»…Есть только миг между прошлым и будущим, именно он называется жизнь…» Магнитофон в комнате ненавязчиво мурлыкает эту мелодию, а я — я балдею. Зажмурившись, я погрузился под воду. И у меня вдруг появилось чувство, будто я родился здесь… Вернее… Да. В море. Или — все люди когда-то жили в море и умели жить под водой и дышать там…

— Э-эй, ты не утонул?

— Не-а…

Понятия не имею, что со мной происходит… Я не помню ни хрена ни о себе, ни о своей жизни, и вдруг все это меня абсолютно перестало волновать… Почему?

Из-за русоволосой девчонки, которой почему-то хуже, чем мне?.. Нет, не так…

Просто… Просто мне с ней лучше, чем без нее.

Когда я вышел в гостиную, девчонка стояла спиной ко мне. Совершенно нагая — только высокие белые сапожки и светлая лента в волосах. Она обернулась, и я увидел, что девушка еще и абсолютно пьяна… Или пьяны были только ее глаза?..

Уверенно и грациозно она двигалась в такт музыке, чуть раскачиваясь, словно деревце под порывами ветра… Потом подошла вплотную, приблизила губы к моим:

— Ты не считаешь меня?.. Я прикрыл ее рот ладонью:

— Нет…

— …Только не говори, пожалуйста, слов… Никаких слов… Молчи…

Слова… Они только могут все испортить… Потому что… Потому что я не знаю, какое твое слово отзовется болью в моем прошлом — ведь это ушедшее мы носим с собою всегда… И за словом мгновенно побежит другое, третье, четвертое… И ты будешь не ты, а кто-то, кого уже нет давно рядом, да и не было никогда… Был другой, которого я принимала за того, пока… И это не важно… Не важно все…

Ничего не говори… Молчи… Только слушай музыку и смотри… Музыка… Она тоже способна быть словом, она тоже будит ушедшее или несбывшееся — еще более дорогое… А я, я хочу иметь настоящее, хочу иметь на совести что-то… Нет, не то, за что стыдно или больно будет потом, этого не нужно… Хочу, чтобы просто было красиво… Красота — это ведь только миг, а мы не умеем беречь даже его…

Успеется… потом… А вот ничего не успеется, и может совсем не быть никакого «потом», а люди живут, словно собираются жить вечно, всегда… Мне, мне совсем не нужен памятник, ни бронзовый, ни медный, ни интеллектуальный — никакой…

Разве это так мало — если я хочу красоты… И — гармонии… Только… Только гармония любви и красоты — а ведь это, наверное, одно и то же — такая редкость на этой земле, что длится так недолго… Она мимолетна… Мир не терпит гармонии любви, не терпит отличия от себя, серого и строгого, и поэтому…

Девчонка перевернулась на бок, посмотрела на меня внимательно:

— Как все здорово сегодня… И этот снег за окном, и музыка, и ты… — Она снова откинулась на спину. — Ты знаешь… Эта песня звучала, когда мне было лет шесть или семь… Странно, но именно тогда я впервые почувствовала себя девочкой… Ты понимаешь?.. У нас была спортивная секция в школьном спортзале, гимнастическая, — мы бегали по ковру, швыряли ленты, кувыркались, ловили их…

А потом, потом мы с девчонками тихо прокрались из душа через раздевалку в школьный коридор… Он был пустой, темный и гулкий — даже было немного жутковато… И вот, представляешь, музыка… Едва-едва слышна… Мы пробрались по запасной лестнице на второй этаж, там вход, тоже запасной, дверь — со времен царя Гороха, еще такая, в перекрестьях вся, со стеклами, и стекла краской замазаны… Ну, понятно, в надписях все… Мы прильнули к щелочкам в этих разводах… Ну да, музыка далеко где-то, в зале — там вечер встречи выпускников был… Мужчина — взрослый совсем, лет, наверное, тридцати, и с ним — девчонка… Может, она год назад школу закончила, может — два, может, даже еще училась… Мужчина этот — учитель ее или просто… Просто кто-то старший…

Это… Это я потом досочиняла… Дофантазировала…

— А сейчас ты не сочиняешь?

— Нет… Так все и было… Они целовались… Потом… Потом он поднял ей юбку — тогда в моде совсем коротенькие были, а под ней — ничего… Нас они не замечали, а мы, мы дыхание затаили, как мышки… И музыка играла… И это было… Это было красиво… Понимаешь?.. И еще… еще я едва не плакала… Ты понимаешь?! Я — ревновала!..

А потом… Потом, на следующий год, я пошла в школу… Был праздник первого звонка… И знаешь, чем были заняты мысли семилетней девчонки?.. Я искала глазами старшеклассника, в которого можно влюбиться… А потом… Потом один большой такой взял меня на плечо и понес, а я держала колокольчик и звенела, и сначала мне было радостно и вдруг стало так горько, что я едва не заплакала: мне вдруг показалось, что эти взрослые мальчики принимают меня за куклу и не обращают на меня никакого внимания, как на меня, и я навсегда останусь такой… Я тебе нравлюсь?

— Да…

— Очень?

— Очень…

— Вот теперь я чувствую, что очень… Еще… Да… Ты знаешь, мир какой-то странный… И темный… Или стал темный?.. И он не только зимой такой, и не от мглы он такой темный стал — от людей… Люди совсем разучились радоваться…

Они куда-то бегут… Или от чего-то бегут… Или — просто закрылись сами в себе, и им кажется, что так безопаснее… Мне и самой недавно казалось, что так безопаснее… Не-а… А так хочется, чтобы было красиво… И еще — чтобы завтра утром мы не забыли эту ночь… Чтобы никогда не забыли… Мы ведь не забудем, правда?..

— Правда… Иди ко мне…

— Да…

…Девушка выгнулась всем телом и замерла. Выдохнула:

— Как замечательно… Тебе тоже было хорошо со мной?

— Да…

— Ты знаешь… Я три недели была здесь совсем одна… «Ящик» не включала, книжек не читала, просто бродила по берегу… Пару раз с подругой разговаривала по телефону… И знаешь, что интересно? Вот мысли, они плавно так текут и красиво, кажется — если их записать, такой роман получится, и умный, и мудрый… А когда начинаешь говорить… Особенно по телефону — все выскакивает что-то дежурное, необязательное или то, что приятно… А два дня назад бродила по берегу, высоко над морем… И увидела чайку. У нее крыло обвисло, поломано… И стоит та чайка высоко так, на обрыве, и смотрит на море… Долго смотрит, взгляда не оторвет… Не знаю, где она крыло поранила, а только — не взлететь ей… Я попыталась подойти, а она к самому краю двинулась, я остановилась, побоялась — сорвется, а внизу — прибой, разобьет… Вечером тоже пришла, она сидела в сухой траве, там же, на обрыве, и замерзала… Я оставила хлеба и ушла: может быть, когда меня не будет, подойдет, подберет…

А на другой день пришла — не было ее. Совсем. Попыталась я придумать, будто она поправилась, улетела, а не вышло… Погибла она, эта чайка, я точно знаю, погибла… Я… Мне… Мне иногда кажется, что люди, многие люди похожи на эту чайку… Только… В отличие от нее им так и не довелось летать над морем… Никогда… Они могут об этом мечтать, но взлететь не могут, хотя и птицы… Крылья им поломали, жестоко, еще в детстве…

Извини… Я заболтала тебя совсем… Можно, я посплю? Только…

— Да?..

— Ты разбуди меня утром… Ведь все не закончится завтра, правда?

— Правда…

Девушка подняла голову, посмотрела в огромное незанавешенное окно, полное лунного света:

— Посмотри… Все белое… — Она повернулась на бок и через минуту уже спала, дыша спокойно и ровно.

…Под лунным светом побережье было абсолютно белым, словно…

…Белоснежный плащ Великого Мастера, казалось, покрывал собою землю.

Алый, словно только что пролитая кровь, крест извивался по всему полю плаща; края креста были изломаны и напоминали лапы хищного, ненасытного паука…

Великий Мастер соскочил с коня, бросил поводья подбежавшему оруженосцу и стремительно поднялся по ступенькам Замка. Он шел через анфиладу громадных залов, увешанных доспехами, богато украшенных изысканными гобеленами франков и тяжелым оружием варваров, восточными кинжалами, инкрустированными карбюшонами, с клинками, изукрашенными арабской вязью или индийской деванагари… Империя Рыцарей Храма была невидима, могущественна и несметно богата. Всех сокровищ не могли вместить ни подвалы семидесяти замков, ни сокровищницы, скрытые в горах Аррагона или пустынных плоскогорьях Кастилии… Империя тамплиеров казалась несокрушимой, но он, Великий Мастер, предчувствовал ее падение.

Белоснежный плащ несся за стремительным рыцарем, словно вихрь поземки…

Он проходил зал за залом, воины храма замирали при его приближении и потом еще долго чувствовали властную силу, исходившую от этого невысокого, сухого человека… Его широкоскулое лицо выдавало славянское происхождение; высокий лоб, тонкий, с едва заметной горбинкой нос указывали на родство с королевским домом величественных когда-то меровингов; тонко очерченные губы выдавали натуру от природы сластолюбивую и капризную, но сведены они были жестко: им управляли не страсти, а воля, несокрушимая воля. Опущенные книзу уголки рта говорили скорее не о презрении к роду человеческому, а о разочаровании и жизнью и людьми. Притом глаза густого зеленого цвета сияли, словно подсвеченные изнутри… В расширенных зрачках будто плясали отсветы пожаров, зажженных и его предками, и его предшественниками на троне Великого Мастера, и его подданными; воспаленные губы, казалось, помнили изысканные ласки красивейших женщин Европы, Палестины, Сирии, испанских куртизанок и жриц любви распутного Крита, гибких юных гречанок и русоволосых красавиц Московии, диких горянок и стыдливых и распутных дочерей некогда непобедимых викингов…

Белоснежный плащ, ниспадающий с плеч рыцаря, несся по коридорам Замка, будто вихрь, заставляя оказавшихся на его пути кавалеров застывать безмолвными ледяными статуями, словно холодный ветер Арктики превращал их за мгновение в нечто бескровное, бестелесное, неживое…

Орден рыцарей Храма составили когда-то девять храбрых и благочестивых рыцарей, поклялись посвятить свои силы, отвагу и жизнь Единому Сущему, подвергаясь любым опасностям на суше и на море, следуя лишь одному закону: защите таинств веры Христовой… «Не нам, не нам, а Имени Твоему…» А сейчас…

Могли ли предполагать основатели ордена Гуго де Пайен и Готфрид Сент-Омер, имевшие одну на двоих боевую лошадь, будущее, полное роскоши?.. Оно настало, но только для их последователей. Сейчас ордену были подчинены девять тысяч командорств Запада и Востока — Иерусалим и Антиохия, Триполи и Кипр, Португалия и Кастилия, Леон и Аррагония, Франция и Фландрия, Италия и Сицилия… Тамплиеры смещали государей и властителей, их мечи обнажались против тех, кто мог помешать их власти… Казалось, ей не будет ни конца, ни границ… Но…

«Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут… Ибо, где сокровище ваше, там будет и сердце ваше… никто не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом не радеть. Не можете служить Богу и мамоне…

А всякий, кто слушает сии слова Мои и не исполняет их, уподобится человеку безрассудному, который построил дом свой на песке; и пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было падение его великое».

…Зал, в который вступил Великий Мастер, был особенно величествен. Его высокие своды терялись где-то в невыразимой вышине, откуда на присутствующих изливался мягкий трепещущий свет, и фигуры командоров, укутанные в белые с красным крестом плащи, казались каменными изваяниями. Их было ровно тридцать.

Он был тридцать первым. Его слово было законом и для стоявших здесь, и для тех тридцати тысяч, что ждали этого слова за пределами Замка… Великий Мастер закрыл глаза…

…Его взору представилась Большая Сокровищница Замка. Здесь не было ни золота, ни серебра — только камни. Алмазы и изумруды, рубины и сапфиры — все камни были исключительными… Некоторые были оправлены, другие хранились в специальных, обитых бархатом коробочках. Были и камни-призраки, за ними через столетия тенью двигались смертельные преступления, и каждый, кто владел ими, умирал мучительной, насильственной смертью… Перстень Саладина, повелителя Востока, — желтый алмаз в обрамлении сапфиров… Перстень Ричарда Плантагенета, прозванного Львиным Сердцем, короля Британии… Перстень Фридриха Рыжебородого, германцы называли его Барбароссой… Очень простой перстень — темный рубин в золоте — принадлежал, по преданию, самому Карлу Великому, а до него — легендарному королю Артуру. Великий Мастер вспомнил предание: король Артур, смертельно раненный в битве при Кампланне, не умер, а был увезен на священный, недостижимый для смертных остров Аваллон, где затянулись его раны… И он тайно пребывает на земле Британии и ждет часа явиться вновь — когда наступит крайняя опасность для родной страны… Действительно: место захоронения короля Артура так и не найдено, хотя это пытались сделать и англосаксы, и норманны… Зато известна некая странная надпись, совсем не похожая на погребальную: «Здесь лежит Артур, король Былого и Грядущего»…

Великий Мастер выпрямился. Пора. Перстень с красным камнем исчез в складках его одежды…

…Великий Мастер оглядел монахов-воинов. Речь его была краткой: «Волею Всевышнего и своей с нынешнего часа слагаю с себя полномочия и власть, данную мне братьями и Богом, и предаю свою судьбу воле Провидения»… Рыцарь развернулся и скрылся в маленькой потайной комнате между колоннами… Там ожидал раб. «Делай!» — велел рыцарь. Тускло сверкнул металл, и белый плащ окрасился ярко-алым…

Появившийся перед Собранием командоров оруженосец объявил: «Великого Мастера больше нет».

…Человек средних лет, быстро шагавший по узкой улочке, был одет, как мелкопоместный служилый дворянин. Он появился из маленькой дверцы в стене.

Ничто не привлекало в его облике, только глаза, громадные, густо-зеленые, казалось, в них блистали отсветы многих пожаров, и прошлых, и будущих…

…Минули годы. Бертран де Гот по влиянию Филиппа Красивого стал папой Климентом, а сам король Франции не мог забыть двух вещей: своего пребывания в Тампле в 1306 году, когда толпы простолюдинов бесчинствовали в Париже, — тамплиеры спасли Филиппа и… нечаянно обнаружили перед королем свои сокровища.

Короли не прощают ни чужого богатства, ни чужой помощи: трон единичен и не терпит обязательств ни перед кем! И еще — не забыл Филипп слов, сказанных тамплиерами его брату, Генриху Английскому: «Ты будешь королем, пока справедлив». Филипп Красивый желал быть справедливым только как подобает королю. И — никак иначе.

Избранный новый Великий Мастер Яков Моле вот уже много лет наслаждался могуществом и властью; власть покоилась на несметных сокровищах и казалась не только незыблемой, но вечной… И когда он получил приглашение папы приехать в Париж, совпавшее с просьбой короля — быть крестным его сыну, Великий Мастер в сопровождении шестидесяти избранных рыцарей покинул Кипр и двинулся в путь.

Въезд его в столицу был подобен триумфу римских императоров: тюки с золотом и серебром, навьюченные на десятки лошадей, следовали за Великим Мастером и вместе с ним скрылись за воротами Тампля… Казалось, через город в сопровождении закованной в броню свиты проследовал сам князь мира сего…

Тринадцатое октября 1307 года стало для ордена роковым: по приказанию короля Яков Моле был захвачен вместе со свитой; по всей Франции были схвачены тысячи тамплиеров, их рыцари и служки были пленены и заключены в казематы…

…Серый мартовский день был промозглым от сырого, простудного ветра; мутные воды Сены огибали маленький островок, на котором были воздвигнуты два эшафота: столбы и связки хвороста. Чуть поодаль был поставлен на возвышении навес — для короля Франции и его свиты.

Моросящий время от времени дождь обещал, что смерть обоих, Великого Мастера Моле и Великого Наставника Ги, поверженных властителей самого могущественного ордена, будет мучительной и долгой.

Приговор зачитывал монах-доминиканец: коричневая сутана и капюшон скрывали и его фигуру, и его лицо. Длинные, костлявые пальцы цепко держали длинный свиток пергамента: грехи тамплиеров были велики, они ужасали, но простолюдинов почти не было на церемонии: уже несколько лет по Франции горели костры, уничтожая рыцарей Храма — их сжигали на медленном огне, и редко кто из их близких имел достаточно мужества, чтобы тайно встретиться с палачом и вложить ему в руку тяжелый кошель с золотом — залог быстрой смерти…

— …беззаконных и безбожных, продавших души свои врагу рода человеческого. Они не признают Христа, Святую Деву и святых, плюют на крест и топчут его ногами, а поклоняются в темной пещере идолу, изображающему фигуру человека, накрытого старой человеческой кожей с блестящими карбункулами вместо глаз; ему в жертву они приносят безвинных младенцев, предаются всем мыслимым и немыслимым порокам и мерзостям, кои выдуманы врагом нашим и противником Божиим для соблазна нестойких… Они возмущали души верующих и иными деяниями: колдовством, чародейством, богохульством и поклонением срамным изображениям — и сие все доказано судом Святой инквизиции…

Бормотание доминиканца никто не слушал… Придворные участвовали в церемонии принужденно: смотреть, как сгорят эти два потерявших всякий человеческий облик существа, было совершенно неинтересно; за годы, что те провели в тюрьме, забылось и их былое могущество, и их слава, но присутствовать было необходимо, чтобы не вызвать гнев короля… Единственным чувством, томившим присутствующих, была скука.

Дождь сменился мокрым снегом, погода стала еще более промозглой. Серые воды Сены безлично и равнодушно несли какой-то сор, щепки… Скоро, скоро они примут и пепел вероотступников…

Приговоренных привязали к столбам. Хворост не желал разгораться, чадил густым дымом, и судья потребовал приостановить казнь: он опасался, что осужденные просто-напросто задохнутся в дыму и тогда смерть их будет слишком легкой… По требованию верховного судьи принесли сухих поленьев, подложили их в самое подножие костров… Великий инквизитор остался доволен: жар огня доставал тела вероотступников, слышно было, как трещит одежда, как плавятся волосы на теле…

Филипп Красивый всю церемонию стоял неподвижно; он не шутил с придворными, но и не интересовался особенно казнью. Он просто хотел удостовериться, что тамплиеров больше нет. Что теперь он, король Франции, — единственный полновластный властитель. «Ты останешься королем, пока справедлив», — сказали тамплиеры Генриху, но они желали, чтобы эти слова услышали все мирские властители. Король усмехнулся: что же, слова услышаны — вот результат. И еще — он помнил свое смятенное состояние тогда, во время смуты простолюдинов в Париже, когда рыцари Храма скрыли его в неприступном Тампле; он вдруг понял всю свою беспомощность и зависимость от этих высокомерных людей в белых плащах, по полю которых вились красные кресты, больше похожие на пауков, чем на символ спасения и жизни вечной… Уйти от мятежников, чтобы попасть в заложники в еще более тяжелую и утонченную кабалу — кабалу золотого тельца? Сам он не видел обрядов тамплиеров, но слышал, что поклоняются они чему-то, схожему с карфагенским Молохом… Прав был Катон Старший: «Карфаген должен быть разрушен». Иначе падет держава.

Тампль должен быть разрушен. И-он будет разрушен. Да сбудется сказанное:

»…и он упал, и было падение его великое».

Огонь вспыхнул вдруг. Полный нечеловеческой муки крик разорвал сумрак дня, пламя охватило тела привязанных, и они пропали в нем…

…Нищий старик на берегу Сены издалека смотрел на догорающие костры на острове. Казалось, в его темно-зеленых глазах плясал отсвет этого костра, отсвет всех пожаров, сжигавших непокорные города во все времена и при всех правителях, и тех, что еще возгорятся при властителях будущих, рядом с которыми жестокость нынешних и прошлых, даже таких, как Атилла или Чингисхан, покажется просто невинной забавой недалеких варваров… Нищий размотал грязную тряпицу на левой руке, снял с пальца перстень; украшающий его камень казался темным, но стоило капле света или влаги попасть на его грани, рубин оживал, становился теплым и густым, как малиновое вино. Он разжал пальцы, и перстень без единого всплеска исчез в мутных водах реки. И никто не мог расслышать слово, произнесенное стариком тихо, словно вздох: Грааль.