Глава 21
Навстречу Корсару бежал мужик в черном. С коротким ломиком в одной руке, с пистолетом, похожим на боевой, – в другой. Скорее всего – «травматика», закамуфлированная под зарекомендовавший себя в девяностых ТТ. Нет, пистолет проявил себя пятьюдесятью с лихвой годами раньше, в период Великой Отечественной, но с послевоенного времени использовался часто и результативно – именно в девяностых. Корсар чуть было не добавил «лихие». Кому «лихие», а кому и молодость, романтика, небо высокое над головой… Стреляли? Так всегда стреляют – когда много, когда не очень – по-всякому бывает. И тогда, и – теперь. Важны, как и раньше, сочетание места, времени и обстоятельств. Ну и – цели, конечно.
– «Ты скажи, ты скажи, чё те надо, чё те надо…» – напел Корсар, притормозил и всерьез забеспокоился за мужчину: а что, если его, Корсара, персональный «ангел-хранитель», явно знакомый с оперативной снайперской «бесшумкой» ВСС (некогда оружие сие было секрет и раритет редчайший, сейчас…), возьмет и стрельнет. «И – ага». И – кого этим удивишь в Москве, столице нашей родины? В пять утра? А никого. В том-то и фишка. Сейчас никого ничем не удивишь. А уж тэтэшкой, настоящей ли, стилизованной – и подавно. И даже винтовкой ВСС. С полным боекомплектом. Вот такая у нас страна.
– «Может, дам, может, дам, чё ты хошь…» – бормотал Корсар и тщательно присматривался сквозь темные очки к векам бегущего мужичка. Время снова словно затаилось, застыло, замерло, и мужик бежал как на замедленной кинопленке – небыстро и плавно… Но волновало Диму не это; смешно сказать, волновало другое: окружены веки нападающего «вездесущей» красной каймой или нет? А то, может, обняться, произнести славную присказку-приговор Маугли: «Мы с тобой – одной крови» и – предаться братанию и умилению: «И тогда вода нам – как земля, и тогда – нам экипаж семья…» Щас! Ждите! Раскатывайте губу до пола и – вниз по парадной лестнице и по ковровой дорожке! До конца дней!
«На всю оставшуюся жизнь нам хватит почестей и славы…» Корсар скосил взгляд на циферблат часов. Осталось, если верить нехорошему предмету, семь часов. Как говорит великий, но не ужасный: «Пока недремлющий Breguet не прозвонит ему обед…» Или – еще чего-нибудь. Важное. Судьбоносное. Обоюдоострое. «Мы – к вам, а вы не ждали? Зря, батенька…» Breguet не дремлет! И он прозвонит, будьте покойны. Но… Не дождетесь!
Корсар вышел из машины, хлопнув дверцей, не целясь, трижды выстрелил бегущему на него мужчине под ноги так, чтобы брючины изрядно посекло асфальтовой крошкой. Потом поднял ствол и – снова спустил курок: на этот раз едва не переборщив. Пуля ощутимо шевельнула шевелюру на голове мужика, вскользь задев по темечку, и это не горячее даже – раскаленное касание тот почувствовал в полной мере…
– Остыл? – жестко спросил Корсар. – А теперь – разжал обе ладони и – быстро, но без лишних движений, в стороны! Первый – пошел!
Монтировка-ломик с глухим стуком упала на асфальт, ТТ следом коснулся земли, но совсем беззвучно.
– Ствол – реальный?
– Травматический… – с натугой выговорил мужик, приседая все ниже и ниже, и только тут Корсар догадался: туго у него с животом, медвежья болезнь. Нормально, и с бывалыми мужчинами случалось, когда пуля кожу с виска срывала, а в живот оставался направленным тупорылый ствол глушителя…
– Присядь, если надо, – посоветовал Корсар.
Мужик съехал на корточки, опустил голову.
– Ты – кто? – спросил Корсар.
– Водитель… Машина… Машину вы мою… угнали.
– Так я ее уже обратно пригнал. Ты ведь не в обиде?
Никаких красных ободков вокруг глаз. И сами белки – чистые. Разве что зрачки бегают часто-часто: волнение, испуг… Или?..
– Н-н-н-ет… – выдавил из себя мужик, и Корсар был уверен, будь у того сейчас «калашников» или хотя бы ППШ – выпустил бы он по наглому культурологу Дмитрию Петровичу весь рожок, а лучше диск – до полного превращения его, культуролога и психопата, в груду окровавленного тряпья…
– Ты, брат, злость в душе не держи. Грех это… – посоветовал Корсар, пробурчал полутоном ниже, доверительно и назидательно: – И для здоровья – вредно…
– Да чего уж… – Мужик не сводил взгляда со ствола. Корсар убрал его за пояс.
– Как тебя зовут-то?
– Костян. В смысле – Константин.
– В честь Константина Великого?
– Чё?
– Проехали.
– Как батя назвал, так и зовут.
– Ладно. Прими – в виде извинений и компенсации… за прокат, так сказать, и другие временные неудобства… – Корсар дернул из салона сумку, приоткрыл и стал методично бросать к ногам мужика увесистые пачки крупных купюр – долларов, евро, рублей… Мужчина следил за ними безотрывно, как загипнотизированный питоном кролик.
А когда Костя все же поднял лицо – на нем была написана полная ошалелость, сиречь временное помешательство. От чего? От чувств-с! От чего же еще?! Ведь не от скаредности же, скупости и алчности так зацепило зрелого мужчину Константина при виде денег?! Громадных денег, шальных! Всем известно: шальные деньги, как шальные пули – убивают! Кто ж из православных на Руси им радоваться будет?..
Корсар присмотрелся к мужику, на темечке которого кровоточила прочерченная и прожженная пулей полоска, и только вздохнул: будут. И не только вот этот. Многие. Да. Такая у нас страна!
– Можно… взять? – спросил Костя.
– А то. Бери, сколько сочтешь нужным, – кивнул Корсар, хотя хотелось ему отчего-то крикнуть знаменитое, сказочное: «Не пей из лужицы, козленочком станешь!!!» Но Корсар промолчал. Добавил лишь: – Только больше не воюй сегодня, ладно? Второй раз тебе так не повезет…
Костя кивнул, разом скинул рубашку, подгреб деньги, – их было набросано на три такие тачки, никак не меньше… Где-то совесть (или – страх?!) попыталась взять верх над корыстолюбием и алчностью, Константин поднял лицо, выговорил:
– Тут… много… очень…
– Очень много у нас в стране – не бывает, – отрезал Корсар, вернулся за руль, вставил ключ зажигания, сказал: – А я еще покатаюсь, ты не против?
– Не-е-е-е… – ошалело ответствовал Костя, сопровождая свое заверение столь энергичным мотанием головы из стороны в сторону, что Корсар побоялся – как бы не скатилась она с покатых плеч на мягкую землю… «Мой веселый звонкий мяч, ты куда пустился вскачь…»
…Снятая одним ударом обоюдоострого булата голова – покатилась нелепо в сторону. Тело еще стояло какое-то время, продолжая движение рукой, пока, закованное в броню, не рухнуло, словно лишенный живящего заклинания голем…
…Тяжелый авангард рыцарской конницы мчался, сотрясая землю. Она гудела и содрогалась от ударов тысяч копыт закованных в металл коней; восседавшие на них всадники в глухих шлемах неслись безлично и несокрушимо, выставив ровными рядами тяжкие острия пик. Корсар различал тусклый блеск боевых топоров, притороченных к седлам…
…Он знал: ни один строй не мог противостоять этой грозной организованной силе. Бронированные клинья сокрушали неровные фаланги литовцев, наполняли мистическим ужасом разноплеменно-пестрые войска мавров, обращали в бегство потомков непобедимых викингов… Им нужно было выстоять. Сомкнув алые щиты, они застыли в шеренге, ожидая смертоносного удара. И вся эта тяжкая масса, вся несокрушимая твердь ощетиненной железом звероподобной плоти, запнулась вдруг, будто налетев на невидимую стену…
…Передние ноги лошадей скользили в глубокую, загодя отрытую отвесно траншею, припорошенную безымянной степной травкой, и лошади, и всадники – налетали на заточенные колья и – друг на друга… Падали, ломая хребты, оскаленные кони, всадники подкошенно бились в мягкую, расхлябшую от дождей землю, задние налетали на передних, разрушая и круша в месиво и еще оставшееся живое, и самих себя…
…И уже конница замедлила свой гулкий бег, заметались, затрепетали флажки на поднятых пиках всадников, забегали в беспорядке пешие… А из-за леса бегом валили воины, вздымая топоры на длинных древках…
…Дальше была бойня. Рыцари крошили нападавших длинными прямыми мечами, тяжелыми секирами… Клинки маслянисто отливали густой кровью… Рыцари – убивали… И сами падали, сраженные ударами боевых топоров, палиц; упавших добивали грубыми, сработанными из дрянной тусклой стали тонкими ножами со скользкими деревянными рукоятками… Слова «стилет» в этом краю еще не знали…
…Руки Корсара немели от усталости, кровь из рассеченного лба и пот – застилали глаза, а он продолжал рубить почти вслепую, чувствуя скрежещущее сопротивление брони или чавкающий звук разрываемой железом плоти…
…А потом лежал и – глядел в звездное небо… Силы оставляли его, над ночным полем слышались слабые выкрики, тявканье лис, метались неясные низкие тени, светились желтые глаза псов… Он поднялся, опираясь на рукоять меча… И – медленно побрел прочь, чувствуя, как в промокших насквозь, шитых узором шевровых сапожках тепло хлюпает кровь…
…И вдруг – боль, жестокая, острая, словно стрела, пронзила грудь и застряла в правом межреберье! Корсар открыл глаза и прямо перед собой увидел того самого незадачливого водителя Константина, у которого он угнал машину и с которым расплатился не просто сполна, но – втридорога! Но боль была настоящей, ребра саднили: водила уже наметился еще одним ударом ножа все-таки пробить Корсару грудину, когда на того накатил очередной приступ…
«Умеет считать и перемножать, сволота, прикинул, сколько денег высыпали перед ним и сколько – осталось в сумке, которую нехилый такой угонщик поднимал если и не с натугой, то с усилием… Килограмм семьдесят, оч-ч-чень крупными купюрами… Вот он и – соблазнился… «Не пей из лужицы…»
Первый – поторопился: нож царапнул по ребрам. А вот второй… Только новый приступ, что крутнул тренированное тело Корсара винтом, спас его от рассчитанного удара в сердце. Третий удар водила сделать не успел: Корсар с невероятной скоростью подбил с одной стороны по запястью, с другой – по кисти руки, сжимавшей нож; тот – выпал, словно сам собою, был подхвачен Корсаром, и еще через мгновение – торчал из глазницы нападавшего, загнанный тому в череп по самую рукоять.
«Вот как бывает – бежит за годом год…» Корсар сидел на ступеньке машины, только что потерявшей владельца, щурился на заполнявший Москву свет и – плакал. То ли от рези в глазах, то ли оттого, что жаль ему стало и этот город, и этот мир, и себя – неприкаянного и никому не нужного, попавшего в круговерть чужих разборок и адовы круги чуждых алгебраических и алхимических построений… И – что теперь? Как у классика? «Если правда оно – хоть на миг, хоть на треть, остается одно: только лечь помереть…»
«Ну вот, один уже помер, и что – ему легче?» – вяло забродило в голове Корсара, а он чувствовал только, как озноб сотрясает все тело… Потом начался кашель – и его выворачивало этим кашлем наизнанку, и рыдания сотрясали тело от кончиков пальцев до макушки, и нельзя было понять – где были всхлипы, а где яростная жажда освободиться от чего-то чужого и чуждого, что тлело внутри… Хотя…
Все в общем и целом было ясно как день. При мысли «день» – Корсар зажмурился – настолько нестерпимой стала резь в глазах, хотя солнце только-только забрезжило над горизонтом; надел темные очки.
Он отдышался. Потом невесело усмехнулся, на четвереньках прополз по асфальту, собрал высыпавшиеся из рубашки покойного пачки денег, сунул обратно в сумку и накрепко задернул молнию. Не жадности ради – чтобы не искушать никого больше.
Почему-то считается, что слово «деньги» пришло в русский язык из тюркского. Щас! А как в единственном числе женского рода? «Деньга». А еще проще? «День-Га». День – перевода с русского на русский не требуется, а «га» издревле у русов означало «путь». Гать, настеленная сквозь болота и бездорожье, нога, где в первом слоге «о» легко меняется на «а». И на санскрите, искусственно созданном пришедшими в Индию белыми людьми, составившими касту брахманов, «га» – тоже путь. И великая река там называется Ганга, – и без толкования ясно: отсюда после омовения лежат пути и в любую сторону света, и в любую бесконечность вселенной – пространства и времени, в любой, даже самый потаенный уголок собственной памяти или беспамятства, бездушия или – души. «День-га».
Ну да, ясно как день. Как солнечный, полный света и сияния день! Корсар понял, что чуть не выкрикнул эту фразу, – но изо рта раздалось только сипение. Он вернулся к машине, поискал в бардачке. Початая бутылка виски и другая, полная воды. Он отвинтил пробку, сделал три или четыре глотка виски и стал пить воду, жадно, захлебываясь, чувствуя, как она течет за ворот…
Потом сполоснул лицо, отряхнулся, как выскочивший из потока дождя волк. Ясно. Водитель, да будет асфальт ему пухом, не выдержал искушения, и как только Корсара скрутил неожиданный приступ – когда, как, отчего они будут случаться? – Дима уже не думал… Водитель набросился на Корсара – убить, завладеть деньгами и… И – все. Умер. «Кто смел, тот и съел?»
Ведь наши предки назвали всеобщий и повсеместный эквивалент денег – золото. «Золото» – расшифровать можно двояко: гласные буквы в древних языках не прописывались, «о» легко менялось на «а», читались слова в одних языках слева направо, в других – справа налево, да и порядок слогов менялся, но не произвольно, а строго в соответствии с контекстуальным значением слова. «Золото» – «лоза-то», которую следует бережно растить, чтобы стремилась лоза на встречу с прародителем Ра – Солнцем, дарила радость – ведь «дар» – это «рад» и «род» в обратном прочтении… «Лоза-та» – «золото», доверенное «добрым виноградарям», – оживляла своим теплом, нетлением и блеском мир человеков, давая им уверенность, веселие и пропитание в жизни бренной. А можно в слове «золото» расслышать и другое: то, чем оно и становится для душ нестойких и алчных: «золото» есть «зло-то»! И – «зола-то». Тлен. Смерть. Нежить.
Корсар встряхнул головой. «Самое время» он выбрал для философичных умствований и обобщений. Словно кто-то в этой жизни может что-то для себя выбрать – а время особенно… Хотя… Время – всего лишь то, чем мы его наполняем. Значит, он, Корсар, выбрал правильно.
Ну а то, что он только что убил человека, – его уже не волновало. Устал? Или – стал «измененным», как принято называть «иных» почти во всех нынешних фильмах или книгах… Такого – и убить не грех, а – доблесть.
Или – «измененным» стал этот неведомый водитель Костян, так и не узнавший, кто такой Константин Великий, что был тезкой? И лежал вот теперь бездвижным трупом… И стал он «измененным» – чудовищем, одержимым монстром, поставившим человеческую жизнь в подножие пачки крашеной бумаги! – не прихотью каких-то снадобий или волей колдовства, шаманства, черного чародейства… Нет.
Просто Корсар… оказался вдруг беззащитен! И Костя – набросился на него, скорченного болезнью, судорогой, видениями, а по сути – отравленного и почти убитого неведомым ядом, чтобы убить самому – немедленно, сейчас! Ради мешка с разноцветной бумагой, именуемой деньгами… Но это – не простая бумага: это – символ. Довольства, роскоши, неги, удовольствий, радости, комфорта… Что там забыто для полного счастья? Ну да – бессмертие! Каждый знает, что смертен, наверное, если он обладает в этом мире многим – оставлять это куда горше…
Константин стал «измененным» по своей воле и – в своей обычной жизни… Кому тогда нужен Корсар как культуролог?! Какие тайны он может приоткрыть людям, если никому ничего не нужно, кроме денег – по сути, набора символов, ведущих к удовлетворению чревоугодия, похоти и лени!
Стоп! Значит – все-таки открыл?! Если его, Корсара, или ради сохранения этой тайны, или ради ее уничтожения, то ли вербуют, медленно убивая, то ли убивают, вербуя намертво?! Бог знает.
В любом случае пора делать ноги. Бежать. Но мысль о том, что быть пристреленным на бегу, словно мечущийся заяц, ничуть не лучше, чем…
Да. Дима – просто загрустил, да что загрустил – затосковал, привалившись к сиденью машины. Сидел, не желая ничего делать, никуда идти, да и двигаться – тоже не хотелось. Просто просидеть так оставшиеся семь часов и… Умереть? Нет! Не дождетесь!
Во-первых, чутье гласит, что просто так умереть ему уже никто не даст. Во-вторых – не хочется. Да и – зачем во-первых, когда хватит – во-вторых. Правда, жизнь Корсару теперь предстоит «веселая»: как оправдать штабеля трупов? Не каким-то охотникам, а самым своеобычным «правоохранительным органам» – следствию, прокуратуре, суду, – работающим как паровоз братьев Уайт: строго по рельсам. Причем задний ход отключен давно и, видимо, навсегда. А поворачивать в сторону паровозы не умеют.
Ладно. Жизнь покажет. Если продлится, а пока…
– «Где же ты и где искать твои следы, как тебя зовут – никто не может мне подсказать…» – напел Корсар вслух. Потом открыл ноутбук, включил программу, набрал на мобильном номер. Услышал в трубке после пятого гудка:
– Генерал Игнатов!
– И что скажешь хорошего, Игнатов?
– Кто это? Представьтесь?
– Конь в пальто!
– Корсар?..
– Не узнал? Богатым буду… Да ладно – уже стал.
– Послушай, Дима, где ты?
– В Караганде!
– Я серьезно! Тебя разыскивают по обвинению в убийстве девушки…
– И только-то? А еще пять трупов – на кого повесили?
– Все шутишь…
– Да какие шутки – чистая правда! Ты мне скажи вот что, генерал. Ты – Сашку Бурова нашел? Нигде? Ни в моргах, ни в больницах? Обнадеживает. Но работаете – плохо!
– Корсар, ты совсем оборзел, понял?! Будишь в пять часов утра…
– Тогда слушай еще вот что… – бесцеремонно перебил генерала Корсар. – Высвети мне по своим каналам девушку… Ольга Белова, лет около тридцати, корреспондент The Daily Majestic в Москве и России. Когда надо? Вчера! Нет. Я сам позвоню.
– Корсар! Если ты не объявишься у меня сейчас же, я не могу гарантировать…
– А кто в наше время и что – может нам гарантировать, а? Тебе, мне, стране?
– Не юродствуй! Я о…
– Бай, генерал. Досматривай сны.
Корсар нажал отбой. Сидел и молча смотрел на еле видимую крапинку на ветровом стекле.
Генерал Игнатов застыл перед монитором компьютера. На мониторе – карта Москвы, сплошь испещренная оранжевыми точками, укоризненно мерцала.
Он бросил взгляд на стоявшего рядом офицера. Тот – только развел руками.
– Почему? – шелестяще, со скрытой угрозой спросил генерал.
– Он активировал программу сокрытия абонента.
– Стандартную?
– Если бы. Стандарт дополнен очень сильной авторской разработкой. Поэтому…
– Что по бойне на Воробьевых горах?
– Пока… ничего нового. Там был какой-то… черный человек.
– Кто?
– Мотоциклист. Весь в черном.
– «Черный человек на кровать мне садится, черный человек спать не дает мне всю ночь», – морщась, пробормотал Игнатов.
– Утром станет яснее.
Генерал Игнатов встал из-за стола казенного кабинета, подошел к окну, резко отдернул портьеру. Сощурились оба разом: и генерал, и офицер-порученец; красные ободки вокруг глаз заставили обоих прищуриться и прикрыть глаза темными очками.
Игнатов некоторое время смотрел на пустынную еще в этот час площадь перед зданием, потом сказал, жестко, сквозь зубы:
– Утро в этой жизни наступает не для всех.