Бурьян давал хорошее прикрытие, и Персефоний с бывшим бригадиром быстро добрались до кладбищенской ограды. Та представляла собою низкий дырявый плетень, местами совершенно исчезавший в пышной траве.

— Много заросших могил, — отметил Хмурий Несмеянович. — Это хорошо: подкрадемся спокойно.

Он выбрал место пониже и перемахнул через плетень, не задев ни единой травинки. Персефонию не составляло труда повторить прыжок, но он замешкался.

— Что копаешься, корнет? Сигай!

Упырь преодолел преграду и шепнул:

— Я почувствовал людей. Много людей — идут со стороны села.

— Проклятье! — выругался Тучко, оглядываясь и сжимая посох. — Да не может быть, чтоб они в Пропащево ночевали! Когда мои парни на постое, никто не спит спокойно… Может, это не они, ты как насчет толком учуять?

— Я попробую, — сказал Персефоний.

Должно быть, однако, невольный страх перед растворением сознания в мире ночи не позволил ему поддаться Зову. Да и Зов звучал слабее, чем в лесу. Он покачал головой:

— Извините, Хмурий Несмеянович, ничего не получается. Но на вид… — Он распрямился, всматриваясь в темноту. — На вид скорее крестьяне. Однако идут осторожно, ровно таятся.

— Идут именно сюда? — уточнил Хмурий Несмеянович и сказал: — Давай-ка отойдем в сторону. Поглядим, что тут к чему.

Полагаясь на зрение и чутье упыря, оба путника попытались убраться с дороги крадущихся крестьян, однако те, приблизившись, начали растягиваться цепью. Отступая, Персефоний и Хмурий Несмеянович были вынуждены отойти за одну линию с часовней, которая расположилась на дальнем от ворот конце дороги, делящей погост на две части. Загадочные крестьяне, которых уже видел и Тучко, сохраняя полное молчание, перебирались через плетень и, насколько получалось, неслышно скользили между могил.

Наблюдая за ними из тени часовни, путники не заметили, как за их спинами возникли две фигуры.

— Не двигаться! — тихо, но отчетливо прозвучало в ночи. Приказ сопровождался сухими щелчками взводимых курков.

Тучко и Персефоний медленно обернулись. Перед ними стояли двое: седобородый человек с жесткими глазами бывалого охотника и молодой лесин. Охотничьи двустволки с кремневыми замками смотрели точно в животы.

— И где только посох раздобыли? — проворчал охотник, кося глазом на удаляющихся пропащинцев. — Ты посох-то брось, мил человек.

Тучко, не делая резких движений, отложил посох в сторону — достаточно далеко, на первый взгляд, чтобы не вмиг до него дотянуться.

— Думается мне, мой друг, эти двое не похожи на наших соседей, — заметил лесин. Он был одет опрятно, с претензией на вкус, и слова выговаривал с академической правильностью, давая понять, что получил хорошее образование.

— Верно подметил, паря, совсем не похожи. Вишь, додумались-таки, поганцы, со стороны ватажников кликнуть. И не абы каких — ладные с виду.

— Не правда ли, хорошо, что мы предугадали их подлый ход и сумели опередить? — усмехнулся лесин. — Наши-то, пожалуй, покрепче.

— Это скоро видно будет, чьи покрепче окажутся. А что, дорогие разумники, сколько вам пропащинцы заплатили?

Персефоний думал, что Тучко станет возражать, но тот, к его удивлению, только вздохнул:

— «Заплатили»… Не смеши меня, у них что, еще и деньги есть?

— Как не быть деньгам? — сказал охотник. — Без денег разумному нельзя. Или ты хочешь сказать, что вам купюрами заплатили?

— Ты сам бы взял, кабы предложили? Нет, мы одного человечка ищем. Пропащинцы сказали, он тут будет. Просили «хланг прикрыть», а потом забирать его и делать что душе угодно. Вот его они, как я понимаю, за деньги наняли, только платить не собираются.

— Как это на них похоже, — улыбнулся лесин. — Друг мой, у меня просто сердце разрывается от этой истории. Их просили «прикрыть хланг»… — издевательски повторил он выражение Тучко.

— Да, скверно придумано, — согласился охотник. — Ты бы поглаже соврал, мил человек.

— Зачем? — равнодушно пожал плечами бывший бригадир. — Нам против всей их оравы переть не резон, пришлось согласиться.

— Что-то скверно вы своего «человечка» отрабатываете, — все тем же насмешливым тоном произнес лесин.

— Была охота в чужие дрязги лезть. За что у вас, кстати, спор идет?

— Мой друг, я умиляюсь все больше и больше! — поделился лесин с охотником. — Их попросили убивать нас и даже не рассказали, за что! Предполагается, по-видимому, что мы с тобой должны, отбросив осторожность, позволить заговорить себе зубы…

— Постой-ка, паря, не трепись, — оборвал его охотник. — Возьми-ка лучше посох да скажи мне, заряжен ли он.

Он посторонился, давая «паре» нагнуться за боевым артефактом. Тот поднял посох, уверенно, но, пожалуй, слишком картинно удерживая ружье в одной руке. Кажется, обращаться с оружием он учился больше по картинкам в приключенческих книгах Жуля Веря и Лови Пуссинара, нежели на стрельбах.

— Конечно, заряжен… — сказал он и осекся. — Хм! Однако не слишком качественно. Да им только от хулиганов отмахиваться, и то разумнее использовать в качестве дубины.

Он с пренебрежением бросил волшебное оружие на землю.

— Так я и думал, — кивнул охотник. — С виду сущий герильяс, да с посохом — звеньевой, не меньше. У кого служил?

— Бригада Тучко, — ответил Тучко. — А ты?

— Хватко. Сколько раз перворожденцев встречал?

— Дважды. Ты в Ховайске на каком фланге стоял?

— Ха! Ни на каком.

— Верно. Ну, здорово, что ли? Или ты все-таки решил влепить мне пулю из-за какой-то деревенской склоки?

— Это я еще не решил, — обнадежил его охотник. — Скажи сперва, кого поджидаешь.

— Бригадира, — не моргнув глазом ответил бригадир.

— А я тебя знаю, стало быть! Ты Жмур. И бригадир тебе… кем там приходится, а?

— Не чужим, — отрубил Тучко, но развивать тему не стал. — Я тебя тоже помню, только имя запамятовал. Ты третий звеньевой Удава. На той станции, где богатый хабар взяли, по центру пер. И хорошо пер, я прям залюбовался.

— Ага, было дело! — хохотнул охотник.

Лесин в продолжение этого разговора переводил недоуменный взгляд с одного на другого, потом не выдержал:

— Перегоныч, друг мой любезный, ты не собираешься ли отпустить этих?..

— Точно! — весьма правдоподобно обрадовался Тучко, словно и не замечая присутствия лесина. — Дурман Перегоныч!

— Верно, я! Как живешь, служивый?

— А то не видно? Слыхал небось, как бригадир с нами обошелся, паскуда?

— Слыхал. Но, видать, не со всеми! Тут он. И не один, сам-девят.

Тучко выругался.

— Где он?

— Обманули тебя пропащинцы. Хотя и не сказать, чтоб наврали. Хмур со своими дружками на нашей стороне, за Грамотеево согласился выступить. С минуты на минуту наша «деревенская склока» закончится… А мне его рожа сразу знакомой показалась, но они ж не представлялись, по душам говорить не спешили, вот я сразу-то его и не припомнил.

— Что ж, он действительно тут, как нам и сказали, — вздохнул Хмурий Несмеянович. — Сам-девят, говоришь? А кто с ним?

— Зачем тебе знать? Малахольный упырек и пустой посох — не те силы, которые тебе нужны.

— Мало ли, как дело обернется? — философски ответил Тучко. — Может, и прибудет еще моих сил.

— Может, и прибудет, — в тон ему сказал Дурман Перегонович. — Этого я тебе даже пожелал бы, наверное. У тебя ведь, поди, серьезный вопрос к бригадиру?

— Еще какой серьезный! Да ты ведь, наверное, и догадаться можешь какой?

— Перегоныч! — еле сдерживаясь, чтобы не закричать в голос, воскликнул лесин. — О чем ты думаешь? Нам на позиции быть надо! Если тебе не хочется убивать герильяса — воля твоя, давай хотя бы свяжем проходимцев…

— Цыц, салага! Хочешь счастье в жизни иметь — меня слушай, а будешь мешать — не обессудь… Значит так, Жмур. Все пополам — и у нас с тобой полный мир и согласие. Носика, — он кивнул на лесина, — с собой возьмем, он гонористый, но не бестолочь. Решайся, боец! Их там девять — но у нас два ружья, да твой посох, да упырь… если сработаем четко — осилим!

Персефоний едва поспевал за ходом беседы. Его еще толком не обструганный жизнью ум, словно по инерции, продолжал гадать, какая причина подвигла крестьян из-под Купальского леса искать помощи наемников и идти среди ночи на кладбище, а между тем у него на глазах два бывалых герильяса, впервые в жизни друг с другом встретившись и тем не менее поняв один другого не с полуслова даже — с полуслога, в минуту сговорились сообща убить девять разумных и поделить клад! Дурман мигом забыл о грамотеевских интересах, а Тучко так нагло разыграл роль собственного брата, что молодой упырь чуть было сам не поверил ему.

— Может, и осилим, — протянул Хмурий Несмеянович. — А, Перс? — Он толкнул Персефония в бок. Тот не сразу понял, что это дурацкое обращение звучит в его адрес. — Что скажешь? Кажется, это шанс! Третий звеньевой Хватко — это тебе не фунт изюму… Может, и сладим…

— Раз ты так говоришь — стоит попробовать, — кивнул Персефоний, прилагая немалые усилия, чтобы сохранить невозмутимое выражение лица.

— И все пополам? — уточнил Дурман.

— Пополам! Глупо жалеть о деньгах, которых все равно за всю жизнь не потратишь. Пополам, Перегоныч!

— Вот и договорились, Несмеяныч. Слухай сюда, Нос, — не сводя прицела с Тучко, повернулся Дурман к своему молодому образованному товарищу. — Хмур в наших местах клад положил, и мы его возьмем, нужно только перебить его спутников, самого бригадира взять живым и выпытать, как клад поднимать. Если будешь слушаться, я тебе из своей доли отстегну, не обижу. Если я хоть заподозрю, что ты не то что помешать — ослушаться меня решил… убью на месте. Усвоил? Теперь ты, Несмеяныч. Не серчай, посох я тебе верну попозже. Мы теперь так сделаем. Брательник твой со своими хлопцами, я думаю, пропащинцев легко раскидает, без нашего участия. Так что мы тут посидим, подождем, когда все закончится, а потом в толпе подберемся поближе. Там я тебе посох-то в руку суну, и вдарим. Как тебе?

— Толпа точно будет?

— Точнее некуда. Вон там, у памятника… — Дурман кивнул в сторону изваяния, и тут же в ночи послышались выстрелы и крики. — Ага, началось! А ну, хлопцы, айда в часовенку, там из притвора хорошо все видно.

Он сделал шаг вбок, показывая, что союзники должны идти первыми. Тучко с Персефонием направились к часовне. Перестрелка нарастала, зажужжали пущенные наугад пули.

— Быстрее! — поторопил Хмурий Несмеянович упыря.

Пригнувшись, они достигли входа. В часовне царил сумрак, едва разгоняемый двумя или тремя лампадами. Узкие окна давали возможность наблюдать за ходом боя, чувствуя себя в относительной безопасности.

— Пустим молодых к окошкам, — предложил Дурман бригадиру. — У них и глаза позорче, не то что у нас, простых людей, они проследят, как драчка пойдет. А я тебе пока расскажу, кто с Хмуром ходит.

Он перечислил спутников Жмурия Несмеяновича: четверых людей, волколака, водяного, упыря и полевика. Лешего почему-то не упомянул, равно как и двух иноземцев. Бригадир после каждого описания хмыкал или крякал, называл имя и характеризовал бойца: «Слабак!» — или: «Серьезный тип…» — или: «Тот еще зверь!»

«Тех еще зверей» набралось двое, а вот «серьезных типов» шестеро, «слабаком», к сожалению, оказался только один. Самого себя Хмурий Несмеянович отнес ко второй категории. Они с Дурманом стали планировать схватку.

— Еще-то оружие есть? — как бы между делом спросил третий звеньевой Удавия Охватьевича. Вместо ответа бывший бригадир медленно распахнул на себе куртку. — А со спины?

— Может, еще раздеться прикажешь? Не дури, Перегоныч, нам обоим крупно повезло, что мы встретились. И насчет денег я правду сказал: их столько, что, отдав тебе половину, я ничего не потеряю — все равно столько нельзя истратить. Вот еще что у меня есть, — добавил он и показал два ножа: свой собственный и тот, который отнял у брата еще в Лионеберге. — Это простой, а этим можно убить упыря.

— Солидно! Сумеешь метнуть? Тогда первый шаг твой, иначе этот упырь доставит нам неприятности. Потом мы с Носиком…

Персефоний и молодой лесин по имени Нос тем временем наблюдали за ходом перестрелки, переросшей в настоящее сражение. Похоже, многие пользовались не обычными охотничьими ружьями, а армейскими скорозарядными образцами, то ли подобранными на местах боев, то ли купленными у не слишком щепетильных герильясов. То тут, то там полыхали отблески простейших заклинаний, но изредка доносился и демонический вой, и другие звуки, свидетельствовавшие о том, что в распоряжении противоборствующих сторон имеются и серьезные боевые чары.

На первый взгляд кладбище было охвачено хаосом безумия, но, присмотревшись, Персефоний быстро уловил картину боя. Пропащинцы угодили в засаду. Они сопротивлялись яростно, но грамотеевцы пришли раньше и, просчитав действия противников, поджидали их, сосредоточившись на флангах. Таким образом, не превосходя ни числом, ни вооружением, они получили тактический перевес, позволивший сбить пропащинцев в кучу и хладнокровно расстреливать, пока те метались. Однако уцелевшие пропащинцы, закрепившись среди могил, подняли в ответ ураганный огонь и начали медленно отступать, грамотно прикрывая друг друга — очевидно, среди них были те, кто имел армейский опыт.

Нос, хотя и держал ружье по-прежнему направленным в сторону Персефония, увлекся.

— Нет, не вырвутся! — сообщил он упырю. — Наемники их подсекут. Сам Хмур Тучко — подумать только! — куда им против него! Будут знать…

— Из-за чего у вас вражда? — спросил Персефоний.

— Ты что, действительно не знаешь? Неужели совсем газет не читал?

— В последние дни — нет.

— «В последние дни»! — передразнил Нос. — Да это уже которую неделю тянется! Впрочем, вооруженное противостояние началось и впрямь недавно, но я ежедневно шлю корреспонденции. Представляю, как сейчас в Лионеберге все рвут друг у друга из рук номера «Костомылки» с моими сообщениями! — вдохновенно произнес он и представился: — Каждырко Нос Просуваевич, собственный корреспондент лучшей газеты Кохлунда.

— Очень приятно. Персефоний.

— Взаимно. — Ритуал знакомства был несколько подпорчен тем, что Каждырко сначала переложил ружье в левую руку, чтобы держать его наготове; однако пожатие правой было быстрым и энергичным. — Я прибыл сюда еще в то время, когда ставили памятник Томасу Бильбо. Многие думали, что редактор отправил меня в родное село как в ссылку, но для прожженного журналюги нет скучных мест! Думаю, единственное место на свете, откуда я не смог бы прислать захватывающих дух корреспонденций, это пустыня, но только потому, что в пустыне нет телеграфа.

— Я всегда думал, что журналистская этика запрещает вмешиваться в ход событий, — заметил Персефоний, покосившись на ружье в руках собеседника.

— Я не только журналист, я — гражданин! И как потомственный обитатель Грамотеева не мог оставаться в стороне!

— В стороне от чего? Вы так и не сказали, по какой причине между двумя селами идет вражда, — напомнил Персефоний, с ужасом думая, что сейчас услышит вариацию на тему ссоры Дивана Дивановича с Диваном Некисловичем.

Опасение не оправдалось — однако упырь не мог сказать, что рад этому.

— Ну конечно, из-за исторической правды! Пропащинцы не признают Томаса Бильбо. Уверяют, будто на самом деле его звали Тормасом Бальбой. Вообрази, они говорят, что он был гаврокумариканцем! — Чувствуя свое подавляющее интеллектуальное превосходство, лесин плавно перешел на «ты».

— Кем-кем?

— Ну, негром! Экий ты неотесанный! Слово «негр» сейчас говорить нельзя. Надо говорить «гаврокумариканец».

— А «негр» почему нельзя?

— Это неполиткорректно! Нег… то есть гаврокумариканцы обижаются.

— Слово как слово, — пожал плечами Персефоний, которому как раз «политкорректное» определение показалось некрасивым: добро бы именоваться по одному континенту, но претендовать сразу на оба… — И вообще, какая им разница? Где негры, а где мы?

Носа передернуло.

— Ну не говори ты этого слова на букву «н», это неприлично! Графство Кохлунд теперь — часть мирового сообщества и должно отвечать его высоким требованиям! Ты уж мне верь, я все про это знаю.

— Ладно, верю, — согласился Персефоний, — только все равно не понимаю, из-за чего стрельба идет.

— Так я же говорю: пропащинцы стоят за то, что Томас Бильбо был Тормасом Бальбой. Якобы он предок того самого арапа, от которого произошел известный имперский стихоплет. И когда стараниями лучших людей Грамотеева был поставлен памятник, пропащинцы отказались его признавать. В первую же ночь была предпринята попытка вандализма. Однако в Грамотееве уже было известно, что пропащинцы заготовили памятный камень своему Тормасу, чтобы водрузить его на постамент вместо изваяния Томаса, так что с вечера была выставлена охрана из числа добровольцев. — Увлекшись, Нос незаметно соскользнул на публицистический стиль речи, которым, кажется, неплохо владел. — Охрана блестяще справилась со своими обязанностями, однако первое столкновение оказалось не последним. С исключительным упрямством игнорируя тенденции мировых либеральных процессов, эти апологеты местнического протекционизма, руководимые Тамасом Бильбиевым, якобы прямым потомком упомянутого Тормаса, старорежимным ренегатом и наймитом имперской пропаганды, стремящимся очернить светлые страницы нашей славной истории, возобновляют попытки расправиться с монументом Томаса. Однако просвещенные люди из Грамотеева говорят: «Победа будет за нами!» Это же говорит и их духовный вождь, истинный патриот и бескомпромиссный либерал, потомок славного Томаса Бильбо, Тобиас Бильбоу. Его имя, безусловно, известно всем просвещенным людям Кохлунда: именно благодаря ему, сообщившему бережно передаваемые из поколения в поколение его семьи крупицы исторической справедливости, оная справедливость была восстановлена в полном объеме при подготовке истинной редакции произведения Н. В. Гигеля «Томас Бильбо»…

Нос жестом фокусника выдернул из внутреннего кармана своего сюртука изданную in quarto книгу в бумажном переплете и протянул ее Персефонию. Тот машинально взял издание. На серой обложке значилось: «Томас Бильбо. Сочинение г-на Гигеля Никогоя Вразумляевича. Истинная редакция. Издано с благословения епископа Усеченко, униарха Кохлунда и Накручины, по поручению графа-регента Кохлунда и вице-короля всея Накручины Викторина I Победуна. Запупырия. Издательство Зпугнева Брызжинского».

В голове у Персефония отчего-то все поплыло. Должно быть, многодневные блуждания по землям графства, пережитые опасности и откровения, научив упыря держать себя в руках и смотреть вокруг взором спокойным и невозмутимым, все же поселили в нем какое-то глубинное напряжение, которому обязательно нужно было разрядиться на какой-нибудь предмет — и так случилось, что это произошло именно теперь. А что послужило непосредственным толчком: очередной эпизод из новой жизни Кохлунда, история с Томасом, мнение Носа, излагаемое под звуки выстрелов и криков, или собственно серая книжка в руках — было уже несущественно.

— Сумасшествие… — проговорил Персефоний, потирая пальцем висок.

— Не говори этого слова.

— ?

— На букву «с». Надо говорить — «индивидуальное восприятие действительности».

— К черту индивидуальное восприятие! Ты что, хочешь сказать, что два села режут друг друга из-за того, на какой лад перекроить историю? Они же там убивают друг друга! Вам что, войны не хватило?

— Во-первых, — поморщившись, назидательно сообщил ему Нос, — произносить это слово на букву «в» неполиткорректно, нужно говорить: «вооруженное столкновение», «конфликт», а еще лучше — просто «обострение отношений». Во-вторых, «перекраивают историю» только имперские пропагандисты, а мы восстанавливаем историческую справедливость, и замечу тебе, мой вспыльчивый друг, что работы здесь непочатый край. А в-третьих — что же, по-твоему, может быть благороднее и возвышеннее, чем умирать за правду? По-твоему, было бы лучше, если бы эти разумные, — тут он указал за окно, где как раз в эту минуту возобновилась бурная перестрелка, — убивали друг друга ради низменной материальной выгоды?

Его речь, на которую Персефоний, если честно, навряд ли сумел бы найти спокойный взвешенный ответ, была прервана новой серией выстрелов.