Персефоний не сдержал невольной дрожи. С некоторых пор он считал, что, хотя бывший бригадир остается загадкой, удивить его он уже ничем не может.

Ан смог!

— Надеюсь, ты не намерен распространяться о том, что некромантия — один из самых тяжких грехов? Слушай дальше. Когда вся эта муть с пальбой закончилась и суверенитет устаканился, я никак не мог придумать, что с кладом делать. И кохлундцам отдавать неохота, и иностранцам продавать противно. И так уже все графство на три раза перепродано. То есть, по правде говоря, в Лионеберге-то я для того и выбрался, чтобы покупателя подыскать. Но когда осмотрелся и подумал, что коллекцией будет владеть этакая жирная улыбчивая харя, такое зло взяло. Такое зло, корнет, что всех моих прежних грехов не хватило бы, чтобы его вместить.

Персефоний чувствовал, что это не просто фраза. Однако даже отблески такой безмерной злости не смогли затмить тоски в глазах Тучко.

— Но чего не делать — придумать легко, а вот делать-то что?

— Вы могли бы передать коллекцию империи, — сказал Персефоний. — Может быть, за это вам бы что-нибудь простилось…

Он прикусил язык, однако было поздно.

— Ты что, смеешься, корнет? — прикрикнул Хмурий Несмеянович. — Да любой нормальный человек за пределами графства должен лично растоптать всю эту чертову коллекцию, если взамен ему предложат придушить меня голыми руками! Я тебе, конечно, про свою войну мало что рассказал, но, кажется, должен бы понять…

— Я понимаю. Только война — одно дело, а предметы искусства — другое… Ладно, извините, это я сглупа сказал. Да и не ищете вы прощения…

— Хоть что-то ты понял!

— Извините, не хотел вас прерывать. Вы говорили про этот амулет… то есть собирались сказать, что для меня его приготовили, — с легким оттенком вопроса уточнил Персефоний.

— Ну да, собирался, — кивнул Хмурий Несмеянович. — Была такая мысль, когда я предложил тебе соглашение о коммерческом донорстве. Думал: и из города вырваться поможешь, и потом службу сослужишь. Переложу клад в новое место, зачарую, из-под упыря сокровища уже никакой умелец не поднимет. Амулет на тебя настроил. Но теперь окончательно передумал. Верить мне на слово не прошу, просто подумай и реши: стал бы я сознаваться, если бы ты мне нужен был для ритуала?

— Я верю, — сказал Персефоний.

— При чем тут твоя вера? Экий ты порой дурень, корнет. Если хочешь знать, я уже раз пять решение менял с тех пор, как из Лионеберге тебя на спине вынес. Напомнил ты мне кое-кого… Но не это тебя спасло, можешь не сомневаться. Просто я наконец принял решение. Коллекцию нужно передать империи, но не ради соплей каких-нибудь розовых, а просто потому, что кохлундцев и западенцев я ненавижу куда больше. Деньги у меня есть, там, вместе с музейными ценностями, неплохая сумма наличными припрятана, так что я могу себе позволить жест назло всем этим сволочам. Пускай другие над своими схронами трясутся. Знаешь, каково им теперь приходится? Смотришь, бывало, как боевой командир, который ни пули, ни чар не боялся, бледный, нервный, мечется по графству, ищет скупщиков и потеет при мысли, что о его кладе прознают наверху или что бойцы решат, будто от них законную долю укрывает… А бойцы и впрямь за ним следят неотступно: вдруг, гад, надует? И штаб каждого трясет: а не укрыл ли, сукин сын, от незалежной казны лишний мешок монет? Смотришь на все это, корнет, и… В общем, не видать им, никому, моего клада. Слушай, что я придумал.

Видишь вон тот лес? Он зовется Купальским. Там лежит клад, только добираться к нему через чащу бесполезно. Один лешак из наших — да ты его видел в «Трубочном зелье», Ляс — научил меня тропы путать, как это лешие делают, и вокруг нужного места я таких чар навертел — черт ногу сломит. Подле леса два села стоят: Пропащево и Грамотеево. Разделяют их версты три, и точно между ними лежит кладбище. Вот на него я и вывел точку переброски.

— Чары на кладбище? — не поверил Персефоний.

— Именно! В бригаде об этом знали, но постороннему ни за что не догадаться, хотя на самом деле все просто: есть там одна могила без покойника. Под крестом не гроб с телом, а только ковчежец с горстью земли, которую привезли из Зазнобии, с того места, где был некогда сожжен человек, которого нынешнее поколение школяров будет называть Томасом Бильбо. Крест, я слышал, недавно заменили памятником. Нынче ночью мы с тобой пройдем на кладбище, ступим на зачарованное место и очутимся у схрона. Там я отпущу мертвеца, и мы перенесем коллекцию в брику. Думаю, к утру управимся. Брика у нас вместительная, все влезет. Потом ты повезешь ценности, а я останусь. Подыщу местечко, спрячу амулет, для достоверности еще тропы спутаю вокруг. Мои парни — не большие любители морочить себе головы, но, потеряв меня, могли и подсуетиться, найти где-нибудь колдуна потолковее, который умеет клады поднимать. Вот для него и постараюсь. Он будет искать некротические чары — и найдет, и будет ломать их до седьмого пота, прежде чем сообразит, что перед ним пустышка. А уж парни создадут ему такие нервные условия работы, что смекалку у него напрочь отшибет. И хотел бы я еще посмотреть, что с ним сделают, когда он скажет, что клада под амулетом нет! — усмехнулся Хмурий Несмеянович.

— А потом что? — спросил Персефоний.

— А потом — твоя забота. Как только возьмешь в руки вожжи, выбрасывай меня из головы и скачи куда захочешь. Лучше всего — в империю, благо до границы тут рукой подать. Передашь им коллекцию, расскажешь, как подлый бригадир обманом увлек тебя в путешествие, намереваясь использовать как заклятого мертвеца. Кстати говоря, по факту не соврешь. За это мелкие прегрешения вроде несанкционированного кровопийства тебе отпустятся, а за спасенную коллекцию будешь награжден. Она сейчас имеет определенное политическое значение, так что похлопыванием по плечу не отделаются.

— А вы как дальше?

— Да уж как-нибудь. Одному все спокойнее. Деньги мы поделим, там и половины за глаза хватит, чтобы пожить в свое удовольствие. Махну за бугор, подальше и от тех, и от этих.

Он лгал, не понимая толком, что лжет. Однако Персефоний не стал указывать на это бригадиру. Все равно тот сейчас не в состоянии думать о будущем.

Хмурий Несмеянович занялся стряпней, всем видом показывая, что разговор закончен. Когда похлебка сварилась, он предложил упырю присоединиться к трапезе, и тот, вопреки обыкновению, не стал отказываться. Походный быт не располагал к утонченному наслаждению пищей смертных, однако зов ночи и очаровывал, и пугал Персефония, и он воспользовался едой, чтобы отвлечься от него.

— Запрягай лошадей, — сказал Тучко, доев.

Сам он отправился к пруду вымыть посуду. Уложив ее в мешок, сел на передок, оставив место для Персефония, положил на колени посох и свернул самокрутку.

— Ну так что, задача ясна, корнет? Тогда — вожжи в руки и вперед, — распорядился он, выпустив облако терпкого дыма. — На развилке сворачивай налево: поедем через Пропащево. А я пока тряхну стариной, попробую подзарядить эту оглоблю, чем получится.

Брика, несколько разболтавшаяся на узких тропах, заскрипела и задребезжала, выворачивая на дорогу. До развилки добрались быстро.

— Придержи коней, будем поспешать не торопясь, — посоветовал Хмурий Несмеянович. Ворожба над посохом, кажется, складывалась не очень удачно, и вскоре он со вздохом отложил его в сторону. — Я уверен, что сумел сбить парней со следа, но кто знает, вдруг они чуть раньше опомнились, чем я рассчитываю, и решили подождать меня на кладбище.

— А может, прямо на дороге или в Пропащево? — спросил упырь.

Тучко покачал головой.

— Нет. Если они меня ждут, то откуда угодно, только не с этой стороны.

Упырь не стал спрашивать об истоках такой уверенности, которая показалась ему не слишком оправданной в свете предположения, что «парни», обязанные заплутать, все-таки способны ждать бригадира именно там, куда он направлялся.

Показалось село — такое мирное, такое уютное в густой сине-серебряной ночи — как картинка в детской книжке. Лениво брехнула собака на чьем-то подворье. Далеко-далеко в черном лесу ухнула сова. Где-то пиликал сверчок.

На минуту Персефоний испытал чувство сродни тому, которого так опасался: ему показалось, что ум его откликнулся на зов ночи и распростерся ввысь и вширь, оставив его, потерянного, ошеломленного, бездумного и такого жалко-счастливого — в странном, полном непонятных ощущений одиночестве. Но чувство это быстро прошло, словно что-то его спугнуло, и показалось Персефонию, что это как-то связано с пожарищем, чернильным пятном лежавшим на одной из широких кривых улиц. Его хорошо было видно с пригорка, на который взобралась, покряхтывая и постанывая, брика: словно дыра от сгнившего зуба, словно подлая мысль, мелькнувшая в глазах при улыбке, выделялось это пятно среди уютных, основательных хат.

Почему-то упыря совсем не удивило распоряжение Тучко ехать к пожарищу.

Спустились с пригорка, въехали в село. Брика словно с силами собралась и, боясь потревожить сон обывателей, катила плавно и почти беззвучно.

У самого пожарища лошади встали. Было видно, что огонь отбушевал здесь не вчера: кое-где между обгорелыми бревнами и кучами хлама прорвался к небу неугомонный бурьян, колыхались лохматые стебли крапивы. Но черное пятно с полным равнодушием воспринимало попытки растений скрыть его. Оно щедро и самоуверенно источало неистребимый запах тлена, оно холодило и вызывало дрожь. Запахи печного дыма и хлеба, навоза, бахчи и базилика, которыми дышало село, бледнели и истаивали, долетая до этого места.

Персефоний вопросительно посмотрел на Хмурия Несмеяновича. Тот без всякого выражения в лице глядел на пожарище. Потом одним разом дотянул свою несносную самокрутку, от которой уже потрескивали его вислые усы, и щелчком отбросил ничтожный остаток на середину черного пятна. Брызнули и погасли искры.

— Было время, — заговорил Хмурий Несмеянович, — когда я на самом деле думал, будто мы сила. Бывало и другое: я видел, что мы — скопище ничтожеств. А иной раз даже дух захватывало от мысли, что и ничтожество может быть силой. И, по-честному, я не могу тебе сказать, когда до меня наконец более-менее дошло, в чем состоит подноготная этой войны. А вот отсюда я ушел другим человеком, — сказал он, указывая на пепелище. — Хотя, по-честному, когда сгорел этот дом, я для себя не открыл ровно ничего нового.

Некоторое время он молчал, но отнюдь не собираясь с мыслями — Персефоний видел, что его спутник вовсе забыл о времени. Он не стал торопить бригадира.

Наконец, вернувшись к действительности, Тучко продолжил:

— Моя жена подобрала раненого имперского солдата. Выходила его. Я бы и не знал ничего, но мы как раз поблизости тут были, с Яром и Эргономом. Завернул я к ней — да по старинке через сад, без стука. И нашел его. Рука к ножу, а жена встала — не смей, не дам! Потом и вовсе уговорила тайком парня вывезти. Я согласился. Как свечерело, начал готовиться, своих отослал… и вдруг…

Он спрыгнул с передка и, сделав несколько шагов, остановился на краю пепелища. И, обернувшись, широким жестом обвел селение.

— Они! Понимаешь, корнет, это они сделали. Не знаю, откуда проведали, почему именно в тот вечер, не знаю, я ли виноват — может, слишком громко с женой ругался, кто-то и услышал… Вот они все — мирные наши крестьяне, которых в бригады палкой нельзя было загнать, они пришли и сожгли живьем и того солдатика, и мою семью как предателей. Сам я выжил только потому, что дрался. Выскочил во двор — тут меня оглушили, хотели в огонь закинуть, да Яр с Эргономом прибежали, отбили. Вот так, корнет…

Он колупнул носком сапога черную, будто на нее нефти плеснули, землю и вернулся к повозке.

— Вот так, корнет, — повторил он, оглядываясь на село. — Я не говорю, что я за них воевал, хотя немножко все-таки и за них. Не настолько, конечно, чтобы благодарности требовать, слава богу, ума хватает. Но чтобы вот так… своих соседей…

Он потянулся в глубь повозки. Персефоний перехватил его руку раньше, чем она коснулась посоха.

— Не надо, Хмурий Несмеянович.

Тот поглядел на спутника с недоумением и ухмыльнулся.

— Брось, корнет. — Однако тот не разжимал пальцев. — Руки прочь! — рявкнул Тучко таким голосом, что каждая жилка, казалось, готова была ринуться исполнять приказ.

Персефоний и представить не мог, что голос простого смертного человека может быть таким, что в нем может выразиться такой гнев и такая воля. Однако он даже не вздрогнул и не ослабил хватки, и в ответ из глубин его существа поднялся — нет, не встречный гнев, а твердое понимание того, что следует и чего не следует делать.

Быть может, потому, что в его теле до сих пор обращалась кровь Хмурия Несмеяновича, усвоенная, когда упырь залечивал его рану, он не просто хорошо понимал бывшего бригадира — он даже видел в его чувствах некую червоточину, которую тот сам не мог ощутить. Крохотная червоточинка эта разрушала все, зарождающееся в душе, и было видно, что очень скоро для Тучко и настоящей ярости не останется, что и она, и все другие чувства, еще волнующие его душу, — это попытки утопающего ухватиться за соломинку.

И воля его не более чем мираж.

Впрочем, Персефоний не называл это такими словами, он вообще был далек от того, чтобы подбирать слова. Понимание пришло к нему, помогло сделать верный выбор, и ушло…

Упырь медленно разжал пальцы. Тучко неловко пошевелил кистью, разгоняя кровь: хватка оказалась посильнее, чем он ожидал. За те мгновения, что они стояли неподвижно, глядя друг на друга, всплеск раздражения странным образом улегся у него в душе. И, хотя он видел, что Персефоний уже понял свою ошибку и не нуждается в объяснениях, все-таки сказал:

— Брось, корнет. У меня и посох-то не заряжен. Не такое это простое дело, знаешь ли, а то бы все армии без пороха обходились. Все, что я могу начаровать на пустой посох, это так, мелочовка: защиты немного, оглушение на пару секунд. Да и не посох я взять хочу.

Хмурий Несмеянович снял с повозки торбу и принялся рыться в ней.

— Если бы я собирался взять посох, ты бы мне не помешал, — не удержался он от замечания. — Да только я давно уже бросил эту дурацкую мысль. В тот раз Яр удержал… А потом я и сам понял, что этим уже ничего не исправишь. В конечном счете, виноват-то я сам. Я — и другие такие, как я. Кто этим людям войну принес? Кто им врага создал? Кто на виселицу вздергивал по подозрению в нелояльности? Это мы им мозги вывихнули! Вот… они тогда только-только в моду вошли, — внезапно переменил он тему, вынимая со дна торбы две розовые ленты. — С тех пор так и лежат. Хотел порадовать дочку…

Хмурий Несмеянович прошел на пепелище и привязал обе ленточки к торчащей, точно мачта разбившегося о скалы парусника, балке. Черная пыль крутилась у его сапог.

Задерживаться он не стал, сразу вернулся к повозке и велел:

— Трогай. По улице прямо, потом налево. У оврага остановишься, осмотримся.

Когда брика покидала село, Персефоний невольно обернулся. Все та же мирная, уютная картина. Он попытался вообразить себе крестьян, сбегающихся отовсюду с факелами, чтобы заживо спалить свою соседку с мужем и дочерью и раненого солдата. Как ни отвратительно, но у него это хорошо получилось.

Овраг, начинавшийся за Пропащево, с одной стороны растворялся в низине, а с другой упирался в пригорок. Около него Персефоний и остановил брику. Они с Хмурием Несмеяновичем поднялись наверх.

Купальский лес выгибался подковой, охватывая кладбище. Памятник среди крестов смотрелся как насмешка — не потому, что был плох (хотя он был плох), а из-за своей совершенной неуместности. На другом краю подковы призрачно белели грамотеевские мазанки и церковный купол рисовался на фоне неба.

— Вроде бы тихо. У тебя глаза к темноте приспособлены, корнет, присмотрись — нет ли кого среди могил? Особенно вон там, около памятника…

— Как будто нико… Нет, кто-то есть. Двое. Затаились по обе стороны от памятника.

Тучко выругался сквозь зубы.

— Все-таки догадались! Вот что, загоняй брику в овраг, вот там склон пологий. А я сползаю посмотрю, что к чему.

— Я с вами, Хмурий Несмеянович, — твердо сказал Персефоний.

Хоть Тучко и скрывал это, посещение пожарища выбило его из колеи, и один он наверняка попал бы в беду. Или наделал бед.

— Хорошо. Ты уже воробей стреляный, может, и не оплошаешь.