Глава 24

Пробуждение было подобно рождению. Ласковый солнечный свет проникал сквозь сомкнутые веки, и Корсар чувствовал, что лежит на жесткой, но удобной оттоманке, прикрытый легким пледом, и – слышит близкие запахи разогретого соснового бора, смолы, липового цвета… И – еще свежий запах недальней реки, осоки и какой-то безвестной травки…

Корсар потянулся, сладко зевнул, как некогда в юности, в грибном и рыбном Подмосковье, отсидев с удочкой зорьку и мирно готовясь почивать, или, напротив, перед пробуждением…

Все происшедшее накануне вспомнилось внезапно, словно жгучим ударом крученого бича хлестнули по спине – жестоко, наотмашь, и плеть вгрызлась в кожу, дернулась, сдирая ее с кровью и красной рваной живой плотью. Корсар едва не застонал от обиды: словно он был маленьким ребенком и его жестоко обманули, сделав явью то, что он перед пробуждением почти искренне считал привидевшимся кошмаром.

Он открыл глаза, присел. Никакой рези в глазах, никакой боли пока не было, хотя послеполуденное солнце светило вовсю и грело прилично…

Корсар сидел на лежаке, на широкой веранде большого двухэтажного дома, сработанного из побелевших бревен. Даже не дома, скорее – терема, но сложенного в стиле русского модерна начала ХХ века, в сочетании с наработками архангелогородских мастеров и мастеров среднерусской школы деревянного зодчества.

Украшен был терем по балкону и наличникам где – затейливой древнерусской резьбой, где – рунической вязью, где – имитацией северных вышивочных орнаментов. Невдалеке… нет, выражение «участок» или даже «сад» – не подходило.

Это был скорее перенесенный сюда частью из чеховских рассказов, частью – из повестей Тургенева и Бунина «загородный сад» (так тогда назывались парки) в вымышленном имении. Здесь мирно соседствовали вековые сосны, вытянувшиеся длинными свечками над высоким берегом узенькой речушки, заросли крыжовника и малины, сплетения ветвей невысоких яблонь, груш, слив, винограда, диковинного и не вызревавшего в Подмосковье, но оплетающего все и вся; и кусты волчьей ягоды, и жимолость, и дикая роза – шиповник, облагороженный привитыми побегами, но так и оставшийся вольным и ярым.

Впечатление леса, недальней реки, деда в лодке-плоскодонке – с удочкой, в длиннополом плаще и широком соломенном капелюхе – все это было столь явственно, что казалось единственной реальностью, явью на земле. Особенно после всех болезненных и искусственно ярких событий ночи. И… Дима увидел это – со своей лежанки. Плоскодонка с негромким плеском причалила, оттуда вышел сухощавый мужчина с короткой бородкой, зачесанными назад волосами и синими, как глубокое летнее небо, глазами – не голубыми, а именно синими, словно напоенными глубиной моря и далью воздуха.

Ольга, переодетая в полотняную рубаху и порты – все грубого полотна, но сделанное вручную, с любовью, да еще украшенное незатейливой вышивкой: красная нить по рукавам, вороту… Девушка тепло поздоровалась с «рыбаком», как про себя окрестил мужчину Корсар, и вспомнилось отчего-то из Евангелия от Матфея: «Проходя же близ моря Галилейского, Он увидел двух братьев: Симона, называемого Петром, и Андрея, брата его, закидывающих сети в море, ибо они были рыболовы, и говорит им: идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков».

Изморозь пробежала по спине до кончиков пальцев, – настолько неожиданными, нежданными и крамольными показались самому Корсару эти мысли…

Тем временем мужчина – крепкий, но на вид никак не моложе семидесяти – и Ольга подошли к Корсару.

– Как спалось? – спросила Ольга.

– Как в бреду. Красиво. Но – не беспокойно.

– А чувствуете вы себя как? – осведомился «рыбак».

– А вы что, доктор? – отчего-то нарочито невежливо ответил Корсар.

– И доктор – тоже, – улыбнулся старик, морщинки вокруг глаз стали глубже, а сами глаза еще более потемнели, словно то же море, но на изрядной тридцати-, а то и пятидесятиметровой глубине… И еще – в глубине этих глаз бегали, словно искорки, блики – как бегают они по дну сквозь большую толщу морской воды – если сама вода прозрачна и чиста…

– Я не успела вас представить? Не беда. Это – Дмитрий Петрович Корсар, писатель, культуролог, интересующийся многим человек… оказавшийся в непростой жизненной ситуации.

– Это ты называешь тупо «непростой»? – сыронизировал Корсар.

– А ты считаешь ее обычной и бытовой? – весело отозвалась девушка, пояснила мужчине: – Дмитрий написал книгу. Назвал «Грибница». И знаешь, что самое интересное? Книга вышла, но… под другим названием, а все, кто имел отношение к ее изданию, – убиты. Или – скоропостижно скончались.

– А новое название – какое?

– Представь себе – «Гробница»!

– Как пóшло.

– Вот и я так решила.

– Ольга, может, ты… – вмешался Корсар в их разговор.

– Извини, Дима. – Девушка поклонилась немного более церемонно, чем диктовал ей ее теперешний наряд: – Позволь представить тебе Александра Александровича Волина, действительного члена Академии наук России, а ранее – СССР, специалиста по бимолекулярным технологиям и генетике, почетного члена Королевской академии естествознания, Великобритания, почетного члена Королевской…

– И протчая, протчая, протчая… – добродушно прервал церемонное представление Волин, добавил: – Я действительно еще и доктор.

– Естествознания, биохимии, психиатрии? Фрейд, Юнг, Берн?

– Есть немного.

– Герметика, астрология, алхимия?

– И это тоже есть.

– Во как все круто! Круче только яйца – от Карла Густава Фаберже!

Волин улыбнулся насколько мог мягко:

– Вы отчего-то стараетесь казаться пошлее и проще, чем есть. От растерянности? Нет, не передо мной, перед ситуацией?

– Может быть. Значит, психиатр. Вас мне и нужно. Скорее всего. Это будет удобнее для всех.

– А еще я – диагност хороший, терапевт. Если требуют обстоятельства – хирург.

– И часто у вас такие обстоятельства случались? – жестко оскалившись, спросил Корсар, не отрывая глаз от зрачков Волина. – Что – требовали… немедленного хирургического вмешательства?

– Бывало, – спокойно и, как показалось Корсару, высокомерно и даже насмешливо ответил тот.

– Да? Тогда мы – по адресу! Клиенту нужна новая голова! С насквозь другими мыслями и, главное, представлениями!

– Какими же?

– Правильными. Пересадить сможете?

– Он – сможет, – резко вмешалась Ольга. – Если ты Корсар, ему донора обеспечишь. Но дядя Саша признает только добровольных доноров!

– У меня столько денег! Кстати, где они? Да за такую сумму любой не только головы – чего хошь понужнее согласится лишиться! И не просто добровольно, а с песнями! Кстати, а что, головы приживаются на чужих плечах? Или – только скатываются… исправно.

– Всяко бывает.

– Да ладно… И – что? Нигде не жмет, не трет, не плющит?

– Дмитрий, вы хотите чаю?

– «А вас, батенька, мы расстреляем! Только перед этим – извольте-ка откушать чайку! И – непременно с сахаром! Не-пре-мен-но!» – безбожно грассируя и воображая, что точно передает образ «Ленина в Октябре», скороговоркой выпалил Корсар.

Волин непритворно поморщился:

– Он, конечно, был картав, но не до такой степени… И – отнюдь не карикатурен, уверяю вас. Скорее…

– Вы о ком, дяденька Волин?

– Об Ульянове. Который для вас – Ленин.

– Изволили знать?

– Встречались. Мельком.

– Позвольте, Волин. Вам сейчас… никак не меньше семидесяти, но на сто вы не выглядите точно. Так где же вас судьба так с Владимиром нашим Ильичом сводила? Ах, да знаю! Как у Булгакова? «Скажите, вы бывали в сумасшедшем доме?!» – «Конечно, и не раз!» Так, значит?

– Считайте, как вам нравится, Корсар. Так вы чай-то будете?

– А как же?! С коньяком? Хлебну ложечку-другую. И третью даже хлебну. И – не ложечку, а стакан. И можно просто коньяк, без чая…

– Дима, ты мог бы быть повежливее… – грустно, но мягко, словно тщетно пытаясь воскресить в памяти кого-то давно ушедшего, произнесла Ольга.

– О! Разумеется! – Корсар отвесил ей немного нарочитый «гусарский» поклон, снова обратился к Волину: – Только не надо поддельного «шустовского», давайте Courvoisier, если имеется…

– Имеется. Только…

– Не нужно сейчас ставить мне диагноз, доктор. Ладно? И – лечить не нужно. Ведь от смерти не лечат.

– Хм… Это верно. А от чего же лечат?

– От жизни, от воспоминаний, от будущего страха небытия… И – напрасно. Но – не зря. Кстати, доктор, а я – скоро умру? Вы говорили, что диагност хороший, и алхимик, и даже герметик… Или – ложь все, рисовка?

– Все – чистая правда, – глядя глубокими, бездонно-глубокими синими глазами в расширенные зрачки Корсара, грустно, нет, скорее привычно печально произнес Волин.

И то ли от его тона, то ли еще от чего… Неспокойно сделалось на душе у Димы, вернее, даже не то, нет: муторно, тоскливо и – жалобно, жалостливо и жалко. Жалко своего сна, жалко того, что парк или сад – всего лишь имитация позапрошлого столетия, жалко чего-то еще – неназываемого, что чувствовал Дима и вот-вот готов был ощутить, понять, вдохнуть это ощущение и понимание всей грудью… И – все прошло… Пропало, испарилось, кануло, исчезло, иссякло… То-то что – жалко.

А еще – жалко и внезапно налетевший летний дождик, что редкими каплями забарабанил по листве – и прошел; вроде освежил все, прибыл пыль и – снова солнышко, теплое, но не жаркое, родное… Корсар вдыхал аромат недальней реки, скошенной травы, едва уловимый здесь – липового цвета… Когда, где, что он упустил – и не в действии сегодняшнем или вчерашнем – в жизни? Зачем прошла его жизнь? Прошла и – не состоялась?..

вспыхнули в памяти Корсара неведомые строчки и – угасли, как уголья костерка… «Время настанет… время настигнет…» Ну да. Война иногда щадит. Время – никогда.

Корсар жестко свел губы, спокойно и, как ему показалось, уверенно встретил взгляд Волина:

– Ну что же вы молчите, диагност?

– Вы ведь жить хотите, а не умирать. Вот и молчу.

– Я вас спрашивал не об этом. Я спрашивал – сколько мне осталось? – Посмотрел на столик, заметил коробку папирос, открыл, легонько отбил мундштук о костяшку указательного пальца правой руки, мягко зажал губами – чиркнул спичкой из лежавшего здесь же коробка – со странным, зеленоватым отливом пламени и необычайно толстой, затянулся, с удовольствием вдохнув довольно незнакомый по вкусу и аромату дым…

– Надеюсь, мне уже не повредит…

– Как знать, как знать…

– Папиросы, поди, сами набиваете?

– Раньше баловался. Теперь – нет. Осталось – из старых запасов.

Никакой маркировки на коробке с папиросами не было, а вот коробок из прочной высушенной фанеры… «Спички серныя, безопасныя, фабрики Балабана с 1871 года». Корсар посмотрел внимательно, озадаченно промолвил:

– А ведь – не имитация.

– Здесь все – настоящее. Вы, я, Ольгуша, речка, бор, цветы…

Внезапная резь в глазах сделала мир для Корсара блеклым, как на плавящейся в старом проекционном аппарате кинопленке… Грязно-желтые, коричневые, черные пятна-пузыри словно «разъедали» мирную картинку только-только существовавшего мира, а взамен… А взамен были уродливые цвета и – резь… Корсар инстинктивно прикрыл глаза ладонями:

– Так сколько, доктор? И не надо мне умилительных утешений, дескать – «потерпите, батенька, может, и обойдется…» – Губами Корсар с усилием скроил гримаску. – Век теперь таков: если человека хотят убить – его убивают.

– Но ни помогать, ни потворствовать убийцам – вовсе не обязательно.

– Что вы сказали?

– Как только вы ощутили себя жертвой, Корсар, – заговора, отравления, чего-то еще, – вы и стали умирать.

– Но меня действительно отравили!

– И – что?

– Сколько мне осталось?

– Думаю, часа два с половиной. Или даже меньше. Но…

– Я столько проспал?! Ольга, почему ты… вы… меня не разбудили… или – не пристрелили хотя бы, гром вас разрази! Я – не жертва и жертвой никогда не стану! Где мой пистолет?!

– Зачем? Вы сейчас слепы, Корсар, как крот!

– В висок – не промахнусь!

– Да? Ольгуша, мне ты внятно объяснила, зачем привезла этого молодого еще человека. А – ему?

– А как я могла, дядя Саша! Он же – спал! И это – было ему нужно, да и не разбудить его было! Он ведь – с Ангелом говорил!

– С кем? – изумился Корсар, но Волин его даже не услышал:

– Твоя правда, Оленька. Ну что, Корсар. Давай жить?

– В смысле?

– Дядя Саша – доктор. Сейчас он тебя будет лечить, – спокойно, размеренно, как маленькому, пояснила Ольга.

– Прямо здесь?

– Нет, в Склифосовского повезет! В Кащенко!

– Не заводись! Доктор. – Корсар приоткрыл глаза, но видел перед собой только неясные фигурки, абрисы, силуэты, протянул даже вперед руку и успокоился, когда коснулся шершавой и грубой ткани Ольгиной рубашки. – Кто вы? И – как мне вас называть?

– Доктор, – ответил Волин. – Этого пока… достаточно.

– Сан Саныч – несерьезно. Дядя Саша – в моих устах и теперешних обстоятельствах – даже не фамильярно, а как-то неумно. Волин – отчего-то не хочется. Что-то напоминает мне ваша фамилия, если она ваша, а что – не могу вспомнить…

– Время появится – вспомните. Ваша ведь – тоже чужая, а, Корсар?

– Значит, просто – доктором?

– Можете, как все здешние деревенские…

– Рыбак? – с вызовом и даже с сарказмом спросил Корсар. – «…и сделаю вас ловцами человеков?..»

– Нет, – негромко ответил Волин. – Гораздо скромнее. Грибник.

– Как?!

Но вопрос Корсара повис в воздухе – который вдруг словно заматерел, стал густ и упруг, и приходилось идти сквозь него, как сквозь течение воды или времени… Метрах в ста за теремом стоял на кирпичном основании длинный, бревенчатый, похожий на каретный сарай дом – но это уж была точно современная имитация: все, кроме тройки нижних бревен и действительно мощного, красного кирпича фундамента позапрошлого века. Кое-где кирпичи даже покрылись патиной, кое-где выщербились, а местами были забраны кованой чугунной решеткой, словно вели в катакомбы или подземелья, куда-то в глубь Москвы, к тайнам великих подмосковных подземелий и залов, где схоронены до поры все вековые тайны человечества: от книг черной и белой магии из библиотеки Грозного царя Ирода до – Книги книг, ведающей былое и грядущее. «Расскажи, Гамаюн – птица вещая, как Сварог-отец с Ладой-матушкой на великий подвиг послали сына…» – «Ничего не скрою, что ведаю…»

– «Расскажи, Гамаюн, птица вещая, нам о боге великом, Велесе…» – «Ничего не скрою, что ведаю…»

– Что ты бормочешь, Корсар? – Ольга, придерживая Дмитрия под руку, ввела его в калитку, потом они немного спустились и оказались в большом зале, наполненном…

Полумраком, шутовством, безумием, игрой, балаганом, фиглярством, смехачеством, шарлатанством… Да! Именно это подумал Корсар, разглядев враз вернувшимся зрением зал во всех подробностях. А он был – словно из голливудских фильмов тридцатых годов прошлого века – о Дракуле со товарищи и Франкенштейне со друзья…

Разноцветные реторты, хрустальный, аметистовый и зеркальный шары, переливающиеся разноцветные жидкости, струящиеся по спиралям змеевиков от реторт – к перегонным шарам, под которыми то красновато, то голубовато-неоново метались языки пламени – из стилизованных под египетские мистериальные бронзовых жаровен…

«Детский сад – трусы на лямках!» – хотел сказать Корсар, но отчего-то – промолчал. Да и не «отчего-то»: просто Ольга крепко-накрепко стиснула ему руку выше локтя…

– Кажется, ты настроен не очень серьезно…

Прищурившись, Корсар повернулся к ней:

– Кажется, я снова попал не на тот спектакль…

– И – что тебе с того? Что ты теряешь, если…

– Если – все это фокус? Всего лишь жизнь.

– А про душу ты забыл?

– Кто помнит про душу рядом с деньгами, вином, красивой женщиной?

– Праведники.

– Много ты их знала на веку?

– Некоторых.

– Повезло. У праведников есть прекрасное прошлое и – вечная жизнь в мире горнем. У грешников – только та, что отпущена им – здесь и сейчас. А куда делся…

– Волин?

– Он такой же грибник, как я – рыбак. Так? Кстати, где мой пистолет?

– Зачем он тебе теперь?

– Ну ты же не хочешь, чтобы я его столовым ножом резал?! – Корсар тряхнул головой, оскалился, словно дикий зверь: – Не терплю! Ты поняла?! И – не буду терпеть – дешевых балаганов! Все – слишком! Это похоже на неумную затянувшуюся телеигру!

– Многие двуногие так и смотрят на жизнь. Как на азартную игру. До смерти.

– «Многие двуногие, малые беспалые…» Стихи родились!

– Корсар, ты сейчас уподобляешься…

– О да. В смысле: о нет! «Жизнь – не игра. Жизнь – таинство. Ее идеал – любовь. Ее очищение – жертва». Мажорно. Пафосно.

– Ты заговорил словами комедиографа, Корсар?

– Он был трагиком. Не все это поняли даже тогда. А то, что я вижу вокруг…

– Потерпи еще чуть-чуть, ладно? Декорации нужны – с ними легче включается воображение… – Ольга помолчала, лицо ее стало строгим и сосредоточенным. – Тебе оно сейчас понадобится. Чтобы боль, быль, небыль, – всё, что ты увидишь, не показались тебе столь убийственными.

– И только-то?

– Чтобы – жить!

Корсар повторил одними губами: жить. Почувствовал укол в предплечье – и свет померк.