ГЛАВА 16,
где так или иначе решаются дела сердечные, и не только они
Родственники даются свыше. Одни в награду, другие — в наказание, но и те, и другие потребуют от вас немалого терпения, которое в обществе принято именовать родственной любовью.
Из наблюдении Себастьяна, ненаследного князя Вевельского, сделанных им в редкие минуты меланхолии
Наверное, можно было вздохнуть с облегчением.
И Евдокия вздохнула, пытаясь унять непонятную тянущую боль в груди, точно игла засела… и вытащить бы, а она не вытаскивается, и предчувствия дурные только крепнут…
Радоваться бы надо, а у нее предчувствия.
И Евдокия трет виски, пытаясь понять, о чем же Себастьян говорит… главное уже сказал, но не уходит. Сидит в кресле, ногу за ногу закинул. В одной руке стакан с лимонадом, в другой — газетенка, кажется, та самая, мерзкая, в которой появилась очередная статья…
…волкодлаки среди людей…
…не стоило читать, но Евдокии хотелось хоть чем-то пустоту заполнить…
— Пожалуй, я пойду. — Себастьян вдруг замолчал, посмотрел как-то странно. Добавил тихо: — Вам бы отдохнуть… Лихо все равно в ближайшее время занят будет.
— Чем? — поинтересовалась Аленка, которая глядела на живую легенду с немалым подозрением, но хоть бы без прежней своей влюбленности.
Влюбленность — это боль.
А Евдокии не хотелось, чтобы сестре было больно.
— Кем, — поправил Себастьян. — Аврелием Яковлевичем. От него избавиться не так-то просто, потому отдохните… носик там припудрите… глаза нарисуйте. Только, когда объявится, с визгом на шею не кидайтесь. Глупо выглядит.
И откланялся.
А газетку, что характерно, с собой прихватил.
— Знаешь, — задумчиво произнесла Аленка, на дверь уставившись, — мне отчего-то кажется, что он притворяется…
— Кажется.
Не хватало рецидива любовного… Евдокии бы с собственным справиться.
С визгом на шею?
Хорошая мысль…
— Ты улыбаешься!
— Нельзя?
— Можно! Нужно! И вообще… а платье уже решила, какое наденешь? Я думаю, что зеленое пока не стоит. Тебе, конечно, зеленый к лицу, но сейчас ты очень бледная… а розовое — слишком по-девичьи как-то… лиловое темное…
Аленка, распахнув дверь гардероба, самозабвенно перебирала платья, в каждом находя какие-то недостатки, которые оное платье делали недостойным Евдокии. А поскольку нарядов было не так и много, вскоре Аленка произнесла заветное:
— Тебе надеть нечего!
Евдокию одежный вопрос волновал меньше всего.
— Ерунда… там полосатое есть…
— Оно совсем простое!
Простое. Домашнее. Тем и лучше, потому что… Евдокия сама не знала почему. Предчувствие грядущей катастрофы ее не отпускало…
— Я… пойду прилягу… голова…
— Все нормально?
— Да… не знаю…
— Скажи что…
— Ничего… просто устала, наверное. Сколько я не спала?
Маленькая ложь во благо? Пусть будет, главное, что Евдокии и вправду следует прилечь. Она и сама готова поверить, что это ее беспокойство рождено единственно бессонницей. Так ведь бывает, верно?
Иррациональные страхи.
И сон приходит, наваливается, душный, пыльный, чужой.
Евдокия точно знает, что сон этот ей подарили или, точнее сказать, подбросили, как подбрасывают к дверям дома приблудное дитя в надежде, что не оставят его лаской…
…не оставила…
…и вправду небо серое, стальное, с булатным узором облаков.
…под ногами мох ковром дорогим, каковые из Першии возят. Ноги проваливаются по самую щиколотку, и идти тяжело, поскольку гуляет земля, ведь ковер поверх водяного омута бросили. Неосторожный шаг — и прорвется.
Тогда не станет Евдокии.
С головою уйдет под воду… а там ждут, она знает, видит почти зеленоватых дев в одеяниях из рваных сетей…
…сестрою кличут.
Ерунда. Не сестра она им, чужая в этом мире, где мох расцветает от крови и ползут по только что белому ковру узоры…
Идти надобно. Куда? Прямо, не останавливаясь, к дубу, молнией расколотому. Дерево это живо той странной здешней жизнью, которая Евдокии видится подделкой под настоящую. Она трогает шершавую кору, которая отзывается на прикосновение дрожью.
— Зачем пришла, девица? — спрашивают ее.
Старик в волчьем плаще…
…или не старик? Руки, что сжимают посох, сильны. А лица не разглядеть, скрывает его низкий капюшон. Но Евдокии кажется, что человек этот смотрит на нее с улыбкой.
— Зачем пришла? — повторяет он вопрос.
И губы Евдокии разжимаются:
— За тем, что принадлежит мне.
— Хорошо.
И посох падает на мох, чтобы в нем утонуть. А смуглые, перевитые вязью кровеносных сосудов руки стискивают голову Евдокии. Лицо под капюшоном приближается…
А ей не страшно. Любопытно только.
…холодные губы касаются лба.
— Это тебе поможет, — говорит Волчий Пастырь, отпуская. — Когда придет время…
— Спасибо…
…этот поцелуй, метка, которая остается на Евдокии во сне, меняет мир. И белизна мохового ковра больше не режет глаз, да и омут под ним не пугает.
Сон выталкивает Евдокию, выворачиваясь наизнанку, и она лежит на перине, глядя в потолок, удивленная тому, что вовсе он не серый. И облаков нет.
Странно как…
Евдокия подняла руку, растопырила пальцы, удивляясь и собственной власти над телом, и тем, что тело это, несомненно ей принадлежащее, пребывает в некой престранной истоме.
Будто Евдокия выходила.
А потом вернулась, но как-то… не полностью, что ли?
Она встала.
И умылась. И задержалась перед зеркалом, расчесывая длинные и слишком уж тяжелые волосы. Гребень скользил по прядям, и те рассыпались, а неловкие пальцы все никак не могли собрать их в косу.
И лента норовила сбежать.
Но Евдокия справилась сама.
— Дуся, — Аленка вошла на цыпочках, — ты еще спишь?
Наверное, да, иначе почему все такое… неправильное? А предчувствие не исчезло, осталось в груди камнем на сердце, и тяжеленным, едва ли не надгробным. Того и гляди вовсе сердце раздавит. Много ли ему надо? Но Евдокия улыбнулась и сказала:
— Уже нет…
— А полоска полнит, — вредно заметила Аленка, которой не нравилось, что платье Евдокии слишком уж простенькое. Для домашнего, конечно, сойдет, но вот гостей принимать…
— Ничего.
Полноты Евдокия не боялась.
А чего боялась? Перстень на месте, только потяжелел, холодным сделался…
— Тогда к тебе пришли…
Лихо? Сердце екнуло. Лихо… конечно, кто еще? И бежать бы со всех ног, пусть бы и пошло сие, глупо, броситься на шею, расплакаться от счастья, что все позади… а Евдокия и дышать-то способность утратила.
Лоб горит. Пылает.
И не лоб — метка Волчьего Пастыря предупреждением.
О чем?
— Ева? — Лихо был в гостиной, и не один.
Лютик вернулся.
Сидит у окна, вполоборота, делает вид, будто всецело занят очередным прожектом, альбом вон приоткрыл, пером самописным водит… только ложь это все.
Почему-то Евдокия стала очень явно видеть ложь.
— Ева… мы… могли бы поговорить?
Худой. И бледный. И щетина исчезла, должно быть, за луной ушла, чтобы на новое полнолуние вернуться. И непривычно видеть его таким…
— Наедине. — Лихо покосился на Лютика, который кивнул и молча указал на соседнюю дверь.
Наедине.
Страшно.
Сейчас ей скажут, что…
— Спасибо. — Лихо взял за руку и прижал к губам. А и холодные, почти как перстень, который не ожил.
— За что?
— За то, что ждала…
Синие глаза, но желтый ободок вокруг радужки ярок, как никогда прежде. Зрачки плывут… и Евдокиино в них отражение тоже плывет.
— Как иначе?
Беззащитный взгляд. Обреченный.
— Не знаю… иначе…
— Ты за ним пришел, да? — Евдокия трогает перстень, который мертв.
Волшба? Никакой волшбы… заклятие… и бежал за ней тогда, а жрец сказал, что она, Евдокия, почти уже замужем… и почти — это еще не замужем… и надо улыбаться, потому что боги смотрят.
— Ева…
— За ним. — Она покачала головой и попыталась стянуть упрямое кольцо, которое не хотело расставаться с пальцем. Или напротив. — Все закончилось, и я больше не нужна…
— Всегда нужна…
— Почему ты там появился, Лихо? В Цветочном павильоне… не случайно ведь, правда? И позже… не лги, пожалуйста…
…ложь она видит.
Чует. У лжи запах мяты и душицы, Немного, на кончике языка, горечь тертой дубовой коры, которую на Выселках к муке подмешивают. Порой в хлебе коры больше, чем муки, обычно к весне ближе, когда запасы зерна почти истрачены. Но и такой хлеб, тяжелый, липкий, оседающий в желудке комом, едва ли не на вес золота. Да и много ли от золота толку, когда голоден?
Почему-то думалось об этом.
И еще о том, что там, на Выселках, людям было все равно, кто их сосед: князь, купец, а то и вовсе вор фартовый, лишь бы местного сурового закона не преступал.
— Меня… попросили за тобой присмотреть.
Не лжет. И, наверное, хорошо, потому что метка-поцелуй наделила Евдокию знанием. Она бы охотно отказалась от него, но поздно.
— Кто?
— Генерал-губернатор.
— Присмотреть?
— И отвлечь, чтобы… ты не лезла, куда не просят.
…на Выселках дома строили из бревен, прочными, но почти слепыми, поскольку окна рубили под самыми крышами и крохотными, словно бойницы. Да там и было так, что каждый дом — крепость.
Но жили.
Худо-бедно… чаще всего худо и бедно, но ведь все одно жили. И Евдокия сумела бы, притерпелась и к темному лесу за частоколом, и к волчьим песням, и к голоду даже. Ей немного поголодать — на пользу…
…если его сослали бы, она пошла бы следом.
И наверное, сумела бы стать счастливой. Но вот беда, Лихо не сослали. И даже титула не лишили… он по-прежнему князь, а она… просто купеческая дочь, старая дева…
— У тебя получилось, — она вытянула руку, невероятно тяжелую, неподъемную почти, — забирай. Я не стану требовать, чтобы ты сдержал слово.
Странно.
Ему не должно быть больно, все ведь закончилось, а он кривится. И хмурится. И клыки появились… откуда клыки, если ушла луна?
— Ева… я волкодлак.
— Знаю.
— Не только ты. — Он сцепил руки за спиной. — Теперь все королевство знает. Меня уже пытались убить.
Екнуло сердце, засбоило… но ведь живой, пришел… и живой… и значит, повезло.
— И эта попытка — первая, но не последняя.
Он заговорил горячо, путаясь в словах:
— Я боюсь, Евушка, за тебя боюсь… они ведь решат, что если за волкодлаком замужем, то и сама… а может, и не решат, просто отмахнутся походя… мне нельзя рядом с тобой. Понимаешь, нельзя! Опасно… для тебя опасно, а я не переживу, если тебя… с тобой…
— Уходи.
Евдокия сняла бы кольцо сама.
И не швырнула, нет, но… камень того и гляди сердце раздавит. И нет покоя в пожелтевших глазах Лихослава… и если бы он, как тот, чье имя Евдокия вычеркнула из памяти, был просто сволочью, ей было бы легче.
— Прости, оно больше не принадлежит мне. — Перстень Лихо отправил в карман. — Мне, кажется, больше вообще ничего не принадлежит…
Евдокия кивнула и на дверь указала.
— Ты меня ненавидишь? — спросил он.
— Нет.
Если бы кто знал, до чего сложно разговаривать. Кажется, еще слово, и она разрыдается самым что ни на есть позорным образом.
— Жаль… лучше бы ненавидела.
Лихо все-таки обнял.
Поцеловал.
Зачем? Ведь ничего не исправить, и он принял решение… за двоих принял, ее не спросив… а если бы спросил? Она бы плюнула на все… на всех… даже если мама против, а она наверняка против… и Лютик вряд ли одобрит, но Евдокия сумела бы пойти против них.
На те же Выселки.
На Выселках, вблизи границы, все одно, кто твой сосед, лишь бы закона не нарушал. А Лихо на редкость законопослушный волкодлак.
— Не плачь, — попросил он, прижимаясь к щеке горячей же щекой. — Не надо. Я твоих слез не стою.
— Тогда уходи.
— Уйду.
— Сейчас уходи… — потому что еще немного, и Евдокия не отпустит.
В пустой комнате слышно было, как колотится сердце. Странно, что живо. И что она, Евдокия, тоже жива. Стоит вот, дышит, держится за спинку стула, потому что если руки разожмет, то упадет.
Больно.
— Вот и все, — сказала она, когда за спиной открылась дверь.
— Тебе так только кажется, девочка. — Лютик ступал беззвучно. Он подошел сзади, обнял, и Евдокия, как когда-то в детстве, вцепилась в него, уткнулась носом в грудь, задышала часто, сдерживая злые слезы. — Он вернется… я думаю.
— Зачем?
— Ты знаешь.
— Нет.
— Знаешь, знаешь. — Он погладил ее, и слезы все-таки прорвались. Она плакала тихо, часто всхлипывая, уже не думая о том, что взрослая и серьезная.
— Глупая, — всхлипнула Евдокия.
— Умная, конечно же умная. И он тебя любит.
— Откуда ты знаешь?
— Если бы не любил, думал бы о своей пользе, а не о твоей…
— Ты… — Евдокия отстранилась. — Ты подслушивал?
— Конечно, — без тени смущения признался Лютик. — Я ведь должен был знать, что он тебя не обидит…
Наверное. И смешно, и немного стыдно оттого, что Лютик слышал все.
— Дай ему время, Евдокия. — От Лютика пахло весенним лугом и еще, кажется, любимыми мамиными духами.
— Сколько?
— Столько, сколько понадобится, чтобы разобраться с собой…
— А мне что делать?
— Чемоданы собирать. Мы уезжаем.
— Куда?
— Для начала в Познаньск. — Он сам вытер заплаканные Евдокиины щеки.
— А дальше? — Что-то в тоне Лютика заставило Евдокию насторожиться. — Что-то случилось?
— Как сказать…
— Случилось, — сделала вывод Евдокия и нос потрогала. Вот наверняка распух. Глаза чешутся. А выглядит она и вовсе жалко… и самой смешно, не так давно Евдокии было плевать на то, как она выглядит. Ныне же… что изменилось?
Многое.
— Присядь. — Лютик подвел к полосатой банкетке. — Дело в том, что… нам придется уехать.
— Нам?
— Здесь Модесту не вылечат…
— Ей хуже? — Острая игла кольнула сердце.
А ведь Евдокия о маме и не вспоминала… привыкла, что у той всегда и все хорошо… страдает, слезы льет…
— Нет. — Лютик взял ее за руку. — Не хуже. Она не хочет ехать, но ваши медикусы со мной согласны. В Пресветлом лесу… будет легче.
Он потер переносицу.
— Мне разрешили вернуться домой… точнее, не разрешили, мне никто не запрещал. Но теперь я знаю, что меня рады будут видеть. Модесте помогут.
— Алена…
— Ей придется отправиться с нами. Она моей крови. Ты не обиделась?
Евдокия покачала головой. На что обижаться?
— Ты для меня тоже родная, но дело в способностях… я не думал, что Аленка их унаследует, но ошибался. Ты ведь видела?
Видела.
Белое пламя.
И сестра, которая перестала быть собой, превратившись в существо древнее, чуждое всему человеческому. И то существо никуда не исчезло, спряталось в Аленку, ждет своего часа.
Лютик кивнул, словно вновь заглянул в Евдокиины мысли:
— Сила без умения с нею совладать опасна. Аленка должна учиться.
— Ты знал, что она… такая? Нас ведь поэтому оставили, верно? Проверяли? Гномка… и остальные тоже… их вывели, а нас оставили.
Он не умел врать, да и не любил. И сейчас не стал:
— Таково условие. Она обещала вмешаться, если понадобится помощь. Ты меня теперь презираешь?
— Нет. Я… я понимаю. Наверное. Первый проход, да? Тот, который с единорогом? Аленку увидели и решили… а у тебя не осталось выбора.
— Остался. Выбор есть всегда. И я свой сделал. За него и ответить готов.
Пожалуй, раньше Евдокия оскорбилась бы. Или возмутилась бы.
Или обиделась бы надолго, но…
Она сейчас представила, как выбирает сама, и… нет, она не смогла бы, наверное.
— Я тебя люблю. — Она обняла отчима. — Но… что теперь будет со мной?
— Ничего. — Лютик коснулся щеки. — Ты можешь отправиться с нами, если захочешь…
— И что я буду там делать? Унитазы эльфам продавать?
— Хотя бы и так. Кто сказал, что эльфам не нужны унитазы? Но если захочешь остаться здесь, то генеральную доверенность Модеста выправила. А оспорить ее теперь не посмеют.
— Почему?
Евдокия чувствовала себя… брошенной?
Они уедут.
Мама и Лютик… и Аленка тоже… в Пресветлый лес и надолго… она же останется, пусть по собственному решению, но все одно обидно.
— Потому что, — Лютик печально улыбнулся, — одно дело судиться с дочерью купчихи… и совсем другое — с внучкой Пресветлой Владычицы.
— Что?
— У нас нет понятия неродных детей. Я состою в браке с твоей матерью, следовательно, ты моя дочь…
— И внучка Пресветлой Владычицы.
— Да.
— А ты…
— Наследник престола, — тихо произнес Лютик.
— И тебе это не по нраву?
Наследник престола? Лютик?
Ее отчим, который… который родной… и Евдокия любит его как родного… и знает… и точит ему карандаши, находит блокнот и альбом — Лютик вечно их теряет…
Наследник престола?
Он готовит борщ и пироги, которые никогда не получаются, но все их хвалят, чтобы не обидеть Лютика. А он с весьма серьезным видом уточняет, есть ли прогресс с прошлого раза. Он утешал Евдокию тогда… и ему первому она рассказала обо всем… не потому, что боялась мамы, но… с Лютиком спокойно.
Уютно.
И надежно… а он, выходит, наследник престола.
— Нет, — признался он. — Слишком большая ответственность… я к ней не готов. Пока.
— И возвращаться ты не хочешь.
Это не вопрос. Это факт.
— Не хочу. — Лютик не стал отрицать очевидное. — Но мне придется. У меня есть жена и две дочери, которым нужна помощь.
— Лютик…
…и все равно непохож он на наследника.
— Да?
— Спасибо тебе…
— Не за что, ребенок. — Он обнял Евдокию. — Вот увидишь, все будет хорошо…
Кого он успокаивал?
— Значит, в Познаньск? — поинтересовалась она, устроив голову на Лютиковом плече. — Завтра… а там… там видно будет.
Познаньск встретил дождем, мелким и нудным. Евдокия стояла под зонтом, глядя на блестящие от воды полосы рельсов, на поезда, на обычную суету, более не казавшуюся праздничной, но единственно раздражавшую. Дождь стучал по зонту, и сам этот зонт сделался невероятно тяжелым.
— Доброго вам дня, панночка Евдокия, — сказали ей, зонт перехватывая. — Позволите?
— Не позволю. — Евдокия вцепилась в рукоять, но Себастьян Вевельский к возражениям не привык.
И зонт таки отобрал.
— Между прочим, благовоспитанные панночки, — произнес он наставительно, — от кавалеров не отбиваются.
— Считайте меня неблаговоспитанной панночкой. — Евдокия огляделась, с тоской понимая, что помощи ждать неоткуда. Лютик что-то втолковывал проводнику, никак пытался объяснить, куда багаж доставить, Аленка же, по своему обыкновению, задерживалась.
— Злитесь?
— Злюсь.
И на него злиться удобно.
Появился весь такой… в белом костюмчике, в черных галошах, лоснящийся, самодовольный… так и тянет стукнуть если не зонтиком, то хотя бы ридикюлем.
Себастьян, этакое желание уловив, отодвинулся. Зонтик он благоразумно не вернул, но ныне держал на вытянутой руке.
— Позволите проводить вас до вокзалу? — осведомился он наилюбезнейшим тоном.
— Нет.
— Панночка Евдокия, я понимаю, что вы ныне не в настроении, но все ж осмелюсь настаивать… нам бы с вами побеседовать.
— Нам с вами беседовать не о чем.
— А я так не считаю. — Себастьян Вевельский принял решение и, подхватив Евдокию под локоток — а руку стиснул так, что и не дернешься, — потянул за собой. — Видите ли, мой дражайший братец, которого я люблю, несмотря на его паскудный характер, уж третий день как в печали пребывает…
— Неужели? — Голос предательски дрогнул.
И Евдокия стиснула зубы. Нет ей дела до Лихо… в печали он пребывает? Сам захотел, сам пусть и пребывает… и вообще… она злится.
— А то… ходит день-деньской по комнате, да все кругами, кругами… ковер вон истоптал весь. Мне перед хозяйкой стыдно, она его только-только купила. — Себастьян шагал широко и по лужам, нисколько не заботясь о том, что Евдокии неудобно. — И главное, в монастырь совсем уж собрался… ладно бы в женский, это я еще понять способен.
— Вы… вы богохульник!
— Я? — Себастьян остановился. — Помилуйте, Евдокия. Какое богохульство? Молодой здоровый мужик должен стремиться в компанию женщин, а не таких же молодых и здоровых мужиков. Вы слышали, что о тех монастырях говорят? Вот то-то же… это и есть истинное богохульство. А у меня так, фантазии…
— Вот держали бы свои фантазии при себе.
Евдокия попыталась обойти лужу по краешку, но Себастьян хмыкнул и, перехватив зонт хвостом, поднял Евдокию за плечи.
— Что вы делаете?
— Проявляю хорошее воспитание. — Он пересек лужу, весело шлепая по ней ногами, поднимая тучи брызг и явно получая от оного действа преогромнейшее удовольствие. Поставив Евдокию на другом конце лужи, Себастьян сунул ей зонт. — Мне матушка говорила, что женщины — создания слабые, о них надобно заботиться…
— А… а давайте, я сама о себе позабочусь? — предложила Евдокия, с тоской оглядываясь.
Поезд из Гданьска затерялся в дожде и тумане и ныне представлялся такой же фантазией, как и далекий «Метрополь», в котором Евдокию ждал нумер.
— Увы, мое хорошее воспитание против. — Себастьян вновь схватил Евдокию за руку. — На чем мы остановились? Ах да, на богохульстве и моныстыре… вот вы теперь же понимаете, почему я не хочу, чтобы мой дорогой братец отправлялся в монастырь? Его там плохому научат!
— Молитве и посту?
— А что хорошего в молитве, которая не от души, а по расписанию? Про пост вообще молчу… но я намерен тебя спросить кое о чем…
Он остановился аккурат посреди другой лужи, которую позволил Евдокии преодолеть самостоятельно, верно, хорошее воспитание имело свои пределы.
— Евдокия, тебе мой брат нужен?
И Евдокия ответила:
— Нужен.
— Ты на него злишься, но…
— Все равно нужен.
— Папаша подал очередное ходатайство, чтоб Лихо прав на наследство лишить…
— Плевать.
— И верно. — Себастьян широко оскалился. — Плевать. От титула одни проблемы, а потому…
Он сделал паузу, а затем произнес страшное:
— Я решил вам помочь!
…позже, в нумерах «Метрополя», где дорогих гостей ждала горячая вода и горячий же шоколад с фирменными штруделями, Евдокия спросит себя, почему не отказалась от этакого щедрого предложения. И сама себе ответит, что, во-первых, навряд ли ненаследный князь принял бы отказ, а во-вторых… кому, как не Себастьяну, знать своего брата?
Вдруг да…
…в конце концов, монастырь от Лихо никуда не денется. А от своего семейного счастья Евдокия не была намерена отказываться. Конечно, могло случиться так, что у оного счастья собственное мнение имелось, и Евдокия о нем спросит… когда-нибудь…
…лет через десять — двадцать…
С этой успокаивающей мыслью она принялась за штрудель.
Князь Тадеуш Вевельский изволили маяться головной болью, и рождена она была не столько многочисленными заботами, на оную голову упавшими, сколько весельем, которому князь предавался накануне. И нельзя сказать, чтобы принял он так уж много…
Стареет.
И пусть утверждают девицы, коих в клаб приглашают по соответствующей надобности, будто бы сохранил князь Вевельский прежнюю стать, но веры им никакой.
Продажные.
А ведь были времена, когда ему за романы, за естественные надобности, коих князь вовсе не стыдился, платить приходилось не звонкою монетой, но подарками, и то исключительно галантность проявляя, ибо нет ничего более губительного для репутации кавалера, нежели обвинение в скупости.
Ныне клабные девицы брали по прейскуранту.
И хоть были все как одна молодые да свежие, за чем распорядитель особо следил, а еще за тем, чтоб оные девицы ежемесячно к медикусу хаживали во избежание дурных болезней, но все одно не то… ах, куда ушли годы…
С этой мыслью князь изволили открыть очи, которые со вчерашнего отекли и слезились.
Коньяк был нехорош… или сигары… врали, дескать, высочайшего качеству, но тогда отчего в горле скребет? И по темечку бухает, так бухает выразительно, что прям сил никаких нет. Князь дотянулся до колокольчика, и верный камердинер возник у постели со стаканом огуречного рассолу. Чудодейственная сия жидкость имела благородный полупрозрачный колер и украшена была веточкой укропу, придававшей аромату рассола терпкие нотки.
— Подай, — прохрипел князь, открывая рот.
Определенно, табачок-с был негодный… а ведь дерут-то в клабе как за первостатейный…
…и снова намекнули, что, дескать, за князем долг…
…а за кем по нынешним-то нелегким временам долгов нет? Вот то-то же… благодарны должны быть, что в их клаб, который даже не в центре Познаньску расположился, князь захаживает, а они о долгах…
Огуречный рассол князь пил крупными глотками, с каждым оживая.
Впрочем, все одно он ощущал себя позорно слабым, немощным. И хоть бы каминные часы показывали полдень, Тадеуш Вевельский решил, что вставать не будет.
Тяжко ему.
И, вернув стакан камердинеру, ручкой махнул:
— Вон пошел.
Тот и вышел, оставив князя нежиться в кровати. Нет, пройдет минут десять, быть может — пятнадцать, и князь встанет, все ж таки решение решением, но еще с Ястрежемским встречаться, о свадьбе говорить… это после, но пока… он позволил себе лежать, разглядывая балдахин, каковой, как и многое в доме, нуждался в починке.
— Спите, папенька? — раздался над самым ухом вкрадчивый голос. — А уж полдень на дворе.
— И что? — Тадеуш Вевельский поморщился. Все ж таки старшего сына своего он не то чтобы не любил… хотя нет, не любил, конечно, что в его кругах было вполне себе допустимо, но куда печальней, что при мысли о Себастьяне он испытывал глубочайшее чувство брезгливости.
Не человек.
И не пытается даже скрыть вопиющую нечеловечность своей натуры. Порой князю казалось, что старший отпрыск нарочно его дразнит, но мысли этакие Тадеуш гнал. Да и вообще старался о сыне вспоминать пореже…
Нервы берег.
— Ничего, — сказал Себастьян, без приглашения, которого не последовало бы, усаживаясь в кресло.
Костюмчик белый, в тонкую лиловую полоску. Переливается белым золотом цепочка для часов. Сверкает перстенек на пальце… отливают чернотой когти.
И янтарные рога пренагло торчат из копны черных волос. А сами волосы длиннющие, в хвост собраны. Сколько раз ему было говорено, чтобы постригся… князь о волосах подумал с особою неприязнью, поскольку собственные его давно уже поредели, а лысина, ныне прикрытая белым полотняным колпаком, выглядела отвратительно.
— Я просто так… шел-шел, и дай, думаю, зайду проведаю любимого батюшку… давно не видел… верно, лет пять как!
Кончик Себастьянова хвоста щелкнул по одеялу, и это одеяло самым подлым образом съехало, обнажив тощие княжьи ноги с красными кружочками свежих клоповых укусов.
А говорили, что с прошлого-то раза перины перетряхнули, пересыпали и амулетами оберегли… вот же ж… врут, сволочи. Куда ни сунься, всюду врут.
Себастьян точно не заметил ни съехавшего одеяла, ни жалкого вида отца, который ерзал, пытаясь сесть. Но перины были мягкими, а длинная ночная рубаха опутала ноги, самым позорным образом князя Вевельского стреножив.
— А вдруг он занемог? Вдруг приключилось чего…
— Чего? — мрачно поинтересовался князь и потянулся к колокольчику. Но на звон камердинер не отозвался.
— Не знаю. Занемог там. Аль совесть проснулась досрочно.
— Шутить изволишь? Ничего не приключилось. — У Тадеуша получилось сесть в постели. — И твой визит несколько… несвоевременен.
— Ужас какой, — сказал Себастьян, вытягивая ноги.
— И если ты закончил…
— Я еще не начинал, папенька.
Хвост дернулся, показалось, раздраженно.
— Хорошо, чего ты хочешь? — Князь осознал, что старший отпрыск добром не уберется.
— Я хочу, чтобы позволил Лихославу жить так, как ему хочется. И если уж младшенькому нужно твое одобрение, ты одобришь все, что он сделает.
Следовало признать, что второй сын раздражал князя несколько меньше, чем первый.
— С какой стати? — Тадеуш сумел встать и, стащив колпак, швырнул его под кровать. — Если ты об этом… мезальянсе, то я свое слово сказал.
— Скажешь еще раз.
Князь поморщился: несмотря на чудодейственную силу огуречного рассола, минувший вечер все еще сказывался тугой тянущей болью в голове. Впрочем, он уже оправился от потрясения, вызванного визитом отпрыска. Облачившись в толстый шерстяной халат с вышитыми лебедями, князь потянулся, широко зевнул и поскреб в подмышке, где зудело особенно мерзко.
— Себастьян, — на голову князь надел чепец, не столько оттого, что боялся застудиться, сколько в попытке прикрыть лысину и редкие волосы, которые после сна некрасиво торчали, — твой нынешний визит лишен смысла. Я принял решение. И не собираюсь от него отступать. Если Лихослав хочет, чтобы титул остался за ним, он женится на этой…
— Богуславе, — подсказал Себастьян, любезно подав отцу зеркальце.
— Во-во. Если дашь себе труд подумать, то сам согласишься, что пять миллионов и полтора — большая разница…
В зеркало князь только заглянул и, скривившись, уронил на стол. Все ж таки до чего нелепым, жалким выглядит человек поутру! Лицо примятое, веки набрякшие, нос огромен, и подбородков уже не два — три… на красных щеках след от подушки, и еще завязки от чепца свисают с этих щек мышиными хвостиками.
— Разница имеется, — послушно согласился Себастьян. — Настолько большая, что хватит по твоим долгам рассчитаться… тебя ведь это интересует?
Князь насупился. О долгах он, впрочем, как и любой нормальный человек, вспоминать не любил и не вспоминал бы, но в последнее время кредиторы всяческий страх потеряли.
Письма пишут. Судом грозятся.
А третьего дня вовсе прислали лысоватого суетливого человечка, представившегося нонешним держателем княжеских векселей. И человечек этот, принятый весьма любезно, имел наглость требовать немедленного оных векселей погашения.
Две недели сроку дал.
— Не только меня, — поджав губы, произнес Тадеуш Вевельский.
Векселей было на сто пятьдесят тысяч злотней… а где их взять?
— Лихослав забыл, что его обязанность…
— Твоя обязанность. — Себастьян перебил отца. — Это прежде всего твоя обязанность — заботиться как о семейном имении, так и о своих детях.
Тихо стало. Слышно, как гудит, тычется в окно толстая муха. Надобно будет сказать, чтоб изловили, а то не дело это, чтоб в княжьей опочивальне мухи летали…
— Я и забочусь. Эта… как там ее… Богуслава — невеста завидная, княжьего древнего рода… с приданым…
Князь не стал озвучивать, что приданого этого хватит не только на погашение долгов. И почесался, мрачно подумав, что как только ситуация нормализуется, а она так или иначе нормализуется, потому как помимо упрямого Лихо имеется куда более сговорчивый Велеслав, а князю Ястрежемскому без разницы, кто князем Вевельским станет… ему бы доченьку пристроить… в общем, как только ситуация нормализуется, Тадеуш первым делом покинет этот убогий клаб, где с клопами управиться не могут. И долгами в лицо тычут уважаемому посетителю…
— К слову, — мысль о том, что проблемы его вот-вот разрешатся, привела князя в настроение, которое можно было бы назвать благостным, — эту купчиху можно выдать замуж за Велеслава…
…в семье миллионы лишними не будут.
— Самое оно. — Князь почесал живот. — И все довольны будут.
— Это вряд ли, — произнес Себастьян, по-прежнему глядя на отца снизу вверх, и было в его взгляде… не раздражение.
Недоумение?
— Ты сегодня же отправишься ко двору и отзовешь свое ходатайство.
— С чего бы? — Уступать сыну князь не собирался.
— С того, что в ином случае мне придется действовать так, как я то сочту нужным. — Себастьян поскреб когтем янтарный рог. — И боюсь, что тогда семейной репутации, о которой ты так трясешься, придется несладко…
— Угрожаешь?
— Предупреждаю, папенька. Я не знаю, как вам удалось втемяшить в голову Лихо, что он что-то там вам должен, но… я — не Лихо.
Себастьян погладил чешуйчатый хвост, о котором князю в свое время пришлось выслушать много нелицеприятного. Все ж, невзирая на объявленную королем политику толерантности, при дворе к нелюдям относились с немалым подозрением.
И сейчас Тадеуш испытал острый приступ брезгливости.
— Не нравлюсь? — поинтересовался Себастьян, хвост из рук так и не выпустив. — Как можно, папенька, сына родного так не любить…
— Какого сына? — Князь взял себя в руки и даже справился с преогромным желанием немедля вызвать камердинера, пусть выставит наглеца прочь. Остановило его то, что, во-первых, на зов камердинер уже не явился, а во-вторых, даже если и явится, то Себастьян всяко сильней. — Того, который уже опозорил весь род? Ты читал, что о тебе пишут?
— Читал.
— Тогда ты понимаешь, что теперь твое слово ничего не значит. Что бы ты ни озвучил… — Тадеуш Вевельский взмахнул рукой, отгоняя настырную муху. — Твои фантазии никому не Интересны.
— А вот это вы зря, папенька, — с расстановкой произнес Себастьян. — Мои, как вы изволили выразиться, фантазии заинтересуют многих… у меня давно уже интервью просят… так я не откажу… расскажу о детстве… о том, как ваши отцовские нелюбовь и небрежение толкнули меня на путь порока…
— Что?
Себастьян всхлипнул и кончиком хвоста утер слезинку.
— То, папенька! Я долго молчал, но не имею более сил! Отосланный во младенчестве из-за своего уродства, лишенный материнской любви и отцовской заботы, я получил сильнейшую душевную травму, которая ныне отзывается… и мои неестественные склонности есть закономерность. Я, может, в Аврелии Яковлевиче увидел зрелого мужчину… отца, которого мне так не хватало… а вы, папенька, равнодушная скотина, ежели этого не понимаете. Вот остальные, полагаю, поймут.
…и осудят.
…в свете Тадеуша и без того недолюбливали, а после этаких сплетен…
— Шантажируешь?
— А что еще мне остается делать? Мы, личности аморальные, иначе не могем-с… — Себастьян развел руками и поднялся. — Если же вам, папенька, этого мало, то… во-первых, Лихо женился позавчера, а во-вторых, вчера Евдокия выкупила ваши долговые векселя… к слову, за четверть стоимости отдавали… так вот, она или оставит их себе, или передаст дело в суд. И поверьте, я сделаю все возможное, чтобы она этот суд выиграла. Понятно?
— С-скотина…
— Весь в тебя, — осклабился Себастьян. — И да, ходатайство твое не удовлетворили… и не удовлетворят. Поэтому, еще раз повторюсь, оставь Лихо в покое.
— Что?
— Что именно тебе не понятно, папенька? — Это Себастьян произнес с насмешкой. — Уж извини, но при дворе ты многим… поперек горла стоишь. И мою просьбу уважили с преогромною охотой… даже за услугу не сочли.
Князь побагровел. Нет, он, конечно, знал, что старший отпрыск уважения к нему не испытывает, но чтобы вот так, беспардонно, в дела отцовские лезть? Да еще и гордиться этим?
— Кстати, — из кармана пиджака появился плоский портсигар, который Себастьян раскрыл и перевернул над кроватью, — говорят, что нехорошо в гости без подарков… так что вот… думаю, вы поладите. Кровопийца кровопийцу завсегда поймет.
Что именно было в портсигаре, Тадеуш Вевельский уточнить не успел.
— Папа! — Голос Велеслава донесся из-за двери, а в следующее мгновение дверь эта распахнулась, едва не ударив князя по носу. — Папа, ты слышал?!
Следовало признать, что из всех сыновей, которых боги послали — и в этом послании свыше виделась князю некоторая избыточность, — Велеслав сильнее прочих походил на отца, притом как внешне, так и яркою, неугомонной натурой.
— Слышал, слышал, — ответил за князя Себастьян. — Здравствуй, дорогой брат. Не скажу, что рад тебя видеть, но хорошо, что зашел… не придется дважды повторять.
— Это все ты! — Велеслав брату не обрадовался, зато с ходу осознал, кто стоит за крушением всех его, Велеславовых, надежд и чаяний.
За десять лет Лихославового отсутствия он привык к мысли о том, что именно он, Велеслав, и унаследует титул. Не то чтобы он желал брату смерти, но… всякое может случиться, а о Серых землях еще те рассказы гуляли.
Но нет, вернулся…
…и Велеслав осознал, сколь велика разница между потенциальным наследником и обыкновенным уланом, пусть бы и офицером, пусть бы и шляхетных кровей, пусть бы и служащим во дворцовой гвардии, но… все одно нищим.
Бесперспективным.
И ведь все удачно складывалось! Лихо жив и при невесте, пусть всего-навсего купеческого роду, но состоятельной, получил бы свой надел, может, пару деревенек, тех, что позахирелей… и отбыл бы бытие налаживать. А то и вправду, не в Познаньске же волкодлаку оставаться? И так перед людьми неудобственно выходит, что один брат — метаморфус, а другой и вовсе, простите, боги, волчьих кровей…
…но это Велеслав простил бы. И в добровольном изгнании Лихо стал бы навещать… изредка… или письмами, открытками святочными опять же радовать… так нет ведь, надо было этому недоразумению хвостатому влезти…
…и главное, как он успел? До самых до верхов дошел!
Скотина.
— Ты… ты понимаешь, что натворил? — Старшего братца Велеслав не боялся, помнил, как в далекие детские годы гонял, привязавши к хвосту панталоны маменькиной горничной, а еще склянки, подкову и прочую мелочь. Нет, не один гонял, с компанией, но так оно завсегда и было, пусть времени с той поры прошло изрядно, но оно и к лучшему. Тогда-то все дрыном закончилось и носом разбитым, который после вправляли, а все одно переносица вышла неровною. И за это Велеслав затаил обиду. Ныне же он чувствовал свое превосходство.
А и то сказать, Себастьян высок, но Велеслав все одно выше на полголовы. И в плечах пошире будет. И не зря он носит уланский мундир, небось фехтует получше иных, да и кулачного бою, который многие мнят забавой для простонародья, не чурается.
— Понимаю. — Себастьян сделал шаг назад, впуская брата в княжескую опочивальню. — То, что давно пора было сделать. А тебе что-то не нравится? Я думал, что ты порадуешься за брата…
Велеслав порадовался бы, когда б вышеупомянутый брат отбыл бы в деревню на вечное поселение.
— Велечка, — Себастьян похлопал улана по плечу, — угомонись уже. Лишек получит титул. Женится вот… женился… и будет счастлив… и проживет долгую хорошую жизнь. Он это заслужил.
— Чем же?
Велеслав отчаянно искал предлог дать старшему в морду, поскольку, даже ежели отрешиться от иных, важных причин нелюбови, оная морда была зело нагла.
Прямо-таки вызывающе нагла.
И скалился, главное, бес рогатый…
— Тем, что годами тянул тебя на своей шее, — перестав улыбаться, сказал Себастьян. — Оплачивал твои долги карточные. Твоих девок. Твою квартиру. Твоих лошадей, которых ты каждый год меняешь…
— Мое положение…
— Твое положение — твоя проблема, Велька. Надеюсь, скоро до тебя дойдет… а не дойдет, таки на Серых землях всегда людей не хватает, будут рады.
Поскольку возразить было нечего, возражать Велеслав не стал, просто ударил.
Попытался.
Себастьян с легкостью перехватил руку, и тонкие пальцы клятого метаморфа стиснули запястье, причем так, что кость затрещала.
— Сломать? — поинтересовался Себастьян, глядя в глаза. С усмешечкой своею, которая, правда, не оставляла сомнений, что ежели понадобится, то и сломает.
— Я, между прочим, тоже твой брат. — Велеслав руки берег.
— Конечно, — к счастью, метаморф не стал долавливать, — и я безумно рад, что иногда ты об этом вспоминаешь.
Он стряхнул пылинку с синего уланского мундира.
— Я очень надеюсь, что ты все поймешь правильно…
Велеслав кивнул: поймет.
И запомнит.
Ничего, жизни длинная, а королевская милость — вещь такая, которая сегодня есть, а завтра и нету… выпадет еще случай поквитаться за обиды, и за давние, и за нынешние…
Додумать Велеслав не успел.
И удара не увидел. Только нос хрустнул; стало вдруг больно; и потекла по губам кровавая юшка.
— За что?!
— За все, Велька, за все… и на будущее… — Себастьян по плечу похлопал. — Глядишь, ты в этом будущем благоразумней станешь…
Отцовский особняк, который никогда-то не был ему домом, Себастьян покидал в приподнятом настроении. Жизнь налаживалась.
Оставалось решить пару-тройку мелких проблем, и к этому вопросу Себастьян собирался подойти весьма творчески… в конце концов, он имеет право на небольшую моральную компенсацию…
— На от. — Тадеуш Вевельский протянул сыну платок и поморщился, все ж таки не любил он драк и кровью брезговал. Но в данный момент его занимал вовсе не разбитый нос сына, а миллионы, нагло уплывавшие из рук… впрочем, ежели поторопиться… небось князь Ястрежемский ныне во дворце нечастый гость… он все больше при монастыре обретается… и пока все выплывет, пока слухи…
…да и сам он настаивал на том, чтоб свадьба состоялась как можно скорей.
…сегодня встретятся, как и собирались, а завтра уже свадьбу устроить…
— Собирайся, — велел князь Вевельский, стянув колпак. — Жениться поедем.
