Глава 22
Каждый человек знает точно, что он – смертен, и знание это – ложно! Мысль эта была настолько простой и понятной, что все происшедшее ранее показалось несущественным. Утро. И если ночью все кошки – серы, то утром все – нежно, молодо и полно трепетным предчувствием тепла, света, жизни и радости… Ура!
«Утро красит нежным светом стены древнего Кремля…» Не мудрствуя далее лукаво, Корсар забросил труп злосчастного тезки императора Константина в багажник его же автомобиля, захлопнул. И – что теперь? Вернее… И – кто он теперь? Нет, не водитель бывший – с этим-то как раз все ясно. Кто он сам, Дмитрий Петрович Корсар? Сэр, пэр и эсквайр…
В прошлом – не особенно признанный научным сообществом ученый, владелец небольшой, но элитной квартирки в высотном доме в Москве, популярный писатель-культуролог и конспиролог, по жизни – плейбой, шутник и повеса… Любитель путешествовать в иных краях и землях, любитель и любимец женщин, кошек, тушканчиков, ласок, хомячков, горностаев и прочих пушных зверьков. Теперь – разыскиваемый преступник, миллионер, калиф на час, запутавшийся во времени, которое истекает, будто вода сквозь пальцы, и – в событиях. А они – хаотичны, безудержны и безумны. Как стихи. «Стихи не сочиняются, случаются». Поэт сказал какой-то. Впрочем, вирши, что сочиненные, что «случившиеся», всегда далеки от жизни, как декабристы от народа, как октябрята от октябристов, а октябристы – от Великого Октября. Аминь.
Корсар закатил автомобиль на газон, под крону разлапистых ясеней, чудом не спиленных автолюбителями, и – скрылся под их листвой совершенно, естественно подмяв часть детской песочницы. И весь спрос, если что, с водителя данной иномарки Константина. Ныне покойного.
А сам Корсар вдруг вспомнил, что бодрствует он вторые или третьи сутки, и – сомкнул веки: притворился, что засыпает. По крайней мере, ему было приятно опустить сиденье и почувствовать себя туристом, то есть существом необязательным и проходящим, который может и природой насладиться, как захочется, и нагадить – где придется. Природа. «Хорошо быть кисою, хорошо собакою, где хочу – пописаю…» Ну и так далее. Не, поэзия не всегда далека от жизни. Иногда – рука об руку.
Корсар потянулся, сладко зевнул, как некогда в юности, в грибном и рыбном Подмосковье он зе вал, отсидев с удочкой зорьку и мирно готовясь почивать. Впечатление леса, недальней реки, деда в лодке-плоскодонке – с удочкой, в длиннополом плаще и широком соломенном капелюхе – все это было столь явственно, что казалось единственной реальностью, явью на земле. Особенно после всех болезненных и искусственно ярких событий ночи.
А еще и внезапно налетевший летний дождик редкими каплями забарабанил по листве и по крыше машины, и Диме даже подумалось, что хорошо бы – прошел, освежил все: листву, улицы, скверы, прибил пыль и – пусть бы снова солнышко, теплое, но не жаркое, родное.
И Корсару подумалось, что хорошая погода воспринимается всеми как само собой разумеющееся, плохая же большинством граждан, особенно в выходной, – минимум как несправедливость, вызов нравственности, общественному и государственному строю! Максимум – как предательство взбесившейся стихии, чужой и чуждой и человеку, и человечеству! Удивительное в том, что на нашей крохотной планете люди воспринимают и ее саму, и все на ней – зверей, птиц, насекомых, людей другой расы и цвета кожи, и всё, что вокруг: планеты, звезды, галактики, даже само Солнце – как вещи и явления враждебные и вредные, от которых нужно непременно спрятаться, затаиться, защититься.
А лучше всего – избавиться! От солнца и звезд, ветров и стихий, глубоких морей и штормовых ветров, жары, холода, снега… А еще – от всех не похожих на нас: клыкастых, хвостатых, когтистых, лысых и длинноволосых! Узкоглазых и длиннохвостых не забыть! Безобразных и не соответствующих стандарту толерантности и терпимости: этим сразу камень на шею и – в воду! Или лучше – в огонь! А еще лучше – в землю. В шахту голубчиков: связанных попарно и тепленьких, чтобы летели километра три-четыре в гулком пустом пространстве, где теряются и крик, и даже сам смысл его! Падать, замирая от ужаса и мрака, пока плоть мокрым зловонным комком не вобьется в жесткую, как вздыбленный наждак, землю, никогда не бывавшую на такой глубине почвой… Только – «выработкой»! В нее негодяев вгонять, в самую преисподнюю! И – спрашивать стоящих у края: будешь терпимее, паскуда, будешь толерантнее? То-то. Но – поздно. Лети, птица наша… Вперед и вниз!
…Что-то черное и зыбкое клубилось перед взором Корсара и – пропало; напротив, мягкий, серебристо-сиреневый туман начал обволакивать сознание. Говорят, когда человек только засыпает либо, напротив, еще не проснулся, разум и все существо его находится в особом состоянии между сном и бодрствованием, когда возможны как любые провалы, так и любое озарение, любое открытие, любое чудо…
Корсар спал. И видел кубок, наполненный до краев рубиновым вином, и то, как он пьет из этого… кубка, проливая гранатовые капли на драгоценное кружево воротника… И еще – слышал голос одного из двоих, что сидели у стены за уединенным столиком…
– «Человек, одетый в черном, учтиво поклонившись, заказал мне Requiem и скрылся, – тихо говорил один из них, худощавый. – Сел я тотчас и стал писать – и с той поры за мной не приходил мой черный человек; а я и рад: мне было б жаль расстаться с моей работой, хоть совсем готов уж Requiem. Но между тем я…» А вокруг – уже пировали вовсю, и вино лилось из бочки упругой и алой как кровь струей, в подставленную широкую чашу, и все – дворяне и стражники, студенты и воры, простолюдины и проститутки, подмастерья и девки, и все – пили из чаши, и – смеялись невпопад, визжали, падали, плакали, ласкались, спали…
– «Мне совестно признаться в этом… – продолжал худощавый. – Мне день и ночь покоя не дает мой черный человек. За мною всюду как тень он гонится. Вот и теперь…»
– За мною всюду как тень он гонится. Вот и теперь… – отчетливо повторил Корсар, открыл глаза и понял, что сон ушел. Если вообще это был сон…
И – пришла грусть. Вместе с популярным напевом Джо Дассена, вместе с воспоминаниями обо всем, что уже не сбылось и никогда не сбудется в быстротечной его жизни…
– «Где же ты и где искать твои следы, как тебя зовут – никто не может мне подсказать…» – тихонько напел Корсар вслух и – замер.
Прямо перед капотом машины стояла Ольга – вся затянутая в черную кожу; шлем покоился на сиденье, а вот в объемистом кофре на багажнике мотоцикла могли поместиться и собранная ВВС, и маузер с обрезом трехлинейки, и даже пулемет «кехлер-и-кох» – в очень даже удобной комплектации…
«Хочешь, стану я твоей тенью, разорву любых цепей звенья…»
– А у тебя тут уютно, – сказала Ольга, открыв дверцу и присаживаясь в машину рядом, оглядывая ветви, занавесившие салон со всех сторон света.
– Я старался. Хотел пирамидальные тополя насадить, но остановился на ясенях. Хорошо получилось?
– Отменно. Спал?
– Наверное.
– Я тебе снилась?
– Увы…
– «Увы – да», или «увы – нет»?
– Увы – нет.
– Что-то у тебя с либидо не так. Может, к доктору?
– К доктору? Мне казалось, прошлая ночь…
– И что нам только не кажется ночами… – Ольга улыбнулась, произнесла грустно: – А ты… словно уже отсутствуешь… в этом мире. Помнится, ты ездил поговорить. И – как? Что предложили?
– Партнерство. Во имя мира. Вот только партнер – подвел.
– Что так?
– Приказал долго жить.
– Ты его…
– О нет. Он было решился поведать мне… нечто. Но… как в песне поется: «Вот пуля пролетела и – ага…» Застрелили. Из снайперской бесшумки. Такие дела.
– Это был «Сальери»? Фатально.
– А я о чем? Дальше – больше. Его «ближние» тоже полегли: четыре человека в двух «роверах». С фейерверком на «поле битвы».
– «Фейерверк»? Это еще зачем?
– Загадка мятущейся души снайпера. Может, он любит, чтобы подопечные уходили из жизни не просто легко, но еще и – красиво! Эстетично! Празднично!
– То есть – это был тот же снайпер?
– Думаю, да.
– Расстояние?
– Метров сто пятьдесят – двести. Убойное.
– Ты… его видел?
– Нет. Но… чувствовал.
Ольга закурила, кивнула каким-то своим мыслям:
– А что еще ты чувствовал?
– Страх.
– И только?
– Мало? Как в кино: «Вот пуля пролетела и – ага». Хорошая такая пуля, титановая.
– Не заводись…
– Рельс с четырехсот метров пробивает! Прикинь!
– Откуда ты это знаешь? Про рельс?
– Оля, лучше спроси – зачем?
– Зачем?
– Раньше я думал, что мне так жить интереснее.
– А теперь?
– Как в хрестоматийной справке из дома скорби: «Ничем не болен – просто дурак!»
– Такие там не дают.
– Разве?
– Обязательно записали бы нечто высоконаучное и маловразумительное, что-нибудь типа «олигофрении, осложненной шизоидным комплексом и патологической врожденной психопатией».
– Достойно. Так и было?
– Почти. Что-то… вспомнилось «из нечто».
– Из былого? Или – из грядущего?
– Корсар, ты знаешь про былое и грядущее?
– Нет. Но я знаю, кто знает. Только – тс-с-с… Тайна. Mystery. «Top Secret!»
– Так кто еще знает?
– Орел.
– Американский?
– Американский – вообще не орел. Помесь грифа с каким-то лысым орланом.
– Тогда – какой?
– Двуглавый, разумеется. Наш.
– Который герб?
– Который – герб.
– Он что, сам тебе об этом сказал? – хмыкнула Ольга.
– Это же элементарно. Двуглавый орел получен Россией от Византии – в виде герба – после женитьбы Ивана III на царевне Софье Палеолог. Кто такой двуглавый орел?
– И – кто?
– Это – двуликий Янус. Бог входов и выходов, озирающий Восток и Запад, ведающий Жизнью и Смертью, знающий Былое и Грядущее… Это – если вкратце.
Ольга только вздохнула:
– Сомнительно.
– Толкований – не счесть. Могу продолжить. Но, боюсь, не время… – Корсар застыл взглядом: – Время… темя… бремя… стремя…
– Как ты влетел во всю эту бодягу со стрельбой, теоретик? – немного нервно спросила Ольга.
– Повезло.
– Сильно?
– Капитально. Хотя везет в этом мире не всем, не всегда и не во всем.
– Кому же не повезло?
– Водителю. Он хотел убить меня. Но – умер сам.
– От умственной невостребованности?
– Нет. Я загнал ему нож в череп. Его нож. Хотя… Если брать широко и философски – да, от умственной невостребованности и общей жизненной несвязухи. – Корсар помолчал, взгляд его сделался пустым и стылым, добавил горько: – Как видишь, у меня ведь и с мортидо все в порядке.
Ольга кивнула на сумку на заднем сиденье:
– Там не труп, случаем?
– Труп, как ему и положено, в багажнике.
– Ладно, если кто спросит, скажем – корь свалила.
– Ну. Свинка. Рецидив.
– А если спросят – с чего вдруг?
– Сильно жаден был до денег.
– Так в сумке – деньги?
– Ну да. Типа – добыча. Хрусты. Тугрики.
– Много?
– «На всю оставшуюся жизнь». Это – бонус. Выдается «вместе со смертью». Чтобы остатки жизни, – Корсар мельком машинально бросил взгляд на часы, – прожить веселее.
– И сколько ее тебе оставили?
– Думаю, часов пять.
– Не густо.
– Согласен. Жмоты. Но спорить и торговаться – было уже не с кем.
– Я помню. Разговор не задался. А money откуда?
– Из казино. Где они бывают еще… в таком количестве.
– Миллион? Два?
– Килограммов семьдесят. С гаком.
– Густо. Как получилось?
– Угадывал цифру за цифрой. Номер за номером.
– Это как раз несложно.
– Да неужели? «Гусарская рулетка – опасная игра…»
– Опережающее отражение действительности. Будущее отбрасывает тень на настоящее… Ты просто заглянул чуть-чуть вперед, в ближнее будущее – только и всего.
– Только и всего, – послушно кивнул Корсар. – Хорошо вам, ведуньям, шутить.
– Почему – ведуньям?
– Анаграмма «девы» будет «веда». Выходит, вы изначально знаете то, о чем мы можем только догадываться. А можем и – нет.
– Что ты из себя сироту казанскую строишь? Тоже пэтэушник семидесятых!
– Да не, Белова, ты все толково объяснила.
– Хочешь больше? Слушай.
– «Если хочешь, я спою, слушай…»
– Корсар, заткнись!
– Наука – это…
– Время… нелинейно. – жестко отчеканила Ольга, чуть прищурившись и внимательно глядя на Корсара. – Как писал некогда Фридрих Георг Гегель: «Время есть чистое единство бытия и небытия». Это – понятно?
– Мне? Еще бы…
– Хорошо, – темпераментно продолжила Белова, не заметив иронии. – Время…
– Его никто не любит, – прервал ее Корсар. – Потому что оно отсчитывает дни нашей жизни. И всегда – в минус.
– Дима…
– Но людям претит их собственная скука, и они то подгоняют, то понукают время, словно там, в будущем, их ждет то, что утеряно и в прошлом, и в настоящем. Но…
– Подожди, Корсар. Я не закончила. Будущее уже присутствует и отбрасывает тени…
– На кого – смертную – небытия, на кого – лучезарную – славы и успеха…
– Ты помнишь, что тебе снилось только что?
– Очень смутно…
– Искусство, мифология, грезы – все это происходит как бы в «безвременье бессознательного», когда la vida est sueno, «жизнь есть сон», и выходы из этого смутного лабиринта в реальное существование мучительны и пугающи… – Ольга помолчала, словно собираясь с мыслями, потом сказала: – Опережающее отражение действительности давно известно ученым даже у простейших биосистем…
– Типа амебы…
– Типа того! Процесс познания и предугадывания действительности при неполной информации или даже отсутствии таковой – тоже вполне объясним.
– Да?
Глаза Ольги сощурились, как у готовой к нападению рыси.
– «Если хочешь, я спою – слушай…» – снова поддел он девушку.
– Тебе мало?
– Не, все понятно. Но – что конкретно?
Ольга жестко собрала губы в линеечку.
– Из принципа неопределенности Гейзенберга следует, что существуют нижние границы пространства и времени; для времени – это атомный хронон или квант, исчисляющийся в десять в минус двадцать третьей степени секунды; из общей теории относительности следует существование метагалактического хронона – двадцать в семнадцатой степени секунды. Человек в ощущениях пространства и времени отражает параметры всех уровней существующего мира – сознательно или бессознательно… А значит, может выйти психическим переживанием на такой уровень постижения, с которого и прошлое, и настоящее, и будущее предстают в виде параллельных прямых и находятся для человека как бы в его теперешнем настоящем… Теперь понятно, Корсар? И – конкретно?
– О да. Как автомат Калашникова. Хотя «принцип неопределенности Гейзенберга»…
– Но это – есть! Это – существует!
– Да ладно, не кипятись ты так, Ольга. Существует – и хорошо.
– А ты шлангом не прикидывайся бóльшим, чем есть. «Есть многое на свете, друг Горацио…» Так лучше?
– Так – много лучше. Теперь – вообще все сошлось.
– Ничего у тебя пока не сошлось. И иронизируешь ты, Корсар, зря.
– В этой жизни ничего не зря, но многое – напрасно.
