Альбер проснулся задолго до рассвета. Проспал он всего часов пять, но спал спокойно и безмятежно, прекрасно отдохнул, тщательно и неспешно побрился, напевая что-то приятное. Усмехнулся, уже уловив, какую именно мелодию напевает:

»…и вновь продолжается бой!..» Нет, что ни говори, а советская пропаганда умела воспитывать из детей патриотов и бойцов; сейчас дети растут без детства; он же с удовольствием вспоминал и заорганизованные шеренги пионеров, и свои удачные побеги из пионерского лагеря на речку…

За окном было темно. Совсем. Центр Москвы сиял огнями, как раньше витрины продмагов — продуктами, вызывая раздраженное недовольство провинции; но здесь была окраина, и освещена была только небольшая площадка перед круглосуточно работающим ларьком, к которому нет-нет да и подтягивались в одиночку или группами рано просыпающиеся алканы или любители чего-нибудь покрепче.

Пора.

Альбер вышел из подъезда и быстро двинулся по улице. Как и следовало ожидать — никакого движения: если бы наружка объявилась уже сейчас, то она была бы демонстративной, то есть намеренно способной спровоцировать объект к тому или иному действию или бездействию. Мужчина пересек сквер, открыл «ракушку», плюхнулся на застывшее сиденье «форда-скорпио», проверил машину по оставленным «маячкам» — нет, ее не трогали. Скорее даже не подозревали о ее существовании.

Неспешно прогрел мотор… Ну а теперь — поехали!

Автомобиль выскочил на шоссе на огромной скорости и повернул в сторону от Москвы. Первые огоньки преследователей Альбер увидел только через десять минут.

Усмехнулся: молодцы, ведут грамотно, шли на «темной» машине, водитель — в «очках» — специальном приборе ночного видения. «Габаритки» включили только на подходе к посту ГАИ: теперь времечко суровое, машину с любыми номерами могут остановить, а летящую на предельной скорости и полностью «темную» — и подавно.

Да и с выездом на трассу — просветлело: она была освещена, и вести авто в «очках» просто невозможно. Альбер чуть снизил скорость, снова прибавил; огни какое-то время держались на определенном расстоянии, потом исчезли. Машина отстала? Съехала на проселок? Шоссе здесь было довольно хорошо освещено, она не могла остаться незамеченной…

Какой-то автомобиль нагонял Альбера. Но это была другая машина. Шестисотый «мере» с затемненными стеклами. Догнал — и промчался мимо… Он снова проверился… Еще одна машина сзади… Обставили? Ну что ж — если его ведут с таким шиком, в шесть — восемь машин — это приятно. Утверждать, впрочем, он этого не мог: при такой профессиональной «наружке» про хвосты можно или точно знать, или чувствовать. Ежели, конечно, это не паранойя… Впрочем, даже если ты параноик, это не значит, что тебя никто не преследует.

Автомобиль вышел на скоростной участок шоссе. Длиннющий, прямой как стрела, под слоем шлама он был уложен бетонными плитами; на этой трассе было несколько таких участков. М-да… Велика была держава — на случай войны практически весь Союз был «снабжен» по основным шоссе такими вот «линейками», где свободно мог сесть не только истребитель-перехватчик, но и стратегический бомбардировщик! А нынче? Машины настолько изношены, что взлетают исключительно на «честном слове», да и то — благодаря мастерству летчиков. Черт его знает…

Раньше и название для авиационных машин было поэтичное: «Крылья Родины»… А ведь так и есть… Авиация, космонавтика крылья народа, воплощение неосознанной мечты о свободном полете, вдруг претворяемое в действительности…

Авиационные парады поднимали дух людей — Бог весть почему… Три профессии в армии пользовались исключительным авторитетом и вниманием руководства: летчики, «крылатая пехота» и… разведка. Именно разведка, а не надзирающие особисты…

И еще… Вот ведь штрих… Единственный из министров, кроме обороны, входивший в Политбюро, был министр культуры! Культура — это молодежь, это будущее! Две вещи нельзя упускать никогда: вооруженные силы и молодежь! Первые — защита страны, вторые — ее будущее… Сейчас Россия живет и без защиты, и без будущего.

Мысли Альбера неслись стремительно, словно километры шоссе под колеса бешено мчащегося автомобиля. Явного хвоста за ним не было. Ему или верили, или — «списали». И то и другое — задевало самолюбие. Скоро эти ребятки узнают, что может натворить даже один «гуляющий сам по себе» профессионал такого уровня!

Альбер нажал тормоз на скорости, крутнул руль. Автомобиль развернулся с визгом почти на месте и помчал обратно. Преследующая его машина теперь неслась навстречу. На губах Альбера блуждала полуулыбка: в левой руке был зажат «кедр» с глушителем, мужчина выставил оружие в окно и нажал спуск. Пули крошили лобовое стекло, машина вильнула, опрокинулась и покатилась по дороге, перевернувшись дважды. Следующая — обнаружила себя: водитель как-то неловко вильнул, потом выровнялся, прижался к обочине. «Форд» Альбера промчался мимо, очередь прошила автомобиль, он вспыхнул клубом огня — пуля угодила в бензобак.

«Форд» прошел еще метров сто, нырнул на малозаметный, занавешенный еловыми лапами проселок. В полукилометре от Основного шоссе на обочине тихо дремал скромный «уазик» с эмблемой лесничества на борту. Альбер поменял машины.

Оформил оставленный автомобиль «пластиком», выставил детонаторы. Когда «уазик» натужно пробирался уже по узенькой, занесенной дачной дорожке, сзади ухнуло: это преследователи нашли «форд». Вместе со смертью.

Сделав преизрядный крюк, «уазик» въехал в Волоколамск. Остановился перед небольшим деревянным домиком; мужчина сам открыл ворота, загнал «вездеход» в глубь двора, отомкнул приземистый, невзрачный гараж. Там стоял новехонький «БМВ»; по российским дорогам этот «конек» скакал куда резвее «порше», да и был куда незаметнее: многие из братвы, кому по рангу катать на шестисотых было еще рано а на «лендроверы» пересели все, кому не лень, катались на привычных «бээмвэшках», правда, меняя модели. Этот, цвета ночного неба, выглядел изящно и с шиком. Альберу вдруг пришла забавная мысль: может быть, российская братва освоила первым именно этот автомобиль, так сказать, по созвучию?.. Очень уж на БМП похоже!

Машина выехала из городка и помчалась в сторону Москвы. Рассвело, и в потоке похожих авто, на которых деловые мчались кто на стрелку, кто на покой — после бурной ночки, — «бээм-вэшка» стала просто элементом дороги. Низкое небо, притиснувшее к земле эти ползущие букашки… «Поразительно… Поразительно, как наш народ гармонирует с природой!» — улыбнулся Альбер, вспомнив слова Герцога из фильма про барона Мюнхгаузена. Странная страна Россия… Мюнхгаузен… Имя, ставшее нарицательным, — имя вруна и совершенного фантазера… Кажется, и в психиатрии даже есть такой термин: синдром Мюнхгаузена — это считается болезненным состоянием, характерным внутренней убежденностью в правоте своих вымыслов, почти насильственная тяга к псевдологии и фантазированию, причем без всякой видимой практической пользы для больного… Альбер снова усмехнулся, представив длинный легион политиков — за трибунами и без оных… Лучше всего они бы чувствовали себя в больничных палатах… Впрочем — доктора в подобных заведениях мало чем отличаются от пациентов… Синдром Мюнхгаузена… А между тем реальный барон Карл Фридрих Иероним фон Мюнхгаузен был именно тем человеком, который встретил четырнадцатилетнюю немецкую принцессу на границе России и сопровождал в Петербург, посвящая юную девочку во все тонкости и хитросплетения дворцовых интриг… Принцесса Софи со временем превратилась в императрицу Екатерину Великую, и ее правление было названо «золотым веком».

Автомобиль мчался на хорошей скорости. Альбер чувствовал приятное, бодрое возбуждение. Он никогда не понимал придурков, употребляющих наркотики или пьющих водку, как воду. Как не понимал и придурков-писателей, выдумывающих всякие комплексы по поводу убийства. Хотя… Конечно, какой-то Раскольников, который сидит в затхлой комнатенке и сто раз прокручивает и то, как он укокошит никому не нужную старушонку, и то, как заживет потом, на полученные денежки…

У нынешних отморозков таких проблем нет: когда в голове всего две параллельные извилины, водка и бабы, то болтаться пустым умствованиям там просто негде. А для него, Альбера, — это просто привычная работа. И для него, и для тех, кто играет против него. Каждый поставил жизнь, и живет потому — с удовольствием!

Этакий вариант русской рулетки. Как у Александра Сергеевича? «Все то, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья…» Или…

«Легко бродить по краешку огня…» Стоп. Откуда это?.. С той кассеты, с записью допроса Дорохова. Он пытался ее слушать — но все это не для него. Проще — встретиться лично и понять. То, что он, Альбер, сумеет понять все, что ему нужно, он и не сомневался. Настроение было таким, словно он окунул голову сразу, вдруг в ледяную воду… Говорят, так чувствуют «приход» завзятые кокаинисты, когда вдыхают «снежок»…

Неожиданно Альбер вспомнил читанную давным-давно новеллу Цвейга «Амок».

Так малайцы называли манию сумасшедшего, неудержимого стремления к чему-то, наступающую в сумеречном состоянии сознания и характеризующуюся агрессивно-разрушительными действиями и по отношению к окружающим, и по отношению к себе… Ему вдруг показалось, что сейчас в этом состоянии пребывают все — и Кремль, и Замок, и он сам, Альбер. Ну и пусть. Значит — тому и быть.

Возникшее неожиданно где-то внутри чувство было странным — смутная ярость, грань смеха и плача… Альбер бросил в щель рта сигарету, прикурил, зрачки его сузились, будто вокруг разом наступила кромешная тьма. А в голове крутилась и крутилась одна и та же строчка: «…легко бродить по краешку огня…»

Огня Магистр не зажигал. Тихо ходил по мягкому ворсистому ковру и думал. А вообще, он стал плохо спать. Раньше объяснял себе это нервотрепкой, но и сам понимал, что лукавит. Нервотрепки хватало всегда. В последнее время на него навалились какие-то жуткие, противные предчувствия. Естественно, ни к каким врачам он обращаться не стал, прочел было несколько статей из разных невропатолого-психо-аналитических журналов, да и бросил — от греха…

Неврастения, психостения, депрессия… Длительный стресс… Синдромы — абулический, адаптационный, аментивно-ступидныйапоплектиформный, аффективно-бредовый, внешнего воздействия, вторжения, гебефренический, лабильности волевого усилия, ночной еды, одичания, повторяемости восприятий и сенестопатий, расстройства побуждений… Бред! Особенно Магистра удивили такие названия, как синдром Ундины или Тантала-Полифема… Нет, этих психиатров просто закрывать нужно в их же учреждениях, и — всех разом!

И тем не менее ночами Магистру не спалось. Снотворных он избегал, а водка не помогала. Просто голова становилась тяжелой, чугунной, мысли в ней ворочались вяло и тяжко, но они крутились и крутились все по тому же кругу, будто заезженная кассета… Несколько раз за ночь он поднимался, курил, ложился снова и снова не спал… В голову лезли ненужные воспоминания — о тех, с кем работал когда-то и кого уже давно не было рядом… Он видел, как менялся мир…

Когда-то, еще тридцатипятилетними юнцами, они сидели за бутылкой вдвоем с приятелем, и им казалось, что в жизни они перевидали всякого, и ничего нового уже не увидеть и не испытать… Через год этого приятеля нашли мертвым в собственной квартире, и никто даже толком не потрудился «замазать» совсем уж крайний для здорового мужика диагноз: «острая сердечная недостаточность». Люди сгорали… А во власти они сгорали куда быстрее, чем где бы то ни было; хорошо, если у раздолбая при мантии хватало воображения представить себя историческим деятелем: милый самообман позволял ему продержаться дольше, подпитывал, словно наркотик, — такой же сладкий и такой же разрушительный, как вовремя не схлынувшие детские иллюзии…

Да, детство… Когда-то по телику даже передачка была под таким названием:

«Родом из детства». Или как-то еще… Саму передачку Магистр не помнил, но название упало как-то сразу. Строка из стихотворения, что ли? Помнится, он дважды удивился красоте названий — «Они были смуглые и золотоглазые» Рэя Брэдбери и «Немного солнца в холодной воде» Франсуазы Саган. А в его детстве не было «немного солнца», а была громадная московская коммуналка, замотанная мать, несколько зачитанных до дыр книг на пузатой этажерке и портрет Сталина в светлой ореховой рамке. Знаменитый портрет, где Вождь прикуривает трубку.

Именно с ним и были связаны все его воспоминания при слове «отец». Он не помнил никаких репрессий тридцать седьмого, но помнил задерганного, скрипящего кожей ремней дядю Гену из дома напротив, при появлении которого вся их многоголосая квартирка замирала… Пацана выпроваживали гулять, дядя Гена помогал матери «по хозяйству». Когда мальчик возвращался, дядя Гена был уже хорошо навеселе, дымил папиросой, угощал его сладостями… А как-то…

В соседней комнате жил с женой дядя Саша, длинный, как ходульная верста, врач-патологоанатом. Был он человеком пьющим, но пил тихо, к его шарканью по утрам, красным глазам, трясущимся рукам, когда он, не завтракая, торопился еще затемно на работу, все привыкли. Мальчик помнил: руки у него были необычно сильные, будто литые, словно он не трупы резал, а металлические прутья гнул. Но раз в три месяца тихий выпивоха запивал вкрутую, влютую. Вечером ему старались не попадаться, мог и врезать… И как-то — дал раза мужику из соседнего дома, которого сам же и привел, да что-то, видно, не поделили — врезал, что громадный, в три обхвата мужик мешком повалился на пол да так и лежал с полчаса — водой отливали, как прочухался. Но несмотря на выкрутасы, дядю Сашу в доме охотно терпели: мужик — какая ни есть, а сила.

А в один запойный день дядя Саша на полном взводе гомонил в коридоре; материн хахаль был у них, встал, пошел урезонивать… Что такое врач сказал дяде Гене, мальчик не знал; тот вдруг вернулся в их комнату, надел китель, подпоясался ремнями… Дяде Саше вроде все было по винтам, но когда дядя Гена строго к нему подошел… Мальчик думал — щас врежет, и отлетит тот Гена до самой стены, на которой висел девчоночий велосипед… Но… Дядя Гена тихо так сказал несколько слов, и здоровенного доктора словно к земле прибило: стал он будто и ростом ниже, и старше… Весь дом забился по комнатам, только и слышен был скрип ремней и кожи, когда дядя Гена одевался, а мать что-то горячо нашептывала ему на ухо…

Дядю Сашу стало не видно и не слышно. Приходя с работы, он забивался где-то в своей комнате и даже в туалет ходил суетливо, словно боялся кого потревожить…

Клара Леопольдовна, сухонькая старушонка, ехидно замечала ему вслед:

— Что, разосрался, матерщинник? То-то будешь знать, как власть обкладывать! Заберут тебя ужо, заберут… Власть заберет!.. — и грозила сухоньким желтым пальчиком.

Вот тогда он и узнал то самое слово: «власть». Слово, заставившее громадного дядю Сашу превратиться в тень в квартире и его сила ничего не значила и не стоила… И мальчик решил что власть — и есть самая сильная сила; впрочем, это слово никогда не ассоциировалось у него с добрым и строгим человеком, чей портрет в ореховой рамке висел на этажерке; при слове «власть» он и тогда, и после ощущал запах ременной кожи, и еще чего-то, наверное, страха, который был и в затаенной тишине квартиры, и во взглядах соседей, и тяжком, дурно пахнущем, липком поте врача-алкоголика… Но главным был все же запах кожи и строгая подтянутость усталого дяди Гены, глядевшего на него порой глазами затравленного волка…

Нет! Стоп! Магистр остановился посреди комнаты. Какой взгляд?! Какого волка?! Это он сейчас себе придумал, дядя Гена был весел и не очень-то раздумчив на самом деле… Правда, потом он пропал куда-то… Но почему?..

Почему так навязчиво это воспоминание?.. Ну да… Страх. Страх был настоящим. И не тогда — теперь! Нельзя морочить людям головы до бесконечности: эти прыткие финансисты уже совершенно сбрендили… А он, затянутый в воронку их интересов, порой уже плохо стал ощущать «звоночки», сигналы опасности, которые раньше всегда подходили своевременно… Отчего беспокойство? Кришна мертв. Его размашистая подпись в мире тихих денег — КРШН — значила немногим меньше, чем раньше в мире политики другая грозная аббревиатура — НКВД. Кришна… Понятно, что прозвище, или, как говорят блатные, «погоняло», он получил за эту самую подпись, и все же… Ему, Магистру, порой приходило в голову, что именно Кришна и был настоящим посвященным, а вовсе не он, Магистр, и стены Замка — всего лишь декорация в любительском спектакле, на который взирает откуда-то из темноты зрительного зала настоящий мастер, присматриваясь к молодым актерам…

Рассвело в восемь. Магистр позвонил, вошла девушка, на подносе — большая чашка горячего кофе. Замерла в ожидании, приподняв брови, но Магистр молча кивнул. Девушка пошла к двери, держась прямо, вышагивая красиво и ровно, словно под объективом десятков телекамер. Магистр скривил губы, проводив ее взглядом: старость — не старость, а уже не до баб. А жаль.

Прожужжал зуммер внутренней связи:

— К вам Герман.

— У него что-то срочное?

— Он полагает, да.

— Через десять минут. Время терпит. Магистр отхлебнул горячей горько-сладкой жидкости. Да, время терпит. Но не всех и не всегда.