавой выше.
Гриша послушал и медленно поднял на меня глаза, в которых я увидела некоторое сомнение, но и еще что-то, отчего у меня сразу стало тепло на душе:
— Только это не стрекоза… Это… мотылек! У него разноцветные крылышки, они блестят… А он слабый и боится, что на него капнет вода… недавно был дождь… И он не может лететь. — Спокойно объясняя мне, Гриша легко нажал несколько высоких нот.
Я не стала разубеждать его и объяснять, что блестящие крылышки скорее у стрекозы… А мотылек бесцветный и некрасивый. Не уверена, что это имеет какое-то значение для него и его волшебного мира, бесконечного и безопасного. Там летают бабочки и стрекозы, наверняка живут ежи, медведи, зайцы — обычные персонажи детских сказочных фантазий, обязательно есть кто-нибудь страшный — за стенкой и в темном углу… Не в этом дело. Там никто не кричит, там мама не уходит на целый день, там не запирают на кухне, постелив на пол одеялко, и не отдают в гости чаще, чем целуют и гладят по голове.
Ладно. Главное, я поняла, чем он занимается, почему и куда уходит из обычной реальности, и почти успокоилась. Велика сила слова. Как даже меня, врача, зацепило Лилино словечко. «Шизоид»… Ну да, в сердцах еще не то скажешь, когда вдруг покажется, что твой ребенок не вполне нормален, и не знаешь, с какой стороны к нему подойти.
Кстати, надо бы позвонить уважаемой Лиле да поинтересоваться, собирается ли она забирать Гришу и вообще какие у нее планы.
Лиля долго не подходила к телефону. Я решила, что ее еще нет дома. Но вот, наконец, она сняла трубку и сказала сладким, томным голосом:
— Алё…
Понятно. Лиля не одна. Никогда не стала бы она так отвечать, если бы лежала сейчас с бутербродом или с сигареткой на диване и смотрела бы телевизор, машинально собирая из окурков узоры в большой черной пепельнице, всегда стоящей на низком столике у дивана.
— Здравствуйте, Лиля. Это Александра Витальевна. — Я по привычке давно называю себя по отчеству, так, как обращаются ко мне пациенты. Хотя, может быть, с Лилей мне стоит разговаривать менее официально? И ей было бы проще со мной…
— Ой, здравствуйте! — преувеличенно обрадовалась Лиля. — Как поживаете? Как дети?
Так… Гришина мама сегодня разговаривает со мной, как с доброй старой знакомой, случайно позвонившей ей от нечего делать. Интересно, помнит ли она, сколько у меня детей и есть ли они вообще? Мы никогда с ней о моей жизни подробно не говорили. Последнее время Лилю волновала глухота ее сына, которую она чем только не объясняла, в том числе и тем, что давно исчезнувший Гришин папа во время ее беременности как-то раз очень громко крикнул ей самой в ухо плохое слово, да еще и стукнул по этому уху… Я решила пока не говорить Лиле о том, что, похоже, глухота мальчика выдуманная, об этом лучше говорить не наспех и не при Грише.
Лиля, слыша, что я замялась, засмеялась и опять спросила:
— Как живете?
— Ничего, спасибо… — на всякий случай ответила я ей и краем глаза увидела, как замер Гриша. Он, конечно, услышал, что я звоню его маме. Наверно, надеется поскорее уйти домой. Не взялся бы опять срочно собирать сумку и одеваться.
— И у нас все хорошо! Ну, как говорится, спасибо за звонок! Не забывайте! — И Лиля положила трубку.
Она была трезва или почти. Я это отлично слышала. Можно предположить, что ее позавчерашний гость задержался еще — понравилось, видимо. И если он не чей-то загулявший муж, возможно, у нее намечается какая-то партия… Я в это слабо верю, но все же… Есть женщины, на которых все женятся или, по крайней мере, делают предложение, действительно намереваясь жениться. А есть те, на которых не женятся. Что-то такое в самой женщине мешает влюбленному кавалеру очертя голову потерять свою свободу или предыдущую семью.
Вот Лиля, похоже, именно такая. Красивая, высокая, достаточно ухоженная, приветливая, в меру пьющая — так, чтобы поддержать веселую компанию, даже остроумная и приятная в общении. И все время проигрывает бои с потенциальными женихами. Покрутится жених — и все, след простыл. Можно было бы предположить, что она сама их прогоняет. Но однажды я застала ее в слезах, когда пришла к заболевшему свинкой Грише. Я стала утешать ее, думая, что она так переживает неприятную детскую болезнь сына — худенький мальчик с отекшими лимфоузлами выглядел ужасающе. Но оказалось, что Лиля плачет из-за того, что некий Толик обещал приехать вчера с вещами, но так и не приехал и даже не позвонил.
Не очень понимаю, зачем Лиле в однокомнатной квартире такие ненадежные Толики, да еще с вещами. Но говорить этого я не стала, а терпеливо выслушала вкратце изложенную горестную историю ее встреч и расставаний. Если Лиля не преувеличивала, то за последние шесть лет, с тех пор, как она рассталась с Гришиным папой, она девять раз пыталась создать новую семью… Не представляю, где только нашлось столько приличных мужчин среднего возраста. Скорей всего, среди них были и неприличные, на которых рассчитывать совсем не нужно было.
Я решила перезвонить Лиле — в конце-то концов, если она окончательно не сошла с ума, как-то с ней можно поговорить, наверное! Чтобы Гриша, услышав имя своей мамы, снова не стал прислушиваться к разговору, я ушла на кухню, прикрыла дверь и еще включила воду.
Лиля ответила все так же томно:
— Алё…
Это роль — ах, я такая приятная, вся сладкая, со всеми приветливая, роль, явно рассчитанная на какого-то дурака. Умному скорей нужно было бы предъявить сына, хорошего, послушного, милого мальчика, обнять его и показать — вот какая я умница, ращу одна сына, порядочная, интеллигентная, не хватает только тебя, милый!..
Впрочем, не мне судить. Наверно, Лиля лучше знает мужчин, она-то с ними постоянно общается, денно и нощно.
— Лиля, вы больше трубку не бросайте, пожалуйста. — Я постаралась говорить вежливо, но жестко.
— Сейчас на кухне посмотрю, у меня где-то записано! — промурлыкала Лиля и, видимо, с трубкой отправилась на кухню.
Значит, сообразила, что поговорить все же нужно.
— Лиля, вы можете особенно ничего не говорить, только отвечайте, если у вас секреты перед вашим… женихом. Я правильно понимаю?
Лиля только растерянно засмеялась, так, что у меня дрогнуло сердце.
— Значит, правильно. И вы не хотите пока забирать Гришу. Так?
— Ну да… Пока… Понимаете?
— Я понимаю, Лиля. — «И очень вам сочувствую», — хотела добавить я, но не стала.
— А вы можете… — она замялась, подыскивая слово, — подержать еще Гришеньку, да?
— На сколько дней вы рассчитываете? Он скучает о вас, собирается домой чуть что.
— Даа? — Она опять невпопад рассмеялась, видно, жених отправился за ней на кухню и ухватил за что-нибудь. Лиля перевела дух, и еще перевела дух, и даже ойкнула. Какие уж тут детки, когда сегодня все так в жизни складывается — упоительно и непредсказуемо…
Я положила трубку, не очень желая слышать продолжение. Справит нужду жених в свое удовольствие денек, другой, третий, и наверняка вспомнит, что где-то его самого ждут голодные детки и заплаканная жена. Может, в Твери, может, в каком ауле, а возможно, и на соседней улице. И пойдет чужой папка домой, пряча глаза от растерзанной и обманутой Лили.
Так, ну что ж. Надо отдавать второе пианино Ленке, срочно, и не повторяя своих роковых ошибок, устраивать Гришу в нашей маленькой комнате. Перетащить туда Ийкин диванчик… Нет! Не надо укладывать больше его на Ийкином диванчике, как будто она уже не вернется домой. В той комнате есть раскладывающееся кресло, широкое, достаточно жесткое, еще советского производства, со стальными кронштейнами, проживет сто лет как минимум. Вот из него я Грише диванчик и сделаю, уютный и его собственный. Наверняка еще пригодится, дорожка-то протоптана…
Ленка, как часто бывает в таких случаях, позвонила сама. Я заметила — стоит начать думать о каком-то человеке, думать направленно, как будто зацепляя мыслями, и он объявляется, словно его позвали.
— Ну, как ты, мать? Прочухалась? — Ленка говорила хрипло, но была трезвой.
Я поняла, что Ленка хотела спросить, как у меня дела и не плачу ли я больше, сидя на засыпанной снегом мусорке, которую зимой легко спутать с тумбой для цветов.
— Ничего, нормально. Ты пианино будешь забирать?
— Пианино? А когда?
— Да когда сможешь, тогда и забирай. Лучше побыстрее.
— Ой, тогда же надо машину, грузчиков! А сколько это может стоить? Не знаешь?
Ну вот, опять двадцать пять. Сейчас мне придется заплатить, чтобы мое личное пианино, очень хорошее притом, кто-то забрал. И я бы заплатила, чтобы освободить большой угол в маленькой комнате, только у меня-то у самой пятьдесят два рубля до получки осталось. А получка — через десять дней… Есть, конечно, остатки «летних» денег на книжке… Но ведь лето близко! Да и Ийке опять может чтото понадобиться в ее новой жизни. Нельзя выгребать все до последней сотни.
— У тебя же много друзей, Шабалкина, найди кого-нибудь, а! — в сердцах сказала я. — Пианино ведь можно просто на какой-нибудь тележке к тебе перевезти… Знаешь, дворники сейчас с такими ездят… А у меня есть бутылка коньяка, маленькая, правда, и еще бутылка финского ликера, мне дарили на Восьмое марта, вот друзей твоих и отблагодарим, когда перетащат…
— Коньяка? — быстро переспросила Ленка, не дав мне договорить. — Тогда я сейчас приду!
— Ээ, нет уж! — засмеялась я, поняв, что Ленка тут же навострилась выпить и поговорить, рассказать все что знает — об одноклассниках, о себе самой, о политике и фигурном катании, об обиженных злыми женами мужьях, ночевавших у нее в прошлом месяце. — Сначала найди грузчиков с тележкой или «Газель», а потом уж приходи.
— А ты сейчас занята, да? — на всякий случай уточнила тут же приунывшая Ленка.
— А я занята. Иду делать прививки от кори. Тебе не сделать?
— Нее, не надо! — вполне серьезно отказалась Ленка, не сообразив, что прививки делает медсестра в отдельном кабинете детской поликлиники.
Я со вздохом простилась с Ленкой, практически уверенная в том, что пианино она не заберет. Придется мне звонить Соне, собирающейся забрать пианино «на следующей неделе» уже года три, и выслушивать, на какой стадии сейчас ее отношения с первым мужем и что при этом чувствует второй.
«А повешу-ка я объявление!» — вдруг подумала я. К примеру, около музыкальной школы, мимо которой каждый день хожу на работу. Вдруг кто-нибудь купит мое пианино? Если Ленка не заберет в ближайшие дни, то я его продам. А она не заберет — на машину и грузчиков нужно как минимум полторы тысячи — думаю, сумма нереальная для моей бедовой одноклассницы. Поверить же, что ее дружки вдруг поднатужатся и потащат пианино по лестнице, трудно — да они лучше к Ленкиной подружке выпивать пойдут сегодня, чем надрываться с тяжестями.
Впрочем, возможно, за годы одиночества, которое я никогда одиночеством не считала, я разлюбила мужчин. Либо никогда их особенно не любила. Так, чтобы на них надеяться, о них рассказывать, заботиться и таять в их присутствии. Слишком больно и унизительно когда-то исчез из моей жизни Хисейкин, и шрам этот так и не прошел.
Я написала от руки несколько объявлений и позвала Гришу:
— Одевайся!
— Домой? — обрадовался Гриша. Не могу сказать, что он подскочил к вешалке и сразу стал одеваться, торопясь побыстрее побежать домой, но глаза его повеселели.
— Нет, Гришенька, у мамы… ремонт. Выключены батареи. Очень холодно в квартире. Туда пока нельзя. Мы пойдем с тобой погуляем.
— А как же она спит? В одеяле?
— Да, — кивнула я. — В одеяле.
— Я тоже мог бы… в одеяле… — Гриша отвернулся от меня, и я почувствовала себя ужасно, как будто именно я виновата в том, что ребенка, рвущегося к маме, не берут домой.
— Гришенька, а мама почти и не спит. Она все убирает после ремонта, готовит квартиру к твоему приходу…
— Нет, — вдруг тихо сказал Гриша. — Вы говорите неправду. Мама не любит спать под одеялом. Ей всегда жарко. Можно я пойду домой?
Я перевела дух.
— Можно. Пошли.
Гриша поднял на меня глаза и внимательно посмотрел.
— Вы меня сейчас оставите на помойке, да?
— Где?
— На помойке.
— Ты с ума сошел?
Гриша опустил голову.
— Я больше никогда не буду говорить слово «нет». Я никогда не буду говорить слово «нет». Я больше не буду…
— Хорошо, хорошо!
Я уже все поняла. Не так уже безобидна улыбчивая Лиля, это ясно. Хотя кто что только не говорит своим детенышам в сердцах! Не бьет она его до полусмерти, рыдая о несостоявшейся личной жизни, и то ладно. Не стал бы мальчик так рваться домой, если бы ему было там очень плохо.
