Глава двенадцатая
УГОВОР ДОРОЖЕ ЖИЗНИ

С фантастической ночи, часть которой Лариса провела в обществе князя Ежинского, а часть — в компании писательницы Червонцевой, младшей кастелянше Раисе Данниковой можно было уже не беспокоиться относительно исполнения своих кастелянских обязанностей. Поскольку утром, едва Лариса покинула гостеприимное Верино жилище и вернулась в свое, за нею пришли. Представители Администрации курортной зоны. Две чрезвычайно вежливые дамы в дорогих деловых костюмах, сочувственно взирая на невыспавшуюся и отнюдь не блиставшую утренней красой Ларису, попросили ее незамедлительно проследовать за ними в административный корпус. Зачем — Лариса спрашивать не стала. Хуже некуда: предвосхищать события. Если Ежинский донес на нее, то… А если нет… Будет уже другое “то”.

Административный корпус находился неподалеку от конюшни. Внешне здание выглядело как музейным экспонат под названием “Курная изба крестьянина Тульской губернии XVII века”. Но когда Лариса со своими спутницами вошла внутрь, курная изба оказалась весьма современным офисом — встроенные шкафы и стеллажи, эргономичные компьютерные столы и компьютеры последнего поколения, модные гнутые кресла класса “офис-люкс”, навесные потолки и полы с подогревом. То есть не офис, а просто рекламный проспект какой-нибудь дизайнерской фирмы с девизом: “Мы создадим вам офис в любых условиях и по последнему слову моды делового мира!” Впрочем, Ларисе было не до подробного рассматривания деталей интерьера. Тем паче что вежливый дамский конвой сразу препроводил ее к изысканно отделанной двери из бука со скромной стеклянной табличкой “Директор”.

“Опаньки! — мысленно отреагировала Лариса. — Так уж сразу и к директору?”

Одна издам надавила пальчиком на чуть выпуклую пластину возле двери:

— Аркадия Ефимовна, Раиса Данникова пришла.

“Привели ”.

— Пусть войдет, — отозвалась пластина голоском дверного колокольчика.

Дама-конвоир жестом, исполненным благородства и вежливости, открыла перед Ларисой дверь, и той ничего не оставалось как войти.

Кабинет директора курортной зоны был совершенно обычным. Стандартным. Даже стены не имели украшений в виде панелей, просто были оклеены обоями под покраску. Единственное настенное украшение висело чуть выше спинки директорского кресла. Это был большой портрет Веры Червонцевой. Толстая писательница глядела с него, чересчур застенчиво улыбаясь, а за ее спиной художник изобразил…

…Облака и качающиеся среди облаков пурпурные китайские фонарики.

— Я вас понимаю, — услышала Лариса донельзя приятный голос — Все, кто появляется у меня в кабинете впервые, прежде всего обращают внимание на эту картину.

Лариса обернулась. Невысокая, приятной полноты немолодая женщина стояла за стеллажом возле роскошно разросшегося белого олеандра. В руках жен-шины был опрыскиватель для цветов.

— Извините, — сказала Лариса. — Я…

— Понимаю, — улыбнулась женщина и поставила опрыскиватель на пол. — Вы меня не заметили. Это нормально. Меня трудно заметить, когда я вожусь с этим растением. А кроме того, я схитрила: мне хотелось увидеть вас со стороны, а не из директорского кресла, Раиса. Так что не смущайтесь и располагайтесь, как вам удобно.

Лариса “расположилась” на стуле для посетителей прямо перед начальственным столом. Аркадия Ефимовна заняла свое кресло, и теперь на Ларису изучающе взирали две дамы: со стены — Вера Червонцева, с “начальственной точки” — директор “Дворянского гнезда”. Кстати, для такой должности Аркадия Ефимовна выглядела нереспектабельно. Лариса подумала, что даме ее возраста, положения и телосложения подошел бы индивидуального пошива костюм из дорогой ткани, а не бордовая водолазка в сочетании с длинной джинсовой юбкой и джинсовым же жилетом. Аркадия Ефимовна (а имечко-то! Тут джинсам рядом лежать не положено! И даже костюм индпошива не пойдет. Роброн, фижмы и соболье боа поверх покатых плеч — вот что годится для такого прямо-таки княжеского имени!) усмехнулась: видимо, уловила мысли Ларисы. Но тут же ее лицо стало серьезным. Даже суровым. Она вытянула из ящика стола зеленую пластиковую папку-скоросшиватель и принялась ее листать. Лариса интуитивно поняла, что листается ее, Раисы Данниковой, личное дело.

— Раиса Петровна. — Директорша закрыла папку и отложила ее в сторону. — Скажите, это действительно так?

— Что именно? — напряглась Лариса. Аркадия Ефимовна вздохнула и даже слегка покраснела:

— Буквально час назад у меня была госпожа Червонцева, и то, что она рассказала, не укладывается ни в какие рамки…

— Что именно вам рассказала… госпожа Червонцева? — Напряжение растет. Кто знает, на что способна Вера? А если ее рассказ — рассказ об убийце Ларисе , явившейся в “Дворянское гнездо” для совершения подлого убийства? И Веру можно понять. Может, ей надоело ходить по лезвию, нет, сразу трем лезвиям бритвы “Жиллетт”. Может, она хочет избавиться от находящейся с ней бок о бок убийцы… Еще не зная, что эта убийца раздумала ее убивать.

— Это, конечно, ужасно. Мне не хочется в это верить…

— Но Вера сказала, что вы ночью пришли к ней, ища утешения как жертва сексуального насилия со стороны одного из наших… постояльцев!

Лариса вздохнула и умело залилась слезами: не так чтоб ручьем лились вперемешку с соплями, а аккуратно, но впечатляюще — мол, порядочная женщина расстроена, унижена и оскорблена.

— Вера сказала вам правду. — Лариса приложила к щекам одноразовый платочек “Цепрусс”. — Для меня это такой шок… Это… изнасилование. Разве я могла предполагать, что, направляясь служить морферам, этим… существам благородной крови и происхождения, я столкнусь с проявлениями таких низменных инстинктов!

После Вериной лекции Лариса могла вот так легко рассуждать об этих проклятых морферах. Изображать осведомленность.

— Да-да, — покивала Аркадия Ефимовна. — А то, что насильником оказался князь Ежинский, — тоже правда?

— Совершенная. — Лариса решила, что время слез миновало и следует вести себя несколько иначе: деловито и с достоинством. И не забывать, что “оскорбленная сторона” — она.

— Вы узнали его во время… акта насилия?

— Видите ли, Аркадия Ефимовна… Был момент, когда я попыталась отомстить насильнику. И тогда он начал… превращаться. И угрожать мне.

— Словесно угрожать? Лариса нервно улыбнулась:

— Когда перед вами встает исполинских размеров тварь, отдаленно напоминающая помесь жука и мясорубки, вряд ли вы подумаете, что она будет петь вам цыганские романсы.

— Вот даже как…

— Да. И от смерти меня спасло лишь своевременное появление князя Жупаева и барона Людвига фон Вымпеля!

Директриса была изумлена. И изображала это вполне искренне:

— Как?! Князь и барон тоже были у вас?!

— Они явились, чтобы защитить меня, — тоном гордой девственницы заявила Лариса. — Так они сами сказали. По их словам, они ведут наблюдение за князем Ежинским, поскольку тот известен в кругах морферов как безнравственное и распутное существо. И хотя они не успели предотвратить мое бесчестие, они предотвратили мою гибель. Разве Вера об этом не упомянула?

— Н-нет, — рассеянно ответила директриса.

— Странно. А между тем именно князь Жупаев и барон фон Вымпель на основании какого-то их закона арестовали князя Ежинского и сообщили мне, что я имею полное право требовать над ним Суда Чести и выступать в роли обвинительницы!

— И что вы собираетесь предпринять? — быстро спросила Аркадия Ефимовна.

— Я хотела бы посоветоваться по этому поводу с вами, Аркадия Ефимовна, — смиренно сказала Лариса и мгновенно поняла по глазам директрисы: ответ верный.

Настолько верный, что у Аркадии Ефимовны даже цвет лица стал оживленно-персиковым, а до того напоминал матирующий крем тона “бледная немочь”.

— Это правильно, Раечка, — улыбнулась директриса.

Ого.

Раечка?! Ну ладно.

— Видишь ли, Раечка, — директриса принялась вертеть в пальцах паркеровскую ручку, — наша зона отдыха — не просто курорт с приезжающими-отъезжаюшими и обслуживающим персоналом. Это семья. Одна большая семья. Семья, которая заботится о своей репутации.

— Я понимаю, — осторожно сказала Лариса, хотя направление мыслей директрисы на самом деле еще было ей неясно.

— И хотя мы являемся закрытой зоной (как ты уже знаешь), все равно не следует выносить сор из избы. Это породит нездоровое любопытство, слухи, недостойные сплетни, а их и без того предостаточно. Надо заботиться о репутации заведения.

Лариса готова поспорить на съедение собственной зубной щетки, что директрисе тоже не нужен Суд. Это хорошо.

Se rappelle I'honneur!

— Репутация заведения, — медленно произнесла Лариса, поджав губы, в точности как камеристка инфанты с портрета Рубенса. — А как же быть с моей репутацией?

Директорша просто заюлила:

— Раечка, пойми, я ведь не хочу сказать, что негодяй не будет наказан! Просто то, что случилось с тобой, — случилось в “Дворянском гнезде” впервые за всю его историю. И, возможно, больше никогда не случится. Так не проще ли замять это дело, не привлекая к нему…

— Суд Чести Общества Большой Охоты?

— Именно! Ведь ты даже не представляешь себе, что такое этот Суд! Жуткая волокита — раз. Экспертиза на предмет действительного совершения насилия над тобой — два. Только подумай, как унизительна для женщины одна перспектива подобной экспертизы!.. А самое ужасное — в “Гнездо” на Суд Чести соберутся все члены Общества Большой Охоты. То есть все чистопородные морферы со всего мира! А это…

— Что?

— Гибель неприкосновенности курортной зоны. — обреченно сказала Аркадия Ефимовна. — И, возможно, самое страшное: нарушение тайны существования морферов! Ведь только избранные люди вроде нас с тобой знают, что на земле есть эти существа!

— Сущности.

— Да, сущности. Раиса, я тебя прошу… Лариса изобразила напряженную борьбу страстей в своем сердце. На самом деле она уже приняла решение. Почти.

Se rappelle I'honneur, mais noublie pas et le profit!

— Хорошо, — сказала Лариса. — Вы правы: выносить сор из избы — последнее дело. Для того чтобы начался Суд, я, кажется, должна подать заявление, так? Я его не подам. Но это не значит, что я собираюсь ходить неотмщенной, этакой обесчещенной Лукрецией. Я требую компенсации.

— Вот это уже деловой разговор, — усмехнулась Аркадия Ефимовна. — Какая компенсация тебя устроит, Раечка? Короче, сколько?

— Речь не о деньгах, — говорит гордо Лариса, а сама думает, что ей в последнее время все лучше и убедительнее удаются роли добродетельных и донельзя оскорбленных женщин.

— Тогда чего ты хочешь?

Лариса чуть помедлила. Чтобы пауза придана весомость ее следующей реплике:

— Я хочу увидеться с Ежинским. Приватно. Я знаю, что он находится под домашним арестом, но, думаю, вы можете это устроить. Это и будет компенсация.

— Не понимаю… Зачем тебе это… свидание?

И тут Лариса посмотрела на директоршу самым честным из арсенала своих взглядов:

— Зачем? Я потребую от него клятвенного обещания жениться на мне!

И тут Аркадия расхохоталась:

— Раечка, ты сама-то веришь в то, что говоришь?! Заставить морфера!!! Да еще жениться!!!

— У меня нет другого выхода, — скорбно сказала Лариса. — Или Суд Чести и всеобщий позор и огласка, или брак с Ежинским. Фиктивный брак.

Тут директриса успокоилась:

— Что ж ты сразу не сказала, что фиктивный?

— Я думала, вы поймете. Нужен мне Ежинский в качестве муженька, как же! А вот титул его пригодится. И полагающаяся жене доля состояния. Ведь наверняка в их законах решены вопросы о том, сколько каждому супругу в браке полагается движимости, недвижимости и прочей золотой пыли.

— Толково мыслишь, Раечка… Я просто восхищена.

— Приходится, — вздохнула “Раечка”. — Кто еще позаботится о сиротке, кроме нее самой?

— Ладно, сиротка. Этот вопрос мы решим. Ежинский вряд ли будет упираться — Суд Чести и ему не надобен. Вот тебе мое личное разрешение, — директриса подписала какую-то бумажку, — на беспрепятственные свидания с Ежинским. Можешь идти к нему хоть прямо сейчас. Так даже будет лучше.

— Почему?

— Боюсь, эти двое поборников чести, Жупаев и фон Вымпель, весь курорт перебаламутят, не преминут поставить в известность каждого соплеменника и даже человека о проступке Ежинского и о том, что грядет Суд Чести. А нам это надо?

— Не надо, — улыбнулась Лариса. — Только как же я сейчас смогу идти к… арестанту? У меня ведь работа. Обязанности. Смена полотенец там, простыней…

— От работы я тебя освобождаю. На неопределенный срок. По случаю перенесенного стресса. Гликерии о том сообщу лично.

— Вот спасибо! — Лариса прямо расцвела, представив, как скрутит Гликерию приказ директорши. — Так я могу идти?

— Иди, Раечка. Да, только давай договоримся обо всем этом не распространяться.

— Я необщительна, — усмехнулась Лариса. — Разве что Вера… С Верой поделиться можно?

— С Верой можно. — И Аркадия Ефимовна обернулась к портрету. — Вера — это такой человек… Она поймет. Недаром ее портрет в моем кабинете вместо иконы висит…

Эти слова Лариса услышала, уже закрывая за собой Дверь в директорский кабинет. И не придала им особого значения — мало ли кто на кого готов молиться! Может, Вера силой своей известности и авторитета пропихнула Аркадию на это хлебное местечко директорши “Дворянского гнезда”… Ладно, не об этом сейчас. Лариса торопилась. Нужно привести себя в порядок, как следует позавтракать (от овсяного печенья до сих пор ком стоит в желудке). И идти трепетной походкой на свиданьице с будущим муженьком. У которого взамен обручального кольца постараться истребовать похищенный имплантат с ядом.

Бумажка с разрешением за подписью Аркадии Ефимовны действовала безотказно. Двое сурового вида мужчин в строгих черных костюмах (наверняка морферы!), дежуривших у дверей номера восемнадцать, прочитав бумажку, только недоуменно по жали плечами:

— Приказ есть приказ!

— Считаю своим долгом предупредить вас о разумной осторожности, сударыня, — сказал один. — Хотя сейчас господин Ежинский пребывает в стандартном обличье и связан словом чести в том, что не будет превращаться, немедленно зовите нас на помощь, если он посмеет нарушить слово.

— Хорошо, — кивнула Лариса.

Второй тип ничего ей не сказал. Лишь оглядел изящно одетую, с супермодной прической и макияжем Ларису с ног до головы и нервно облизнул губы. И видимо, позавидовал Ежинскому.

Да, Верины слова о безудержной тяге морферов к женскому полу, кажется, имеют под собой реальную почву. Лариса символическим жестом поправила завиток волос над ухом и вошла в комнату, где томился узник собственной крайней плоти.

Но едва Лариса переступила порог комнаты и прикрыла за собой дверь, как, оглядевшись, поняла, что узник томится с наивозможнейшим комфортом. Правда, этот комфорт здорово вонял грязными носками и табаком, но это можно было списать на издержки арестантской жизни. А так… Посреди комнаты стоял громадный телевизор, прямо на полу. Тут же были свалены в кучу диванные подушки и роскошные меха, вольно ассоциируясь с подобием трона эскимосского шамана — так, как эти троны и шаманов демонстрирует неискушенному зрителю гонконгская киностудия “Тай Ченг Энтертеймент”. Россыпь видеокассет и DVD-дисков с голыми девицами на наклейках коробок говорили о некотором однообразии развлечений узника. Впрочем, тут же, на полу, обреталась большая позолоченная доска с выточенными из оникса и нефрита шахматами. Но, судя по тому, что вперемешку с ферзями и конями на доске валялись окурки сигар, шахматистом Ежинский не был. Больше Ларисе не позволили заниматься осмотром — с кровати, задрапированной в дальнем углу комнаты, поднялся многогрешный арестант. Выглядел он убийственно: засаленный атласный халат надет прямо на голое тело, рваные, цвета пыльных мышей кальсоны смотрелись так, словно ими неделю мыли полы в казарме штрафного батальона и лишь потом вручили для ношения опальному князю. На ногах князь также имел какие-то совершенно дрянные тапки с вылезающей из носков грязной бумагой. Довершал, а лучше сказать, венчал сию картину воздвигнутый на голове ночной колпак такого странного цвета, что возникало подозрение, будто сшит колпак сей из посудного полотенца, коим только что обтирали с тарелок соус.

А запах!.. Лариса почему-то надеялась, что морферы, да еще княжеского роду, так, почти по-скунсовски, “благоухать” не должны. Она подавила дурноту, припомнив, как в детстве на даче должна была вычищать отхожее место — ради воспитания стойкости и подавления брезгливости. А потом пару раз бывала со Стариком в морге судмедэкспертизы и. хоть сама никого из тамошних покойничков не потрошила, за процессом наблюдала без маски и нюхательных солей.

— Quelle visite inattendue! — язвительно раскланялся Ежинский. Едва он открыл рот, как в комнате завоняло сильнее. Лариса поморщилась. — За что я удостоен счастья вновь видеть вас, мадам?

— Вот что, князь, — холодно сказала Лариса. — Я с тобой по-русски разговаривать буду. И пока вежливо. Пока. Тебе то же советую.

— Ничтожное человеческое отродье! Мерзкая сучка! Из-за тебя я здесь сижу как последний идиот!

— А не надо было лезть ко мне в постель, — миролюбиво парировала Лариса, решив покуда пропустить мимо ушей и “сучку”, и “ничтожное человеческое отродье”. — Вы… еживаться не надо было, Ежинский. Сам виноват. Докатился вот теперь до товарищеского суда.

— Еще неизвестно, над кем будет Суд! — зашипел Ежинский. — Я кое-что выцарапал из твоего мягкого тельца! А?! Что-сс?! Себе на память, да! Ты ведь за этим и пришла? Ха-ха, не получишь! Даже если я тебя раз двести в задницу трахну, все равно не получишь!

— Не знала, что ты такой поклонник анального секса, — раздумчиво сказала Лариса. — Для кого ж ты приберегаешь уворованное, а, князь? Ты ведь и знать-то не знаешь, что это такое…

— Ха! — Ежинский вытянул вперед руку с раскрытой грязноватой ладонью. На ладони лежала знакомая капсула. — За дурака меня держишь? Думаешь, я только и способен, что порнуху смотреть? Ах, милочка, Ежинский не дурак. Ежинский держит свою грязную лапу на пульсе новых технологий. Думаешь, только ты носишь в теле всякие имплантаты? Нет, детка. В меня тоже кое-что встроено. Штучка потешная, беспроводным адаптером для подключения к спутниковым сетям именуемая…

— Типа “Скайнет”? — профессионально полюбопытствовала Лариса.

— Во-во, типа того. И могу я с ее помощью без всяких препон подключаться к серверам сетей ФСБ, ФБР, ЦРУ… Не говоря уже о сети агентства “Корунд” и зоны “Дворянское гнездо”! Так вот, порнушку-то я смотрю, а сам внутренним своим информационным оком озираю совсем другие… картинки. И нашлось середь таких вот картинок досье на некоего загадочного убийцу-отравителя по кличке Косметолог.

— Врешь.

— Нимало! А еще мы, морферы убогие, свойством обладаем определять химическую структуру любого яда. даже если яд спрятан в теле прелестной дамы. Вот-с! Получите-с!.. Точнее, в теле профессиональной убийцы Ларисы Бесприданницевой по кличке Косметолог, которая обманом проникла в закрытую курортную зону с целью… Ну уж цель-то они придумают.

— Кто “они”? — хрипло выдавила Лариса.

— Пока не знаю. Те, кто за тобой придут. Откуда я знаю, кто успеет первым: Интерпол или ФСБ? Ты ведь сто-о-о-ольким блюстителям закона спокойный сон испортила, что, когда я им тебя сдам, у них будет недельная пьянка-гулянка с тайскими массажистками и фейерверком! А я тебя сдам, не сомневайся. Вот-с! Вот-с!

Лариса носком туфельки передвинула на шахматной доске пару фигурок.

— Шах, — сказала она. — И мат. Ты все равно проиграл, Ежинский. Даже если ты меня сдашь, Суд Чести над тобой все равно состоится.

— Нет!

— Да. Но мы можем пойти на сделку.

— Кель марше? — От волнения суетливо метавшийся по комнате Ежинский опять перешел на французский. Правда, с жутким акцентом. — Какую сделку?

Лариса заговорила четко и раздельно, однако так тихо, что шум ветра за двойными рамами был слышнее ее голоса:

— Я не стану подавать заявления об изнасиловании. Директор зоны тоже замнет это дело и, кроме того, приложит все усилия к тому, чтобы Жупаев и фон Вымпель не вопили на каждом углу о происшествии и необходимости немедленного Суда Чести.

— Заткнуть этих придурков? Аркадия такое сумеет? — недоверчиво спросил, поддернув кальсоны. Ежинский. — Не верю. Невозможно. Сет импосибль. Они же помешаны на чести и всякой там идеологии праведности!

— Не знаю, кто на чем помешан, — холодно сказала Лариса. — Но у меня с директором вашего осиного гнезда был толковый разговор. Из которого я поняла, что идеология праведности и даже философия всеединства для нее не преграда. Так что слушай дальше и вникай мозгом или тем, что у тебя мозг заменяет. Тебя освободят , но при условии, что ты при свидетелях со мной обручишься — должен же ты как порядочный морфер жениться на обесчещенной тобой женщине.

— Ха! Ты за идиота меня держишь, деточка?!

— Не “ха ”, а твои благородные соплеменники будут вполне удовлетворены этим красивым жестом и отстанут от тебя, считая, что и твое и мое доброе имя полностью очищено от известкового налета и все блестит…

— Чтоб я женился?! Je sois maudit!

— Будь, будь ты проклят, если тебе это нравится, только отойди от меня во-он туда, не терплю вони мужского пота. И не волнуйся так, князь, я тоже не горю желанием стать твоей супругой. Это все фик-ци-я. Ради твоей свободы и, заметь, твоего доброго имени. А взамен ты всего-навсего отдаешь мне капсулу и навсегда забываешь о существовании некой Ларисы Косметолога. Точнее, молчишь о ее существовании. Договорились?

— Нет.

— Печально. А ведь счастье было так возможно. Злой ты морфер, Ежинский. Злой и немытый. И кальсоны твои гадко воняют спермой, онанируешь ты, видно, то и дело, как переросток, которому трахнуться не с кем… А еще князь! С беличьими хвостами в гербовом поле… Ладно, сиятельный мастурбатор, я ухожу. И ты можешь хоть сейчас приниматься за информирование Интерпола и прочих славных стражей порядка. Можешь совать им под нос эту гребаную капсулу. И я уверена, благодаря твоей гражданской совести убийца Косметолог будет схвачен и обезврежен. Только вот Суда Чести Общества Большой Охоты над тобой все равно не отменят. Он будет.

Лариса повернулась на каблуках и взялась за ручку двери…

— С-стой…

Лариса обернулась. Ее насильник разительно переменился. Нет, он не сменил облика, внешне выглядел человеком, но лицо у него словно разъело кислотой. И наполненные ужасом глаза выплыли из глазниц, как два мыльных пузыря, и бессмысленно колыхались в воздухе — в такт судорожно сотрясавшемуся телу морфера. Лариса постаралась держать себя в руках и говорить спокойным тоном. В конце концов, она прошла школу фламенги Фриды, а это что-нибудь да значит. Точнее, все значит.

— Почему ты вдруг так затрясся, морфер? — спросила Лариса. — Неужели Суд Чести — это так страшно !

Ежинский втиснул глаза обратно в глазницы, но трястись не перестал:

— Т-ты не морфер, т-тебе не понять. Это распад. Распад навсегда. Совсем.

— Смерть?

— Смерть — это легко. Это для вас, людишек. А нам — распад . Вечно. Тебе никогда не понять, что значит — вечно .

— Хм… — Лариса избегала смотреть на Ежинского. но этот урод почему-то притягивал взгляд. Цветок зла, как у Бодлера, подумала Лариса, тут же переключившись па деловой тон: — Так, может, договоримся тогда играть по моим правилам?

Ежинский обессилено сел на пол. Точнее, не сел, а растекся по полу, словно в нем не осталось ни костей, ни суставов.

— Хорошо, — глухо сказал он. — Но у меня есть еще одно условие.

— Вот как?

— Просьба, — торопливо поправился Ежинский. — Я хочу, чтоб ты пошла со мной в церковь.

— О! Венчаться?

— Дура. И не надейся… В разрушенную церковь Казанской Божией Матери. Сегодня ночью.

— Зачем? Чтоб ты меня там изнасиловал, убил и прикопал в развалинах? — И Лариса сама засмеялась абсурдности такой мысли. Для того чтобы убить ее, потребуется столько усилий… Потому что, если она всерьез примется бороться за свою жизнь, никто перед ней не устоит. Даже этот чертов морфер.

“Вспомни про фламенгу”.

“Помню. Но фламенги здесь нет. И это хорошо ”.

— Дура, — беззлобно повторил Ежинский. Он уже не трясся и выглядел получше. Даже, казалось, вонял меньше. — Дело у меня там. Важное. Поможешь — капсула твоя и плюс к ней мое полное молчание.

— Ладно, — чересчур легко согласилась Лариса. Не показались ей эти морферовы словеса серьезными. — Сегодня ночью, говоришь? А как же ты через свою охрану пройдешь, mon aimable ami?

— Это моя забота, — надменно сказал “любезный друг” Ежинский. — В одиннадцать вечера встречаемся у фонтана.

— У какого? — опять засмеялась Лариса. — Здесь их двенадцать.

— Нет, — парировал морфер. — Здесь их тринадцать. Только тринадцатый замаскирован под памятную стелу в честь героев Отечественной войны тысяча восемьсот двенадцатого года.

— А, знаю. Стелу знаю. Но вот о том, что она фонтан маскирует, слышу впервые.

— Еще бы! Если б вы, людишки, все знали, от вас бы на земле продыху никакого не было…

— Но-но!

— Замнем. Только ты еще не знаешь, что под сим фонтаном имеется старинный и тайный подземный ход. Прямо до развалин церкви…

— Я так понимаю, что тебе совершенно не хочется, чтоб другие твои соплеменники узнали об этом ночном вояже. Поэтому ты и решил волочить в “тайный подземный ход” именно меня.

— Естественно. И я надеюсь на твое благоразумное молчание, убийца.

— А я — на твое, насильник.

— Вот и договорились, — усмехнулся морфер, и тут Лариса с омерзением увидела, как изо рта у него вывалилась какая-то шевелящаяся дрянь наподобие опарышей.

— Ладно-ладно. Договор дороже денег, — стараясь не обращать внимания на опарышей и потихоньку вновь разворачиваясь к двери, выдавила Лариса.

— Не-э-эт, — безобразно растянул рот морфер, и тут уж посыпалась из его пасти такая дрянь, что и описывать тошно. — Договор. Дороже. Жизни. Приходи, Ла-а-ариса. Я буду жд-а-а-а-ать…

…Когда Лариса с лицом бледным, как стиральный порошок “Тайд Белые облака”, вылетела из восемнадцатого номера, охранники смотрели на нее с любопытством и удивлением. Такое любопытство и удивление бывает на лицах людей, наблюдающих за другими людьми — например, идущими по канату без страховки. Или без парашюта прыгающими из самолета, летящего на высоте трех тысяч метров…

“Кажется, я приобретаю здесь известность, — подумала при этом Лариса. — И вряд ли это пойдет мне на пользу. Еще никому не шло на пользу то, что на него пялились как на конченого идиота. Интересно, с чего бы это?”

…Поздний вечер, в который Лариса и Ежинский собрались “на дело”, выдался таким холодным и ветреным, словно хотел заявить тоном этакого шерифа из Касл-Рока, застукавшего банду тинейджеров за отгрузкой партии марихуаны из рейсового трейлера “Пенсильвания — Мексика”: “Гребаное дело вы затеяли, ребята. Вы опустили большой гребаный шлагбаум поперек той гребаной дороги, которая привела бы вас в ваше гребаное светлое будущее. А теперь бросайте ваши гребаные семизарядники, кладите руки на гребаный капот и слушайте, как я буду зачитывать вам ваши гребаные права!” Вот так примерно. Северный ветер ожесточенно старался выцарапать из Ларисиного тела последние остатки тепла, дождь, тут же превратившийся в ледяную, осколочной остроты, крупку, сек лицо и, казалось, способен был даже пробить плотную кожу тяжелой походной куртки, которую профессиональная отравительница не поленилась надеть (и теперь ничуть не жалела об этом). С джинсами и сапогами дело обстояло хуже, потому что первые промокли уже за те минуты, что Лариса потратила на дорогу от своего жилья до “тринадцатого фонтана”, а вторые… Вторые вообще были на каблуках. Высоких каблуках-шпильках. И если Ларисе действительно предстоит вояж в подземный ход, а потом — в развалины церкви, то пусть кто-нибудь там, наверху, сделает так, чтоб она не переломала себе ноги. Ведь, говорят, наверху дураков любят и берегут. А сейчас среди этого ветра и бьющего по щекам льда Лариса чувствовала себя стопроцентной и беспримесной дурой. Ведь наверняка этот морфер ее просто кинул. Или подставил. Для собственного морферовского удовольствия.

По разъезжающейся под ногами грязи Лариса кое-как дошагала до стелы и обеими руками вцепилась в ее фигурную бронзовую ограду. Хорошо, что сейчас никто ее не видит — уже измученную, вымокшую и злую.

…А ведь могли бы и увидеть.

Если б по всей территории парка, как обычно, горели фонари.

Лариса слышала краем уха, что назавтра будут по полной программе эксплуатировать электрика, что какие-то проблемы то ли с проводкой, то ли с распределительным щитом, потому что электричество вырубилось и в крыле гостевых номеров… Где, кстати, был и номер восемнадцать…

Значит, не шутил морфер насчет того, что сумеет удрать и пойти с нею на эту авантюру. Иначе кому, кроме Ежинского, удалось бы так поработать со светом? Это только ему прямая выгода.

— Bonsoir, — услышала Лариса шепот прямо у своего правого плеча. И непроизвольно вздрогнула: этот тип опять подкрался невидимым и бесшумным!

— Какой, к черту, “добрый вечер”! — буркнула она шепотом, стараясь унять дрожь омерзения, которая непроизвольно возникала в ней всякий раз, как морфер Ежинский оказывался слишком близко. — Скорее это похоже на очень недобрую ночь!

И только теперь обернулась. Всё. Дрожь прошла. Она готова ко всему…

…Только не к такому облику Ежинского!

Он был деревом. Точнее, конечно, не деревом, а скорее кустарником по типу “барбарис купированный”. То есть ростом он не превышал Ларисы, веток было немного, листьев, в соответствии со временем года, не было вообще. А опознать в этом кусте Ежинского было проще простого: амбре. Неповторимое амбре, которое чуть не сшибло с ног Ларису в номере восемнадцать.

Лариса придирчиво оглядела “барбарис”. При этом ей в голову полезли всякие аналогии с классикой, начиная от хрестоматийных онтов Толкиена до хрестоматийной же песни Гребенщикова: “Ты дерево. Твое место в саду ”.

“Твое место в дровах”, — со злостью подумала Лариса про Ежинского, но сказала другое:

— Так и будем стоять под дождем или делом займемся?

— Займемся! — потер веточками “барбарис”. — Ну-ка, отойди!

И он с грацией вязанки хвороста протиснулся в зазоры оградки. Пошуршал-пощелкал, и через полминуты часть ограды отошла в сторону, открывая ход и Ларисе.

— В темпе давай! — деревянно заорал Ежинский. — В темпе!

И тут Лариса увидела, как гранитный монолит стелы словно теряет свою прочность, незыблемость и монолитность. Растушевывается в темноте, как расплывается рисунок гуашью, если плеснуть на него водой…

Только сейчас Ларисе было не до сравнений. Морфер уцепился за нее колючими ветками и поволок в темноту:

— Скорей! Я тебе не Господь Бог — атомные структуры без учета времени перестраивать! Сейчас эта дрянь опять срастется!

Лариса буквально скатилась за кустом-Ежинским в какую-то канаву. Повернулась назад, провела рукой — пальцы коснулись незыблемого гранита. Без единого зазора и трещинки.

— И что дальше? — поинтересовалась профессиональная отравительница, стараясь приспособить глаза к окружающей ее темноте и жалея, что нет под рукой прибора ночного видения, — Ты бы фонарик взял с собой, что ли, кустарник!

— Обойдемся собственными ресурсами, — подал голос Ежинский и засветил во тьме глазами. Да так ярко, что Лариса увидела: маскировочное обличье кустарника ее подельник сменил на человекоформу, добавив при этом, правда, дополнительную пару рук. Да вот еще глаза светились, как лампочки мощностью ватт по семьдесят пять каждая. В таком свете неплохо просматривались ближайшие “окрестности”: подземный ход был прорыт в довольно сухом суглинке — стены и потолок представляли собой сплошное переплетение корней разной толщины, цвета и формы. Видимо, корни и поддерживали подземный ход в таком почти идеальном состоянии: не давали земле осыпаться или расползаться от дождей и тающего снега.

— Нечего тут пялиться, не музей! Шагай за мной — нервно велел Ежинский.

— Уже… А почему ты голый? Закаляешься?

— Юмористка, oui?

— Non. Просто интересуюсь.

— Одежда очень статична. Наращивать ее — только потеря времени и лишняя головная боль.

— А, понятно. Проще лишнюю пару рук нарастить.

— Конечно. Тем более что они пригодятся.

— Для чего?

Морфер как-то злобно хихикнул:

— Грибы собирать!

Лариса удивилась, но и впрямь через некоторое время ей показалось, что в подземном ходе пахнет грибами. Причем не так, как, допустим, пахнет грибами в осеннем лису, где этот запах смешивается с запахами усталой земли, прелой листвы, гнилых пней и пива, переработанного мочевыми пузырями вездесущих грибников… И не так, как пахнет сковородка жареных лисичек с картошкой. И уж тем более не так, как смердит химическим ароматизатором “грибной” бульонный кубик — домохозяйкина радость и отрава. Нет. Сейчас запах грибов был беспримесным, чистым и таким мощным, что пробуждал в Ларисе генетическую память потенциальных грибников всех времен. Хотя сама она ни разу даже валуя паршивого из лесу не принесла (когда судьба заносила ее в лес). Просто потому, что профессиональным убийцам некогда проводить свой досуг с корзинкой в руках, шастая по ельничкам-березничкам и хищно высматривая всякие грузди-подосиновики. Но сейчас…

Святители, как же они пахнут!

— Слушай, князь, а какие тут растут грибы? — чуть дрогнувшим голосом спросила Лариса, а в голове у нее вертелась ненормальная, совершенно не ко времени и месту мысль: грибов насобираю, для этого можно у куртки капюшон отстегнуть, вернемся — грибы Червонцевой отдам, у нее в номере плита есть и микроволновка. Пиццу сделаем… С грибами… Пожрем как люди… Одним словом, ненормальные мысли. — Что молчишь, Ежинский? Какие грибы растут, спрашиваю?!

— Какие-какие, — рассерженно и ворчливо сказа! кто-то вместо Ежинского. — Белые!

А Ежинский только вздохнул:

— Влипли.

И в свете, исходящем от княжеских очей, Лариса узрела невероятное.

Прямо перед ними из стен, из переплетений корней вылезали грибы. И действительно, были они белые от шляпки до мицелия. Но при этом на обычные белые грибы, которые в лапшу идут или, допустим, на просушку, эти товарищи никак не походили.

— Мы вам не товарищи! — хмуро отреагировав на Ларисину мысль все тот же ворчливый голосок. — А ну стоять-бояться!

— Напрягись, — прошептал Ежинский Ларисе. — Сейчас будет зрелище под названием “Грибной геноцид”.

И он развел в стороны обе пары рук, напоминая плохую копию известной индуистской фигурки.

— Если хоть одна тварь белогрибовская меня шляпкой заденет, — проверещал Ежинский, — я вас… Я вас на салат нашинкую! Пропустите! Дайте дорогу интервенты!

Ларисе хотелось смеяться, хотя выглядел Ежинский вовсе не смешно: руки-клешни, глаза-фары, и орет как припадочный. Тем более что толку от его крику никакого не получилось: на тропке белых шляпок оказалось еще больше, и они явно сплачивали ряды.

— Заткнись, Ежинский, — приказала Лариса и достала белый носовой платок. — Я прошу переговоров, господа.

— Некогда нам с этой флорой переговариваться…

— Я те что сказала? Заткнись.

Лариса протиснулась перед Ежинским и учтиво склонила голову перед стройно и плотно стоящими рядами грибов:

— Мое почтение, господа… офицеры!

Из первого ряда выдвинулся один гриб: крупный и с чем-то вроде кокарды на шляпке:

— Сударыня! Вам, как человеку статскому, извинительно не по чину к нам обращаться, а вот сопутник ваш, уже доселе не раз зде бывавый, должен возыметь, казалось, разумение табельного рескрипта, а такожде и то, что здесь ему, чин свой княжеский позорящему, отнюдь не место!

— Ух ты… — зашипел было Ежинский, но Лариса махнула на него платочком и обратила все свое внимание на гриб с кокардою:

— Простите великодушно мое неведение, сударь, но как прикажете к вам обращаться? По чину?

— Я обер-берг-гауптман Брутхаут. Сие соответствует чину генерал-майора. Можете обращаться ко мне “ваше превосходительство”.

— Х-ха! — издевательски хохотнул Ежинский. — Скажите пожалуйста! Генерал-майор! Высшие горные чины! Да вашу табель о рангах упразднили давно! Подумаешь, белая гвардия! Сморчки недосушенные! Не пропустите — прямо по вашим шляпкам пройдем!

— Не слушайте его, ваше превосходительство, — нежно улыбнулась грибу Лариса. — Он на голову вельми слаб и к тому же с рождения от маниакально-депрессивного психоза страждет, болезный.

— Ага, болезный он, как же! — раздались отдельные крики из стройных рядов грибного воинства, — О прошлом разе сей болезный лишил нас нашего лучшего обер-пробирера Пильцберга! Также нанес ранения гиттенфервалтерам Пильцхольцу и Пильцвальду, бесстрашно вставшим на защиту главного штрека! И из-за этого же негодяя, сударыня, больше сотни наших шихтмейстеров понесли потери спор, несовместимые с жизнью!

— Я приношу вам свои соболезнования, господа. — склонила голову Лариса, а Ежинский на эти обвинения только хохотал ехидно. — Только… нам ведь действительно надобно идти. Не соблаговолите ил нас пропустить?

— Просьба дамы — закон для военного! — горло сказал его превосходительство гриб. — Но вы должны дать слово, что не нанесете урона нашим укреплениям и местам постоянной дислокации. И потребовать такого же обещания и с вашего спутника.

— О, разумеется! Я даю слово.

— А он?

Лариса ловко ущипнула Ежинского.

— Да! — взвизгнул тот.

— В таком случае мы вас пропустим, но не обессудьте, в сопровождении нашего охранного отряда. Доверяй, да проверяй.

— Согласна, — кивнула Лариса.

Белые грибы расступились, образуя тропиночку по которой аккурат могли пройти Лариса, Ежинский (его заставили идти с поднятыми руками, всеми четырьмя) и группка “грибного конвоя”.

— Доберусь до вас все равно! И всех перетопчу, — забормотал неуемный распутный князь, когда большая часть белогрибного воинства осталась позади.

— Тебе бы только топтать. — язвительно отозвалась Лариса. — Нет бы занялся изучением этого загадочного вида грибов, посвятил бы себя ботанике…

— Было б что изучать! — тут же среагировал князь Ежинский. — Подумаешь, герои подполья! Беляки недобитые!

И Ежинский вкратие. пока они топали по подземному ходу, пересказал, как знал и умел, историю белогрибовского движения.

Как известно, гриб, всякий гриб, — существо загадочное. Выглядит как растение, а обменные процессы в нем происходят как в животном организме. Древние греки грибы даже разумом наделяли (впрочем, это момент спорный: неизвестно, имелись ли в Греции грибы — раз и кого только греки разумом не наделяли — два). Но на каком-то этапе своей эволюции грибы разум обрели, правда, не все, а только те представители класса Гименомииетов, то бишь Высших Грибов, которые пошли на межклассовое преступление и вступили в половые контакты со всякими там Сапрофитами и вообще Несовершенными Грибами. Этих споросмесителей с презрением вытеснили на самые непригодные для житья территории: в основном туда, где потом образовалась Русь-матушка. Но в диких условиях среднерусской равнины грибы не пали духом. Многие, правда, разум потеряли (с чем потеряли и жизнь, оказываясь добычей хомо сапиенсов), но некоторые проявили хитрость. И к тому времени, как Петр Великий рубил окно в Европу, окончательно ушли жить под землю, в отсутствие солнца сменив цвет шляпок и основав так называемое Белое Движение, поскольку в основном комфортно жить и размножаться под землей смогли только белые грибы. С собой под землю взяли они и кое-что из человеческих привычек да знаний, а именно знание геологии и привычку к разделению на чины. Оттого и именовали они себя согласно упраздненной среди людей табели о рангах для горных чинов, хотя жили под землей и гор вокруг не наблюдалось.

Подземные белогрибовцы были тайными свидетелями всех значительных событий местной истории. Над ними прокатывались бунты, восстания, революции, войны и промышленные перевороты, а они жили себе под землей и наращивали мощь, ожидая того великого часа, когда смогут они выйти на поверхность и, поработив хотя бы местное население, начать победоносное движение по отвоевыванию жизненного пространства у нахального человечества. Один раз они даже предпринимали такую попытку: когда в пойме речки Упицы армия белого генерала Тудынича сражалась с какими-то непонятными “красными” под командованием страшного комдива Распетрушилова. Белые грибы тогда из-под земли полезли к “своим”, чересчур буквально понимая человеческий язык: надеялись, что белогрибовцы и белогвардейцы выступят под одними знаменами и лозунгами. Но оголодавшие корнеты да поручики Тудынича внезапную прорву белых грибов мигом снесли до полевой кухни, не расслышав даже, что кричит им вылезший на самый высокий пень грибной обер-фюрер Шейдерпильи. После такого позора и гибели от рук почти “своих” белогрибовцы опять ушли под землю, донельзя милитаризировались и ждали священного мига своей свободы. Коротая годы ожидания, грибы мутировали все круче и круче (в чем не последнюю роль сыграли творящиеся на поверхности земли научно-технические революции) и, хоть хранили древние традиции вроде чинопочитания, поговаривали о выработке новой стратегии получения мирового господства. К примеру, производить и выпускать на поверхность ядовитые газы. Или выращивать колонии безмозглых и вредных грибочков, отправлять их хомо сапиенсам под ноги, чтоб хомо сапиенсы, грибочков этих употребивши, либо сразу помирали, либо некое время спустя в наркологической клинике ласты склеивали…

— Вот так-то, милочка Лариса! — завершил свой рассказ Ежинский. — Нам, морферам, от этих грибов никакого вреда и быть не может, а вот вы, люди, под угрозой.

— Мы всегда под угрозой, — отмахнулась Лариса. Не верила она в эти морферовские байки. Чтоб какие-то грибы… — Долго еще идти? Я сапогами ноги стерла.

— Какие вы, люди, все-таки несовершенные существа! — презрительно выразился морфер. — То у вас сопли текут, то диарея мучает, то мозоли…

— Заткнись, умник, — лениво парировало “несовершенное существо”. — Если мы, по твоим словам, такие отстойные, что ж ты без меня в эту дыру не полез?

— Я лазил, — неохотно признался морфер.

— И что?

— Это может сделать только человек.

— Что это ?

Морфер посопел носом, потом сказал:

— На месте увидишь.

— Ладно, — легко согласилась Лариса и стала прислушиваться к песне, которую тихо напевал их грибной конвой:

Я в атаку последнюю шел,

Но судьба изменила герою

В час, когда меня взял и нашел

Тот грибник, что стоял под горою-у-у…

Потом звучала другая, тоже боевая и скорбная песня:

Степь, прошитая пулями, — это не для меня.

Мне б найти свою смертушку у дубового пня.

Вся грибница растерзана, шляпка напополам…

Но врагу своих спор ни за что не отдам.

А уж третья мелодия Ларисе показалась совсем знакомой:

Как на грозный берег генерал-дубина

Вывел цельну сотню белых братушек-грибов,

Тут нас и сложили во одну корзину —

В братскую могилку, да без крышек без гробов!..

Й-эх, любо, братцы, любо!

Любо, братцы, жить!

В кулинарно блюдо свою голову сложить!..

И тут песня кончилась. А грибной привязчивый аромат сменился другим запахом. Запахом холодного и давно непроветриваемого каменного склепа.

— Вот и пришли, — заявил Ежинский, опустил одну из рук, подхватил ею Ларису и потащил за собой куда-то вверх, остальными руками то цепляясь за корни, то расшвыривая попадавшиеся на пути и грозившие расшибить Ларисе голову камни. Лариса чувствована себя как пробка, которую штопор упрямо вытягивает из горлышка бутылки. На лицо ей сыпалась земля и каменное крошево, за воротник куртки проскользнула какая-то ползучая тварь (только не сороконожка!!!), голоса грибного конвоя затихли вдалеке… А потом она, похоже, просто потеряла сознание. Потому что в следующий момент она поняла, что стоит…

…посреди церкви.

Только выглядела церковь как-то ирреально. Лариса осматривалась и видела развалины, груды битого кирпича, торчащие из остатков стен ребра ржавой арматуры, провал над головой вместо купола, и в то же время…

…церковь выглядела целой и невредимой. На стенах с редкой красоты росписью (Лариса даже узнала некоторые сюжеты, положенные в основу: возвращение блудного сына, воскрешение праведного Лазаря, шествие жен-мироносиц к Гробу Господню) висели рядами иконы в золотых ризах и окладах. Перед каждой иконой горела лампадка, покачиваясь на невидимых цепочках, а под куполом громадное паникадило сияло сотней свечек и освещало струящиеся одежды вознесшихся к центру купола херувимов и шестикрылых серафимов… Лариса стояла в центре церкви, возле аналоя, куда обычно кладут праздничную икону, и смотрела на сияющий иконостас и словно затканные бриллиантовыми нитками царские врата…

— Господи, — выдохнула Лариса. — Как такое может быть?

— Может, — равнодушно отозвался морфер, и от звука его противного голоса великолепие стало призрачно-прозрачным, словно было нарисовано на затуманенном дыханием стекле и вот-вот могло растаять.

— Такой церковь была до разрушения?

— Да. Не теряй времени, Лариса.

— А что я должна делать? — Повелительный тон морфера доводил Ларису до состояния тихого бешенства. Ей словно было стыдно за то, что она пришла с этим отродьем сюда. Почему “словно”?

Ей действительно было стыдно. И гадко. Будто привела она в храм грабителя-святотатца. Хотя, конечно, на самом-то деле он ее привел.

— Пока ты не ответишь, что за чудеса творятся с церковью, я ничего делать не буду, — твердо заявила Лариса.

Морфер зашипел, сверкнул глазами, но ответил-таки:

— Это всегда случается. В ночь с субботы на воскресенье. Потому что покойная графиня Делянова…

— Что?!

— …приходит в церковь на всенощное бдение.

— Ты, мерзавец! Ты мне ничего не говорил насчет, того, что нам придется иметь дело с призраками!!!

Морфер зло ощерился, изображая улыбку:

— Не нам. Тебе .

— Мне ! Это еще почему?

— Потому что ты человек, — услышала Лариса спокойный голос, от которого страхом сводило челюсти. — Ты создание Божие, а этот… Это… Вечная пыль, гонимая вечным ветром…

И к Ларисе вплотную подошла женщина в платье старинного фасона: с корсажем, кринолином и шлейфом. Платье, казалось, сшито было из кусков вселенской тьмы. Голову, плечи и лицо женщины закрывала густая темная вуаль, только мраморно-белые руки, обнаженные до локтей, видела Лариса. Руки недвижно покоились на пышных воланах платья, и Лариса мысленно возблагодарила небеса за то, что видит только это. Ибо зрелища лица графини Деля новой она не смогла бы вынести и остаться в живых Она это почему-то поняла очень отчетливо.

— Великий грех лежит на мне и предках моих, — заговорила графиня. Голос ее звучал как прекрасная, но безжизненная музыка. — Сестра прадеда моего согрешила тайной постыдной связью с любимцем Екатерины Великой Лазаревым, который был не человеком Божьим из плоти и крови, а тварью вроде той, что стоит здесь сейчас!

— Морфером? — изумилась Лариса.

— Из Индии Лазарев привез два камня, два бриллианта. И один он подарил государыне, а второй — моему прадеду, чтоб не открывал он никому позора сестры своей. И с тех пор второй бриллиант переходил в нашем роду от поколения к поколению, но приносил лишь горе, ибо он был иеной, заплаченной за то, что род наш — наполовину нелюдской и потому проклятый пред очами Божьими. Мы хотели искупить грех. Мы выстроили храм и в основание престола вложили камень государынина банкира. Но неугодно это было небу, и храм рухнул. А род наш сошел на нет, лишь супруг мой спасся, когда рассказала я ему сию историю, и стал он монахом — молитвенником за грехи мои и рода моего…

— Кончай болтать! — взвизгнул морфер внезапно. — Время!

— Погоди. — Белоснежная рука чуть приподнялась из траурного шелка. — Ты получишь то, за чем пришел, ибо ты оказался хитрей всех своих соплеменников — привел с собой человека. Но если ты еще раз посмеешь… Я покажу тебе свое лицо .

— Нет, нет, прошу прощения, — забормотал Ежинский и даже упал на колени, кланяясь и без конца повторяя: — Mille excuses, madame!

— Благо, что этот — самый худший из них, подобных ему в коварстве среди них больше нет, — бесстрастно сказала графиня, отвернувшись от Ежинского. — Но ты, женщина, все равно опасайся их и не будь с ними. Они — не люди.

— Они — злые? — неожиданно для себя самой задала смешной, какой-то детский вопрос Лариса.

Графиня медленно покачала головой:

— Они не злые. Они не добрые. Они слишком благородные.

— И?..

— Иногда это даже страшнее . Однако выродок прав. Настает время. Время отдавать старые долги… И тебе, как человеку, я обязана отдать это. Идем за мной.

Делянова черной тенью медленно двинулась к центральной части амвона — солее. Пока она шла, лампады у икон вспыхивали ярким, режущим глаза светом. Графиня поднялась по невысоким ступенькам на солею и взмахом руки заставила медленно распахнуться царские врата. А потом скользнула сквозь золотую арку врат в сверкающее парчой и серебром полукружие алтаря. Замерла у престола. Поманила Ларису:

— Иди за мной. Сюда.

Но Ларису словно остановила невидимая ладонь, упершаяся в грудь.

— Нет, — сказала профессиональная убийца, сама не понимая, откуда в ней могут взяться такие знания и речи. — Я женщина, а по церковному уставу женщина не может проходить в алтарь, да еще сквозь царские врата.

— Дура! — услышала она вопли Ежинского. — Иди за ней, за сволочью призрачной этой! Иди и возьми все, что даст! Я что, зря тебя сюда тащил?! Не принесешь — убью!

— Умна… — прошелестел голос графини. — Очень умна.

И царские врата беззвучно захлопнулись.

— Все пропало! — где-то в запредельном далеке вопил Ежинский. — Все погибло!

А Лариса услышала шепот Деляновой:

— Сделай три земных поклона перед иконой Казанской Божией Матери…

Что-то сместилось в сознании, и теперь Лариса видела себя как со стороны: земно кланяющуюся перед большой, сияющей золотыми ризами оклада иконой. А потом оказалось, что Лариса опять стоит посреди развалин церкви и в обеих ладонях сжимает…

…камень.

Бриллиант, лучащийся светом, как ледяная звезда.

— Прощай, — словно вся церковь шепнула Ларисе голосом покойной красавицы-графини. — На печаль тебе этот Камень, на беду им … Но то воля Божья. А теперь оставьте меня. Всенощную служить пора. Полночь.

И невидимая удерживающая Ларису ладонь исчезла. Лариса потеряла равновесие и поняла, что падает.

В холодную липкую грязь. Под сыплющийся с нерадостных небес колючий снег. Снег сыпался сквозь провал, оставшийся от купола церкви. Словно белесая плесень, оседал на грязные остатки каменной кладки и груды битого кирпича.

А на развалинах отплясывает безумный танец голый Ежинский, машет всеми четырьмя руками и вопит:

— Вышло! Вышло! Что-с?! Сволочью да подлецом меня соплеменнички костерили, а подлец-то свое взял! Взял! Да-с!

— На тебе твой бриллиант. — Лариса устало поднялась с четверенек, стряхнула грязь с кулака, в котором зажата была проклятая драгоценность. — Получай. И гони мне капсулу. Мою.

— Погоди-погоди, — засуетился морфер, в глазах его заплескался непонятный страх. — Ты его пока у себя попридержи. Сейчас в зону вернемся, другой дорогой, есть тут у меня заветная тропа. Ты сразу иди в свой коттедж. Умойся там, поужинай. Запрись и никого не впускай. А завтра встретимся, как толковые люди, опять в моем номере, якобы чтоб обручение совершить, и как раз произведем обмен…

— Издеваешься?! — взревела Лариса, вымокшая, усталая и обозленная. До завтра ждать — мучиться, не выдумал ли клятый морфер еще какую каверзу! — Да я тебя сейчас…

Но она не успела придумать, что сделает “сейчас” с окаянным морфером. Потому что со всех сторон их ослепил свет, мощностью и яркостью напоминавший студийные софиты. А за светом последовал громоподобный голос:

— Морфер Антуан Ежинский и человек Раиса Данникова, ни с места! Вы арестованы!

“Вот и вляпалась”, — подумала Лариса устало. И еще:

“Только сейчас узнала, что у этого придурка такое красивое имя. Антуан”.