— Я слушаю. — Магистр поднял на Германа тяжелый взгляд.

— Альбер ушел. Наворотил гору трупов и ушел.

— То есть активно объявил нам войну.

— Скорее не только нам. Всем. Он всегда был психом.

— Да?.. А кто в этом мире нормальный?

Герман промолчал. Ни один мускул на лице не дрогнул.

— Я жду объяснения причин, — раздражаясь, процедил сквозь зубы Магистр.

Этот щенок еще будет с ним в паузы играть…

— Кажется, он нащупал Дорохова.

— Так он жив?

— Скорее да, чем нет.

— Почему это выяснил Альбер, а не вы?

— Он оперативник. Я — э-э… человек действия.

— Или — бездействия.

Герман и на этот раз промолчал.

— Продолжайте, — велел Магистр.

— По каким-то его оперативным контактам поступила информация из Приморска.

— По каким?

— Скорее всего ФСБ. Краевое управление.

— Дальше.

— В станице Раздольной, в семидесяти километрах от Приморска, произошел какой-то инцидент. Местный начальник отделения занервничал, перезвонил кому-то в Приморск, тот, по-видимому, давно на контакте с ФСБ, доложился. Фээсбэшник передал Альберу.

— Много предположений.

— Мы прояснили это через свой контакт в УВД; городок хоть и небольшой, все друг друга знают, но и раньше не сильно делились, и теперь не особенно…

— Коротко: как ты это все «зацепил»?

— Источник в Приморском УВД сообщил, что местный РУОП скрытно выслал в Раздольную спецгруппу. Причем классную, как говорили раньше — номенклатура.

— Чья?

— Начальника Приморского РУОПа генерала Васнецова. Группа в количестве восьми человек, но без оружия.

— Без оружия? — удивленно поднял брови Магистр.

— Да. Официально — группа отправилась на переподготовку в Воронеж.

— С какой стати в это ввязался РУОП, если контакт Альбера, как вы говорите, из ФСБ.

— Мало ли… Кто-то кому-то что-то должен остался… Так бывает. Всегда и везде. Да и РУОП любит «держать руку на пульсе»; тем более операция внешне простая…

— Альбера вычислить возможно?

— Вряд ли. Слишком опытен. Мы могли бы его вообще не отпускать, но такой задачи вы не ставили.

— Именно. Что Гончаров?

— Пропал.

— Пропал?!

— Я же вам докладывал…

— Считай, что я забыл.

— Мы рассчитывали, что он и его люди активизируются после устранения Решетова. Но этого не произошло.

— А взрыв бибики заместителя Минфина в центре Москвы — это не активизация?

А устранение племяша Михал Андреевича Суслова?

— Мы не вполне уверены, что это работа людей Гончего.

— Герман, а в чем вы уверены вполне?

Герман промолчал и в третий раз. Заводил его Магистр намеренно. И как раз потому, что чувствовал тревогу сам. Пусть мальчонка поймет, что он никто. Что его личное мастерство «человека действия» — ничто по сравнению с мастерством опытных оперов, таких, как Альбер или Гончий. Такого, как он. Магистр.

— Хорошо. Обсудим пока предположения.

— По-видимому, Гончий затаился, как и Альбер. Возможности его агентурной сети мы не знаем, но предполагаем, что…

— Не тешьте себя иллюзиями, Герман. Оперативные возможности Шлема и лично Гончарова куда выше, чем наши, и, возможно, выше, чем мы даже можем себе представить. А денег у них — тоже немерено.

— Даже при теперешних затруднениях?

— Затруднения приходят и уходят, как и люди. Деньги — остаются. На дело их никто не жалеет. А те, что думали иначе… Их давно нет с нами. То, что вы зацепили контакт Альбера в Приморске, — просто удача. Боюсь, что она не обошла и Гончего. Что предполагаете предпринять?

— Выслать «Дельту».

— Вы уже обо всем позаботились?

— Да. Они будут в Раздольной через четыре часа. Необходим только ваш приказ.

Магистр задумался на мгновение…

— Хорошо. Но если Альбер действительно нашел Дорохова, а не «подставу» от Гончего, доставьте мне его. Живым. Живым, здоровым, в здравом уме и твердой памяти. Вы хорошо поняли?

— Да, Магистр. — За операцию вы несете персональную ответственность. Возможно, вас смутит столь напыщенное слово, но эта страна развалилась как раз потому, что после смерти Сталина никто никогда не нес ни за что персональную ответственность по полной схеме. Головой. Вы поняли меня?

— Да, Магистр.

— Лучше вас, Герман, с захватом никто не справится. Я уверен. Одному — оперативное мастерство, другому… У вас есть отличный шанс.

— Да, Магистр.

— Докладывайте по запланированному каналу связи.

— Есть.

— Удачи.

Магистр снял трубку, подержал в руках, положил на место. Что-то его беспокоило, сильно беспокоило, и лучше было перестраховаться прежде, чем отдать приказ.

Кажется, все шло правильно, а что-то не давало покоя…

Что? Или кто? Кришна?

Но Кришна мертв. Мертв! То, что Гончий не «погнал», — вполне в стиле всей тамошней конторы: тише едешь — дальше будешь… Впрочем, когда нужно, меняли они свой девиз на другой: «И какой русский не любит быстрой езды». И его, Магистра, тревожило что-то иное…

В памяти Магистра всплыл вдруг Гурген Сергеевич Саркисян. С ним Магистр был знаком совершенно не по делам. Гурген Сергеевич был элегантным седым мужчиной, всегда в прекрасно сшитом костюме, спокойный, сосредоточенный, на вид ему было под пятьдесят; и Магистр искренне удивился когда узнал, что армянин старше его самого на десять лет. Внутренняя уверенность его, по-видимому, передавалась окружающим, им, должно быть, восхищались женщины, впрочем, это восхищение могло и мешать скорому сближению — мужчина внушал еще и некоторый мистический страх.

А был он, как бы это выразиться… Ну да — людоведом и душелюбом… В отличие от психоаналитиков и медиумов-маразматиков, Гурген Сергеевич занимался довольно прозаическим делом: бизнесом где-то в области компьютеров. Магистр познакомился с ним самым частным порядком, по какому-то пустяковому делу, разговорился… Потом отужинали пару раз вдвоем. Естественно, опасаясь кем-то просчитанных случайностей, Магистр «пробил» Саркисяна через все возможные каналы и сделал удивительное открытие: в наше время можно заниматься бизнесом и быть абсолютно безгрешным человеком! В такое Магистр просто не верил, прокачал снова — ангелочков с крылышками в семьдесят просто не бывает! — тот же результат, по всем каналам. Магистр задумался надолго — и понял! Гурген Сергеевич был не просто умным — он был мудрым. Он вовсе не желал ни власти, ни богатства, он хотел жить без нужды и в добром здравии, а для того занимался очень средним по доходам бизнесом, ничего никому не был должен, имел жену-красавицу на тридцать пять лет моложе, чудесных деток, мальчика и девочку, отменное здоровье и по всем меркам имел то, что в суете пропускали другие, — он был счастлив. Когда-то его поразило большое горе: в ташкентском землетрясении он потерял всех родных, чудом остался жив сам, поседел за ночь и вместе со «второй жизнью» получил мудрость.

Главное, что поразило Магистра и привлекло его, — было умение Гургена не только «схватывать» людей с одного взгляда, но и давать двумя словами точную характеристику. «Диагнозы» Саркисяна всегда подтверждались. Как-то Магистр спросил его мнение об одной состоятельной даме, посещавшей тот же спортклуб, где познакомились и они… Гурген глянул на нее, кажется мельком, и произнес:

«Сорока еще нет, хотя тридцать уже есть». Вот эти самые слова «тридцать уже есть» он произнес так, что и добавить к характеристике было нечего: даме, Наталье Леонидовне Черкасской, было сорок три, она впала в бальзаковский возраст, как Волга в Каспийское море, молодилась, стремилась поболтать о своих «двадцатидевятилетних» проблемах с любым, кто попадался под руку… А главным занятием Натали Леонидовны, жены преуспевающего предпринимателя, вечно занятого по службе, было выяснение проблемы: есть ли все-таки кость в известном органе?.. Выясняла это она горячо и самозабвенно, будто естествоиспытатель, стараясь провести как можно больше опытов, чтобы потом, в тиши покойной старости, в кабинете за дубовыми дверьми, создать наконец теорию, которая удивит мир и обессмертит имя творца…

Самому Магистру он как-то сказал: «Мятущийся вы человек, Всеволод Евгеньевич, мятущийся». Магистр даже вздрогнул от точности попадания! Как это схватил Гурген? Магистр слишком давно работал в системе, чтобы не научиться управлять не только мышцами лица или уголками губ, но и глазами. Никто, ни один детектор лжи, ни один сверхсовременный аппарат, не выявил бы в нем никаких «вегетососудистых» изменений при самой беспардонной лжи, ни зрачки бы не ворохнулись, ни давление не скакануло… Более того, Магистр умел, подобно хорошим актерам, вызывать у себя ту реакцию, какая ему была необходима.

Покраснеть, побледнеть, сделать взгляд тяжким, как банковский сейф Гохрана…

Вот только плакать он не умел. Совсем.

Или с годами что-то переменилось и он сделался уязвим?.. Климакс? Ну это да, порой на него находило: трахал девок «пачками», совершенно озверев на это дело; ребятки доставляли ему кисок прямо с уроков, вкалывали девкам «для завода» эфедрин, киски тащились, как удавы по пачке дуста, и Магистр становился для них просто Давидом работы Микеланджело… Совесть Магистра не мучила. Если эти трахнутые пролетарии наплодили столько детей, к которым относились как к выблядкам, и часто сами подставляли дочек под «быков» да «зверей» за пару-тройку сотен «деревянных», то какая к ним жалость?.. Когда на Магистра накатывало такое состояние, он быстренько набирал табунок малолеток, с полдюжины, дотрахивался сам до полной одури и нестояния, чтобы потом не думать о бабах вовсе — месяц, два… Если были запойные алкоголики, то он был запойный «тральщик». Умом Магистр понимал, что все это ненормально, и главное — негативно сказывается на здоровье, но повторял время от времени свои «оторванные» кутежи. Тем более «подстав» опасаться не приходилось: его ребятки наметанным глазом отбирали сучонок прямо у школ, никогда не повторяясь…

«Поймать» его на телку было просто невозможно — казалось бы, чего проще в его возрасте и положении найти себе нормальную женщину лет тридцати — тридцати пяти, без прибамбасов и с любовью, и жить-поживать… Тем более китайцы уверяют, так и здоровья прибавится, и никакой климакс нипочем — живи интересной постельной жизнью до восьмидесяти пяти и в ус не дуй… А если уж «бес в ребро» припрет, всегда можно табунчик выдернуть и «оторваться» для поддержания душевного равновесия… И когда придет черед марки собирать, этим и заняться…

Магистр представил себя в глубоком кресле, укрытым теплым пледом седым старичком, пинцетом тискающим бумажки в кляссере, невольно улыбнулся… И вдруг, неожиданно для себя, вспомнил портрет Сталина в светлой ореховой рамке над этажеркой и понял. Понял все в себе. Он никогда и не хотел быть Отцом, он хотел быть опером, простым опером, но на службе у Отца, у любого, кто таковым может стать… Самому ему не дано… Если бы такой человек появился… Он, Магистр, влез совсем не в ту лодку, но вынужден теперь грести и грести… И еще он вдруг сразу понял Альбера, его «психоз», его «личную войну» — Альберу не хватало того же или — почти того же…

Стоп! Бессонная ночь давала себя знать — мысли неслись куда-то в сторону и увлекали за собой их «создателя». Так можно не дожить не только до кресла и пледа, но и до завтрашнего утра! В конце концов, жизнь — борьба, волчья стая, и законов ее никто никогда не отменит! Он вспомнил Гургена вовсе не по своему поводу… Ну да! Герман!

Как-то раз, тоже со стороны, он показал Гургену Германа. Спросил между прочим, неназойливо:

— А как тебе этот спортсмен-любовник? Гурген шутливого тона не принял, каким-то чутьем догадался, как важен собеседнику ответ, прищурился:

— Малый — будто штык проглотил. Причем вместе с трехлинейкой. Им, этим штыком, в душе такую рану расковырял… Рано или поздно рана эта гноем набухнет, прорвется, да так, что всем мало не покажется, уж больно взгляд у паренька волчий. И воля есть. Тяжелая, как плита мавзолея…

…Магистр перевел дух. Он был рад, что вспомнил. Быстро глянул на часы:

Герман будет в аэропорту через десять минут. Поднял трубку:

— Магистр вызывает Дельту.

— Дельта-первый слушает Магистра.

— Приказываю провести операцию по захвату объекта. Подробные инструкции у Германа. Завершить операцию по штатной схеме.

— Есть.

Магистр сделал паузу, задумался на секунду, продолжил:

— После завершения операции объект доставить на базу «Роща-Н».

— Есть.

— И — крайнее. Сразу по окончании захвата Германа… устранить. За это отвечаете лично вы, Дельта-первый, вам ясно?

— Так точно.

— Выполняйте.

— Есть.

Магистр откинулся на спинку высокого кресла. Но никакой легкости он не чувствовал. Над ним оставалась чужая воля — тяжкая, как плита мавзолея.