Глава одиннадцатая
ПРОЛЕГОМЕНЫ В СТРАННОСТИ МЕСТНЫХ ГОСТЕЙ
Мы живем в мире Ньютона, где действует физика Эйнштейна и логика Франкенштейна.
Д. Рассел
…Рыцарь (вы истинно рыцарь?), послушайте, милый.
Ваши слова для меня — из фарфора и стали:
Хрупкая нежность и кротость трепещущей силы,
Крепость, которая крепостью быть перестанет.
Сокол (а разве не сокол?), зачем вы крылаты
В мире, где больше нет неба и места полету…
Знаете, ангел мой, я ведь умела когда-то
В общем беззвучии взять нефальшивую ноту.
Это теперь для меня нет ни пенья, ни замка,
Ни парусов корабля, ни прощанья Тристана.
Даже мечтам своим более я не хозяйка,
И потому я, наверно, мечтать перестала.
Рыцарь, окончены битвы, приспущены стяги,
Все забывается. Даже — любовь. А иначе
Как же нам жить, создавая свой мир на бумаге
И над смешением строк то ликуя, то плача?!
Радуйтесь, милый, тому, что хотя б не помянут
Нас ни добром и ни злом, ни в молитве, ни всуе.
Ибо и речи травой полевою увянут.
Ибо апрельской водою стекут поцелуи.
И — коль вы все-таки рыцарь — забудьте дорогу
В сладостный край, где давно уже нет моей доли.
И — коль вы все-таки сокол — то Бог вам в подмогу
Да крепкий ветер с неласковым привкусом соли…
Будут слова, за которые мы не страдали.
Будет любовь… Но ее-то как раз не хотели!
И легкомысленный блеск на стекле и металле —
Вот что осталось от наших судеб в самом деле.
Вера дочитала стихотворение и усмехнулась. Лариса подметила еще тогда, на литературном вечере, эту особенность Червонцевой: прочтет и усмехнется. Словно порицает себя за эту несовременную слабость — сочинительство, да еще и декламация стихов. Мол, не обессудьте, господа, такой уж я уродилась: выпестована силлаботоническим сложением, кормилась дактилем и плакала анапестом. Бывает, мол…
— Мне нравятся твои стихи, — просто сказана Лариса.
— Но ведь не за стихами ты явилась ко мне F четыре утра… Хотя как ты могла узнать, что раннее утро — мое любимое время, в которое я и пишу. Кстати, то. что я сейчас тебе прочла, — полтора часа назад сварганенная вещица для пьесы про странную судьбу Жиля де Реца — знаешь, наверно, про такого исторического убийцу?..
— Слыхала. Не знала, что ты и пьесы пишешь.
— Пишу все, что закажут. Ты думаешь, кто стряпал новогоднее обращение Президента к народу0 — Вера хохотнула. — Шучу! Так зачем ты пожаловала. Лариса?
Лариса нервно переплела пальцы — возвратившаяся привычка, от которой раньше себя упорно отучала. Значит, в жизни появилось нечто, с чем уж. не справиться паллиативными средствами чистого разума.
— У меня серьезные проблемы. — сказала Ларис, и мысленно принялась отплевываться от голливудского привкуса этой фразы.
— О!
— Да.
— С каких это пор?
— Все произошло не далее как нынче ночью. Ларисин подробный и во всем правдивый рассказ (какой смысл недоговаривать или привирать, когда тебе нужен толковый разговор с толковым человеком?!) Вера выслушала внимательно, но спокойно.
— И чего ты ждешь от меня? — поинтересовалась писательница, когда Лариса замолкла.
Убийца хрустнула пальцами:
— Вера, пусть это прозвучит смешно, но я прошу у тебя совета.
— Да чего уж тут смешного… Кстати, после того как он тебя поимел, ты хоть помылась?
— Гы-гы. Ты что, плохо меня слушала? Было у меня время под душем плескаться!
— Тогда иди и поплескайся. Незамедлительно. У меня отменная ванная комната, тебе понравится. Только не думай, что я отправляю тебя мыться из-за брезгливости или чего-то подобного. Просто тебе самой станет легче. Мыслить даже логичней начнешь, уверяю. А я пока сварганю чаек. Или кофе.
— Лучше чай. Покрепче, пожалуйста.
— Лады. Чифирнем, так от души.
Лариса усмехнулась и тут вспомнила еще об одной причине, приведшей ее к Вере:
— Кстати, к чаю ты не могла бы…
— Коньяку? Ликеру? Самогону?
— Нет, ПРОСТО чего-нибудь сладкого. Ужасно хочется. Смешно сказать, свои секс я всю жизнь заедаю шоколадом!
— Понятно. Чтоб не так противно было…
— Пожалуй. У меня в коттедже и тараканам-то жрать нечего, а у тебя наверняка найдется что-нибудь… этакое.
— Блин! Опять я столкнулась со стереотипом человеческого мышления!
— В смысле?
— Ты думаешь, раз я толстуха и видом похожа на набор матрацев, то, значит, под подушкой у меня вовсе не Кастанеда с Ошо покоятся, а кулек с ирисками или сливочной помадкой? Пфу.
— Извини. Я вовсе так не думала. И тем более не хотела тебя обидеть.
— Чепуха, не обращай внимания, я обожаю посклочничать и поизображать из себя этакую стерву, обиженную на всех из-за собственной уродливой фигуры.
— А это не так?
— А это не так, — спокойно сказала Вера. И Лариса тут же вспомнила, какие стихи пишет эта “толстая стерва”.
Амбивалентность. Вот как это называется. Противоположность чувственных переживаний. Когда объект (в данном случае Вера Червонцева) вызывал в душе субъекта (Ларисы) противоречивые чувства. Антипатию и даже какую-то брезгливость к вызывающему виду вздорной толстухи и одновременно робкую, непонятную симпатию к тому, какие эта толстуха пишет стихи. Стихи о боли, печали и потере — традиционно любимых темах тех, кто… Кто…
— Ладно, иди купайся. Я проверю, кажется, в кухонном шкафчике над плитой обреталось что-то кондитерское. Мне для тебя и шоколадки не жалко. Прошлогодней.
Они разом засмеялись. Странно, но у них — убийцы и жертвы — отлично получалась такая вот синхронность в смехе. А говорят, кто умеет смеяться вместе с ближним своим, тот и стал ближним своим…
Из комода Вера вытащила и сунула в руки Ларисе свежее банное полотенце и нечто необъятно-велюровое.
— Мой халат. Два года лежит без толку — мал стал. А ты в него три раза обернешься — и будет впору.
Ванная у писательницы была и впрямь выше всяких похвал. Да что ванная, дизайном напоминающая половинку отполированной устричной раковины! Тут же стояла открытая душевая кабина с четырьмя видами массажа, акустической системой объемного звучания, цветомузыкальным устройством, а также небольшим встроенным телевизором-терминалом для выхода в Интернет! Видимо, писательница не только резвилась, как могла, во время банных процедур (а судя по применяемым технологиям, могла она ого-го как!), но и не прекращала общения со своими почитателями. Доказательством тому служил тот момент, что за время, пока Лариса мылась в ванной, а потом испробовала на себе интимный гидромассаж, раз пятнадцать звучал сигнал о поступлении нового сообщения.
— Ну вот, — тоном этакой домохозяйки Сюзи, довольной оттого, что теперь ее гостья аж скрипит от чистоты, как стекло, отмытое “Мистером Мускулом”, заявила Вера. — Теперь даже ты похожа на человека.
— Гм?
— Не обижайся. Эту фразу мне после каждого купания говорила моя бабушка (царство ей небесное!). А в ушах, из которых еще не повытряхнута мыльная пена, дурацкие фразы застревают очень прочно. Как вымоюсь, теперь сама себе ее говорю. А сегодня и тебе досталось. Считай это альтернативным вариантом пожелания “С легким паром!” и не серчай-чай. Тем более что я уже приготовила чай.
Лариса только улыбнулась и пошла вслед за хозяйкой в маленькую, отделенную от комнаты барной стойкой кухоньку. Лариса не могла сердиться на Веру. Не могла обижаться, ненавидеть, злиться и так далее. Она могла только туже затягивать вокруг талии Верин велюровый халат да пить отличный чай. Даже Нарику с его чайными экспериментами было далеко до этого потрясающего напитка.
— Ох, про сладости-то я!.. — всплеснула руками Вера и переместила свои телеса к навесному кухонному шкафчику. Распахнула дверцы, присвистнула огорченно: — Лариса, извини, на данный момент имеются только два варианта: овсяное печенье и молочный шоколад. Печенье свое, родное, почти деревенское, производства некоего ООО “Устюгазот”. Судя по надписи на упаковке.
— А шоколад российский?
— Швейцарский.
— Merde!
— Нечего ругаться, приличный шоколад. По-моему, даже считается, что из дорогих сортов. С ароматизатором “мед и миндаль”. Написано — “идентичный натуральному”. Будешь?
— Нет. У этой швейцарской прелести и упаковка-то выглядит только “идентичной натуральной”. Лучше пожую овсяное печенье. Пусть оно песком хрустит на зубах, пусть вместо изюма в нем тараканы-прусаки запечены, зато это наш, российский песок! И наш таракан!
— Слу-ушай, ты это здорово сказала, патриотично так! Ешь, конечно, печенье, а я у тебя эту фразочку позаимствую, щас только до ноутбука доберусь. Может, в каком моем романе твоя фразочка и пригодится.
Лариса пила чай, хрустела столь неосмотрительно выбранным печеньем и слушала Веру. И чем дольше слушала, тем безвкуснее становился чай, а крошки печенья жестоко корябали гортань.
— Я хочу сразу внести ясность. Лариса. В “Дворянском гнезде” ты работаешь не на людей . Все эти князья, бароны, графы — не люди . Они только выглядят как люди, потому что это им предписано ими же принятым законом: “Живешь среди большинства — выгляди как большинство”. А большинство на земле — пока мы. Сразу оговорюсь: во всех случаях имеется в виду мыслящее большинство.
— Не люди… — ошеломленно протянула Лариса, хотя ей-то уж после весьма близкого знакомства с такой абсолютно нечеловеческой сущностью, как фламенга, удивляться бы не стоило.
— Да. Если бы ты действительно нанималась сюда на работу через особое агентство “Корунд”, то тебе все это хоть и смутно, но разъяснили бы — во избежание недоразумений, подобных нынешнему. И еще взяли бы подписку о неразглашении. И будь уверена, ты бы молчала! Как молчит и весь здешний персонал. Хотя обычные люди среди здешней обслуги редки: на морферов работают полукровки морганатических браков самих же морферов и человеческих женшин…
— Постой, как ты сказала?! Мор…
— …феры. Морферы. Так самих себя называет этот вид нелюдей. Используя в названии греческую основу слова “морфо”. Что, как известно, означает “форма”.
— Но что означают твои слова о том, что они не люди? Как не люди? Нелюди ?! Вроде каких-нибудь фантасмагорических вампиров, оборотней или мифических наяд-дриад?!
— Чепуха. Всю эту магическую и мистическую шатию-братию оставь нам, писателям: фантазировать про будни вервольфов и праздники наследников Дракулы, чтоб заработать себе на кусок хлеба с маргарином “Рама”. Шучу. Морферы — это даже и не существа. Это сущности.
— Сущности чего !
— Хм-м. Так бы я вопрос не ставила. Хотя для себя я очень долго разбиралась в этой теме и проникалась сознанием того, что и такое может быть .
— То есть?
— Пусть будет так, для вводной: морфер есть материализовавшийся разум морфер — это материя, высокоорганизованная материя, которой имманентно самосознание и разум.
Лариса хлопала глазами.
— Не сильна была я в физике, а жаль, — выговорила она наконец.
— Физика тут, в общем, ни при чем, — отмахнулась Вера. — Тут самое место метафизике, подруга. И философии. Ты только глаза под образа не заводи, а вникай. Сама напросилась. Поэтому я продолжаю свои дефиниции. Учти, подгоняя их под клише нашего сознания. И максимально упрощая суть.
— “Максимально упрощая”. Вот спасибо, хорошо… Извини, Вера. Продолжай, пожалуйста.
— Морфер — материальный разум, управляющий силами, организующими, так сказать, дисциплинирующими материю. Представь материю, способную не только перманентно перестраиваться посредством ядерных и химических реакций, но и управлять этими реакциями. Всеми перестройками и превращениями атомных и молекулярных структур. Разум морфера играет подчиненной ему материей, как ребенок кусочками мозаики: переставляя то так, то этак, творя то розу, то мокрицу из себя. Повторяю — из себя, из своего прото , несущего в своей структуре разум морфера.
— Это, конечно, потрясает, — осторожно сказала Лариса. — И здорово сносит башню. Знаешь, если б ты мне рассказывала о бытии и сознании реально существующих вампиров… Про вампиров все воспринималось бы проще.
— Конечно, — иронически усмехнулась Вера. — Потому что вампиров нет. По крайней мере, в традиционном контексте. Вопрос существования различной нежити — тема отдельного разговора. И ты знаешь, что их нет, хотя про них написано столько книг и снято столько фильмов, что проще поверить в реальное существование Блейда или Лестата какого-нибудь, чем какого-нибудь физика Ландау. А между тем вся заумь, которую я тут тебе несла, подводит нас непосредственно к событиям, происшедшим нынешней ночью в твоем коттедже. И, кстати, жутко тебя напугавшим.
— Я не напугана, — резко перебила собеседницу Лариса.
— Расскажешь гинекологу! — добродушно отмахнулась от этого заявления Вера, и опять Ларисе не удалось на писательницу обидеться. — Я вижу твой страх. Твою растерянность. Потому что я многое умею видеть, Лариса. Ты знаешь.
— Я знаю. Из…вини. Я слушаю тебя.
— Уг-м. Так вот, морфер может полностью перестроиться в любое органическое (а захочет — так и неорганическое) существо согласно прихоти своего сознания и настроения. Конечно, с определенным ограничением: его структура должна оставаться достаточно сложной, чтобы содержать в себе разум. Материя, организованная разумная материя, и никакой мистики… Хотя, глядя на Ежинского, я сильно сомневаюсь, что он хоть в малой степени разумен…
— Кстати о Ежинском. И об упомянутых тобой морферах, вступавших в половые связи с человеческими женщинами. Почему эти формы высокоорганизованной разумной материи относят себя только к мужскому полу? Или женский у них тоже есть?
Вера отхлебнула чаю. Слегка сморщилась. Дотянулась ручищей до барной стойки, смахнула в ладонь-лопату плоскую бутылочку коньяку, открутила крышку и выплеснула в чайную чашку почти треть содержимого бутылочки.
— Материя вообще беспола, это и козе понятно. Особенно находящаяся в сто-хас-ти-чес-ком состоянии. Ибо материи вообще не дано-с предугадать, что из нее образуется впоследствии: какой-нибудь прощелыга именем Ванька Дрын или звезда Бетельгейзе. Но морферы как разумные материальные сущности меж собой как-то, еще на заре времен, еще до насаждения сада Эдемского и грехопадения Адамова, решили, что будут соблюдать половую инвариантность, то бишь из не особо роскошного выбора полов оставили за собой мужской. Из своих, морферовских, соображений. Может, сочли кощунством следовать по пути Творца, создавшего и мужчину и женщину? Хотя экспериментаторы находились: как это. разумному морферу — и без бабы! Пытались создать по матрице уничтоженной к тому времени Лилит. Но что-то у экспериментаторов не заладилось, то ли нуклеотидов каких не хватило, то ли, наоборот лизергиновой кислоты было в преизбытке, может, с бета-каротином переборщили, только разделения полов так и не получилось. И все морферы оказались условно мужского рода. Говорю “условно”, потому что диван, на котором мы сидим. — тоже мужского рода. А настольная лампа — женского. Но ведь это не означает, что лампа с диваном начнут совокупляться и плодиться.
Лариса подозрительно оглядела лампу и “диван. Тяжело вздохнула и опять принялась грызть печенье.
— Конечно, морферов, в отличие от лампы с диваном, волновал вопрос продолжения рода, — распиналась Вера. Казалось, что про этих морферов она тоже что-нибудь написала. Только посерьезней, чем роман. Очень уж обширны были ее познания для писательницы, ваяющей беллетристику. — И они пытались решать его всеми естественными и противоестественными способами примерно до Великого потопа. После потопа полностью выжившие (в отличие от людей) морферы сочли себя божественной расой. Но им кое-кто быстро разъяснил, кто они такие на самом деле и на что могут претендовать. Разъяснения прозвучали куда как серьезно, и разумная материя решила, что, во-первых, соответствовать телесно человеку, а во-вторых, размножаться подобно человеку — толковое дело. Но от таких связей человеческие женщины рождали полукровок, а не истинных морферов…
“Полукровки? Где я это слышала? Точно, у Фриды! Она говорила, что у фламенг тоже бывали связи с людьми, связи, порождающие убогих полукровок! Интересно как! Ни чистый разум, обремененный примитивной материальностью плазмы, ни разумная материя почему-то никак не могут обойтись без какого-то паршиво слепленного хомо сапиенса. у которого и с энергией туго, и материя так себе организована, а про разум-интеллект говорить вообще лучше шепотом! Почему эти столь развитые сущности — фламенги и морферы — не смели нас с лица земли хоть в то же “послепотопное” время и не принялись царевать вовсю? Почему они тянулись к нам, жаждали с нами — потными, тупыми, мало живущими и вечно болеющими — общения и даже любви?!”
От этих мыслей Лариса слегка задохнулась — вспомнилась ей фламенгина любовь. А еще почему-то вспомнилась собака. Воспоминание из далекого отрочества. Породистый стаффордшир, живший у богатых соседей-дачников. Его Лариса и видела-то мельком, потому что на даче Старика она не отдыхом занималась… Так вот этот пес, обласканный и вылизанный хозяевами донельзя, почему-то часами караулил когда Лариса появится в поле его зрения. И тут начинался кошмар: стаффорд заливался лаем-хохотом от радости, что видит Ларису, кидался вылизывать ее исцарапанные коленки и лодыжки, звал играть мел траву хвостом, ползал за Ларисой на пузе и смотрел на нее с такой ненормальной любовью, что у нес иногда щипало в носу от подступающих слез. Она играла с псом, покуда хозяева не спохватывались, целой канонадой воплей не отзывали его на место прочь от подозрительной девочки — и не уводили стаффорда за забор своей трехэтажной дачи. А потом Лариса и все дачные окрестности слушали, как пес выл. Выл до тех пор, пока ему снова не предоставляли возможность ползать за Ларисой на пузе и преданно смотреть ей в глаза. Она никак не старалась его приручить. Видимо, пес был приручен ею изначально, в каких-нибудь прежних жизнях…
Так вот, может быть, потому фламенги и морферы и не истребляют людей? Потому и не стыдятся заводить от них полукровок, не брезгуют человеческим обликом…
Потому что… любят?
И не как те дачные хозяева — своего пса (а они его любили, честно!).
А как тот самый пес — бездомную, безродную и беспородную Ларису.
Странностей, странностей-то сколько в этом лучшем из миров!..
— Лариса, ты меня слушаешь?
— Прости, Вера. Просто твой рассказ навел на кое-какие размышления.
— А именно?
— Никогда бы не подумала, что они существуют. Сосуществуют. С нами рядом. Вера, а какие они еще?
— То есть?
— Ну, их свойства. Или отличительные черты…
— Я так полагаю, с двумя основными их свойствами ты уже ознакомилась. Благодаря Ежинскому. Первое: способность в любой момент полностью изменять свою внешнюю и внутреннюю структуру, а второе — неудержимая никакими категорическими императивами тяга к человеческой самке. Кстати, ты думаешь культ Прекрасной Дамы придумали рыцари-люди ? Ни фига подобного! Рыцари-морферы ! Да, то, что среди морферов нет плебеев, а одни высокородные сущности. — тоже их традиция. Древняя. Потому что вещество, симулирующее в их организмах функции человеческой крови, — голубого цвета. Отсюда и пошло выражение “голубая кровь”. Кроме того, во время древних эпидемий чумы, холеры, оспы и инквизиции выживали именно морферы (и те, кою им удалось спасти). И, соответственно, выжившие получали титулы, звания, правящие посты… А еще чистокровные морферы, притом не вступавшие ни разу в связь с самкой-человеком, жили катастрофически долго. И до сих пор живут. Некоторые. Барону фон Вымпелю, кажется, около семисот лет.
— А Ежинскому?
— Что — Ежинскому?
— Сколько… лет?
— Не уверена, что больше сотни. По слухам, он безрассудно похотлив. И тем самым теряет свое право на чистоту крови и долгожительство. Да, вот еще что… Морферы — не дураки. Они знают, что люди хоть и мало живут, зато отличаются наблюдательностью. Поэтому, не желая выдавать себя, морферы стараются жить или в полностью безлюдной местности, или в мегаполисах, где никто ни на кого внимания особо не обращает. А еще морфер примерно раз в четверть века полностью перестраивает свои материальный облик. Не временный — то человек, то зайчик, то пресноводная черепаха… или баобаб, или колония полезных молочнокислых бактерий, обладающая интеллектом, — а более-менее постоянный, принятый облик. Кстати, идеей метемпсихоза люди обязаны тоже морферам. Просто кто-то когда-то услышал о перестройке и осмыслил все на человеческий лад. И учение слепил. Эзотерических обществ понаоткрывали…
— А можно… убить морфера?
Вера с некоторой иронией исподлобья поглядела на Ларису:
— Профессионально интересуешься или в обших чертах?
— В общих.
— Тогда я могу с тобой поделиться только версией. Причем моей версией. Я долго живу среди морферов, точнее, почти постоянно. И наблюдаю за ними. Так вот, ни один морфер из тех, кого я имела честь наблюдать, ни разу не употреблял напитков, содержащих этиловый спирт. Ни водку, ни вино, ни пиво. Шампанское — только сладкое, настоящее сладкое и не больше глотка — для поддержания реноме: все-таки дворяне, обязаны пить, кутить и все такое. Возможно, что растворы этилового спирта для морферов гибельны. А возможно, просто вызывают диарею. Проверять — не проверяла. Да и не вышло бы: любой морфер учует своего алкогольного врага за тысячу верст и подпоить себя не позволит.
— Интер-ресно. Не повезло морферам.
— В смысле?
— Вечные трезвенники.
— Да уж… В отличие от них безбоязненно потреблять этиловый спирт во всех его проявлениях могут только люди…
“И фламенги”, — мысленно добавила Лариса, вспомнив, как Фрида поила ее потрясающим вином со звучным названием фандагейро.
— И фламенги, — словно повторила Вера Ларисину мысль.
Ларису словно током тряхнуло. Она уставилась на писательницу:
— Ты… ты и о них знаешь?
— Да, — очень спокойно сказала Вера.
— Тогда что ты о них знаешь? Что?! Вера удивленно воззрилась на Ларису:
— Ты что так кричишь?
Лариса обессилено откинулась в кресле:
— Я была… в плену, а может, в гостях у одной фламенги. Мне тогда казалось, что я или сошла с ума, или мир вокруг меня полностью изменился. Но дело даже не в этом. Она, та фламенга, тоже убийцу, и ей заказали убить… тебя.
Вера медленно кивнула, не сводя глаз с Ларисы
— Но эта фламенга передоверила поручение тебе Человеку. Так?
— Так. И я хочу знать почему.
— Потому что фламенги — сущность, абсолютна противоположная сущности морферов. Они тщательно избегают какого-либо контакта друг с другом. Ведь ты видела, что есть фламенга, да?
— Да… — Лариса передернула плечами. “Я горю ”.
— Так вот. Фламенги — чистый разум, способный только временно подчинять себе материю и как-то организовывать ее. Поэтому у фламенги нет материального носителя, ибо все, что подпадает под воздействие энергии разума фламенги, становится ее телом.
— А пламя?
— Что есть пламя? Хаос. А если глядеть глубже-то свободное состояние материи. Плазма. Фламенга — разум, своей силой упорядочивающий плазму творящий из нее свое тело. Нематериальный, в отличие от морферов, а иногда и неуправляемый. Можно сказать, что морферы разумны, поскольку материя, их составляющая, имеет определенную структуру, я фламенги имеют эту структуру благодаря тому, что разумны. По сути, в роду морферов первичным была курица, а в роду фламенг — яйцо. Я много думала. почему сущности морферов и фламенг не пересекаются. Видимо, фламенги неспособны настолько высоко организовать материю, чтобы она продолжила дальнейшее самостоятельное, без влияния разума фламенги, существование.
— А морфер?
— Морфер же не в состоянии настолько упростить организацию своего тела, чтобы пребывать в состоянии плазмы. При этом его разум разрушится. Как я уже говорила, он может упрощать организацию своего тела до определенного предела, сохраняющего минимальную организованность для сохранения разума. И я думаю, предел упрощения своей структуры, достижимый морферами с точностью до последнего знака, совпадает с пределом усложнения фламенг.
— Да, но получается, что сущность, способная пересекать эту границу, должна была бы уметь менять принцип существования своего разума.
— Быстро схватываешь, аспирант! Это казалось невозможным, но было слишком заманчивой идеей. Эксперименты морферов и фламенг по межвидовому скрещиванию с целью получения подобной сущности заканчивались неудачно — получались гибридные сущности с нематериальным разумом и материальным вместилищем разума, совершенно неспособные к морфингу. Плохие пародии на людей. Призраки, мутанты, так называемые пришельцы… Все те, кто обеспечивает бешеную популярность сериалу “Секретные материалы” и газеткам типа “Непознанное”.
— И вампиры?
— Дались тебе вампиры, прямо больная ты на них! Вот, получи мою версию: вампиры, оборотни, тролли, огневики, драконы, эльфы и подобные образы чаще всего соответственно морферы и фламенги, наблюдаемые людьми в момент трансформации. О, да ты совсем загрузилась всей этой заумью, смотрю, прямо бледная вся!
— Это точно, — тяжело сказала Лариса.
— Тогда, может, хватит на сегодня?
— Хватит, только в твоем повествовании маленькая нестыковочка. Ты говоришь, барону фон Вымпелю, кажется, около семисот лет. И он чистокровный , хотя явно не присутствовал при сотворении мира.
— Ну, не путай бурундука с ноутбуком, а морферов с архангелами. Конечно, морферы тоже рождаются и обретают вечный покой, только не тем способом, о котором ты подумала. И меня на это действо полюбоваться никто не приглашал. Поэтому извини, подробностями процесса не располагаю, а фантазировать на эту тему…
— …просто глупо, — закончила Верину фразу Лариса.
— А о том, почему фламенга передоверила тебе мое убийство, я ведь могу и попозже рассказать. ДА и не важно это. Важно другое. Что будем с Ежинским делать?
— И с Судом этим… Ведь если там появится капсула, а этот сукин морфер не преминет…
— Что-нибудь придумаем. Еще чаю? Хотя я предложила бы тебе выспаться. Через полтора часа тебе официально заступать на кастелянскую работу.
Лариса тихо взвыла:
— Только не это!
— Ладно, — улыбнулась Вера. — Воспользуюсь своими связями в здешней Администрации и вытребую тебе выходной.
— Тебя Гликерия за это возненавидит, ха!
— А, эта старая наволочка, которая в привидение может превратиться и напугать кого-нибудь слабого на мочевой пузырь! Я ее легко ставлю на место, она меня даже побаивается.
— Она считает тебя опасной женщиной.
— Это правильно, — хмыкнула Вера. — На сто процентов. А теперь все равно давай-ка подремлем. У (меня диван раскладной — сказка, а не диван. Будешь спать, как на облаке.
— Хм… — Лариса с сомнением оглядела диван. — Надеюсь только на одно: что это просто диван, а не морфер.
— Будь спокойна, диван-то я проверила.
— Как?
— Пару раз пролила на него бренди. Видишь, стоит. Значит, нормальный диван из рода диванов. Ложись, ложись, ты спишь уже. Вот плед.
— Спасибо.
— Сочтемся.
Вера погасила свет, а потом свернувшаяся калачиком на диване Лариса услышала, как в соседней комнате грустно вздохнули кроватные пружины. Значит, Вера тоже легла.
— Лариска! — минут через пять донесся из комнаты мощный Верин шепот.
— Мм… А?
— Только ты сейчас меня не убивай. Я голову не мыла. Сдохнуть с немытой головой…
— Иди ты… Делать мне больше нечего, как всяких поэтесс с немытой башкой убива-а-ать…
Лариса действительно крепко заснула. И сон ей снился яркий, весь пронизанный пурпуром и золотом громадных китайских фонариков. Висели эти фонарики прямо в небе над желтой водой Хуанхэ, а Вера, Лариса и почему-то Фрида сидели втроем в пахнущей мебельным лаком джонке и болтали о всякой ерунде. А потом Фрида вдруг сказала Ларисе:
— Ну что, Добрый Человек Из Сычуани, пришла твоя пора влюбляться.
— Это невозможно, — даже во сне решает Лариса Влюбляться! Будто больше забот нет!..
— У нее было тяжелое детство, влюбляться ее Ни учили, — объясняет Вера. Во сне она совсем не толстая и почему-то похожа на китаянку с расписной вазы. — Поэтому ей, чтобы влюбиться, нужны две веши: веер Чжунли и заклинание свитка Лао-цзы. Могу уступите за бесценок.
Лариса проявляет интерес (все-таки влюбиться хочется. Хоть ненадолго. Шутки ради):
— Бесценок — это сколько?
— Моя жизнь, — говорит Вера. — Дорого? Не пи карману? А, ладно! Бери задаром!
И у Ларисы в руках — похожий на лепесток тюльпана алый китайский веер и бумажный свиток размером с ладонь. Она разворачивает его и читает… Но почему-то голосом Фриды:
Если ты меня разлюбишь,
я устрою фейерверки
с ряженым и пьяным людом,
чтоб он пел и прославлял
то, что ты меня разлюбишь.
Если ты меня оставишь,
расстелю я на дорогах
алые ковры, чтоб каждый
путник славил то мгновенье,
когда ты меня оставишь.
В золотые крыши пагод,
в изумруд речных затонов,
в киноварь пекинских улиц
обернусь сама я, милый,
коль тебя не будет рядом.
Нету выше благодати,
чем из горя делать счастье.
Нету глупости безбожней,
чем творить из счастья горе.
Но из счастья сделать счастье,
а из горя сделать горе
не умел никто доселе,
кроме нас с тобой, любимый.
…Желтая река уносит их джонку далеко-далеко, к сотканным из молочно-белого миткаля берегам. А пурпурно-золотые фонарики в небе начинают потихоньку гаснуть и превращаться в невесомые и блестящие разноцветные кусочки парчи, без конца сыплющиеся на спокойную и мудрую воду.