Два дня после Ссоры-Мировой ехали человек и упырь, почти не останавливаясь. То и дело покидали торную дорогу, чтобы нырнуть на едва приметную тропу, где по бортам брики и холсту, натянутому на дугах, скребли ветви, а усталые лошади на каждом шагу спотыкались на валежнике. Однако ни разу не заплутали — часу не проходило, как выворачивали на кочковатую грунтовку, пьяно вихлявшую между перелесками от хутора к хутору.

Виделись дважды в сутки, сразу после заката и чуть-чуть пред рассветом, на стоянках, когда Хмурий Несмеянович подробно рассказывал Персефонию, как ехать, и выслушивал отчет о минувшей ночи.

Произошедшее в Ссоре сильно повлияло на Хмурия Несмеяновича: он сделался мрачен и молчалив, в глазах его затаилась смертная тоска, не уходившая, даже когда он пытался шутить. Молодой упырь подумал, что совсем, должно быть, не знает своего спутника.

Нынче Персефоний пробудился рано. Повозка стояла, к лесным ароматам примешивался дымок от костра. Упырь сбросил дерюгу, так и служившую ему покрывалом в дневное время, потянулся, накинул на плечи куртку бывшего бригадира (приобретенный в Ссоре франтовской костюм для путешествия годился мало, и Персефоний его берег, благо Тучко пожертвовал ему одну из своих рубах), уселся на передке и, щурясь, стал осматриваться.

Лошади, отмахиваясь хвостами от комаров, ужинали засыпанным в торбы овсом, над котелком поднимался пар. Ветер шумел в камышах, окаймлявших крошечный прудок. В стене камышей имелась пробоина, проделанная упавшим деревом. На нем сидел раздетый Хмурий Несмеянович и с наслаждением отмывался.

На левой руке у него поблескивала золотая цепочка, к которой подвешена была какая-то фигурка, но Персефония она не заинтересовала, он рассматривал многочисленные шрамы бригадира и нередко терялся, не в силах угадать происхождение иных отметин.

Были на Хмурии Несмеяновиче шрамы тонкие и прямые, оставленные свистящей сталью, были извилистые, рваные, разбросавшие вокруг себя щупальца торопливых стежков, были сморщенные пятна ожогов. Раньше Персефоний не слишком понимал тех, кто говорит, будто шрамы украшают мужчину. Сейчас убедился, что, во всяком случае, не слишком портят. Хмурий Несмеянович был сложен отнюдь не классически, но он был красив исконной мужицкой мощью, которую обилие шрамов только подчеркивало. Широкая кость, ни капли лишнего жира, сплошь тугие канаты мускулов. Время не властно над этой красотой, и старость не уничтожит ее: высохнет кожа, расползутся морщины, опадут бугры мышц, но не знавшее покоя тело до последнего будет хранить отточенность движений.

Если, конечно, ему вообще суждено увидеть старость…

«Если сам Хмур захочет, может, и суждено», — подумал Персефоний, не обратив внимания на то, что назвал Тучко так же, как его бойцы.

Хмурий Несмеянович, завершив туалет, спрыгнул с бревна и стал вытираться. Заметив Персефония, махнул ему рукой.

— Здорово ты мне лапу залатал, корнет! — сообщил он вместо приветствия. — Талант!

Тут он осекся и посмотрел на небо, словно ожидал увидеть там нечто необыкновенное. Но закат сам по себе был обычный.

— Не понял, — произнес Хмурий Несеянович и снова перевел взгляд с солнца на упыря, с упыря на солнце и обратно. — Как это ты…

— Сам не знаю, — честно ответил Персефоний.

— Это оттого, что не голодаешь?

Упырь пожал плечами. Он действительно не понимал, что с ним творится. Сегодня он просыпался еще в самый разгар дня, но, конечно, вставать и не подумал, только приподнял край дерюги. Солнечный свет и обилие позабытых красок больно резанули по глазам. Он выдержал несколько секунд, глядя из-под прищуренных век, как плывут, уменьшаются в проеме холстяного верха повозки ослепительно-зеленые деревья, и усилием воли заставил себя заснуть поглубже.

А вот сейчас он, совсем как живой, сидел, облитый прощальным светом червонного солнца, и ничуть не страдал от него.

— Можно подумать, тебе лет двести по меньшей мере, — сказал ошеломленный Хмурий Несмеянович. Прикинув так и этак, решил: — Нет, невозможно. Не вытягиваешь ты на старика. Значит, и впрямь дело в питании!

— Может быть.

— Этак ты, того гляди, еще днем начнешь разгуливать, а? Нахлобучишь какую-нибудь гулляндскую шляпу с полями от плеча до плеча, надвинешь ее на брови и пойдешь по прошпекту, красных девок в самое сердце сражать!

— Лучше сомбреро, — сказал Персефоний. — Хорошая штука, целый зонт, а не шляпа. Я в Лионеберге такие видел. Нашим не понравилось, а я бы взял. Удобно.

— Ну, дела! Удивляешь ты меня, корнет, чем дальше, тем больше, — заявил Хмурий Несмеянович, одеваясь. — Взять хотя бы целительский талант — отродясь я не слыхал, чтобы упыри им обладали. Чтобы пулевую рану вот так, за четверть часа… Это же не всякий дипломированный маг-целитель осилит!

— Я тоже не слыхал, — подтвердил Персефоний.

— И ведь тогда, с оленем, ты сам не ожидал от себя, что сделаешь это.

— Не ожидал.

— Странно!

— Очень странно, — согласился Персефоний.

— Думаешь, это как-нибудь связано? Ну, то, что ты целитель, и то, что в своем возрасте способен солнце переносить?

— Может быть. Не знаю, Хмурий Несмеянович. И не хочу об этом думать.

— Почему же?

— Страшно. Понимаете, я не могу сказать, будто лечил вас или того оленя. На самом деле это что-то другое. Не знаю что. Тогда, с оленем, и… отчасти с вами словно переставал быть самим собой… А кем становился — понятия не имею.

— Тот, другой — он сильнее тебя? Может не пустить тебя обратно?

— Не знаю. Наверное. Мне от иного страшно. Если все это не бред, тот, другой, может оказаться не просто сильнее, а правильнее…

— Ладно, давай о насущном, — сказал бригадир. — Мы уже близко подъехали к одному месту, куда я сперва совсем даже не собирался наведываться — по крайности в ближайшую пару лет. Хотя и появлялась такая мысль… и я даже готовился к тому, чтобы там побывать… Собственно, была идея и тебя туда позвать, — словно нехотя прибавил он. — Но от нее я отказался. А теперь вот новая дума залегла на сердце…

Он помолчал. Никогда еще не говорил он так путано, и видно было, как трудно ему подыскивать слова. Персефоний не торопил.

— В общем, давай-ка я тебе сперва расскажу, в чем дело. Кое-кто из моих парней и правда не прочь отправить меня на тот свет за то, что я бросил бригаду. Сам посуди: у герильясов теперь не жизнь, а малина, они в почете, у них льготы, а я вдруг все бросаю, да еще никто не знает, где остались бригадные списки, по которым парням должны эти самые почет и льготы начислять. Но по большей части они меня ловят не из-за списков и не из-за поруганного боевого товарищества, как наверняка называет это Плюхан…

Молодой упырь молча выслушал историю клада. История оказалась длиннее, чем можно было ожидать, хотя по сути могла быть определена двумя словами: крупное ограбление.

…В чем бригады действительно превосходили правительственные войска, так это в мобильности. Старгород был охвачен паникой: герильясы, вырвавшись из тисков накручинских войск, неожиданно подступили вплотную, заняли пригороды и назавтра уже могли появиться на улицах. К тому же их оказалось больше, чем принято было считать, а брошенная империей на усмирение мятежа армия генерала Быка никак не успевала на подмогу.

Многие бежали. Ковров-самолетов в городе не осталось, перегруженные подводы запрудили шлях, а на ближайшей железнодорожной станции возник затор, в котором, как сообщили соглядатаи герильясов, встал и авангард Быка: артиллерия и три пехотных батальона. На эту станцию и обрушились три бригады: Хмурия Тучко, Кандалия Цепко и Удавия Хватко. Остальные завидовали им — и как героям, которые доставят борцам за суверенитет артиллерию, и как счастливчикам, которые первыми запустят руки в эвакуируемое из города добро. В те славные деньки, когда первые успехи кружили головы и победа казалась уже делом решенным, размеры добычи были основным соображением, которым руководствовались все, от бригадиров до рядовых.

Бригады в то время были уже многочисленны, они успели разбухнуть от добровольцев, спешивших на волне успеха урвать свою долю. Однако видимость централизованного управления еще сохранялась.

Они выступили ранним утром, еще до света, в тумане. В каждом звене были местные, знавшие прямые пути, так что ударные группы без затруднений вышли к станции, уже не боясь ошибиться: их вели паровозные гудки. На станции царил сущий ад. Паровозы пытались маневрировать, но, когда развеялся туман, стало видно, что эшелон, доставивший артиллерию, намертво застрял, не поместившись на ветке. Всюду толкались горожане, которых не удерживали никакие кордоны, и не давали развернуться на перроне военным подводам, готовым приступить к разгрузке.

Справа неспешно катила воды седая река, слева темнели леса. Над полем кружили ковры-самолеты. Время от времени пилоты отклонялись в стороны, но до поры туман и отводящие глаза чары скрывали герильясов. Когда же их присутствие было замечено, ничего уже нельзя было изменить.

Цепко и Хватко вывели звенья своих бригад в шахматном порядке. Завязалась перестрелка с ковролетчиками, вскоре открыли огонь секреты имперских войск. Герильясы наступали без особой спешки: противник все равно не успевал пробиться через толпы перепуганных беженцев и занять позиции.

Между тем Тучко уже обошел станцию. Звено Яра он отправил дальше с приказом рвать рельсы, если, вопреки донесениям разведки, интервал между эшелонами Быка окажется меньше, чем рассчитывали.

— В общем, станцию взяли быстро, — рассказывал Хмурий Несмеянович. — Вдруг появляется Яр и говорит: видел перворожденские мундиры. Я тут же сообщил Кандалу и Удаву… да, наверное, зря сообщил, — прибавил он, недобро сощурившись. — Возникла паника. Кандал, скотина, сбежал, и я, честно говоря, был к тому же близок. Однако заставил себя успокоиться и думать. Армии перед нами негде было развернуться, значит, противник немногочислен. Конечно, Бык еще ночью понял, что артиллерию быстро разгрузить не удастся, вот и выслал на станцию дополнительное прикрытие. А это пара взводов, не больше. Правда, эта группа, как мы потом узнали, была составлена из разведрот Перворожденского полка и жандармского корпуса. Первые — войсковая элита, вторые — тоже парни не промах, местность знали отлично. Так что нам жарко пришлось. Но ничего, отбились.

— Отбиться отбились, — чуть помедлив, продолжал Тучко, — но про артиллерию пришлось забыть, стали набивать ковры и подводы припасами. Вдруг гляжу: парни Удава по вагонам пошли. Я — к нему, а он мне: «Скажи своим, чтобы близко не подходили, а то мои на взводе. Потом поделимся».

Потом так потом, мне не жаль, хотя я уже догадывался, как это «потом» будет выглядеть. Ну, думаю, раз пошла такая пьянка… Двинул и я к вагонам, только с другой стороны.

Свечерело уже, ветер стих, кругом гарь да прочая вонища, тошно — сил нет. Даже барахло, которое горожане побросали, все какое-то грязное, и тоже будто чем несет от него, затхлым, что ли… И вдруг вижу: сундуки с музейными метками. Заглянул: батюшки светы! Глаза просто разбегаются. В общем, среди прочего взял я оттуда коллекцию Поминайлы. Слыхал про такую?

— Смутно, — сознался Персефоний.

— Был такой дворянин, много жертвовал на науки. В свое время собрал отличную коллекцию предметов искусства и документов, относящихся ко времени присоединения Накручины к империи, и передал ее в Путенберг. Как раз в то время, когда у нас тут все началось, коллекцию возили по Накручине, не иначе — в напоминание. Ну, сглупили, как водится. Те, которые историю помнят, в музейных экспозициях не нуждаются, а те, которые ни черта не знают и знать не хотят, и так в музеи не пойдут. Только крикунов разбередили лишний раз…

Ладно, это все в сторону.

Вернулись мы, значит, на старые позиции, а там уже приказ готов: отступаем. Все равно с городом теперь возиться нет резону: артиллерию-то не взяли, а отряды и так уже разбухли от награбленного, рисковать вроде как не за что. В общем, от города мы отошли в спешке, и это был первый случай, когда добычу в общий котел не скидывали и не делили. Так и замолчал каждый, чего нахватал.

А я и не против был. Чем-то меня эта коллекция Поминайлы зацепила. Понимаешь, сколько бы она ни стоила, не могли ее наши пощадить. В те-то дни… Сожгли бы, в грязь втоптали. Тогда еще ненависть была чистой и легкой… Глупо звучит, правда, корнет? Ну, скажем: победной. Злоба, подлость и жадность ей, конечно, сопутствовали, но еще не срослись с ней. Впрочем, тебе это, наверное, ни о чем не говорит…

— Может быть, я и не понимаю всего так, как вы, — ответил Персефоний, — но я не безнадежно глуп. Вы рассказывайте… Вы эту коллекцию где-то рядом спрятали?

— Сперва нет, сперва мы готовились к драке с Быком и до поры держали добычу поблизости от лагерей. А Бык нас перехитрил, не стал спешить, и пересидели мы, его поджидая. Зимой многие добровольцы стали дезертирами — этого, конечно, стоило ожидать, но и у бывалых бойцов наметилось какое-то… — Хмурий Несмеянович пошевелил пальцами, — охлаждение. Волей-неволей пришлось ускорить выступление. Успехи были, мы даже взяли Ховайск, но не удержали, покатились обратно. Только тут, у Лионеберге, отбросили мы Быка — это ты должен помнить, пошумели славно.

Персефоний кивнул. Он мало что понимал в событиях этой нелепой войны, но хорошо помнил взблески фениксов под черным зимним небом, грохот разрывов, бесчинства шальных духов, залетавших иногда в город, да отряды фуражиров.

— Закрепляясь в Кохлунде, все бригады свое добро попрятали, — продолжал Хмурий Несмеянович. — Так что ты прав, коллекция Поминайлы тут неподалеку лежит, своего часа дожидается. Ну а потом произошло отделение графства, стали мы суверенной державой, война кончилась… И я бригаду бросил. Вот, теперь о главном, — произнес он вроде бы бодро, но Персефоний догадался, что пространный рассказ о происхождении клада потребовался только для того, чтобы отсрочить следующие слова. — Закапывая клад на территории графства Кохлунд, я положил сверху мертвеца. Не буду рассказывать, кто он таков, как в бригаде очутился и почему я выбрал именно его, — получится, будто оправдываюсь, а этого я делать не намерен. С помощью вот такой вот штучки, — добавил он, отцепляя от цепочки на запястье замеченную упырем подвеску; это была фигурка, похожая на древнего языческого идола, — я сотворил запретные чары. Несколько дней того человечка рядом с собой подержал, чтобы амулет настроить. Потом, когда уже и место замаскировали, велел всем уйти, а ему остаться. Он смекнул, в чем дело. Но в этом мире, корнет, важно уметь стрелять первым, и я это неплохо умею. Теперь он стережет коллекцию Поминайлы и будет стеречь либо до тех пор, пока я не освобожу его от службы, либо до Страшного суда.