Глава 25
Он сидел в кресле. Рукав на правой руке был закатан, на вене осталась едва заметная припухлость: брали кровь на анализ, но брали очень квалифицированно: никакой «трассы» не осталось.
Академик сидел метрах в трех и рассматривал что-то в электронный микроскоп. Корсар знал, как человек любознательный, что таких в Москве раньше было два: в Институте бимолекулярной генетики и в Институте генетики прикладной. Оба, видимо, «ковали биологическое оружие», в смысле – перековывали ихние злобные болезнетворные вирусы на наши полезные анаэробные бактерии. Или – наоборот. Короче – одно из двух.
Выходит, есть еще один мелкоскоп, как называли его в «Левше». Покруче тех, прежних. А в руках мастера-мичуринца Волина с добрым таким псевдонимом Грибник он способен не только завалить голодную Африку ветвистой пшеницей, где каждый колос – размером с финиковую пальму, а зерно – с овцу, и по вкусу – чистая баранина! Эдакий Волин может даже сытую Европу удивить сухими супами из комариных бульонов, полностью свободными от холестерина, и – плюшками из гармонично синтезированных жабьих плавников: деликатес для тех, кто понимает толк в хорошей закуске перед шабашем. На Лысой горе, естественно!
Корсар весело рассмеялся, хотя представившаяся ему картинка была скорее похожа на офорты Альбрехта Дюрера – в довольно мрачных, грязно-зеленых тонах… Но эта картинка быстро сменилась иной: оранжево-желтой, яркой, праздничной: девушка в сари около синей-пресиней реки, и вот она снимает сари, и ее смуглое тело на охровом песке – изящно и маняще… И – вдруг появляется чаша, сработанная из черепа человека, и края ее окованы грубым и тяжким золотом, украшенным крупными неотшлифованными самоцветами: яхонтами, рубинами, сапфирами, изумрудами… И вязкая, алая жидкость струится через край чаши, падает тяжкими каплями на бордовый ковер, на бордовую, с золотым шитьем, портьеру, на бордовый закат – на древнем гобелене, где охотники разделывают кровавую тушу убитого зверя…
Искра словно прожгла, ослепила – сноп света, отраженный от массивного алого бриллианта на безымянном пальце Волина, казалось, отпечатался на сетчатке, а Корсар услышал успокаивающий голос ученого:
– Ну вот и славно, вы полностью пробудились… Ничего страшного не произошло. Вам ввели алкалоиды преимущественно растительного происхождения, правда – в причудливой и гигантской дозе, непонятно даже, как вы вообще еще живы… Но – все поправимо…
Корсар смотрел на Волина, и то, что артикуляция доктора совершенно не совпадала со словами, его совсем не удивило. Более интересным казалось, что сначала он слышал все, что думает академик, потом видел шевелящиеся губы и только потом до слуха его доходили произнесенные тем слова… Дима даже хотел прохрипеть что-то вроде «забавно-то как», – но не вышло, не получилось: не слушались его ни язык, ни гортань.
– Именно эти алкалоиды и спровоцировали бредовые идеи, голоса, видения… Так? – Движения Волина были немного гротескны, замедленны и текучи – и за каждым таким движением словно тянулся неисчезнувший след предыдущего…
И – взмах руки, и – снова сноп света ударил хлыстом по расширенным зрачкам.
– Так… Очень хорошо! А наряду с алкалоидами, – голос академика сделался высоким, немного торжествующим и несколько фиглярским, – вам ввели сильнодействующий препарат, вызывающий свертывание крови, образование тромбов и, соответственно, закупорку сначала периферийных вен и артерий, – ведь вам обещали мучительную смерть? – Голос застыл на высокой торжествующей ноте.
Корсар в знак согласия опустил ресницы.
– Ага! – Волин засмеялся молодо, торжествующе, дурашливым смехом юродивого. – А потом – закупорку одной из артерий сердца или мозга…
Кони… Кони мчались лавиной, сметая все на пути… Корсар стоял крошечной фигуркой посреди чистого поля и понимал, что сейчас…
– Подобное снадобье известно давно. Его еще называли «ядом Борджиа». Цезарь Борджиа хранил его в перстне. И подсыпал друзьям за трапезой. Враги надежнее, друзья – опаснее. У вас есть друзья?
Волин вновь взмахнул рукой, темно-рубиновый, почти черный камень на безымянном пальце, и вдруг – грани его вспыхивают в луче света нестерпимо белым, снежным, слепящим… И все падает в кромешную тьму… И из этой тьмы на Корсара несутся сонмы воинов, тускло блестя доспехами; словно ветер мимо проносятся рубящие удары клинков… Он – между ними… Пот заливает глаза, разъедает, делает веки воспаленными…
Голос Волина постепенно словно отдалялся, окружающее меркло, и перед взором Корсара – был вроде бы тот же доктор, но одетый в длинный коричневый, ниспадающий складками до самого пола хитон, в круглой шапочке и в римских сандалиях на босу ногу. Лицо академика тоже изменилось: сделалось темным от многолетнего загара, испещренным морщинами, и… больше похожим на лицо завоевателя Тамерлана, чем на лик целителя…
Волин зорко взглянул на Корсара, кивнул сам себе:
– Я вижу, что и понимание присутствует, хотя и не вполне?
Корсар напрягся, разлепил губы, приподнял веки, с опаской глядя в глаза Волину и всерьез опасаясь утонуть в их темно-фиолетовой, как предгрозовое небо, синеве…
Корсар хрипло рассмеялся. Наверное, чтобы подбодрить самого себя прежде всего, ощутить, что жив…
На самом деле ему только казалось, что он рассмеялся: просто гримаска, что могла бы означать улыбку, свела его лицо и он просто просипел едва слышимо:
– То, что один человек сделал, другой запросто поломать может… И соответственно наоборот… Мы – ломаем или строим?
– Что-то будем ломать, что-то восстанавливать, а что-то ваш мозг сделает сам, не зависимо ни от меня, ни от вас, ни от яда, проникшего в ваш организм… Понимаете?
– Это… как ежик. Да?
– Ежик? Какой ежик?
– Который забыл, как дышать, и – умер. А мозг – знает и помнит об этом всегда. Даже если его накрыло взрывной волной стодвадцатидвухмиллиметрового снаряда… Вы знаете, что бывает при этом? Лучше вам не знать…
Корсар замолчал, закрыл глаза, облизал ссохшиеся губы… Потом спросил тихо:
– И что мне…
– Ждать? Как всем нам: одно из двух. Но раз вы спрашиваете, значит… пациент скорее жив, чем мертв!
– А вам хотелось бы иначе… Грибник? Или – вам все равно? Лишь бы эксперимент состоялся?
– Помилуйте, Корсар! Для эксперимента вы слишком…
– Примитивен?
– Предсказуем.
Корсар поморщился:
– Хоть вы и академик, Волин, а склонны говорить людям… гадости.
– Бывает хуже.
– Да?
– Когда ни самим людям ничего не говорят, ни – про них. Словно их нет. И – не было никогда.
– Слова это все…
– Слово – это тоже дело…
И снова искра брызнула с алмазного перстня, и Корсар теперь увидел огромный мраморный зал Смольного института и пары – девиц в белоснежных платьях и молодых людей в форме, а если и в смокингах, то с несомненной военной выправкой… И все пространство заливал свет из верхних пилонов залы… А потом…
…Кони неслись наметом, сшибая желтые солнышки одуванчиков. Кавалергардский полк несся в атаку, и вот уже прибранная немецкая деревенька была взята русскими.
– Это было утром в августе 1914 года, через несколько дней после начала Великой войны, Великой Отечественной, как ее тогда называли, – пробормотал Корсар, не открывая глаз. – Части лейб-гвардии Его Императорского Величества конного полка, вместе с кавалергардами стремительно наступающие от восточнопрусской границы России, взяли деревню Краупишкен.
– Ты был там, Корсаков… – глядя Дмитрию прямо в глаза, прошептал академик Волин.
– Да. Я был там… – согласно повторил Корсар.
– К сожалению, я не участвовал в том знаменитом бою, – с едва слышимой горечью произнес Волин. – Нашему эскадрону была поставлена другая задача. Но я слышал впереди выстрелы и не знал, что происходит. Мне помнится, что я стоял возле скирды сена, когда увидел нескольких конногвардейцев, и спросил их: «Что там?» – Улыбка осветила лицо Волина. – Один из них, бойкий парень, ответил мне, что конная гвардия, как всегда, побеждает. Признаюсь, мне очень понравился его ответ…
– А как все было на самом деле, Митя? – спросила, придвинувшись почти вплотную и испытующе глядя в глаза, Ольга. – Ведь противник закрепился…
Корсар на мгновение закрыл глаза и заговорил, словно видел всё сейчас – ярко, зримо:
– Противник закрепился дальше в деревне Каушен, немецкая пехота и артиллерия обрушили оттуда бешеный огонь на конногвардейцев, кавалергардов из первой бригады первой гвардейской кавалерийской дивизии. Им приказали спешиться. Как во всех баталиях, решающих славу русского оружия, гвардейцы должны были показать, что не зря пьют первую чарку за царя, носят великолепную форму, а их офицеры – представители лучших российских фамилий.
Кирасирская гвардия пошла на германские батареи, расстреливающие их в упор, в полный рост. Шквал свинца и картечи косил, но гвардейцы, заваливая поле телами, откатывались лишь для того, чтобы снова подняться.
И – идти в огонь.
В этой сумасшедшей, грохочущей карусели эскадроны были перебиты и переранены, и показалось – захлебнется столь горячее, успешное русское наступление в самом начале войны. Вдвойне было горько, что в пешем строю гибла кавалерийская элита. Военные теоретики единодушно считали, что при пулеметно-ружейной огневой мощи того времени невозможна конная атака на пехотные позиции.
Корсар замолчал, судорожно сглотнул, Ольга поднесла ему стакан густого терпкого вина, он выпил жадно, как воду:
– Тот день стал черен от дыма, пороховой гари и криков умиравших в атаках. Из Каушена безостановочно гвоздила пристрелявшаяся от мельницы батарея: дивизия споткнулась о германский оплот, обливаясь кровью своих ударных частей.
Целым в резерве остался один-единственный эскадрон конного полка. Он словно и существовал на такие случаи, когда геройство последних оставшихся в живых или оправдывает исторический гвардейский завет – «Гвардия умирает, но не сдается!», или – побеждает, совершая немыслимое.
Это был 3-й шефский конногвардейский эскадрон Его Величества. Царский эскадрон уцелел, потому что по традиции охранял полковое знамя. Командир получил приказ атаковать в конном строю своим эскадроном Каушен, прекрасно зная академические утверждения о невозможности конной победы над палящими напрямую пехотинцами и артиллеристами. Ротмистр, сияя серовато-зеленым пламенем глаз на узком лице, сверкнул обнаженной шашкой и закричал атаку:
– Шашки к бою, строй, фронт, марш, марш!
Конники будто на параде выпрямились в седлах, потом пригнулись, выхватывая оружие, и ринулись в дымы и разрывы. Доскакать можно было, только примеряясь к местности, и они превосходно использовали ее: перелесок, пригорки, – чтобы под их прикрытием сблизиться с палаческой батареей, наглухо прикрытой мельницей. Эскадрон вдруг вылетел напротив нее в ста тридцати шагах и молниеносно развернулся. Изумленные внезапностью немцы ударили наудачу, сразу не успев изменить прицел…
А наш эскадрон шел в лоб, уже не сворачивая. В грохоте пушек и визге пуль, предсмертном лошадином ржанье, свисте осколков на полном скаку редел эскадрон. Все его офицеры, кроме командира, были убиты, как и еще три дюжины бойцов – в этом последнем броске.
Коня командира, обливающегося кровью от девяти картечных ран, сразили под ротмистром, уже около вражеских траншей. Барон вскочил на ноги и кинулся с шашкой к батарее. Остатки эскадрона дрались на немецких позициях врукопашную.
Каушен был взят.
– Ты помнишь, как звали командира эскадрона?
– Конечно. Это был барон Петр Николаевич Врангель.
Волин улыбнулся, тряхнул головой и словно помолодел в этот миг.
– Помню, после боя наш эскадрон был назначен в охранение. Уже почти стемнело; я стоял в группе наших офицеров; говорили, что Врангель убит; и все жалели убитого, как хорошего храброго офицера, которого мы знали еще по японской войне. – Волин хохотнул: – Вдруг в этот момент появляется сам барон Врангель верхом на громадной вороной лошади! В сумерках его плохо было видно, и он казался особенно большим. Он подъехал к нам и с жаром, нервно стал рассказывать, как он атаковал.
– Славная была битва… Только… почему я потом все забыл?.. Совсем, навсегда…
– Потом ты ушел в авиаторы, Митя Корсаков… – едва сдерживая слезы, прошептала Ольга. – И – погиб…
– Что? – переспросил, не расслышав, Корсар. Но – снова не услышал ответа.
Ольга в это время смотрела прямо перед собой и тихонечко раскачивалась на месте, словно бы причитая:
– А ведь это я, я когда-то не удержала его от похода на гнусную и бессмысленную бойню, какую мужчины называют войной и считают почему-то совершенно достойным для себя занятием! В эгоизме своем не думая даже, скольких несчастных женщин они оставляют жить – без надежды и успокоения!
Господи, какие мы все идиотки… И какие вы все – дурни…
– Успокойся, Олёнушка. – Волин погладил девушку по голове. – Есть о чем грустить…
– Есть… Это – не Митя. Ты просто сумел разбудить его ближнюю генную память. Только и всего.
– Только и всего? – покачал головой Волин. – Нобелевский комитет сейчас бы рыдал, услышав историю атаки конных русских кавалергардов на батарею немцев в августе 1914 года от человека, родившегося почти три четверти века спустя!
– Ты в этом уверен?
– В чем?
– Ну не в Нобелевском же комитете и их рыданиях! У этих сухощавых господ давно все расписано… Я о том, что… Дмитрий Корсар… родился тогда и там, как указано в его метрике. Уверен, Волин?
– «Метрика». Сейчас и слово это не употребляют. Лет с полста.
– Ты по существу ответь, дядя Саша.
Волин свел губы, глаза приобрели едва заметный стальной блеск, потом он расслабился и ответил:
– Пока… сам не знаю, Оленька. Ни кто он в действительности. Ни откуда. И какая комбинация генов была в его «предыдущей жизни» первой, какая – ей предшествующей – не знаю.
– Индусы бы сразу догадались.
– И – ошиблись бы. К тому же – мы не индусы.
– Мы – неизвестно кто…
– Мы – волхвы… Те, кто первым узнал о рождении Младенца и поклонился Ему… Те, кто от века знают Господа нашего Иисуса Христа!
– Услышал бы тебя какой-нибудь дьячок…
– Кто посвящает в тайное знание дьячков? Каждому овощу – свое назначение и свое время – созреть…
– …И – упасть.
– Да. И – упасть.
– Только наше мы определяем сами.
– Ты же знаешь: это иллюзия.
– Но если бы люди узнали о такой тайне, они готовы были бы разорвать нас на части, чтобы…
– Так было всегда. Мы же научились с этим жить.
– Да. До смерти.
– Я рад, что ты это понимаешь. И я… все больше встревожен действиями братьев…
– Остался лишь один.
– То, что успел сделать другой, – уже не отменишь.
– Можно. Вместе с ним самим и его «адептами»…
Волин поморщился, бросил взгляд на Корсара:
– Спит?
– Как убитый.
– Нет.
– Что «нет», дядя Саша?
– Он должен жить столько, сколько будет нужно нам. Если Всевышний сам не прервет его жизнь. – Волин вздохнул, погладил девушку по голове: – Не употребляй «мертвых» слов. Ты же помнишь…
Ольга кивнула, произнесла речитативом:
– «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все через Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть».
Корсар разлепил на мгновение веки и снова не узнал ни окружающее пространство, ни время. Словно их не было вовсе в этом сумрачном, похожем на старый, даже не дореволюционный – допетровский пакгаузе, и, хотя тогда назывался он наверняка иначе, – суть его оставалась прежней: убежать, уйти, укрыться от славы, похоти, власти, безумия и боли – века сего и мира сего.
Олёну он теперь видел отчего-то испанкой, закрывающей темной кружевной пелериной голову и часть лица, в алом наряде грандессы, нескромно украшенной дорогими каменьями – без числа и счета… Словно герцогиня Альба времен короля Альфонса Великого.
А вот Волин ни на герцога Альбу, ни на Великого инквизитора Торквемаду похож не был: теперь он был раздумчив и недвижим, как роденовский «Мыслитель» на «Вратах ада»; но был не гол и мускулист, а виделся Корсару укутанным в доминиканскую коричневую плащаницу с капюшоном; и лицо его, обрамленное короткой седой бородой, выражало теперь не раздумчивость даже и не уныние или печаль, а знание. Такое знание, с которым и умирать – страшно, и жить – невмоготу.
