ГЛАВА 8,
повествующая о загубленной репутации и некоторых иных последствиях случайных событий
Людям нужно давать повод для сплетен, иначе они такого себе навыдумывают…
Жизненное кредо пана Угрюмчика, бессменного главреда желтого листка «Охальник»
Дом Аврелия Яковлевича ненаследный князь покинул спустя сутки, на рассвете, в спешке великой, а потому на подозрительную троицу, ошивавшуюся у главных ворот, внимания не обратил. Голова слегка кружилась, но иных изменений в себе Себастьян не ощущал.
— Ты, друг мой сердешный, учти, — сказал Аврелий Яковлевич, поднеся высокую чарку с мятным отваром, — аура — она часть человека. Это как… шкуру для тебя сменить. Разумеешь?
От отвара, в состав которого, помимо мяты, входило десятка два ингредиентов куда менее приятных, на глаза слезы навернулись.
— Рукавом занюхай, — жестко велел ведьмак.
И еще корочку хлеба поднес, изувер штатный.
— Так вот, Себастьянушка, не мне тебе объяснять, что с чужою шкурой и чужие повадки берешь.
Себастьян кивнул, не способный зубы разжать.
Понимал.
И не любил эту часть своей натуры, когда сознание словно бы раздваивалось. И оставаясь собою, Себастьяном, ненаследным князем Вевельским, он меж тем обретал чужой характер, зачастую весьма скверный, отягощенный множеством дурных привычек, которые прилипали прочно, и после завершения задания от них приходилось избавляться уже князю.
— Потому не удивляйся, ежели в тебе вдруг проснется… этакое.
Аврелий Яковлевич сделал хитрый знак рукою.
— Какое такое «этакое»? — севшим голосом уточнил Себастьян.
От мяты першило в горле. Но по мышцам, по телу расползалось удивительное тепло.
— Этакое… девичье, — словно бы смутившись, сказал Аврелий Яковлевич. — Я б не упреждал, будь ты обыкновенным человеком, не заметил бы даже. Но ты ж метаморф, а вы — народец зело чувствительный. Аж занадто…
— Девичье…
— Девичье… ну, гляди, сколько тебе годков? За тридцать уже? Аленушке — пять. Итого, плюсуем, потом делим пополам… в общем, девичье выходит… девицы этак осемнадцатилетней…
И усмехнулся этак, почти по-доброму…
— Экая у вас, Аврелий Яковлевич, арифметика забавная… — Девицей Себастьяну становиться претило вне зависимости от возраста оной.
С другой стороны… быть может, и к лучшему. До того женское обличье примерять ему не доводилось, поскольку помянутый начальством случай с познаньским душегубцем являлся скорее исключением, глупостью младшего актора, возомнившего себя самым хитроумным во всем Познаньском воеводстве.
…и глупость та не только ему дорого обошлась.
Об этом Себастьян и думал, добираясь домой.
Квартировался он у вдовы отставного полковника, женщины нрава вольного, веселого и ко всему напрочь лишенного что женского любопытства, что женской страсти к сватовству. За сии два качества Себастьян особенно ценил панну Вильгельмину, и та отвечала если не любовью, на которую, по собственному уверению, не была способна после двадцати пяти лет замужества, то всяко глубочайшей симпатией. Ныне же, несмотря на ранний час, она встретила постояльца сама и, прижав пухлые руки к сердцу, сказала:
— Ах, Себастьян, вы не подумайте… не волнуйтесь ни о чем… я не ханжа, и от квартиры я вам не откажу…
Себастьян, занятый собственными мыслями — а сейчас его заботило, сумеет ли он исполнить роль должным образом, не вызвав подозрений у хольмской колдовки, — кивнул.
Странности панны Вильгельмины его занимали мало.
Поднявшись к себе, он последовал совету Аврелия Яковлевича и лег.
На пол.
Не раздеваясь. Закрыл глаза, представляя себе себя же, но в обличье женском. Заботила его не столько внешность, каковая, несомненно, удалась — это решено было еще прошлым разом — но исключительно тонкие стороны женской натуры, Себастьяну почти неизвестные. Он пытался нащупать эту самую девицу осемнадцати лет, с характером живым…
…девица увиливала, крутила хвостом и манерно хихикала, прикрывая улыбку кисточкой-пуховкой.
Тьфу ты…
…а пуховку перекрасить надо бы, а то не вяжется оно: волос черный, хвост белый…
Девица оскорбленно повернулась спиной.
За пуховку, верно, обиделась.
— Себастьян! Догогой! — донесся с лестницы матушкин голос.
До чего несвоевременный визит…
Себастьян встал.
— Ах, догогой! Я так за тебя пегеживала! — Княгиня, всхлипнув, соизволила сына обнять. И тут же отстранилась, взмахнула рукой, в которой сжимала кружевной, щедро сбрызнутый ароматным маслом платочек. — Почему ты молчал?
— О чем?
— Я понимаю, почему ты не сказал Тадеушу. Он бы не понял… он и не понял, чегствый человек! — Княгиня Вевельская с мужем пребывала в отношениях сложных и запутанных. Брак их давно стал формальностью. А в последние годы формальность сия донельзя тяготила панну Ангелину, заставляя всерьез задуматься о разводе, каковой бы позволил ей пойти под венец с любезнейшим Бонифацием Сигизмундовичем. Оскорбленный романом жены, который она боле не давала себе труда скрывать, Тадеуш не стал бы протестовать, но…
…имелись некие туманные обстоятельства брачного контракта.
…и немалая сумма приданого, потраченного бездарно.
…хиреющее поместье.
…и общественное мнение, до того относившееся к Ангелине со снисходительным пониманием, которого, однако, на развод не хватит.
Обо всем этом Себастьян прекрасно знал и матушку свою поддерживал; а потому нынешний ее визит счел результатом очередной непростой беседы с князем.
— Пгеставляешь, он заявил, что знать тебя не желает! — воскликнула панна Ангелина, прижимая платочек к вискам. — Что ты — позог года!
— Что?
— Позог. — Панна Ангелина взмахнула платком. — Бедный мой мальчик… так долго скгывать свои наклонности…
Себастьян сел, окончательно перестав понимать что-либо. Прошедшие сутки он провел в компании Аврелия Яковлевича, большей частью сонным, а следовательно, не способным каким-либо образом опозорить род князей Вевельских. Что до наклонностей собственных, то скрывать их он бросил давно, да и следовало сказать, что наклонности эти ничем-то особым не выделялись.
— Не волнуйся, догогой, — воскликнула княгиня, приняв окончательное решение. — Я тебя не оставлю. Мы с Бонечкой не оставим.
— Вы все же решились, матушка?
— Ах, давно следовало бы…
…скандал с Тадеушем вышел безобразным и, начавшись с Себастьяна, неизменно свернул к теме супружеской верности, точнее, супружеской неверности. И если князь Вевельский еще как-то готов был мириться с наличием у жены любовника, то сам факт, что с оным любовником дражайшая Ангелина живет уже открыто, не давая себе труда приличия блюсти, премного его нервировал.
И в запале Тадеуш был откровенней обычного и выражался прямо, грубо… недопустимо грубо. Как ни странно, именно утренняя ссора помогла панне Ангелине укрепиться во мнении, что брак ее следует признать неудавшимся…
…во всяком случае, первый брак.
И, конечно, развод — это не комильфо… многие не поймут… но впервые, пожалуй, за долгие годы панна Ангелина четко осознала, что готова поступиться как интересами рода князей Вевельских, так и общественным мнением.
— Мы, навегное, уедем… у Бонечки достанет сгедств пгиобгести дом… или вот моя матушка пгимет нас с пгевеликим удовольствием. Ей никогда не нгавился Тадеуш. И тебе, я абсолютно увегена, будет гада…
— Ну если «гада», тогда да.
— Себастьян! — с мягким укором произнесла княгиня. — Мне непонятно твое совегшенно несегьезное отношение к… пгоблеме.
— Какой проблеме?
— Этой! — Княгиня порозовела, все ж таки она была женщиной глубоко приличной, а потому испытывала некоторые затруднения в беседах на темы столь личного, интимного даже свойства. — В этой дикой стгане тебя не поймут! Станут пгеследовать… тгавить…
Себастьян начал догадываться, что имело место некое событие, прошедшее мимо него, но в то же время напрямую его коснувшееся.
— Пообещай, догогой, что, если тебе понадобится помощь, ты обгатишься ко мне… или к Бонечке…
Себастьян пообещал.
В конце концов, мало ли… после ухода матушки он попытался было вернуться к прежнему занятию, но странности, происходившие вокруг, здорово мешали сосредоточиться. И Себастьян, переодевшись, спустился, надеясь, что беседа с панной Вильгельминой разъяснит хоть что-то. Но беседовать квартирная хозяйка отказалась, вместо этого, по-девичьи зарозовевшись, сунула сложенную вчетверо газету.
Проклятье!
Сперва Себастьяну показалось, что пасквильная статейка ему мерещится… он даже пребольно ущипнул себя за руку, но статейка не исчезла.
И снимки, занявшие весь разворот.
Ненаследный князь закрыл глаза.
Открыл.
Вот они, слегка измятые, слегка расплывчатые… знакомая комната, стена с цветными обоями… он, согнувшийся, в позе престранной, опирается на стену. И руки дрожат от напряжения. Лицо искажено, но только полный извращенец узрит на нем «гримасу сладострастия», как значилось под снимком… волосы рассыпались по плечам, по могучей руке Аврелия Яковлевича, чья массивная фигура возвышается сзади.
Себастьян, выронив газету, вцепился в волосы и застонал.
Он убьет того ублюдка, который…
…или сам повесится, поскольку объяснить этот снимок в пристойном ключе будет невозможно.
— Чтоб тебя…
Аврелий Яковлевич взирал со снимка строго, словно пеняя за малодушие.
Подумаешь…
…и прежде-то сплетни ходили… не такие, конечно, но… всякие… всякие другие, как по нынешнему мнению, вполне себе пристойные сплетни.
…это ж «Охальник», ему веры нет…
…и в суд подать можно за оскорбление чести и достоинства…
Но Себастьян только представил этот процесс, который, вне всяких сомнений, привлечет внимание общества, как ему стало дурно.
…а ведь решат, что он исчез из-за скандала…
…и отец, выходит, поверил…
…впрочем, Себастьян Вевельский никогда-то не был с отцом близок, слишком уж иным уродился, о чем князь Вевельский не забывал напоминать. И если поначалу Себастьян маялся от этакой нелюбви человека родного, то история с познаньским душегубцем многое прояснила.
…а матушка, надо же, приняла. Обидно, что поверила, но радостно, что приняла. И Бонифаций Сигизмундович, стало быть, с нею. Он добрый человек, и матушке давно следовало бы решиться, не слушать адвоката, пусть и распинается он о правах княгини Вевельской, но ясно же, что не вернет отец потраченного приданого и не уступит ни пяди с сохранившихся наследных земель. Да разве ж в землях дело? Уехала бы домой, устроилась бы в родной пансион наставницей, зажила бы спокойно с Бонифацием Сигизмундовичем, который любит ее по-настоящему, тихой преданной любовью. И Себастьян порой завидовал этой его способности, за собой ее не замечая.
Ему-то самому все игрой виделось.
И вот доигрался.
Следующий визитер, весьма неожиданного свойства, появился ближе к ужину, когда Себастьян, уже почти успокоившись, вернулся к делу. Внешность менять получалось легко, амулет Аврелия Яковлевича прижился и работал исправно, облик закрепляя.
Семнадцать часов беспрерывной работы…
…ночевать конкурсантки будут в отдельных покоях, а потому Себастьяну никто не помешает восстанавливаться.
До отъезда — два дня осталось, и за это время надобно успеть озаботиться гардеробом, который не вызовет подозрения, заучить биографию панночки Тианы, от души дополненную Евстафием Елисеевичем, поручить любимую опунцию заботам панны Вильгельмины, а заодно уж разослать знакомым визитные карточки с известием об отъезде…
…и надо полагать, отъезд этот в свете последних новостей будет воспринят весьма однозначно.
Проклятье!
Не имея иного способа раздражение выместить, Себастьян пнул массивный шифоньер, украшенный резьбою, и, естественно, ушиб палец, поскольку домашние тапочки, подаренные панной Вильгельминой на Зимние праздники, были приятно мягки и для пинания мебели не годились.
— Чтоб тебя… — Себастьян сел на пол и, согнувшись, подул на палец. Не то чтобы было так уж больно, скорее по-детски обидно.
И обида эта вызывала иррациональное желание поплакать.
Прежде такого Себастьян за собой не замечал.
Чем больше он сидел, тем сильнее становилось желание. На глаза навернулись слезы, а в груди пообжилась преогромная обида на весь мир сразу. К тому же опять потянуло на стихи, что являлось приметой величайшего душевного волнения.
— Я сижу на полу… — Себастьян почесал голую пятку. — Опустивши очи долу… вижу таракана…
Он задумался, всерьез подыскивая рифму, оттого и не услышал, как открылась дверь. Этот гость, как и в прежние времена, не давал себе труда стучать.
— Хандришь небось? — раздалось над головой, спугнув и таракана и рифму, которая почти уже нашлась…
Рифму стало жаль, едва ли не до слез.
— Ну… здравствуй, что ли… — Лихо произнес это как-то неуверенно.
— Здравствуй, — ответил Себастьян, не зная, что еще сказать.
Тихо стало.
Слышно, как тикают старые каминные часы панны Вильгельмины.
— Вернулся, значит?
Бессмысленный вопрос, но Лихо отвечает:
— Вернулся…
— Надолго?
— Похоже, что насовсем… а у тебя ничего-то не изменилось.
— Занавески новые. — Дурацкий разговор, и не о том надобно бы сказать.
— Занавески? Это да… раньше вроде зеленые были. — Лихо занавески потрогал, убеждаясь, что нынешние и вправду другие, светлые и еще в полоску.
— Точно. Зеленые. Темные такие… ими еще руки вытирать удобно было…
Младший изменился. Оно и понятно, десять лет все-таки… заматерел. И форма ему к лицу, хоть и видно, что не новая. И не королевского дворцового полка. Отец злился, но ровно до первого перевода… и бесполезно было писать Лихо, что деньги эти — капля в море долгов… уходят, чтобы одни погасить, но делают другие.
И не только отец.
А Себастьян все равно писал.
Что Лихо с письмами делал? В камин отправлял?
Хоть погрелся…
Бестолочь.
— Руки, значит… — пробормотал Лихо, озираясь.
Движения стали другими. Мягче. Экономней. А черты лица обрели характерную резкость, которую Себастьян помнил по дедовым портретам…
— Руки, это хорошо… — Лихо прошелся по комнате и, остановившись у старинного шифоньера, солидного, с медными накладками и пухлыми младенческими физиономиями на крылатых медальонах слоновой кости, решительно распахнул дверцы.
Братец всегда отличался своеобразными представлениями о методах получения информации. И приятно было осознавать, что за годы службы его ничего-то не изменилось. А неприятно, что из шифоньера, дразня и насмехаясь, выглядывало чесучовое платье…
Себастьян лишь крякнул.
Лихо же, вытащив платье — надобно было бы в чистку отдать, а то весь подол, пока доехали, изгваздался, — спросил дрогнувшим голосом:
— Чье?
— Мое, — признался Себастьян, голову опустив.
И Лихославов перстенек подтвердил, что сказана была чистая правда.
— Твое… выходит, зря я человеку нос сломал… — Лихо провел ладонью по подолу и, вздохнув, платье вернул к иным, более мужским нарядам. К счастью, в ящик с бельем, где лежали преочаровательные панталоны и пара шелковых чулок с кружевными подвязочками, он лезть не стал. — И челюсть тоже…
— Одному, что ли?
— Разным…
Но руку подал, помогая подняться.
— Я ж уверен был, что вранье все… — Братец выглядел донельзя огорченным, и Себастьяну стало вдруг стыдно.
— Тебя… гм… склонили, да? — с надеждой поинтересовался Лихослав. — Заставили?
— Нет. Я сам… добровольно…
Лихо молчал, разглядывая исподлобья. И Себастьян взгляда не отвел.
…что-то не то…
…не так…
…неправильно… Лихо изменился, что логично, но… черты лица?
Иное. Мелочь какая-то, пустяшная, но мешавшая сосредоточиться.
— Все равно… — Лихо прижал подбородок к шее, набычился. — Бес, ты — мой брат. И я от тебя отказываться не собираюсь.
— Спасибо.
— Пожалуйста. Отец, думаю, остынет… образумится…
— Лихослав…
— …и я понимаю, почему ты молчал…
— Лихослав, послушай…
— …конечно, тебе придется тяжело…
— Лихо!
— Старика тронуть не посмеют, себе дороже, а вот ты…
— Лихослав, Хельм тебя задери! — Себастьян тряхнул дорогого братца. — Успокойся. Ты… неправильные вопросы задавал.
…и тут плутовка черноглазая, осемнадцати лихих годков от роду, соизволила очнуться.
…хорош, братец…
…братец ведь, родной…
…но хорош весьма, мундир королевских улан ему к лицу, даром что ношеный, выгоревший, и само это лицо, строгое, благородное в каждой черте своей, до отвращения привлекательно. Глаза синющие с желтым ободочком, чуть прищуренные… волосы светлые…
Губы жесткие.
Подбородок квадратный.
До холеры романтичный образ.
Себастьян попытался плутовку унять, но она, скользнув по княжичу Вевельскому томным взглядом, затрепетала ресницами, исторгла тяжкий вздох. И потянула обличье на себя.
— Ты… Себастьян!
— Тихо! — Благо хоть сноровка осталась прежняя.
Спасибо, Аврелий Яковлевич, вот что значит престранное выраженьице: «некоторая временная нестабильность с вероятным доминированием магической сущности». И совет — из дому носу не казать. У Старика, значит, теоретически выходило все ладно и складно, а на практике Себастьян Вевельский, матерясь сквозь зубы приятным контральто, одной рукой дорогого братца к пышной груди прижимал, другой — рот затыкал. Братец ерзал, на грудь пялился и хрипел не то от возмущения, не то от восторга. Себастьян очень надеялся, что возмущения было больше… все-таки и вправду — брат.
— Отпусти! — Лихо умудрился за пальцы цапнуть. — Извращенец несчастный!
Ну хоть орать не стал.
— Почему несчастный?
— То есть, — пробормотал Лихо, взгляд отводя и пунцовея, — почему извращенец, ты не…
Судорожно сглотнул и попытался из захвата вырваться.
А силен стал младшенький…
— Не те… вопросы…
Клятва — контракт, кровью подписанный, — вещь серьезная.
— Не ори, ладно?
Себастьян братца отпустил, и тот отскочил. И руку вытянув, ткнув пальцем в ту самую пышную грудь, которая до предела натянула Себастьянову рубаху, прошипел:
— Т-ты… оно натуральное?
— Натуральней некуда. Забудь, что видел. — Плутовка отступила, позволяя Себастьяну вернуть исконное обличье. — Это…
Горло стянул незримый поводок колдовской клятвы.
— Я понял. — Лихо встал у двери, прислонился, запирая ее, и, вытащив из ворота зачарованную булавку, вогнал в косяк. — Информация в газете — ложь?
— Смотря какая.
— Снимки правдивы?
— Да.
— Но интерпретация ошибочна?
Когда братец переставал притворяться настоящим уланом, лихим и безголовым, он мыслил на редкость быстро и здраво.
…желтизна в глазах расползалась.
— Да.
— То, что я… видел, точнее, чего не видел, часть нового дела?
— Да.
— Не хочу спрашивать, во что ты влез, но… если вдруг помощь понадобится, то… — Лихо сцепил пальцы.
— Понадобится, — нехотя признался Себастьян. — Проводишь меня до вокзала?
— И далеко уезжаешь?
— На Спаживецкие воды… нервы лечить…
Лихослав кивнул.
Проводит.
И чемодан с растреклятым чесучовым платьем, чулочками, подвязками, а такоже светлым париком поднесет… и прощание устроит слезное, благо свидетелей отъезда будет множество.
— Я рад, что ты вернулся, — скажет Себастьян уже в купе первого класса, сожалея о том, что не поговорили-таки нормально.
— Я тоже… наверное, рад.
— Мир?
Лихо руку пожмет, но взгляд отведет. И именно тогда станет понятно, что же с ним не так.
— У тебя глаза цвет поменяли.
— Не полностью.
— Проблемы?
— Нет. — Он соврет, младший брат, неожиданно ставший слишком взрослым.
— Если вдруг…
— Я знаю. — Лихо кивнет. — Тебе пора. Потом поговорим.
И это его «потом» обнадеживало.
Поговорят. Выяснят. И Хельмово нынешнее перемирие, глядишь, и вправду в мир переродится.
…Себастьян сойдет на Заречной станции, где пересядет в крытый экипаж…
…а в экипаже в славный полуночный Познаньск вернется уже панночка Тиана Белопольска, шляхетного славного рода, корни которого прочно переплелись с королевскими. И что за дело, если родство это не спасло род от разорения? И ныне из всех владений остался лишь старый особняк на Бялой гуре, полузабытой деревеньке близ Подкозельску?
…и видать, от полного отчаяния писал пан Белопольски королю, просил за племянницу, которую в письме величал «девкою задорной, хотя и не шибкого ума»…
…а его величество, вспомнив о дальней сродственнице, милостью высочайшей включили панночку Тиану в число конкурсанток: вдруг да получится отыскать супруга?
Простая история.
Обыкновенная… и объясняющая что скудный багаж, что вышедшие из моды платья… но как бы там ни было, панночка Белопольска в будущее смотрела с немалым оптимизмом.
После ухода ненаследного князя Аврелия Яковлевича все ж мучили сомнения и совесть, требовавшая немедля во всем признаться. И быть может, штатный ведьмак и изменил бы свое решение, однако в скором времени произошли события, которые в равной степени и отвлекли его от забот иных, и развлекли. Начались они с опасливого взгляда Лукьяшки, простоватого деревенского парня, взятого в дом на лакейские харчи за молчаливость, исполнительность и слепую веру в могущество хозяина. Сей раз Лукьяшка косился, хмурился, однако вопроса не задавал, только вздрагивал всякий раз, когда хозяйский взгляд на нем останавливался. Затем явился вдруг посыльный из новомодного аглицкого клаба, куда Аврелий Яковлевич захаживал, силясь разогнать тоску. Посыльный принес послание, в котором в выражениях весьма пространных и скользких ему отказывали от дома, причины, однако же, не объясняя. И лишь выглянув из дому, у которого, позабывши страх и стыд, паслись сразу четверо крысятников, Аврелий Яковлевич заподозрил неладное.
Статейка, тиснутая срочным порядком на первые страницы «Охальника» и подкрепленная парой снимков, была до того забавна, что ведьмак расхохотался, чувствуя, как со смехом разжимается стальное кольцо вокруг сердца. И веселье его было понято неверно.
— Скажите, — осмелевший крысятник, молодой и бойкий, обвешанный амулетами, как престарелая купчиха драгоценностями, сунулся в окно, — вы и вправду склонили старшего актора к противоестественной связи?
Он сунул записывающий кристалл и замер, ожидая ответа.
— Нет.
— Тогда как вы объясните снимки? — крысятник не унимался.
— Никак.
— Вы признаете, что использовали служебное положение…
— Изыди.
Это Аврелий Яковлевич произнес по-отечески ласково, Оттого и не был услышан.
— Вы применяли к князю Вевельскому принуждение? — Репортер швырнул в комнату бумажную бомбочку, которая разорвалась, осыпав любимые домашние тапочки Аврелия Яковлевича детским тальком, смешанным с мелко порубленной белозер-травой. Вспыхнуло сопровождающее заклятие и сгорело дотла…
…на тапочках.
— Никакого принуждения, — медленно ответил Аврелий Яковлевич, разгоняя рукой дым, занемевший язык его ворочался с трудом, а раздражение крепло. Говорил ведьмак истинную правду, что и подтвердил плохонький амулетик, который крысятник сжимал в свободной руке. — Все, что происходило, происходило по обоюдному согласию.
Сказал, чихнул и отвернулся.
А крысятника проклял, так, порядку ради и поддержания собственной репутации.
— Папенька! — Лизанькин голосок дрожал от гнева, и Евстафий Елисеевич, покосившись на газетенку, каковую драгоценная дщерь сжимала в кулачке, вздохнул.
Статейка эта, следовало признать, появилась донельзя кстати, дабы объяснить столь спешный отъезд ненаследного князя.
— Папенька, скажи, что это неправда! — потребовала Лизанька, обрушив газетенку на сияющий полированною бронзой лоб государя. И сонная муха, примостившаяся было на высочайшей груди, аккурат меж орденом Сигизмунда Драконоборца и Малой Северной Звездой, с тяжким жужжанием поднялась в воздух.
Мухе Евстафий Елисеевич, лишенный подобной возможности скрыться, позавидовал.
— Я не верю, — сказала Лизанька и ножкой топнула. — Они ведь лгут? И вы засудите эту мерзкую газетенку, которая…
Не зная, что сказать еще, Лизанька всхлипнула и часто-часто заморгала, зная о том, сколь тягостное воздействие на папеньку оказывали слезы.
Евстафий Елисеевич прикрыл лицо рукой. Совесть требовала немедля признать Лизанькину правоту и отстоять попорченную «Охальником» честь старшего актора. Разум и отеческий долг…
Ах, Лизанька, Лизанька, неспокойное, но горячо любимое чадушко, вбившее в прехорошенькую свою головку, что всенепременно выйдет за Себастьяна замуж… самого Себастьяна спросить и не подумала, решивши, будто он, преглупый, своего счастья не понимает, но после свадьбы прозреет.
Евстафий Елисеевич, понимавший, что мужчинам в принципе свойственно прозревать после свадьбы, вдруг ясно осознал: не отступятся ни драгоценная супруга, уже примерившая роль княжьей тещи, ни сама Лизанька. А значит… что ему остается делать? И мысленно попросив у Себастьянушки прощения, может статься, он и сам благодарен будет за избавление от брачных уз, Евстафий Елисеевич произнес:
— Успокойся, милая… в конце концов, не мое это дело, с кем он время проводит…
Сущая правда.
А Лизанька насупилась, губу выпятила, того и гляди расплачется. Слез же дочериных Евстафий Елисеевич на дух не переносил.
— Небось не смутные века, чтоб за этакую малость на каторгу отправлять… эпатажно, конечно, но Себастьян — взрослый мужчина… сам разберется, с кем ему… — Евстафий Елисеевич почувствовал, что краснеет, все ж таки тема беседы была не самой подходящей.
Лизанька же плакать передумала.
Побелела только и, газетенку выронив, спросила глухо:
— Ты знал…
Евстафий Елисеевич, покосившись на государя, чей бронзовый взор упрекал его: негоже слугам верным, королевским мараться этакой ложью, ответил:
— Нет, но…
— Знал! — воскликнула Лизанька. — Ты знал и…
Запнулась, подняла газету и, скомкав, швырнула в окно.
Вот, значит, как… папенька, если не знал, то догадывался об этаких… престранных наклонностях старшего актора… а быть может, не желая способствовать Лизанькиному семейному счастью, и сам… Конечно, Аврелий Яковлевич — пренеприятнейшая особа, с которой Лизаньке довелось единожды встретиться, — ведьмак. И вдруг да сердечного Себастьянушку приворожил?
А если и нет, то…
Ничего, на любой приворот отворот найдется. Да и то ли дело…
— Не расстраивайся, милая, — постарался утешить дочь Евстафий Елисеевич. Будучи человеком совестливым, от нечаянного этого обмана, который он поддержал, пусть из побуждений самых благородных, познаньский воевода чувствовал себя крайне неловко. — Мы тебе другого жениха найдем. Лучше прежнего.
— Зачем? — спросила Лизанька, заправляя за ушко светлый локон. — Я подумала, что так даже лучше… все равно пожениться они не смогут. Верно, папенька?
Евстафий Елисеевич кивнул.
И когда любимая дочь вышла, долго сидел, глядел на дверь и думал: где и когда он упустил ее? Чувство вины не ослабевало, и язва, очнувшись от дремы, полоснула свежей, бодрящей болью.
Ах, Лизанька, Лизанька… и ведь поздно говорить.
Не услышит.
Иначе придется, и Евстафий Елисеевич, выдвинувши ящик стола, извлек из тайного его отделения фляжку с вевелевкой… опрокинув стопку, он закрыл глаза.
Евдокия, сидя у окна, глазела на улицу. Занятие это было напрочь лишено какого бы то ни было смысла, однако же позволяло хоть как-то примириться с бездарной тратой времени.
— Дуся, мне идет? — Аленка вновь показалась из примерочной.
— Конечно, дорогая.
— Ты даже не посмотрела!
— Посмотрела, — со вздохом сказала Евдокия, которой больше всего хотелось вернуться в тихий и уютный номер «Метрополя»: вдруг да маменька соизволили, наконец, телеграммой отписаться.
…или, паче того, назначить время для разговору.
Молчание Модесты Архиповны беспокоило Евдокию куда сильней Аленкиных нарядов.
Не стоило уезжать…
…думалось о страшном.
О том, что пан Острожский, воспользовавшись скорым отъездом Евдокии, продал маменьке акций не на двадцать пять тысяч злотней, а на все сто… или сто пятьдесят… и еще заставил залог взять… иначе отчего она, всегда бывшая на связи, вдруг словно бы исчезла?
На душе было муторно, и отнюдь не только из-за денег.
…а Лютик спокоен.
…и Евдокию уговаривал успокоиться. И Лютику она, конечно, верила, но…
— И какое мне идет больше? — капризно поинтересовалась Ален ка. — Это или предыдущее?
— Оба. — Евдокия точно знала, как отвечать на подобные вопросы. — И третье тоже хорошо…
Лютик, оторвавшийся на секунду от альбома, над которым медитировал уже третий час кряду, осторожно заметил:
— Этот оттенок ультрамарина будет выглядеть вызывающе…
— Точно. — Аленка плюхнулась на диванчик, отмахнувшись от продавщиц, которые принялись уверять, будто бы есть еще несколько нарядов, которые всенепременно панночке подойдут, ежели она соизволит примерить… — А вот Евдокии он будет к лицу.
— Пожалуй, — согласился Лютик.
— Нет!
Вот чего Евдокия терпеть не могла, так это подобных лавок, которые пожирали время. Конечно, сейчас-то времени у Евдокии имелось в достатке, но это же не значит, что она должна немедля тратить его на выбор платья, которого ей и надеть-то некуда.
Платьев у Евдокии имелось с полдюжины, о чем она и сообщила сестрице.
— Это ты про то… убожество? Ты в них и вправду на компаньонку похожа. — Аленка двинулась к деревянным болванам с готовыми нарядами, которые она окидывала новым придирчивым взором. — И на старую деву.
Продавщицы закивали.
— Я и есть старая дева, — ответила Евдокия, бросая тоскливый взгляд на улицу.
— Это еще не повод носить ужасные платья. Папа, скажи ей!
И Лютик, до этого дня во всех спорах хранивший нейтралитет, мягко произнес:
— Евдокия, пожалуй, тебе следует обновить гардероб.
— Зачем?
— Ну ты же хочешь найти себе мужа?
— Не хочу… но придется.
— Вот, — почувствовав поддержку, Аленка осмелела, — а охотиться за мужем без приличного платья, все равно что на щуку пустой крючок закидывать…
Рыбалку она любила нежно, хотя и страсти этой несколько стеснялась, полагая ее неприличной для девицы.
— Так что не спорь! Тебе этот цвет к лицу будет… и вот тот, зелененький тоже… и еще… ну что стоишь? Или мы отсюда до вечера не уйдем…
— Евдокия, — Лютик закрыл альбом и прошелся по лавке, поморщился, верно, не слишком-то впечатленный работами панны Бижовой, модистки первой категории, как то значилось на вывеске, — мне кажется, ты слишком увлеклась одной стороной своей жизни, незаслуженно позабыв о прочих. Нельзя быть счастливым, стоя на одной ноге…
Это его замечание Евдокия пропустила мимо ушей.
От нового платья отвертеться не выйдет, и… странное дело, прежней досады Евдокия не чувствовала, скорее уж — престранную надежду… на что?
Что изменится?
— Тебе идет, — сказала Аленка, устроившаяся на диванчике. — Только с косой еще что-то сделать надобно…
— Косу не трогай.
…а и вправду идет. Цвет яркий, насыщенный, точь-в-точь мамины бирюзовые серьги…
…и в столице Евдокия должна выглядеть сообразно своему положению…
…но тогда надобно не бирюзовое брать, а серое: темные цвета делают ее старше, серьезности придают.
Однако Лютик, осмотрев падчерицу с ног до головы, постановил:
— Берем. И вон то пурпурное тоже… только пусть черное кружево уберут… нет, на иное заменять не следует, вообще без кружева будет лучше. А еще нужно домашнее, что-то простое… да, подойдет и в полоску.
Он указывал на одно платье за другим, словно позабыв, что лавка эта отнюдь не из дешевых…
— Я переоденусь. — На Евдокию из высоких, в золоченом обрамлении зеркал смотрела хмурого вида девица с толстою косой, перекинутой через плечо. Девица была не особо молода, не особо привлекательна и характером, судя по всему, обладала скверным.
Вот характер платье было не в состоянии исправить.
— Зачем? — Аленка уйти не позволила. — Тебе и так идет… а вдруг кого встретим?
— Кого?
Девица нахмурилась еще больше. И упрямый подбородок выпятился.
— Кого-нибудь. — Аленка вытащила конфетку из стеклянной вазы, поставленной для клиентов. — На вот, съешь лучше… и улыбнись уже.
Евдокия попробовала, но… Иржена милосердная, неужели это она? И улыбка вышла кривоватой, искусственной…
Ну уж нет.
Не станет она притворяться беззаботною яркою птичкой…
— Если ты опять напялишь серое, я разревусь, — пригрозила Аленка и тоненько всхлипнула, наглядно демонстрируя, что угрозу свою воплотит в жизнь без колебаний. — У меня, между прочим, личная трагедия… глубокая…
…ее трагедия, сложенная вчетверо, пряталась в ридикюле.
Третий номер, к слову…
Первый был отправлен в камин, немедленно по прочтении, второй с пристрастием разодран на клочки, а клочки нашли упокоение в том же камине…
Аленка же заявила, что мерзкой статье не верит, что все писаное есть клевета и наговор, а потому светлый образ Себастьяна в сердце ее не поблек.
Но осадочек на душе остался. И для борьбы с этим самым осадочком Аленке требуется купить платье… а лучше два… или дюжину…
— Шантажистка, — буркнула Евдокия и отвернулась, чтобы не видеть, как по Аленкиной щеке ползет слеза…
Переодеваться не стала.
В конце концов, какая разница, серое на ней платье или синее?
…кто-нибудь, упомянутый Аленкою, ждал у лавки, делая вид, что просто прохаживается. От дверей до фонарного столба и обратно. Сей променад он совершал, должно быть, давно, оттого и городовой, на углу замерший, поглядывал на офицера с откровенною усмешкой.
— Какая удивительная встреча! — неестественно бодрым голосом воскликнул Лихослав.
— Да уж. — Евдокия дернула себя за косу. — Просто невероятнейшее совпадение!
— Именно.
Аленка захихикала.
— Безумно рад вас видеть, панночка Алена. — Лихослав протянул букет серо-золотых ирисов, которые Аленка приняла с жеманной неестественной улыбкой и, сунув букет Евдокии в руки, велела: — Неси. А, пан Лихослав, откуда вы узнали, что я ирисы люблю? Впрочем, не только ирисы, мне еще и розы очень нравятся, особенно белые… белые розы на языке цветов означают невинность… вы знали?
Евдокия сунула букет под мышку.
Нет, ей не тяжело цветочки поднести, но прежде Аленка подобных вывертов себе не позволяла, а тут… с чего вдруг? Сестрица, обернувшись, подмигнула.
О нет!
Иржена милосердная, избавь Евдокию от очередного гениального Аленкиного плана по обустройству Евдокииной личной жизни! Она и от прошлого-то раза не отошла еще… Евдокия обернулась на Лютика, который застыл над вчерашнею газетой. И выражение лица его было таким, что Евдокия за отчима испугалась.
— Что-то случилось? — Она забрала у него черный портфель, и альбом, и газету, которую Лютик рассеянно комкал.
— Нет, милая… и да, кажется. — Он улыбнулся неловкою своей рассеянной улыбкой, говорящей, что некие события имели место, однако сам Лютик еще не решил, как к ним относиться. И потому перевел он беседу в иное русло: — Тебе подарили цветы?
— Не мне. Аленка велела нести…
— Что?
— У нее новый план, кажется…
…будет строить из себя избалованную наследницу, изводя дражайшего жениха капризами, чтоб как в романе, тот предпочел богатой — бедную и скромную…
— А у тебя?
— А у меня плана нет. Наверное, — вздохнув, вынуждена была признаться Евдокия. Одно дело — дать слово матушке, а совсем другое — это слово сдержать. В Краковеле столичная поездка виделась способом отсрочить ненавистное замужество. Но вот он, Познаньск, во всей своей красоте. Мощеные улицы, пузатые особнячки в завитушках лепнины, лавки и целые торговые дома, поразившие Евдокию, что задумкой, что ценами… оно естественно, ежели ставку делать на оптовую торговлю, то и цены можно сделать ниже…
— Ну не гожусь я для семейной жизни, — сказала Евдокия, выдернув синий лепесток.
— Или тебе так хочется думать.
Лютик шел неспешно, но взгляда с Аленки не спускал. Она же, повиснув на руке Лихослава, что-то рассказывала чрезвычайно бодрым голоском.
Щебетала.
Щебетать она научилась профессионально, и Евдокия про себя несчастного офицера пожалела, потому как ни один человек не в состоянии был выдержать Аленкино щебетание дольше четверти часа.
— Не хочется, но…
Она пожала плечами. И несчастный букет едва не выпал. Со стороны и вправду Евдокия похожа на компаньонку, и не следовало надеяться, что платье изменит впечатление.
Да — красивое…
Да — дорогое…
Но и компаньонкам порой перепадают подарки от хозяев…
…а вот замуж их берут исключительно в любовных романах.
— Евдокия, — Лютик всегда обращался к ней полным именем, и Евдокия была премного признательна ему за эту малость, — мне кажется, что ты просто боишься.
Хотелось с негодованием опровергнуть сие предположение, но врать себе Евдокия не привыкла.
Боится.
— И скажи еще, что у меня причин для страха нет, — пробормотала она, щипая косу.
— Есть. — Лютик букет отобрал. — Но не стоит позволять страху отравлять себе жизнь. Да, тот… человек повел себя непорядочно. Однако это ведь не значит, что все остальные люди ему подобны. Ты боишься жить, Евдокия. А ваша жизнь слишком мимолетна, чтобы терять время.
— Ты любишь маму?
Должно быть, Познаньск так странно действовал на Евдокию.
Открытыми дверями кофеен и сладкими их ароматами, плетеными креслами, которые выставляли прямо на улицу, и белыми матерчатыми зонтиками. Медными флюгерами, что лоснились в солнечном свете… зеленью каштанов, разноцветными тяжелыми их свечами.
Голубями ленивыми.
Теплом. Летом близким, но пока еще лишенным обычной июльской духоты. И город спешил жить, а Евдокия чувствовала себя в нем лишней.
— Да, — просто ответил Лютик.
— Почему?
— В каком смысле?
Впереди маячил Лихослав, синяя его спина, до отвращения прямая и широкая, идеального кроя, можно сказать… и ноги, обтянутые узкими форменными штанами, хороши… нет, Евдокия не глазела, она… ладно, глазела.
Имеет право, на правах вероятной будущей родственницы.
И вообще, в ее-то почтенном возрасте пора о стеснении забыть.
— Вы слишком разные. — Евдокия все же заставила себя взгляд отвести, убедив, что внимания ее Лихославовы ноги не стоят. — Ты такой… извини, конечно, но ты такой эльф, что… просто невозможно. А она… она ведь…
— Человек, — подсказал с улыбкой Лютик.
— И человек тоже, но… знаешь, когда на вас смотрят, то… не знаю, как объяснить. Я маму люблю, но порой она бывает несколько…
— Экспрессивна.
— И это тоже, но… проклятье…
— Не ругайся.
— Я не ругаюсь, я громко думаю.
Лютик взмахом руки подозвал разносчика и, выбрав пирожное — тончайшую, кружевную почти, трубочку, до краев наполненную пеной взбитых с орехами сливок, — протянул Евдокии.
— Я понимаю, что ты хочешь сказать. Да, мы получили разное воспитание. Выходим из разных социальных слоев, не говоря уже о расах, что само по себе предполагает культурную пропасть. И, пожалуй, в теории наш брак изначально обречен. Но видишь ли, милая, теория и практика — не одно и то же.
Пирожное оказалось невероятно вкусным. И Евдокия ела.
Слушала.
Старательно игнорировала Лихослава, который, как назло, шел медленно, поддерживая Аленку под локоток, и еще головой кивал, соглашаясь со всем, что она говорила.
Мужественный человек.
Или привычный.
— Дома я был… не сказать чтобы изгоем. Напротив, до определенного момента мне удавалось следовать общепринятым нормам. Недовольство я подавлял, приписывая его собственной незрелости. Да и было оно смутным весьма. — Лютик остановился, разглядывая кованую оградку, по которой вились синецветы. — Я работал… мне говорили, что у меня талант. И несколько скульптур были приобретены в галерею Владычицы… высокая честь. Признание успеха… но почему-то радости я не испытывал. Скульптуры были прекрасны, совершенны, если совершенство в принципе достижимо. И моя невеста мною гордилась. Я же начал ваять ее бюст… очередная дань традиции.
— У тебя не получилось?
— Почему? Получилось, — печально улыбнулся Лютик. — Я был профессионалом. И с точностью воссоздал ее лицо… опять же идеальное каждой чертой своей. А скульптура получилась уродливой настолько, что… знаешь, милая, я сам не мог объяснить, что же случилось. Я не изменил ее до неузнаваемости, напротив, все, кто видел, признавали мою… невесту.
Лихослав остановился на перекрестке и, развернувшись, смерил Евдокию раздраженным взглядом. Аленкино щебетание на нервы действовало? Сам виноват.
Евдокия подозревала, что после нынешней прогулки он будет искать не просто богатую невесту, а немую богатую невесту.
— Естественно, разразился скандал. Мне пришлось просить прощения за то, что сочли злой шуткой. Я попытался вновь и… с тем же результатом. Тогда пошли слухи о моем нездоровье. Мне настоятельно предложили помощь королевских медикусов, а я вдруг четко осознал, что просто не готов там жить.
— И ты…
— Сбежал. — Лютик виновато пожал плечами. — Я не знал, куда и зачем еду, но задыхался там, дома… а потом встретил твою матушку, которая была человеком, и… и самым удивительным человеком, которого я когда-либо встречал. Я ничего не умел, а она взяла меня на работу. Сперва я решил, что она невероятно груба, уродлива даже, но… снова ошибся. И да, мы с ней очень разные, Евдокия, но меж тем я счастлив.
— Здесь?
— Здесь.
Среди людей. Делая не статуи, достойные королевского дворца, а унитазы… или вот ванны… и ведь понимает же, что некоторые его творения чудовищны, но… Лютик точно знает, что людям хочется видеть, и делает это.
Не безумие ли?
Безумие. И Евдокия сама не знала, готова ли рискнуть и обезуметь. Конечно, быть может, поддавшись этому всеобщему поветрию сумасшедшей любви, она станет счастлива. А если нет?
Как угадать?
И кто даст гарантию на сердце, уже однажды треснувшее. Вдруг да не выдержит оно очередного разочарования, расколется пополам?
— Ты все еще сомневаешься. — Лютик всегда умел видеть ее и, взяв за руку, тихо сказал: — Евдокия, ты, надеюсь, понимаешь, что все угрозы…
— Сотрясение воздуха.
— Именно.
Пожалуй. И матушка, вернись Евдокия без жениха, покричит, конечно, погрозится, но отойдет… а там, глядишь, и свыкнется, наконец, с мыслью о том, что старшей ее дочери суждено провести жизнь в одиночестве.
Все просто.
И очевидно. А потому неспроста Лютик завел этот разговор. И он, кивнув, подтвердил догадку Евдокии.
— Есть еще кое-что… я настаивал, чтобы Модеста сама тебе рассказала, но ты же знаешь ее упрямство. Она решила, что пока не время и…
Аленка настойчиво дергала Лихослава за рукав, а еще умудрилась всучить ему свой ридикюль, веса, как подозревала Евдокия, немалого, и кружевной зонтик. Причем последний — открытым. И следовало признать, что королевский улан под зонтиком смотрелся весьма себе мирно и где-то даже умилительно.
— Помнишь, зимой она несколько приболела…
Евдокия кивнула. Маменька отличалась отменнейшим здоровьем, и зимняя простуда случилась весьма некстати, аккурат накануне покупки маленького стекольного заводика, который по задумке Лютика должен был быть перепрофилирован на производство умывальников. Нет, с заводиком Евдокия и сама разобралась, чай, не впервой, но маменькино нездоровье крепко ее испугало…
— Не в простуде дело? — тихо спросила она, сдерживая обиду.
Врал ведь столичный медикус, моложавый, лоснящийся, как грач по осени.
— И в простуде тоже. Сердце износилось, — столь же тихо ответил Лютик. — Она очень много работала, себя не жалея, а такое даром не проходит…
— Она поэтому нас сюда… спровадила?
— Не обижайся на нее, деточка, она хотела как лучше… мы договорились о том, что Модеста отправится на воды. Я узнавал, там очень хорошие целители…
Ни один врач не залечит надорванное сердце, это Евдокия знала, и Лютик не мог не понимать.
— Непосредственной угрозы нет, — с нажимом повторил он. — Но есть вероятность, что завтра…
…мамы не станет.
Нелепая какая мысль. Невозможная.
Главное — не разреветься… и будь все на самом деле плохо, разве ж отпустил бы Лютик ее одну?
— Ты…
— Собирался завтра уехать к ней, но придется задержаться…
— Она поэтому не отвечает мне?
— Да.
…и хорошо… плохо, что не сказала, но пусть отдыхает… Евдокия больше не станет беспокоить маменьку… в конце концов, она уже взрослая.
— Она поэтому хочет, чтобы я… замуж вышла?
— Да.
— Но… почему тогда просто не сказать…
— Потому, что она тебя любит. И хочет, чтобы ты, упрямая девочка, была счастлива.
Как-то женихи, которых столь рьяно подыскивала маменька, в представлении Евдокии со счастьем увязывались слабо.
— Ты так старательно отрицала саму возможность замужества… а скажи она о болезни, ты бы подчинилась, верно? И приняла бы любого, на ее выбор. А это неправильно. Модеста надеялась, что ты сделаешь собственный. Вот и приводила… разных неподходящих людей.
Интересный способ, но, надо признать, весьма в духе маменьки.
— Я… и без мужа выживу.
Лютик провел по поникшим ирисам, и те ожили… он ведь поможет, помогал и, надо полагать, давно, потихоньку подпитывая маменьку собственной светлой силой. Эльфы умеют такое… и, наверное, потому годы, казалось, шли мимо Модесты Архиповны. Но любому чуду предел имеется.
— Мне неприятно думать о том, что однажды Модесты не станет, но это — объективная реальность. А ваши законы таковы, что проблем с наследованием не избежать. Ты ведь знаешь, каково пришлось Модесте? И вам будет не легче.
Прав. Совершенно прав, Хельм задери всю родню и королевские законы. Евдокия стиснула кулачки… почему считается, что женщина только и способна что домашнее хозяйство вести?
— А ты?
— Я не являюсь королевским подданным, а согласно Статуту…
Ясно. За ним не признают права владения недвижимым имуществом. А уж двум девицам тем паче не видать семейного дела. Отыщется какой-нибудь дальний кузен, или двоюродный племянник, или еще кто-нибудь, столь же бесполезный… а то и вовсе правом короля назначат опекуна…
И что тогда?
Лютик не позволит их с Аленкою обидеть, поэтому роль бедной сиротки Евдокии не грозит, но… отдать то, на что потрачена если не жизнь, то годы ее, кому-то постороннему исключительно лишь потому, что этот посторонний — мужчина?
Ну уж нет!
И если для вступления в права наследования муж нужен, Евдокия его добудет! Отбросив косу за спину, Евдокия решительно огляделась.
Лихослав?
Неудачный вариант. Во-первых, потому как улан, во-вторых, к картам пристрастие испытывает, в-третьих, родня его сядет на шею… а в-четвертых… в-четвертых, он просто-напросто наглый, самоуверенный тип, которому доверия у нее нет и не будет.
Тип обернулся, верно почувствовав на себе Евдокиин взгляд, и подмигнул.
Что он себе позволяет?
Евдокия отвернулась. Нет, надо к вопросу подойти со всей возможной серьезностью. Если уж ей придется искать мужа, то делать это следует разумно… примерно, как к капиталовложению… сколько она дней думала, прежде чем решилась перевести пять тысяч сребней в акции Новой Почтовой службы? И не прогадала же… а муж чем отличается?
Ничем.
Надо составить список кандидатур, а рядышком дать характеристику. Плюсы… минусы… минусы — особенно, к плюсам-то привыкнется, недостатки же в процессе эксплуатации имеют обыкновение только увеличиваться. Во всяком случае, это касалось унитазов. Евдокия, конечно, подозревала, что с мужем будет несколько иначе, но… она справится.
Так уж получилось, что события, последовавшие за этой, воистину решительной, мыслью, стали неожиданностью для всех участников, каждый из которых пребывал в состоянии задумчивости.
Лютик, решив, что падчерица справится и без его помощи, отстал. Его тревожило и состояние супруги, серьезность которого она наотрез отказывалась признать, и не женское, порой пугающее здравомыслие падчерицы, и визит в королевство родичей…
Лихослав тоже приостановился. И Аленка, повиснув на его руке, испустила томный вздох, она глядела снизу вверх, старательно моргая, надеясь, что не слишком-то переиграла. Она чувствовала и раздражение спутника, и подспудное его желание Аленку стряхнуть, сунуть ей ее же зонтик, который Лихослав положил на плечо, и сбежать.
— Вы устали? — с надеждой поинтересовался Лихослав.
И Аленка радостно ответила:
— Что вы, конечно нет! Погода замечательная… и мне так нравится Познаньск! Представляете, я никогда-то прежде из Краковеля не выезжала…
Притворяться дурой было тяжело.
— Что ж так?
Смотрел Лихослав не на Аленку, на Евдокию, которая о чем-то задумалась и опять нахмурилась. И шла широким чеканным шагом. Юбки подобрала так, что видны были не только желтые ее ботиночки самого ужасающего вида, но и черные чулки, божьими коровками расшитые…
Где она их только взяла?
Вот на чулки-то Лихослав и уставился.
Хороший он. Терпеливый. И не будь Евдокия столь упряма, все бы у них сладилось… и подмывало рассказать, что никакая она не компаньонка и что приданое у нее не меньше Аленкиного, да и сама по себе Евдокия — золото, не по характеру, но по таланту, доставшемуся от покойного батюшки. Умела она делать деньги едва ли не из воздуха…
Но нет, говорить нельзя.
Лихослав, конечно, разом переметнется, принесет букетик уже для Евдокии… и получит цветами по зубам. Не простит ему сестрица этакого легкомыслия.
Боится.
А он даром что зубами от злости едва не скрипит. И тоже понять можно: за ним небось семья… Евдокия вон тоже за Аленку, за матушку, за Лютика босиком по углям пройдется, не то что женится… точнее, замуж за нелюбимого, но с состоянием.
Сложно все.
И интересно.
Лихослав же, глядя на чулки с красными и желтыми божьими коровками, на подол бирюзового сатинового платья, зажатый в кулачке, на пухлый портфель под мышкой и косу, которая подпрыгивала и раскачивалась в такт шагам, ни о чем не думал.
Смотрел.
И засмотрелся так, что не заметил появление черной кареты. Она выплыла из-за угла, остановилась, перегородивши улицу, и четверка верховых свистом, гиканьем разогнала голубей. Дверцы распахнулись, выпуская людей в черных же плащах, в низких шляпах, в полумасках вида не столько разбойного, сколько театрального.
— Ой, — сказала Аленка, — а у вас тут…
Евдокия, не замедляя шаг, от первого похитителя просто-напросто отмахнулась.
Портфелем.
Второму же уткнулась прямо в грудь, и этот момент Лихославу категорически не понравился… он с немалым удовольствием стряхнул ручку предполагаемой невесты, которая, к чести ее, не стала ни визжать, ни в обморок падать, но лишь деловито попросила:
— Ридикюль верните. У меня там вязание.
…а по весу и не скажешь. Хотя, может, она, подобно древней Бяловецкой панне, кольчугу вяжет…
— Не лезь! — прошипел верховой, тесня Лихослава жеребцом. К слову, жеребчик был славным, восточных кровей, оттого и норова горячего. Получив кружевным зонтом по морде, он оскорбился и, тоненько взвизгнув, поднялся на дыбы. И пока верховой пытался с жеребцом сладить, Лихослав его на землю и ссадил…
…когда дорогу заступил господин в черном, Евдокия сначала не поняла, что происходит, и шагнула влево, но господин маневр повторил…
— Извините, — раздраженно сказала Евдокия, пытаясь обойти его, такого неудобно большого.
Кто-то схватил за косу…
— Не дергайся, — прошипели, дыхнув в лицо чесночною подливой. — Это похищение.
— Хорошо, что не ограбление. — Евдокия ответила машинально.
— Почему?
— Не люблю расставаться с деньгами.
И сказала, между прочим, чистую правду, но тип захохотал, и к вони чесночной подливы добавились характерные ноты пива… кажется, темного…
— Не дергайся, мышка, — посоветовали Евдокии и за косу дернули. А вот этого делать не следовало, потому как к волосам Евдокия относилась с величайшим трепетом, и не для того по утрам час на вычесывание тратила, чтобы всякие тут жирными руками хватались.
— Пусти. — Косу она перехватила, а просьбу подкрепила ударом в нос.
Била портфелем, благо бумаги придавали аргументу вес, а латунные уголки — нужную остроту. Взвыв, неудачливый похититель косу выпустил, а руки прижал к лицу, наградив Евдокию словом нелицеприятным.
Зря это он.
Ей, между прочим, всякого доводилось в жизни повидать, небось на выработках никто-то с нею не нянчился… о тех годах своей жизни вспоминала она с печалью и легкой ностальгией. И следующего злодея Евдокия с немалым удовольствием пнула в коленку.
…жаль, что ботиночки на ней пусть и крепкие, но без шипастых пластин на носах. Те-то все ж для города мало годились.
— Пшел прочь, — сказала третьему, рывком задрав юбки.
…Лихослав, засмотревшись на премиленькие ножки и паче того кружевные, преочаровательного вида, подвязочки, пропустил удар в лицо…
…под подвязкой в плотной кобуре, скроенной по особому заказу — маменькина идея, — скрывался любимый Евдокиин револьвер: маленький, удобный и с перламутровыми щечками на рукояти. Вид оружия, как и вид ножек, на похитителей впечатления не произвел.
— Брось пукалку, дура.
— Сам дура, — всерьез обиделась Евдокия, которую прежде в дурости никто не обвинял. И нажала на спусковой крючок. Револьвер солидно крякнул, дернулся в руке, а похититель свалился на мостовую, истошно вереща… можно подумать, она ему что-то важное отстрелила.
В бедро ведь целилась.
И попала…
— Ну, кому еще охота? — Евдокия огляделась… и кучер, привстав на козлах, хлестанул лошадей…
…улица стала вдруг тиха и безлюдна.
Почти тиха, поскольку раненый все еще лежал, зажимая дырявое бедро обеими руками. Еще один возился у ног Лихослава… второй криво, косо, но удерживался в седле…
— Подстрелить? — поинтересовалась Евдокия, беря всадника на мушку.
Но Лихослав только головой покачал и нос раскровавленный вытер. Хорош, нечего сказать…
— Знаете… — Из-за носа голос его сделался гнусавым, а под синим глазом расплывался синий же фингал… надо полагать, гармонично будет смотреться. — Я начинаю вас бояться…
— А вам-то чего?
— Так, — нос он зажал рукавом, — на всякий случай.
Он невежливо пнул раненого, который и скулить-то перестал.
— Сам заговоришь или помощь нужна? — поинтересовался Лихослав, склоняясь над неудачливым похитителем. Он стянул черную шляпу и маску, под которой обнаружилось лицо самого обыкновенного вида, простоватое, круглое и слегка опухшее.
— Ничего не знаю! — поспешил откреститься раненый и слабо добавил: — Медикуса…
— Я за него, — обманчиво дружелюбным тоном произнес Лютик. Он вытянул руку, с удивлением воззарившись на сбитые костяшки пальцев, потрогал дыру в новом пиджаке и, присев над человеком, сказал: — Кто тебя нанял?
И такое участие было в Лютиковом голосе, такая неподдельная заинтересованность во взгляде, что даже Евдокии стало слегка не по себе. Человек же попробовал лишиться чувств, но был остановлен.
— Я ведь могу и сам посмотреть, — сказал Лютик, стискивая рыхлые щеки. — Но тебе будет очень больно.
— Не… не знаю, пан хороший… он в маске был… и нам от маски дал… сказал, куда ехать… по двадцать сребней каждому… только и надобно, что девку схватить и в карету…
— Схватить… — повторил Лютик, вглядываясь в глаза человека. — И в карету… а дальше?
— Так в храм ведь… он со жрецом столковался… поженили бы честь честью.
— Вы невестой не ошиблись? — Евдокия на всякий случай не стала далеко убирать револьвер, но достала клетчатый платок, который протянула Лихославу.
— Не. — Лежавший на земле человек скривился. — Он сказал из двух девок страшную брать…
— Экие у вас, панночка Евдокия… поклонники страстные.
Лихослав платок принял, протянув взамен переломанный пополам зонтик.
…страстные.
Или странные.
— Еще один… примитивист?
…судя по плану, примитивист полнейший. Но не Лихославу его осуждать… в конце концов, может, этот неизвестный поклонник пытался оригинальность проявить.
— Голову запрокиньте. — Евдокия со вздохом отправила несчастный зонтик, не выдержавший столкновения с конскою мордой, в урну. — Аленка, помоги ему. Ощущение, господин офицер, что вам ни разу нос не ломали.
— А вам, значит, ломали регулярно?
— Дважды…
— Бурная у вас… жизнь, панночка Евдокия.
— А вы почаще появляйтесь… и у вас такая будет.
Лихослав лишь хмыкнул и наклонился, позволяя Аленке залечить раны… и почему-то горько стало, хотя видит Вотан, причин для горечи не было никаких.
