Явление из озерной пучины троих витязей прекрасных, ведомых вместо дядьки Черномора наядой Антониной, встречено было по-разному. Паша-Пафнутий сошелся с нашими героями еще у кромки вод и встрече был неподдельно рад. Провожая гостей к стоянке, он добродушно похохатывал и поддавал друзьям кулачком под бока, требуя немедленно сознаться, как им показалась его невеста? И не возникло ли у парней предосудительного желания украсть ее перед самой свадьбой?

Кулачок у Пафнутия был чугунный.

Друзья, сознававшие свою вину, с ответными плюхами не особенно торопились и наперебой хвалили Тоню, называя хорошею девушкой, скромницей да красавицей. Тему похищения невест благоразумно обходили стороной.

Сама сильфида, руководимая упомянутой скромностью, живенько ускользнула к транспортному средству. Вернулась преображенной. Вместо розового бикини на ней были теперь два махровых полотенца. Одно изображало чалму, второе – что-то вроде сари.

«Какая жалость!» – подумали все мужчины.

Кроме того, хозяйственная Антонина прихватила из автомобиля сумку-холодильник и хлебосольно предложила присутствующим угощаться. Подавая пример, первая обзавелась баночкой с охлажденным лимонным чаем.

Ушлый клязьмоградский менеджер Вовчик Пубертаткин обрадовался Илье как родному. Хлопотал вокруг него, будто кот вокруг сметанки, восклицал: «Вот мы сейчас как бы распоемся, брателла!» – и предлагал для зачина хлопнуть «джинсового тоника». Лишь заключить Муромского в объятия не спешил. Похоже, остерегался, как бы Пафнутий, все еще поддающий гостям под бока, случайно не перепутал мишень для дружеских тумаков.

Одна лишь госпожа Гаубица, сиречь Нинель Виленовна Швепс, не обнаруживала веселья и гостеприимства. Даже показного. С кислой миной она курила в отдалении, временами крайне неэлегантно сплевывая на горячий прибрежный песок и беззвучно двигая губами, будто бы бранясь. В появлении друзей виделся ей дурной знак.

Вряд ли она ошибалась.

– Неля! – позвал ее младой возлюбленный, наконец-то сумевший оттеснить Пафнутия.

Тот не расстроился, а в момент подхватил под ручку невесту и увлек в сторонку, на траву-мураву, целоваться.

Ликующий Вован сейчас же схватил Муромского за лапу. Илья с ласковой улыбкой ответил на рукопожатие… ну разве что чуть крепче, чем делал это обычно. Бедный Пубертаткин приглушенно пискнул и начал вырываться. Илья отпускать нового приятеля не торопился, энергично тряс его измятую кисть и восклицал: «Ха, Вован, банан тебе в карман! Вот не думал тебя здесь встретить, земляк!» – и прочую жизнерадостную ерунду в том же духе. Когда же наконец освободил, градус счастья у Вовчика слегка понизился.

Отводя душу, Пубертаткин закричал:

– Нельчик, сколько можно звать! А ну-ка давай-давай ножками живенько к нам. Тут, блин, такие парняги клевые, е-мое! Чего ты там застряла? – Обернувшись к друзьям, он похвалился: – Это как бы подруга моя. Во такая баба! Девочка-пожар, девочка-брызги. Спортсменка, комсомолка и просто красавица типа того. Нинель Виленовна. Прикиньте, имечко нехилое!

Друзья согласились, что имечко колоссальное, если не сказать сильней. Неизвестно, как расшифровал эти слова Вован, но загоготал так заливисто, будто услышал свежайшей выпечки, только что из чудо-духовки, анекдот о поручике Ржевском.

Между тем Гаубица, рассудившая, что убегать уже поздно, а закатывать скандал пока рано, отправила сильным щелчком папиросу в Пятак и, придав лицу безразличное выражение, приблизилась.

Вовчик боднул ее головой в плечико и затараторил:

– Нельчик, ты полюбуйся, каких сеструха людей подогнала к нашему стойбищу! Ведь это ж подлинное украшение провинции, тля. Как бы генофонд нации. Вот этот здоровый – Илья, матерый певец и гитарист. Не столько поет, сколько слушателю душу рвет. Кудрявый – Алексей. Если память меня не подводит, он с нашего «Луча»-кормильца инженегр, гыг! И уж точно без базара, Леха – лучший баритон Картафанья. Ну и Никита. Бэк-вокал, каких свет не видал. Пацаны, это моя Неля. Прошу всяко жаловать, а любить – ни-ни! Любовь ее как бы для меня одного. Так, Нелечка?

– Так, кролик.

Нинель Виленовна потрепала Вована по розовой щечке. С рассеянным зевком кивнула гостям, но глазками так и постреливала озабоченно. Волновали ее вопросы нешуточные. Собирается ли вездесущая троица выдать ее шашни с Пубертаткиным благоверному Мурзику? Случайно ли лягушиные заступники здесь? Ну и, разумеется, достаточно ли молодо и привлекательно выглядит она в этом купальнике для этих молодцев?

Друзья, решившие пока не форсировать события, а лишь «обозначить намерения», ответили спортсменке и красавице сдержанными улыбками. Никита, офицерская косточка, пристукнул голыми пятками, точно каблуками-шпорами.

– Да мы, Вовыч, как бы того… – сказал Илья. – С Нинель Виленовной мельком-то уже знакомы. На уровне: здрасте – до свидания.

– В глубинке оно всегда так, – подтвердил Добрынин. – Все обо всех знают, потому что хоть раз да где-нибудь встречались. Любые тайны вмиг становятся достоянием общества. Любые секреты являются секретами Полишинеля.

– Ага, – вставил слово Леха. – У нас же гламурных новостей с гулькин клюв, вот и пробавляемся чем бог пошлет. Сплетенками, пересудами. Кто с кем женился, разошелся, рога наставил или уважать заставил.

Госпожа Швепс приоткрыла ротик, будто планируя что-то проговорить, однако духу ей не хватило. Промолчала.

– Это в каком смысле рога? – насторожился Пубертаткин, почуявший, что песок под ногами сделался вдруг значительно горячее. – В каком, пацаны? Че за ботва про рога?

– Да не слушай ты его, Вован! – пришел на выручку потерявшему румянец и самообладание греховоднику Илья. – Алешка у нас известный прелюбодей. По девицам мастак, по чужим женам ходок. Вот и сводит все разговоры к одному разврату. А вообще-то, если разобраться, в нашем медвежьем углу интересных событий и помимо супружеских измен предостаточно. Недавно, слышь-ка, прокуратура дело о промышленном шпионаже открыла. У меня сестренка в Сером Замке служит, так, рассказывает, приперся давеча туда человечишка с «Луча» – противный такой, рыло кувшинное – и айда каяться! Дескать, берите меня под белы ручки, господа жандармы, тырил я, паскудник, у родной державы всякую разную мелочь в виде секретных разработок науки и техники, иноземцам продавал. Под старость совесть заела дядю, он с повинной и явился. Пообещал, кстати, сообщников выдать. Ты, Леха, должен знать этого ренегата. Фамилия еще у него такая забавная. Не то Мужественный, не то наоборот Женственный… А то и вовсе Бесполый…

– Гендерный? – подсказал Попов.

– Угу, точно, Гендерный. Фебруарий Мартович.

– А я бы, будь моя воля, – подал вдруг голос суровый, как военно-полевой трибунал, Добрынин, – предателей в сортирах топил. Или на осину в два приема. За натурализм пардон, конечно, но мы, офицеры, люди прямые.

– Брось, брось извиняться, старичок, – воскликнул Попов, звонко хлопая Никиту по плечу. – Что тут, не патриоты разве? Изменника удавить – это ж милое дело и практически священный долг каждого честного человека.

– Во-во, – подтвердил Илья. – Мы, между прочим, и без сортира можем обойтись. Даже без осины. – Он с любовью посмотрел на свои лапы. – Например, берешь эдак в левую руку одну ножку, в правую другую, и – играй гармонь, растяни мехи! Х-ха!

Когда матерый певец и гитарист с молодецким выдохом раскинул ручищи в стороны, изображая «растягивание мехов», Вован Пубертаткин ощутил, что уже не только песок под ступнями нагрелся до нестерпимых пределов. Что и макушку у него начало припекать, будто на ней адским пламенем вспыхнула шапка. Как на воре. Зато тело, будто подтверждая закон о сохранении энергии, резко остыло. И даже покрылось капельками то ли пота, то ли конденсата.

– И что? – стараясь не лязгать зубами, спросил он. – Кто у Гендерного сообщники? Кто эти п-подонки?

– Да леший его знает, – равнодушно отмахнулся Муромский. – Нам с Никитой и Лешкой их все равно не отдадут, поэтому какая разница? Э, ты чего, Вован? – делано озаботился он, заметив содрогания менеджерского тела. – Никак продрог, земеля? Ветерок, да?

– Тянет, тянет с озера… – подтвердил Попов. – Мы-то, аборигены, привыкшие, а клязьмоградскому жителю, оно, конечно, зябко.

– Иди-ка ты, Вовка, накинь кожушок на плечики, а то захвораешь, осипнешь, – посоветовал Муромский. – Как тогда петь-то будешь? Нинель Виленовна, голубушка, вы бы проводили кавалера. А то ишь позеленел, бедолага. А поверх зелени пупырышками покрылся. – Он многозначительно подмигнул Гаубице. – Совсем как лягушка-квакушка.

Дрожащий Пубертаткин, сопровождаемый мертвенно-бледной Гаубицей, заторопился к автомобилю.

У друзей-лихоборцев, провожавших грешную парочку отечески-теплыми взглядами сытых людоедов, сложилось впечатление, что петь Вовану решительно расхотелось.

Солнце неспешно клонилось к закату, как сказал бы плохонький поэт позапрошлого, посредственный романист прошлого или большой пошляк нового века. Ветерок с Пятака, недавно бывший выдумкой наших героев, превратился во вполне ощутимое движение воздуха. Черепушка папуасского каннибала, всласть накувыркавшись в траве, наточив зубки о камешки-кремешки да о хитин жучков, скакнула в «Оку». Там закатилась под диванчик и сейчас же с пугающим подвыванием засопела.

Снились ей родные края, гром барабанов и неистово пляшущие возле огня воины. И, конечно, трехведерный чан, полный питательного коктейля «Кровавый мерин» с добавлением свежих листьев каннабиса, коры йохимбе и глазных яблок гамадрила. А может, ей вовсе ничего не снилось, кроме ночного неба с яростно пылающим Южным крестом и Луной, похожей на остывшее, припорошенное пеплом кострище.

От воя почивающего лже-Доуэля, а пуще того от озерного сквознячка, проснулся вселенский дружбанолог Геннадий. Пробуждение звездного скитальца не было ни бодрым, ни радостным. Под сводами крокодильего черепа творились ужасающие вещи. Сталкивались нейтронные звезды, бесновалась вырожденная материя, безостановочно лопались суперструны и делились, подобно амебам, квазары. Темное вещество фонтанировало. Черные дыры безобразничали с пространством-временем больше, чем когда-либо. Отчего «горизонт событий» подергивался кровавым заревом, до предела смещенным в доплеровскую зону.

Короче говоря, имело место старое доброе похмелье.

Потрясенный незнакомыми ощущениями до самого кончика хвоста, персеанский профессор, вместо того чтобы пуститься на поиски средств, облегчающих мучения, привычно похлопал себя по шляпе. Результат получился плачевным, и не только в переносном смысле: из глаз Геннадия с силой брызнули горючие слезы.

– Ой мамушка! – запричитал по-русски самый дружелюбный в этой части вселенной аллигатор, – Ой японский городошник, почему я не вымер в палеозое? Кто починит мой промозглый… безмозглый… мозголомный купол?

Несмотря на приложение рук, его лингвистический помощник в шляпе сбоил крепко. От близости к серебросодержащим водам, что ли?

– Маешься, бедненький? – прозвучал вдруг над головой выдающегося дружбанолога голосок, от которого Геннадию сразу будто бы чуточку полегчало.

Рептилоид вместо ответа тихонько всхлипнул.

– Эх, экзотика, молодо-зелено! Никогда-то вы пить не умели, ящерки.

– Разве вы с нами ознакомлены, незримая барышница… барышня? Не есть ли вы мой милый сыщик и найденыш Чебурашка, любимый друг, товарищ и брак? – полюбопытствовал профессор, не забывший о долге даже в столь тяжелый час. – Я тускло-блекло наблюдаю вас в рейгановском… рентгеновском спектре, но это, будьте любезны, трудоемко.

– Ну какой я Чебурашка? – с явно различимой усмешкой ответила незримая барышня. – Я Феня. А с вами, хвостатыми, мы, домовые да берегини, встречались в былинные времена. Это исторический факт. Я-то не помню, конечно, а бабушка рассказывала. Добрые вы, но больно доверчивые. Чем разные негодяи и пользовались. Поэтому мой тебе совет – держись возле парней, что соком тебя поили. Они ребята бесшабашные, но славные. Друга, даже хвостатого, в обиду не дадут. Кстати, – предложила Феня, – сходил бы ты, ящерка, по бережку в левую сторону. До того вон пляжа. Ребята там сейчас хороводятся. У них найдется чем здоровьишко твое поправить. Я так соображаю: если алкогольное похмелье рассолом врачуют, то рассольное похмелье, по логике, водочкой излечится.

– А вы не имеете перспективы шагнуть в белый свет, как в копеечку, ящерка Феня? – галантно спросил Геннадий. – Чтобы выпроводить меня к хороводу моих дружков? Я негожий путеукладчик по бережку. Заблужусь.

– Соболезную, – сказала Фенюшка, вздохнув, – но проводить не могу. Машину надо стеречь и охламона сушеного. Да и твое блюдце, между прочим. Народишко у нас разный бывает. А ты иди смело. Тут не заблудишься.

Профессор грустно улыбнулся, продемонстрировав все свои семьдесят семь сахарных зубов, и побрел в указанном направлении. Котелок сидел на крокодиловой макушке ровнехонько, будто приклеенный. А вот галстучек уполз под правое ухо, костюмчик помялся и облип соринками. Хвост висел безвольно, кожа приобрела местами лиловатый оттенок… словом, выглядел центральный вселенский дружбанолог не ахти.

Да ведь нам, дорогой читатель, с его лица воду не пить; главное, чтоб человек был хороший. А крокодил Геннадий был по-настоящему хорошим человеком. Да таким, что многим землянам и поучиться у него не мешало бы.

На ходу он жалобно и ритмично постанывал. Если б нашелся умелец, способный перевести эти охи и вздохи на русский язык, получилась бы песня:

Удивительно, насколько одинаковые мысли посещают порой представителей различных цивилизаций!

Тем временем наши герои, беспечно прервавшие контакт с иной цивилизацией ради прелестей Антонины и долга перед Картафаньем, в буквальном смысле рубили лес – да так, что щепки летели. Ветерок с Пятака мало-помалу охладил и их закаленные тела, а поскольку горячительных напитков друзья постановили избегать, греться пришлось менее традиционным средством.

К счастью, сушняка поблизости имелось в достатке, топорик, обнаружившийся у запасливого Паши, был остер, – и вскоре образовался костерок. Зашипели, истекая вкусным соком, поджариваемые колбаски. Лучшим дополнением к ним был единодушно признан белый батон, напластанный добрыми ломтями, и маринованные корнишоны. Холодильная сумка быстро пустела. Скоро в ней остались только невостребованные баночки с «джинсовым тоником» да пиво. Наверное, ударить по пивку не отказались бы Вован с полюбовницей, однако их добровольное отшельничество продолжалось по сию пору. Даже на призывные крики: «А ну налетай, кому жареных сарделек!» – они не отозвались.

– Давайте-ка сознавайтесь, чем вы моего братика напугали? – шутливо нахмурила брови Тоня. – Где это видано, Вовка пожрать отказывается! С ним такое первый раз в жизни.

Друзья переглянулись и, поняв друг друга без слов, разом кивнули. В конце концов, как сказал бы персеанин Геннадий, один из постулатов великой науки дружбанологии гласит: «Друзей нужно искать, а враги тебя сами найдут».

А Пафнутий с Тоней в друзья годились без условий и испытательных сроков.

– Тут такое дело, дорогая Антонина, – заговорил Попов. – Печально сознавать, но влип твой братик в дрянную историю. По самое не балуйся.

– Имеешь в виду… мм… отношения с Нелей?

– Нет, тут-то как раз все путем, – сказал Леха. – Видели мы благоверного этой Нели. Честно говоря, от такого мужа налево не пойти – надо божьим ангелом быть. Или дурой форменной. Да и кто мы вообще такие, чтобы в нежные чувства вмешиваться? Проблема куда серьезней. Похоже, что твой Вовка продает за границу государственные секреты.

– Шутишь? Ребята… – Тоня осуждающе покачала головой. – Не смешно.

– Мы бы первые обрадовались, если бы это оказалось шуткой, – с горечью сказал Илья. – Однако юмором ситуация не пахнет. То, что Гендерный, Пубертаткин и Эдипянц – преступная группа, это жесткий факт. Причем заверенный документально. Да и какой нам резон обманывать? Цель у нас другая.

– Ах у вас даже цель имеется! Ну-ну. Тогда хотелось бы узнать о ней конкретнее, – сказала Тоня. Держалась она молодцом.

– Конкретнее – надо бы его проучить. А правильнее сказать, вздрючить. Потому что напортачил он изрядно. Но проучить нужно так, чтобы жизнь не исковеркать. Вроде парень-то не совсем пропащий.

Антонина вскочила, сорвала с головы полотенечную чалму. Вид у нее был такой, точно она собралась на баррикады, отстаивать пусть безнадежное, но правое дело.

– Да он… Да я… Да он вот такой парень! Открытый, добрый. Голова варит дай бог каждому. Пока здесь жил, мы с родителями нарадоваться на него не могли. А потом уехал в Клязьмоград, и все. Словно подменили Вовку. Заносчивый сделался, расчетливый, жадный. Даже как будто поглупел. Но один черт, в обиду его я вот, – Тоня, сверкая прекрасными очами, показала фигу, – вот отдам!

Трудно сказать, как могли развиться события дальше, но тут удивленно присвистнул Пафнутий. На смену свисту пришли уже знакомые читателю слова:

– Опаньки! Приплыли, караси… Интересно, что такое я слопал, раз среди белого дня крокодильчики чудятся? – Задавая этот вопрос, Паша отнюдь не сидел, ошеломленный видением чудных крокодильчиков, а вскакивал на резвые ножки и принимал позу боксера.

Антонина, проследив направление его взгляда, испуганно взвизгнула и спряталась суженому за спину. Пафнутий тут же приосанился.

Между тем крокодильчик, померещившийся Паше-Пафнутию и напугавший его невесту, неверными шагами приблизился к сумке с напитками. Запустил внутрь лапу, выхватил первую попавшуюся бутылку, сковырнул когтем пробку и, провозгласив надтреснутым голосом: «На здоровье!», единым махом влил в себя пол-литра «Жигулевского». Повернул морду к людям, смущенно улыбнулся, сказал: «Айн момент, битте-дритте» – и повторил маневр с пивом.

После второй бутылки его кожа с релятивистской скоростью налилась здоровым изумрудным румянцем, хвост окреп и приподнялся морковкой. Пришелец легонько хлопнул себя опустевшей бутылкой по шляпе, развел верхние конечности широко в стороны и полным веселья голосом возвестил:

– Жить стало суше, жить стало теплей! Дайте да подайте обойму я вас, дружочки Илья, Никита, Алешка! – Он внимательно посмотрел на Пашу с Тоней. – Привет горячий и вам, славные подружки, не знаю ваших фамильярностей.

Те осторожно покивали в ответ. Геннадия это воодушевило и обрадовало:

– Скажите, милые ящерки, нет ли среди вас Чебурашки? Или хотя бы музея «Союзмультфильма»?

– Чего? – переспросил Пафнутий, подвигаясь малыми шажками поближе к топорику. Видимо, он не до конца доверял своему умению наносить нокаутирующие удары. – Какие мы тебе ящерки? Ты сам-то кто такой, дяденька?

– Да вы не робейте, ребята, – включился в общение цивилизаций Леха, посчитавший, что пришла пора улаживать недоразумение, а ксенофобию давить на корню. – Это ж Геннадий, профессор дружбанологии. Он из созвездия Персея. Чебурашку искать прилетел. Отличный мужик, не смотрите, что зубастый. Большой любитель капустно-огуречного рассола.

– А чего он ящерками обзывается? – уже гораздо миролюбивей справился Пафнутий.

– Именно так меня обзывала незримая барышница Феня, ласковая душа, – сознался Геннадий. – Хорошее слово, очень на наше персеанское «дружочек» напахивает. Я теперь учащенно вас всех так буду величать. Ибо верно наблюдаю – добрые вы.

Паша с Тоней единогласно решили, что раз так, то обижаться на «ящерок» не стоит. После чего представились дружбанологу, опасливо пожав когтистую длань.

Когти у рептилоида, впрочем, оказались мягонькие и теплые, словно детские пальцы, и лишь на кончиках обретали некоторую твердость. Антонина, внезапно испытав к инопланетному профессору большую симпатию, поправила ему галстук, одернула и отряхнула пиджачок. Тот в ответ галантно шаркнул лапой, оставив на песке ряд глубоких борозд (получается, на нижних конечностях когти были вполне крокодильи), и с небывалой куртуазностью поцеловал Тонину ручку.

– Поди ж ты, кавалер! – восхитились друзья. – Выходит, не зря шляпа при нем. Пафнутий, а ты теперь держи ушки на макушке! Умчат твою невесту к Альфе Персея, чихнуть не успеешь.

– Да ну вас, балаболы! – рассмеялась зардевшаяся Антонина.

Пафнутий воспринял треп друзей не в пример серьезней, чем возлюбленная. Он принялся настойчиво подталкивать пришельца к расстеленной на земле скатерти. – Ты это… угощайся, брат по разуму. А то вдруг, понимаешь, поиски Чебурашки затянутся… Голодное брюхо, оно ко многому глухо.

Геннадий, который впрямь успел проголодаться, уселся на пружинно изогнувшийся, как у кенгуру, хвост и начал рассеянно поедать жареные колбаски с хлебушком. Однако было заметно, что не еда его занимает в первую очередь, а какая-то важная мысль. Увлеченный этой мыслью, профессор незаметно перешел на колбаски сырые. Подобрал и их. Затем настала очередь маринованных корнишонов. Банка с ними давно уже притягивала внимание дружбанолога, манила цветом и запахом. Первый же отправленный в пасть корнишон доказал инопланетянину, что веселящая сердце влага может содержаться не только в больших картонных коробках, но и в маленьких пупырчатых овощах. Недавние мучения оказались в момент забыты. Огурчики вместе с рассолом ухнули в профессорскую пасть. Чешуйки на коже рептилоида тотчас встопорщились, он энергично крякнул и неожиданно строго спросил:

– А сейчас приговаривайте, милые ящерки, почему шумовку разводили, когда я сюда надвигался? Зачем содружество разливали?

Пришлось вкратце поведать ему историю об испорченном стольным Клязьмоградом Воване, о супругах Швепс, о браконьерском промысле лягушат и воровстве секретов военной промышленности. Профессор слушал внимательно, что-то себе соображал, а когда рассказ закончился, обвел компанию пронзительным взором и проговорил на редкость правильно:

– Дело пахнет керосином. Дружба под угрозой. Чую, пора разложить все по попочкам. То есть полочкам. В смысле вмешаться галактическому арбитру. – После чего, подбив щелчком шляпу на затылок, размашисто пошагал через заросли к джипу Гаубицы.

Никита потянулся было его остановить, но махнул рукой и отвернулся. Полюбовался знаменитым медным блеском вечернего Пятака и сказал:

– Э-эх, да хрен у него что получится.

Как в воду глядел.

Нинель Виленовна с Вованом, хоть и прикинулись отшельниками да аскетами, тоже не бедствовали. В багажнике джипа господ Швепсов имелся вместительный ящичек а-ля гастрономический погребец, где можно было отыскать некоторое количество лакомых продуктов. Перечислять их смысла нет. Стоит заметить лишь, что лососина холодного копчения проходила в меню грешной парочки под номером всего лишь шестым.

Закусывая и выпивая, любовники совещались. Обоим нашлось что поведать друг дружке о делишках, которые раньше варились себе, приносили некоторую выручку и не требовали особого вмешательства в процесс. А тут здрасте-пожалуйста! Как с горы на лыжах примчались штормовые парни, опрокинули волшебные котлы-скороварки (в коих и побулькивали дела, наваривая барыши), да еще сумели ошпарить варевом поваров. И пребольно ошпарить!

Как раз в ту минуту, когда подошли любовники к самому интересному – цифири в воображаемой строке «итого убытков», ближайший куст орешника зашевелился.

Вычислители ущерба разом умолкли и напустили на лица выражение крайне сомнительного гостеприимства.

Из орехового куста вылез некто. Полтора метра с кепкой, то есть шляпой. Зеленый и, как бы это выразиться корректней… мордатый. В костюмчике-двойке, при рубашке и галстуке, но босой и с хвостом.

– Тю! – удивился Вован. – Картина маслом. Явление нехристя народу. Ты кто, животное? Как бы бутылки собираешь, что ли?

– Иди отсюда, ханыга, – грубо сказала Гаубица. – Живо, блин! Тут тебе не обломится.

– Не-не, погоди, Нель, – возразил Пубертаткин. – Смотри, как он вырядился прикольно. Типа нильский крокодайл. За это я ему полтинник дам. Держи, клоун, похмелись.

Персеанский профессор с недоумением посмотрел на протянутую бумажку, осуждающе покачал башкой и сказал:

– С тяжестью понимаю ваши иносказания, милые ящерки. Уточню двояко, что Ханыга не мое наименование. И это сто процентнеров. А сессию «похмелись» я уже превзошел. К вам меня привела другая сторона медали.

– Ты чего несешь, бомжара? – озадачился Вован. – Клею нанюхался?

– Несу! – обрадованно согласился Геннадий, решивший, что дружественный контакт налаживается и с этой парочкой милых ящерок. – Только несу я не брома и не жара, а миротворческого предложения от Алешки, Ильи и Никиты, добрых людей!

– Вон оно что! – с неприязнью возопила Гаубица. – Они еще и издеваются, паразиты. Ну ладно. Слушай меня внимательно, урод! Доложи своим дружкам-юмористам, что не на тех напали. Что лучше бы им…

Здесь мы, принеся извинения читателям, на время прервемся. Потому что предложенные Нинелью Виленовной занятия, хоть выглядели весьма изобретательными (и даже забавными), никак не могут быть отражены на страницах нашей повести.

– Так и передай негодяям! – Закончив на этой пафосной ноте свой спич, который, к великому сожалению, не попадет в заветный блокнотик Алексея Попова, госпожа Швепс прыгнула за руль джипа и скомандовала любовнику: – В машину!

Голубоватое облачко дыма фукнуло в лицо потерявшему дар русской речи дружбанологу. Автомобиль тронулся и, переваливаясь на неровностях рельефа, укатил прочь.

Когда несолоно хлебавший Геннадий возвратился на берег Пятака, в каждой лапе у него имелось по корневищу, похожему на серую деревянистую морковку. Профессор поочередно откусывал то от одного, то от другого и с большим аппетитом жевал. Морда у него была испачкана в земле.

– Это же хрен! – определил глазастый Попов.

– Ну а я что вам говорил, – сказал Никита.