Глава XV
ПОЕЗД НА ПСКОВ
В многоэтажке на Таганской в просторной квартире с голубыми обоями, за крепкой железной дверью жил известный ученый Семен Маркович Дубровин.
Семен Маркович любил ездить за границу, но ведь просто так туда не пускали, и он составил цикл лекций, объединенных общей темой «Славянская культура», и успешно читал их в зарубежных университетах. Правда, в последние годы, когда всюду запестрели пухлые американские физиономии и привились простенькие американские ценности, интерес к славянской культуре резко упал. За границу Семена Марковича стали приглашать значительно реже, да и то за его счет. К тому же, что не менее печально, специалистов по славянской культуре развелось огромное количество, и они успевали перехватывать большинство приглашений до Дубровина.
Семен Маркович загрустил и пару лет пребывал в депрессии, но как-то в начале зимы, еще до Нового года, когда он гулял в парке с кокером Рюриком, его осенило. Хотя и много специалистов по исторической славистике, специалистов по современной России и по русской деревне кот наплакал, и если бы он составил свежий курс лекций, то вновь бы влился в бурную научную жизнь с симпозиумами и поездками.
«Я поеду в деревню, в настоящую русскую деревню и там на основе реальных жизненных наблюдений составлю цикл лекций о современной России. С двумя циклами лекций я смогу ездить за границу вдвое чаще», — подумал Семен Маркович.
Но при всей своей простоте этот план имел уязвимое место. Так уж случилось, что Семен Маркович был человек столичный и о русской деревне представления имел весьма расплывчатые, никогда не углубляясь дальше окрестностей своей дачи в Красной Пахре. Вначале Дубровин прикидывал, нельзя ли при написании лекций воспользоваться чужими источниками, а самому в деревню как-нибудь того… не ездить. Но потом он сообразил, что тогда его цикл лекций лишится изюминки непосредственных впечатлений, ведь она и создает тот неуловимый и привлекательный аромат достоверности, которого не отыскать ни в каких книгах.
Так что без поездки в деревню, как это ни грустно, никак нельзя было обойтись. Что ж, надо так надо. Семен Маркович был человек действия и решение принял немедленно.
Услышав о поездке в русскую деревню, его родные стали причитать, что Семена Марковича обворуют, что в глухой деревне живут одни уголовники, которые только и умеют, что пьянствовать и поджигать сараи, и никакого русского духа там нет, а есть только беспробудный алкоголизм.
Но Семен Маркович был тверд. Он позвонил в справочную и выяснил, что поезд на Псков отправляется по утрам в одиннадцать двадцать.
Суровые, сосредоточенные жена и дочь весь вечер собирали его в дорогу, словно завтра папочку как минимум должны были повести по этапу. Насколько Семен Маркович помнил, ни в одну заграничную поездку они не собирали его так долго. Семен Маркович с дрожащими губами стоял посреди комнаты и приводил в пример странников, которые пешими исходили всю Россию от Сибири до Белого моря, ночуя божьей милостью в избах или в стогах.
— И была у них при том одна котомка за плечами, а в котомке краюха хлеба с солью! — возвышенно закончил он, вздымая к потолку палец.
Хотя Семен Маркович и грозился взять с собой только краюху хлеба, однако вещей, даже самых необходимых, набралось немало. На дно рюкзака он сунул диктофон с дюжиной кассет, теплый свитер, джинсы, сапоги, спальный мешок, большой перочинный нож и газовый баллончик с перцем. Сверху Семен Маркович положил фляжку со спиртом и несколько пачек сигарет «Астра», по его мнению, особенно любимых простыми мужиками.
Ночь перед отъездом он спал скверно: ему снилась русская сермяжная правда в красной рубахе с подпояском. Встал он, однако, бодрым, принял душ и с аппетитом позавтракал. Затем, вживаясь в образ, надел семейные трусы в горошек, которых никогда прежде не носил, легкие летние брюки, тельняшку, набросил пиджак и подбежал к зеркалу. Вот незадача! Из зеркала на него уставился помятый жизнью московский дачник. Ну да ничего не поделаешь… Семен Маркович забросил за спину рюкзак и поехал на вокзал. Билеты в кассе были, и Дубровин взял нижнее боковое место в третьем вагоне.
Кинув рюкзак на третью полку, Дубровин сел у окна. В вагоне было душно, большая часть окон не открывалась.
— Ниче, не помрете! Поедет поезд — проветрится! — сказала заспанная проводница с выглядывающими из шлепанцев красными пятками.
Вагон постепенно наполнялся: старушка с маленьким внуком, пугливо прижимавшая к животу сумочку; два парня-студента; пожилой мужчина с обвязанными ремнями коробками; несколько шумных золотозубых цыган с коврами в рулонах… Но все эти люди либо останавливались раньше, либо проходили дальше по вагону, а верхнее боковое место над Дубровиным и четыре в купе рядом оставались пустыми.
Наконец в вагоне появился худой майор в летней форме и, равнодушно покосившись на Семена Марковича', сел напротив, задвинув под сиденье «дипломат».
Когда же Семен Маркович по свойственной ему привычке всюду наводить мосты попробовал заговорить со своим попутчиком, спросив что-то вроде: «Вы до Пскова?» — тот даже не повернулся.
Уже перед самым отправлением в вагон торопливо втиснулись четыре новых пассажира. Они прошли в сторону Дубровина и заняли пустующие места.
Двое из этой четверки сразу привлекли внимание Семена Марковича необычностью своей одежды: это были старый узбек в полосатом халате, с морщинистым лицом и клочковатой бородкой и девушка в белом свадебном платье, смеющаяся, восторженная, которая ни минуты не могла усидеть спокойно. Да и двое других были не из тех, что затерялись бы в толпе.
Девушка все время вскакивала, выглядывала в окно, оживленно разговаривала и даже нечаянно стукнулась головой о верхнюю полку.
— Больно? То-то же, не надо было вертеться, — назидательно сказал русоволосый великан в майке «Атлетик Клаб».
— И ничуть не больно! — Девушка потерла ушибленную макушку. — Мне жарко, — с кокетливой ужимкой пожаловалась она. — Нельзя ли открыть окно?
Семен Маркович решил, что это подходящий повод, чтобы вступить в разговор.
— Окна не открываются. Дохлый номер! Будем задыхаться, пока не задохнемся! Дубровин театрально вздохнул и развел руками.
— Значит, говорите, дохлый номер? — Великан, не вставая, взялся за ручку и с силой потянул. Окно раздвинулось. В поезд ворвался пахнущий мазутом ветер.
— Вы просто чудодей! Как вы это сделали? Это же окно просто конструктивно не открывалось! — со сладким ахом поразился Семен Маркович.
— Открыть можно все, кроме гроба изнутри, — сурово уточнил великан.
— Вы не возражаете, если я пересяду к вам? — И, не дожидаясь ответа, Семен Маркович быстро перепорхнул на половину четверки.
— Вы до Пскова едете? И я в Псков! О, Великий Новгород и Псков — настоящая дремучая Русь! Две северные крепости, о которые разбилась не одна иноземная рать. Тевтонские и ливонские рыцари, поляки, а им противостояли храбрые народные дружины… — вдохновенно произнес он.
— Ну, вам лучше знать — вы это видели, — серьезно ответил великан.
Грзенк почтительно покосился на Семена Марковича и по исследовательской привычке сделал в памяти отметку, что некоторые самцы аборигенов доживают до нескольких сотен лет.
— И знаете, кто первым завоевал Новгород и вырвал язык у вечевого колокола? Царь Иван Васильевич Грозный! И когда — только в шестнадцатом веке! Русский царь взял русский же город! — Семен Маркович торжествующе поглядел на девушку. — Поймите, молодые люди, народ должен питаться от корней, от древа. Когда же мы это поймем и станем учиться на ошибках прошлого! Ах, Русь, Русь! Как же мы плохо знаем нашу историю!
— Ну тут вы, пожалуй, батенька, попали пальцем в небо. Не мы, а вы плохо знаете историю, — усмехнулся молодой мужчина в белых джинсах, давно уже нетерпеливо постукивающий пальцами по колену.
— Почему это? — поразился тот.
— Да потому, что с Иванами Васильевичами вы напутали, — снисходительно объяснил его собеседник. — Было два Ивана Васильевича: Иван III и Иван IV — Грозный. И язык у вечевого колокола первым вырвал именно Иван III, сын Василия II Темного. «Собра воя много с пушками и с тюфяки и с пищалями…» И Русь, между прочим, в шесть раз увеличилась именно при нем, и Орду он отогнал, и литовский князь был в его руках игрушкой… А в народном сознании два Ивана Васильевича слились в одного. Ивана III почему-то забыли, а все валят на его внука.
— Сдаюсь! Я в самом деле плохо разобрался в Иванах… Почему бы нам всем не познакомиться? Дубровин, Семен Маркович.
— Корсаков. Алексей.
— А я Бурьин. Никита, — пророкотал великан и, утомившись чистить яблоко, сожрал его целиком вместе с серединкой и семечками, не выплюнув даже палочки.
— Я Лида. А это мой дедушка Чингиз Тамерланович Батыев, — сказала девушка. — Не обращайте на дедушку внимания, он неразговорчив.
— Лидочка, а ваш дедушка казах или узбек? — тотчас уточнил Семен Маркович.
Девушка задумалась и наморщила лобик.
— И казах, и узбек чуточку, — сказала она не очень уверенно. — Такое возможно?
— Еще и не такое возможно, уж поверьте мне, Лидочка, — успокоил ее Дубровин и улыбнулся, крайне довольный своим чувством юмора.
Поезд набирал скорость, он выехал из города и теперь мчался по Подмосковью на северо-запад. У железнодорожного переезда замерли две красные пожарные машины. Пролетело несколько тихих дачных станций, и наконец замелькали сосны и ели.
— Какая красотища! — вздохнул Семен Маркович, глядя в окно. — Настоящая средняя полоса России. Знаете, я ведь городской житель, в лесу почти не бываю. Мне дочь говорит: «Папочка, ты только тогда найдешь гриб, когда на него наступишь!»
— Хорошо еще, что вы не охотник, — сказал Бурьин. — У меня есть приятель Сашка Протвинкин, так он лишь тогда нашел медведя, когда провалился зимой к нему в берлогу. А что вы хотите, снег непролазный, ничего не видно.
— И что было потом? — с интересом спросила Лирда.
— А ничего особенного, — весело прогрохотал Никита. — Оба наложили в штаны и разбежались. Теперь Сашка охотится только на уток под Внуковом.
— И что, много самолетов уже подстрелил? — поинтересовался Корсаков.
— Думаешь, я тебе сказки рассказываю? Под Внуковом на уток самая охота, у кого хочешь спроси, — возмутился Никита, привставая с места. — Они к гулу привыкают, и им на него наплевать. За аэродромом большой пруд есть, где утки собираются перед перелетом. Откармливаются, сбиваются в стаи, а потом все вместе поднимаются и летят на юг. Их там такое множество — и слепой не промахнется.
— Нет там уток, — засмеялся Корсаков. — Не верю.
— Как это нет? — обиделся Никита. — Ты не москвич вот и не говори. Вот товарищ майор подтвердит, вру я или нет.
Молчаливый майор оторвался от газеты, подумал немного и невозмутимо сказал:
— Конечно, правда. Есть пруд, вытянутый такой. Да я и сам там уток бил. У меня отличное ружье, тульское, центрального боя.
— Ну вот, сговорились, — засмеялся Корсаков. — Не верьте им, Лида, там самолеты рядом, охотиться бы не разрешили.
— А почему бы и нет? Самолеты не круглые сутки летают, у них есть полетные часы, — сказал майор. — И потом, разве самолет дробью собьешь?
— Охотничьи истории — какая роскошь! Надо и мне внести их в раздел современного фольклора, — громко пробормотал Семен Маркович. У него была привычка как бы случайно проговариваться о своей работе, а потом наслаждаться всеобщим удивлением.
— В какой раздел фольклора? — переспросила Лирда.
— В моей книге. Как, разве я не говорил, что пишу книгу? — удивился Дубровин. — Я и сейчас еду собирать для нее материал. Цикл лекций о русской деревне, о русских нравах, обычаях…
Старый узбек лениво открыл правый глаз, покосился на Дубровина и отчетливо сказал: «Ша!» Затем глаз у узбека закрылся, и он опять впал в летаргический сон.
Лирда забралась на верхнюю полку и стала смотреть в окно.
Для приятелей явилось полнейшей неожиданностью настойчивое желание Лиды и ее дедушки ехать с ними. Они вообще были порядком ошарашены, когда у подъезда вдруг появилась их недавняя знакомая в сопровождении старого узбека, бросилась к Алексею на шею и заявила, что хочет за него замуж, чтобы платье не пропадало.
Бурьин, нужно отдать ему должное, воспринял это сообщение с большим энтузиазмом, вызвался быть шафером и три ночи гулять на свадьбе. Не теряя времени, Лида представила приятелям своего дедушку, который все время, оказывается, ждал ее на Казанском вокзале на чемоданах с урюком и ужасно беспокоился.
У Корсакова на мгновение мелькнула мысль, не найти ли в справочнике телефон соответствующего учреждения, но взял себя в руки. Лучше они возьмут девушку с собой, а там видно будет. Говорят, у ненормальных бывают просветления, и они узнают, где она живет.
— Одна девушка еще ничего, мы бы за ней уследили, но тут еще этот Батый… — прошептал Алексей Бурьину.
— Сейчас мы его отвяжем! — заверил Никита и, повернув узбека за плечи, показал ему, в каком направлении шагать.
— Тот-топ, шлеп-шлеп! А то будет секир башка! — пригрозил он.
Но не тут-то было. Лида заплакала, крепко обняла старика и заявила, что никуда не пойдет без дедушки.
— Куда я — туда и он! Так надо! — очень серьезно сказала она и показала пальцем куда-то в небо.
Поняв, что отвязаться от старика не удастся, Корсаков и Бурьин попробовали осторожно поговорить с потомком двух ханов и одного эмира, чтобы хотя бы понять, откуда он взялся, но аксакал на все вопросы лишь глубокомысленно кивал. Однако держался он при этом с таким непередаваемым достоинством, что приятели смирились с его присутствием и присвоили ему статус всеобщего дедушки.
Они поднялись в квартиру. Чингиз Тамерланович и Лида вели себя очень тихо и послушно, видно, опасались, что их выставят.
Лида хлопотала на кухне, ухитрившись приготовить из пачки вермишели и смерзшейся в ледяной ком курицы нечто потрясающее, а хан как сел на диван, так и не поднимался с него весь вечер и всю ночь, глядя в потолок. Вид у него был озабоченный, и, чтобы как-то развлечь его, Никита включил телевизор. Чингиз Тамерланович довольно быстро разобрался с пультом и развлекался тем, что гонял бедный «Панасоник» по всем программам. Наконец он набрел на выпуск «Новостей», где мельком сообщили, что от взрыва мощной бомбы погиб военный советник и политический деятель Пакистана Сайд Али Ахмед.
«Вот видите, взрывают не только у нас!» — снисходительно сказал диктор, переходя к следующему сюжету.
Чингиз Тамерланович отнесся к этому известию спокойно. Об уничтожении фантома он узнал много раньше. Если хоть один шар майстрюка погиб, и то хорошо. На большее рассчитывать не приходилось. Майстрюки редко устраивают ловушки всеми шарами.
Поэтому всю ночь Грзенк сидел на диване и, глядя в потолок, творил новый укорененный фантом. Он знал, что теперь майстрюк станет осторожнее и провести его будет нелегко.
По этой причине новый фантом должен был выглядеть детально проработанным, с тем чтобы каждая клетка в его организме и даже каждый заусенец на пальце был бы совершенно таким же, как у землян, но в то же время фантом должен был излучать энергию мрыгов, чтобы раздразнить аппетит майстрюка.
Более того, если прежние фантомы Грзенк расставлял далеко от себя, в шельфовых трещинах или на орбите, то этот фантом должен находиться где-то рядом, чтобы создать сильный кучный сигнал. В этом случае хищнику будет сложно определить четкую локализацию добычи, и это даст им дополнительный шанс.
Итак, нужен был новый укорененный фантом, правдоподобный, не вызывающий подозрений у аборигенов и вместе с тем соблазнительный, такая наживка, чтобы майстрюк не устоял и набросился бы именно на нее, а не на девушку в белом платье и не на старика, сочтя их всего лишь подделками. Это была нелегкая задача, хищник быстро обучался, и поэтому очередной капкан должен быть сложнее предыдущего. Для верности биологическая бомба должна сработать не сразу при первом прикосновении к ней майстрюка, а чуть позднее, когда, умертвив ее, майстрюк начал бы трансформировать ее в шар.
После того как несложная материя для фантома была сотворена в пространстве, Грзенк задумался, какой индивидуальный слепок ей придать. Важно ведь придумать не только саморазвивающуюся форму, без единого сбоя, чтобы — упаси бог! — у нее не стали бы в тридцать лет расти хвост или дополнительная голова (а такое уже случалось с некоторыми начинающими фантомистами), — главным являлось создать для фантома реальную человеческую историю, сам принцип его прохождения по жизни, чтобы он был не хуже, а даже лучше, чем у Сайда. Именно здесь и возникали трудности. Чем глубже укоренялся фантом, тем сложнее было провести его по лабиринтам жизни, подчиняющейся своим законам.
Десятилетия фантом действовал самостоятельно, на свой страх и риск и был совершенно неуправляем. На чужой планете его подстерегало множество опасностей: от аппендицита до автокатастрофы. И в этих условиях мина-ловушка для майстрюка должна была сохранить себя: не выпасть из коляски, не угодить в отрочестве под грузовик, обрести социальный статус, слиться с аборигенами, прожить лет сорок или пятьдесят. Затем в фантоме включалась некая заложенная изначально программа, согласно которой он должен оказаться в нужное время в нужном месте, причем временные и пространственные координаты этого места требовалось ввести в память фантома особенно прочно.
Только к утру фантом был готов к десантированию во времени. Грзенк очень ясно представил орущего младенца — мальчика, который должен был появиться в кроватке одного из московских роддомов в августе 1955 года. Это был не просто фантомчик, а настоящее произведение искусства: чудесная крошечная саморастущая бомбочка.
Грзенк закрыл глаза и мгновенным высвобождением энергии, образовавшейся в его реакторном желудке, перенес фантом с замоскворецкого чердака, где он был сотворен, в седьмой роддом. Все прошло великолепно, и маленький фантомчик был заброшен в роддомовскую кроватку так же точно, как мяч в баскетбольную корзину. «Живи, моя бомбочка, желаю тебе никогда не узнать, для чего ты была сделана!» — с грустью подумал Грзенк.
Как бы он сам желал укрыться в прошлом вместе с Лирдой, отправившись туда вместо фантома! В прошлом майстрюк никогда бы их не достал — он царствовал над пространством, но не над временем. Но, увы, это было возможно лишь для творящей фантом мысли, но никак не для материи.
Вот если майстрюк их все-таки сожрет и они станут такими, как прадедушка Бнург, тогда дело другое: добро пожаловать и в прошлое, и в будущее, при условии, что Иллюзорные миры не растворят тебя. А пока все, что можно было сделать, это проскользнуть в прошлое силой сознания и из существующей на том временном срезе материи создать фантом, который придет к ним несколько десятилетий спустя уже выросшим и готовым к действию. Именно об этом стал сейчас думать Грзенк, и у него, как и много раз до этого, мелькнула мысль, что материя существует одномоментно, изменяясь с каждым циклом и как бы перерастая из одного временного витка в другой.
Даже та универсальная материя, из которой состоят они с Лирдой и за которой охотится голодный майстрюк, одномоментна и существует только в настоящем, бесконечно крошечном мгновении. После чего материя копируется в будущее, навсегда замирая в прошедшей минуте неподвижным слепком. Из этой мысли вытекала другая: целостной материи вообще не существует, а есть лишь бесконечная цепочка волн времени, каждая из которых несет свою материю. Тогда выходит, что майстрюки должны существовать на всех временных срезах и собирать всю материю в единый шар, в центре которого нет ни пространства, ни времени.
Погрузившись в эти довольно сложные рассуждения, Грзенк спохватился, что забыл узнать имя, которое дали аборигены его маленькому фантомчику. Он сосредоточился, протиснулся сквозь тугие витки времени и скользнул в память его приемных родителей. И тотчас имя мальчика вспыхнуло у него в сознании ярко и отчетливо…
Для укорененного фантома с биологической бомбой внутри прошло пятьдесят лет, прежде чем он встретился с Грзенком и Лирдой в вагоне поезда, следуя изначально заложенной в него программе. Звали его Семеном Марковичем Дубровиным…
Лирде вскоре надоело лежать на верхней полке, слушать стук колес и считать мелькавшие за окном телеграфные столбы. Когда мимо вагона пролетел тысяча сто восьмой телеграфный столб и Лирда зафиксировала полную аналогичность его структуры со структурой предыдущих тысячи ста семи столбов, инопланетянка соскользнула вниз и уселась между Бурьиным и Корсаковым.
Неуемный восторг и безудержное счастье распирали ее настолько, что она не могла дольше удерживать эти чувства в себе. У Лирды опять возникло странное состояние беспричинной веселости, которое она впервые испытала на набережной Москвы-реки, когда швыряла в воду туфли. И сейчас, как тогда, только с еще большей силой Лирде захотелось смеяться, кокетничать, дразнить всех, делать глупости и чувствовать себя всеми любимой. И даже то, что где-то рядом может быть майстрюк, не портило ей настроение.
«Послушай, милочка, — говорил ей здравый смысл, — куда подевалась твоя прежняя серьезность? Ты перестаешь контролировать себя! Вспомни прадедушку Бнурга, который облаивал слонов в зоопарке. Тоже так хочешь? Это тебя затягивает форма, вспомни первый закон!»
Но здравый смысл старался зря, в настоящий момент Лирде совершенно не хотелось к нему прислушиваться.
— Мне скучно! — капризно пожаловалась она, упираясь подбородком в плечо Корсакову. — Леш, ты собираешься меня развлекать или мне умереть от тоски?
— Поезд есть поезд — здесь всегда скучно.
— Какой ты вредный! Совсем не развлекаешь девушку! Подумать только, и за тебя я хотела выйти замуж!
— Давай я тебя развлеку. Хочешь куриную ножку? — предложил Никита.
— Нет, — замотала головой Лирда. — Не хочу!
— Не хочешь, как хочешь — мне больше достанется, — охотно согласился тот.
Бурьин уже успел смотаться в вагон-ресторан и притащить три курицы-гриль, бутылку водки и десять бутылок пива. Не прошло и часа, как кости двух из трех курочек уже лежали горкой на газете рядом с пятью пивными пробками, а сам Никита подумывал, не перебраться ли ему на верхнюю полку.
— Молодой человек, у вас отличный аппетит! На вас просто приятно посмотреть, — сказал Семен Маркович, осторожно отодвигая свой рукав от пивной лужицы на столе. — Скажите, вы всегда так обедаете?
— Нет, только когда худею, — объяснил Бурьин и вышел, чтобы вымыть руки.
Лирда посмотрела на куриные кости на столе и задумчиво наморщила лоб.
— Надо убрать со стола! — сказала она и, подняв газету, выбросила кости в окно.
— А если они попадут кому-нибудь на голову? — поинтересовался Корсаков.
— Не попадут, я это точно знаю. — Лирда выглянула в окно и увидела, как за насыпью на траву, бестолково хлопая крыльями, опустились два белых молоденьких петушка.
Девушка весело засмеялась и стала следить за кружившей по плацкартному купе мухой. Муха вначале села на верхнюю полку, но ей там не понравилось, и она уселась на голову старому узбеку как на самый неподвижный предмет во всем вагоне. Лирда быстро схватила со стола газету, прицелилась и — шлеп! На колени к Грзенку упала муха. Чингиз Тамерланович зацокал языком, сострадая. Он-то хорошо помнил, каково быть на ее месте.
— Реакция, как у мангуста! — похвалил Корсаков, с интересом наблюдая, как старый хан, морщась, вытирает лоб.
— Не женщина, а гладиатор! Только прошу вас, не надо совать мне газету под нос… — восхитился Семен Маркович, брезгливо отклоняя назад голову.
— Каков материал для вашей книжки! Запишите себе в блокнотик. «Коня на скаку остановит и муху прикладом убьет!» — сказал Алексей.
«Что со мной? — удивилась сама себе Лирда. — Я становлюсь какая-то другая, и мне это даже нравится!»
Вернувшийся Никита залез на верхнюю полку, подложил под голову подушку и вытянулся во весь рост. Полка оказалась для него коротковатой, и ноги великана в новых синих носках надежно перегородили проход по вагону.
— «Спать ложился дядя Степа — ноги клал на табурет…» Где бы мне взять табурет? — пробормотал Бурьин и почти мгновенно уснул. Спустя минуту сверху послышался его басистый храп.
Корсаков тоже стал подумывать о том, чтобы залезть на верхнюю полку, но тут Семен Маркович, которого присутствие Никиты слегка сдерживало, испытал очередной приступ болтливости. Его выпуклые добрые глаза с тяжелыми веками устремились на него и на Лирду.
«Неплохо я его сделал, — самодовольно подумал Грзенк, слушая хорошо поставленный лекторский голос Дубровина. — Двигается естественно, не шепелявит и, главное, не умнее, чем нужно… А это важно. Помнится, дедушка Бнург делал фантомов, так они у него все гениями получались. Пушкин там, Леонардо, Достоевский…»
Вероятно, Грзенк любовался своим фантомом слишком откровенно, потому что Дубровин вдруг повернулся, посмотрел на него с недоумением и прокричал ему в самое ухо:
— Чингиз Тамерланыч, вы меня слышите?
Старый узбек покачал головой, что, мол, нет, не слышит.
— Вы глухой? Грзенк закивал.
— И по-русски не понимаете?
Грзенк опять помотал головой, показывая, что не понимает. Семен Маркович сострадательно вздохнул.
Молчаливый майор аккуратно сложил газеты, убрал их в «дипломат» и достал колоду карт.
— А не сыграть ли нам в преф? — предложил он.
— Почему бы и нет? — сразу согласился Корсаков.
Они начали игру. Дубровин с минуту любовался мелькавшими за стеклом столбами, а потом нерешительно спросил:
— Можно я с вами поиграю? Только давайте в подкидного дурака.
— В дурака? — удивился майор. — Ну давайте в дурака. А кто четвертым?
— Я уверена, что быстро научусь, — попросила Лирда.
— Вы никогда раньше не играли? Ну и игра будет… — поморщился майор.
Неожиданно с кошмарным лязгом сработали тормоза. Полетели чемоданы. Сонный Никита едва не свалился с полки.
«Неужели майстрюк?» — всполошился Грзенк.
