Бельведерский оказался там, где и пожелала ему оказаться зловредная ведьма, – он попал на кудыкину гору, а точнее, на самую ее вершину. Там стояла высокая каменная башня, и атлет стоял как раз у открытой двери. Собственно, дверь и невозможно было закрыть – она валялась на земле, оторванная когда-то давным-давно.

Бельведерский хотел было войти, но вдруг заметил, что в башню влетают и вылетают из нее страшные существа, большие, с мощными когтистыми лапами. Размах крыльев – метра полтора. Чудовища можно было бы принять за огромных птиц, если бы не женская грудь, обвисшая пустыми мешочками, длинная тонкая шея и человеческое лицо. Впрочем, лицо это с таким трудом можно было назвать женским, что Бельведерский поморщился, испытывая величайшее отвращение. И угораздило же его оказаться в компании таких уродцев!

Он посмотрел вниз и ужаснулся – какого только народа не жило на склонах кудыкиной горы: тролли, гоблины, великаны и другие разномастные чудовища всех цветов, форм и размеров, которым или не было названия, или атлет его не знал.

Единственным местом, где можно было побыть в одиночестве, оставалась крыша – там никто не приземлялся и с нее никто не взлетал. В маленькие окошки под самой крышей крылатые уродины не залетали.

Бельведерский и сам не заметил, что рассуждает вслух, и одна из полуптиц-полуженщин услышала, что он говорит.

– Девочки, посмотрите-ка, какой красавчик к нам пожаловал! – прокурлыкала она.

«Девочки» захлопали крыльями и с таким диким ором понеслись к Бельведерскому, что тот испугался и пожелал оказаться где угодно, хоть под крышей башни, только бы подальше от неэстетичных птицебаб! Пожелал он этого всем сердцем и мгновенно перенесся под крышу башни волшебника Амината.

Все дело было в волшебном платке, завязанном на мускулистой руке атлета. Неизвестно почему, но платочек решил поработать немного нестандартно. Сыграло ли главную роль то, что ткань волшебной вещицы прикасалась к коже, или же Бельведерскому атлету очень сильно хотелось спрятаться от склочных, уродливых птицебаб, трудно сказать, но платок мгновенно доставил его в заказанное место.

Бельведерский оказался под крышей той самой башни, у подножия которой только что находился. Перед ним в кресле-качалке сидел древний старец. Он спал, издавая громкий рокот. Имейся у Бельведерского побольше опыта, он бы догадался, что это рычание – не что иное, как обыкновенный храп. Старец был сед. Длинные волосы покрывалом укрыли спинку мирно покачивающегося кресла. Густые белоснежные брови торчали жесткими щетками. Глаза старца были закрыты, но и так было видно, что они очень большие. Бельведерскому подумалось, что в открытом состояние эти глазки будут размером с его ладонь, он поразился такому нарушению пропорций. Нос старца уткнулся в усы – длинные, до полу. Маленькие ручки сцепились в замок над бородой, их еще можно было разглядеть, но все остальное скрывалось под белоснежным волосом. Борода старца была не просто густой и длинной – она была невероятно густой и невероятно длинной. Белые космы укутывали все тело спящего, устилали комнату и свисали в квадратное отверстие в полу, плющом увивая перила уходящей вниз винтовой лестницы.

– Хватит спать! Ты рискуешь пропустить самое красивое зрелище! – воскликнул Бельведерский.

Старик продолжал храпеть.

– Не смей спать, когда здесь нахожусь я – самый красивый и пропорционально сложенный!

И опять реакции – ноль.

– Проснись, уродливый старикашка! – воскликнул Бельведерский, опираясь рукой на подоконник и принимая картинную позу.

На этот раз старик отреагировал – он недовольно засопел, нахмурился и проворчал:

– Просил же меня не беспокоить! Будить только в случае пожара, да и то если не успеете вовремя вынести!

– Я тебе еще не успел помешать, старик! – возмутился Бельведерский.

– Когда успеешь – будет поздно. Я ведь еще даже и не проснулся. – Старик действительно спал – он даже не потрудился открыть глаза и посмотреть на того, кто потревожил его священный для всех обитателей этого мира сон. Огромные тяжелые веки, едва угадывающиеся под белыми пучками бровей и ресниц, дрогнули, но не поднялись. Старец не открывал глаз, он все еще надеялся, что незваный гость отправится восвояси.

– Да кто ты такой, чтобы распоряжаться тем, где мне находиться! – вскричал Аполлон Бельведерский.

– Я василиск, – ответил старик, и веки его слегка дрогнули – он надеялся, что незваный гость внемлет предпоследнему предупреждению и отправится туда, откуда прибыл. Причем не просто отправится, а побежит со всех ног! Но Бельведерский не знал, кто такой василиск, а если бы знал, то вряд ли побежал бы. Так что старик зря надеялся, что ему не придется отрываться от просмотра пятьсот двенадцатой серии недавно начавшегося сна.

– А я Аполлон Бельведерский, – представился наглый возмутитель спокойствия, снова приняв картинную позу, – и мне плевать на тебя! Я буду стоять здесь, пока не окаменею!

– Ты сам это сказал, – вздохнул старик.

Василиск поднял руку, двумя пальцами приподнял тяжелое веко правого глаза и окинул наглеца пронзительным взглядом. Бельведерский окаменел.

– Сбылась мечта идиота. – Старик вздохнул, и этот вздох был таким мощным, что потоком воздуха каменную статую вынесло в окно.

Так бесславно и закончил бы свои дни Бельведерский красавчик, превратившись в груду камней у подножия башни, если бы его не подхватили сварливые птицебабы. Они затащили мраморного атлета в башню, только этажом ниже комнаты василиска. Туда, где дружная стая устроила коллективное гнездовье. Птицебабы поставили статую так, чтобы с любой стороны можно было им полюбоваться.

– Какой красивый, какой красивый! – шептали они, но каменному Бельведерскому было уже все равно – он был счастлив. Находится в центре внимания и все вокруг им восхищаются – что еще, казалось бы, надо для счастья?

Но по странной иронии судьбы Бельведерский продолжал чувствовать. Снова став статуей, он не потерял эту способность. А еще он не утратил способность думать. Аполлон Бельведерский вдруг со всей безнадежностью ощутил неподвижность еще недавно такого сильного и ловкого тела. Ему захотелось сорваться с места и побежать, захотелось почувствовать, как мышцы перекатываются под кожей, как упруго ступни отталкиваются от мягкого ковра лесной травы. Захотелось почувствовать вкус пищи. Нет, мраморное тело не доставляло ему неудобств, но разум-то помнил! Разум помнил все, а сердце на эти воспоминания реагировало более чем странно – оно сжималось так, будто что-то важное навсегда стало недоступно. Бельведерскому захотелось, чтобы эта боль ушла, как тогда, в лесу, но каменные глаза слепо смотрели на мир – и не видели его.