Часть третья
БАБА-ЯГА В ТЫЛУ ВРАГА

Первое время ступа строила из себя паиньку, летела чуть выше кромки леса и повиновалась малейшему движению помела. Но вскоре кот забеспокоился:

– Кажись, Замышляевка в другой стороне!

– Ты куда нас везешь? – Я строго стукнула ступу метлой по боку. – Сказано, в Замышляевку, значит, в Замышляевку!

Ступа на мгновение зависла, а потом пробкой выстрелила в небо. Несколько минут нас трясло, подбрасывало, шатало из стороны в сторону, потом ступе надоело, и она зависла, запутавшись в облаке.

– Кот, ты тут?

– Да тут я!

– Ты живой?

– Не знаю, надолго ли…

– Что делать-то?

И тут ступа дернулась и на большой скорости понеслась вниз. Земля стремительно приближалась. Уже можно было разглядеть верхушки деревьев, узкую ленту реки, опоясывающую границу леса, и спины коров, пасущихся у опушки. Я в панике махала метлой, пытаясь замедлить падение. Кот истошно матерился.

Ступа уверенно пикировала прямиком на коровье стадо. Буренки, не чуя подвоха с неба, флегматично жевали траву и не думали разбегаться. В трех метрах от земли ступа резко перевернулась и вывалила нас на землю, как хозяйка – мусор из ведра, и скрылась с места преступления, будто провинившийся водитель.

Если прошлая посадка была жесткой, то эту можно было смело назвать крушением.

Каждая косточка ныла, ладони и колени содрались в кровь, в рот набились земля и трава. Я сердито выплюнула цветок клевера и подняла голову, сразу же поняв, что с клевером я так поступила зря. Не простят. Три одинаково рыжих коровы, выпучив глаза, таращились на меня, посмевшую не только покуситься на их законный кусок поля, но и пренебречь угощением, выплюнув ароматный и сочный цветок. Из-за головы одной из буренок выглядывал взволнованный Варфоломей. Коту повезло: он умудрился приземлиться на мягкую коровью шкуру. Вероятно, стремясь удержаться, мгновением позже он выпустил когти, потому что буренка протрубила: «Му-у-у!» и стала на дыбы.

Я поспешно откатилась в сторону и увидела только стремительно уносящуюся прочь рыжую спину коровы. Впившийся клещом Варфоломей мотался на коровьей шее черным мячиком и утробно выл. Корова со скоростью арабского жеребца мчалась в сторону леса, высоко подбрасывая копыта и пытаясь избавиться от наездника. Опомнившись, я подхватила метлу, которую выронила во время аварийного приземления, и понеслась на выручку коту.

Надо отдать должное буренке: в ее роду явно были спринтеры. Догнать ее оказалось не так просто. Я, запыхавшись, неслась по полю мимо ошалевших коров, а особенно непонятливых, преградивших путь, отгоняла метлой. На мое счастье, коровы, одуревшие от полуденного зноя, в большинстве своем скучковавшись по краям поляны, пребывали в спячке и под ноги не лезли. А те, что были на ногах, уже успели шарахнуться в стороны, когда лихая буренка с котом в седле прокладывала себе путь через поле.

Я уже совсем запыхалась и в отчаянии остановилась, глядя на стремительно приближавшуюся к лесу корову. В лесу мне ее не догнать. Вся надежда на Лешего, который выручит Варфоломея из беды. Вдруг корова затормозила, резко развернулась и понеслась прямо на меня. Те две сотни метров, которые оказались не по силам мне, бешеная собака, пардон, буренка, одолевала за считаные мгновения. Расстояние между нами стремительно сокращалось. Корова локомотивом мчалась прямо по курсу с явным желанием меня затоптать. Я испуганно шарахнулась в сторону, но тут до меня донесся истошный вопль кота:

– Я-а-а-ана, помоги-и-и-и!

Не раздумывая, я шагнула обратно и, выставив вперед метлу, мужественно преградила путь взбесившейся буренке. Тут же стала понятна и причина крутого изменения маршрута коровы. Со стороны леса, вопя матом и обещая повыдергивать Зорьке ноги, несся бородатый мужичок и угрожающе щелкал хлыстом в воздухе. Вероятно, пастух прилег вздремнуть в тени леса и не видел, как мы свалились на головы вверенным его заботам коровам. Но от утробного рева буренки мужик пробудился, взялся за хлыст и помчался корове наперерез.

Убоявшись расправы, блудная Зорька мчалась обратно к стаду и, казалось, даже не видела меня на своем пути. Дрогнув, я замахала метлой, призывая корову остановиться. Не знаю, что на нее подействовало больше, демонстрация метлы в действии или моя угроза повыдергивать ей не только ноги, но и рога, но корова резко затормозила, ее пышный зад занесло в сторону, и, словно грузный самосвал, она принялась неловко разворачиваться назад. Пользуясь моментом, Варфоломей кубарем скатился на землю и, клубком одолев несколько шагов, разделявшие нас, спрятался за мою юбку.

Тем временем пастух призвал распоясавшуюся буренку к порядку, та остановилась и задрожала всем телом, словно заглохший «Запорожец», который нервно пытается завести потерявший терпение хозяин.

– Что это с ней? – мяукнул снизу Варфоломей.

– Бензин кончился, – выпалила я.

– А мне кажется, она… – несмело начал кот.

Но тут из-за буренки выступил пастух с хлыстом, и нам стало не до разговоров. Опухший со сна, злой, что его потревожили, раскрасневшийся от бега, мужик тяжело дышал и, набычившись, смотрел на меня исподлобья.

– День добрый, – миролюбиво поздоровалась я.

У мужика дернулся кадык, как будто он проглотил ком травы.

– Вот и свиделись, – процедил он. – Давненько мечтал ознакомиться, так сказать, лично.

Он чуть наклонил голову, как бык на корриде, и попер на меня с явным желанием вздеть на рога.

Варфоломей тревожно мяукнул. Я попятилась.

– Вы меня с кем-то путаете!

– Да неужто? – не поверил пастух, продолжая напирать и гневно посверкивать глазками. – Скажешь, не ты вчерась невесту увела?!

– Да зачем мне чужая невеста?! – поразилась я.

– Не скажи! – Мужик погрозил пальцем и перечислил, будто бы нахваливая товар: – Она у меня справная: ладная, кругленькая. Одно загляденье!

– Верю-верю! – быстро согласилась я. – Но даже не уговаривайте. Меня невесты не интересуют. Я, знаете ли, больше по женихам!

– Ага! – вскричал он и обвиняюще ткнул в меня пальцем. – Вот ты и созналась, лиходейка! А ну отвечай, куды жениха дела?

– Стыдно с вашей стороны девице такие вопросы задавать, – укорила его я. Какое ему дело до моего Ива?

– А ну сказывай, где жених! – завопил пастух, бешено вращая глазами.

– В город едет, – от неожиданности сдала Ива я. Кстати, должен бы уже и доехать!

– Женишок мой! – сокрушенно взвыл мужик и мелко затряс бородой. – Я всегда говорил, что ему самое лучшее место при царском дворе. Такого красавца во всем Лукоморье не сыщешь.

«Да он бредит!» – поняла я, глядя в мутные глаза пастуха. Похоже, перед тем как провалиться в сон, он изрядно накачался самогоном, а теперь несет всякую ересь, обвиняя меня в хищении чужих невест и женихов. Как бы незаметно слинять? Я покрепче перехватила метлу и, настороженно поглядывая на хлыст в руке пастуха, попятилась назад.

– Куды?! – Хлыст угрожающе рассек воздух. – А ну сказывай, кому жениха запродала! Да вертай взад мою незабудку с ромашкой!

– Вы мне незабудок с ромашками не дарили, – возрази, ла я, соображая, как бы заговорить невменяемому мужику зубы да добежать до ближайшего леска. Вот влипла-то! С хлыстом пастух и пьяный играючи управляется, а у меня никаких навыков владения боем метлой. Так что исход нашего поединка заранее предрешен.

– Ясен пень, не дарил! – Лицо пастуха перекосила злобная гримаса. – Ты их у меня украла, пока я спал!

Он осекся и воровато огляделся по сторонам, не слышит ли кто. Но в поле были мы одни, поэтому недобросовестный пастух приободрился и продолжил наступать на меня:

– А ну говори, куда сметанку умыкнула?!

Я поспешно перевела стрелки на кота.

– Сметанку – это с него спрашивайте!

– Как же с него спросишь? – Пастух удивленно округлил глаза. – Разве ж бессловесная скотина ответит?

«Ответит, – злорадно подумала я, – еще так ответит, что у тебя уши завянут. Тут-то мы и воспользуемся твоим замешательством и сиганем в сторону леса». Но, вопреки моим чаяниям, «бессловесная скотина» изображала немоту и лишь жалостливо таращила глазищи, видимо, в надежде загипнотизировать и усыпить рьяного пастуха.

Пастух не усыплялся. Поднял глаза на меня и требовательно спросил:

– Иде моя сметанка?

– Он ее съел, – мстительно сказала я.

Мужик схватился за сердце и чуть не выронил хлыст.

– Как? Всю?!

– Да чего там было той сметанки-то, – копируя кошачьи интонации, ответила я. – Даже досыта не наесться.

– И куда ж только поместилось? – ахнул пастух и со злобой уставился на кота. – Ах ты, пройдоха, ах злодей!

– Котика моего не обижайте! – Я закрыла кота подолом.

И тут пастух поднял на меня глаза, и я дрогнула. Горячка окончательно завладела мужиком. Убьет, и рука не дрогнет.

– Убью-у-у! – в подтверждение моих слов взвыл он. – За сметанку, за ромашку, за незабудку…

– Недорого же вы цените человеческую жизнь! – попыталась охолонить его я.

– Да за твою, воровская шкура, жизнь, – с ненавистью выдавил пастух, – я бы и одну свою корову не отдал, а тут речь о десятке идет! Али скажешь, Пеструха с Рыжухой – не твоих рук дело? – Он, набычившись, двинулся на меня. – А Муся и Галка? А Беляна? Да за одного Жениха тебе ноги оторвать мало. Мой лучший племенной бык, кормилец мой, поилец!

Так вот в похищении какого жениха меня обвиняют! Я прыснула со смеху, не в силах сдержаться.

– Што-о-о? – Пастух налился краской. – И тебе еще хватает наглости смеяться мне в лицо? Мне, Соловью?!

Он с шумом втянул в себя воздух и вдруг свистнул. Да так, что на небо налетела грозовая туча, деревья встревоженно зароптали, трава ковром прильнула к земле, коровы испуганно сбились в стадо, а буренка-спринтер, стоящая за спиной пастуха, затряслась пуще прежнего. В лицо ударил холодный порыв ветра, пахнуло скошенной травой, словно по ней прошлись косой, и свежими коровьими лепешками. Даже Варфоломей шерстяным ковриком вжался в землю. Лишь на меня художественный свист не произвел особого впечатления. Подумаешь, я Витаса слушала на концерте на стадионе, сидя рядом с колонкой. И ничего, даже не оглохла. А свист пастуха не идет ни в какое сравнение с усиленным мощной стереосистемой воем модного певуна. Так, жалкий плагиат!

На пастуха было больно смотреть. Наверное, так выглядит суперстар мирового масштаба, снизошедший с Олимпа, Чтобы осчастливить своим пением посетителей дома культуры деревни Гадюкино, и вместо рукоплесканий и криков «браво» после выступления услышавший гробовое молчание, а после раскатистый окрик: «А наш Петрович под гармонь спевает лучше!»

– Как? – просипел он. – И ты стоишь как ни в чем не бывало?

– Мне похлопать? – вежливо поинтересовалась я.

– Ты ничего не чувствуешь? – поразился пастух, глядя на меня округлившимися глазами.

– Вообще есть кое-что, – призналась я, с беспокойством поглядывая на кота. Судя по тому, как он тряс головой и переводил осоловевший взор с меня на пастуха, Варфоломей временно оглох и не слышал ничего из того, что мы говорили.

– Что? – с надеждой воззрился на меня мужик. – Говори!

Ну он сам напросился!

– Фальшивите изрядно, – оценила его старания я. – Тройка вам по свисту.

Мужик начал наливаться краской:

– Меня, Соловья-разбойника, учить?!

Тут уж настала пора мне удивляться:

– Вы – Соловей?

– Соловей! – гордо тряхнул бородой пастух.

– Разбойник? – еще более недоверчиво уточнила я.

– Разбойник! – Он еще с большей гордостью задрал нос. Но тут же спохватился и добавил: – Это в прошлом. Ныне я добропорядочный пастух.

– Какой же вы добропорядочный, если у вас коровы пропадают? – упрекнула я.

Соловей встрепенулся и впился в меня глазами.

– Отдай по-хорошему! А иначе придется по-плохому.

– По-плохому я уже слышала, – хмыкнула я, заставив его покраснеть от злости. – А по-хорошему я бы и рада, да не могу.

– Отдай по-хорошему, – заладил он. – А я никому не скажу, что тебя за руку поймал. Скажу, коровы сами вернулись, и тебя не выдам.

– Да вы что! – оскорбилась я. – Я с коровами дела не имею! Хоть они Женихи, хоть Невесты, хоть Сметанки. Я добропорядочная… крестьянка! – Я с достоинством оперлась на метлу.

– Добропорядочная, значит? – нехорошо ухмыльнулся Соловей. – А что же ты делаешь в чистом поле с метлой в руках?

Наблюдательный ты мой, заметил! А действительно, я в задумчивости повертела метлу в руках, что я тут делаю?

– Я к бабушке иду, – вывернулась я. – Метлу ей в подарок несу.

– А я тебе так скажу, – сощурился он. – Ты – неуловимый коровий вор. Ай да хитро придумано! – Он хлопнул себя рукой по колену. – Мы-то все на мужика валили, а девицу в злодействах и не подозревали.

Вот попала, так попала! Ступа выбрала самое подходящее место и время, чтобы скинуть нас в эпицентр коровьего стада.

– На поле ты не просто так очутилась, – продолжал приободренный моим молчанием Соловей. – До ближайшей дороги отсюда идти и идти. Путники сюда не захаживают.

– Я заблудилась, – вставила в свое оправдание я. Что ж за невезение такое! Кого из лукоморских жителей ни встречу, все меня в чем-то обвиняют: Сидор и сотоварищи – в принадлежности к нежити, Соловей – в похищении коров.

– А метла тебе вот зачем, – не слушая меня, продолжил свою складную обвинительную речь Соловей. – Чтобы корову от стада отогнать и в лес завести!

– Вы еще скажите – волкам на съедение, – укорила я.

– Может, и волкам. А может, – он сурово уставился на Варфоломея, – и котам! Где это видано, чтобы кот целую корову съел и не лопнул? Только ведьминому коту такое под силу. Вон как на кота Бабы-яги похож! Только твой облезлый да мелковат, а тот попушистей да поболе будет.

Варфоломей от удивления вытаращил глаза.

– Да ты и сама ведьма, – продолжал Соловей, – свалилась средь белого дня прямо с неба, на метле прилетела. Вот зачем метла-то тебе?

Ну положим, с метлой – это только догадки. И как мы свалились из ступы, он тоже не видел, иначе сразу бы прибежал предъявить претензию о парковке в неположенном месте.

Я угрожающе тряхнула метелкой и вкрадчиво произнесла:

– А не боишься, что я тебя заколдую за дерзость твою?

– Никому еще не удавалось Соловья-разбойника зачаровать! – горделиво ответил он.

– Но ведь никому еще и не удавалось против Соловья-разбойника выстоять, так? – заметила я, заставив его понервничать.

– Я и говорю, ведьма ты! – вспылил герой сказок. – Никто, никогда… Как тебе это удалось?!

Я повела плечом.

– Я в своей жизни еще и не такое слышала.

– Это где же? – с ревностью в голосе осведомился Соловей.

– Есть вдальних краях один, Шура-потешник. От его свиста у людей волосы дыбом встают.

– Эка невидаль! – с превосходством ухмыльнулся Соловей. – Я тоже так могу!

– Деревья к земле пригибаются…

– Я тоже так могу!

– У домов крыши сносит…

– И это мне по силам!

– Волки замертво падают…

– Это я тоже могу! – твердил свистун, но с каждой моей фразой его уверенность таяла на глазах.

– Медведи в ужасе улепетывают…

– Я тоже так могу.

– Рота солда… то есть войско витязей ложится…

– Я тоже так могу! – Соловей окончательно приуныл, но признаваться в том, что уступает в силе свиста неведомому противнику, не собирался.

– Реки из берегов выходят, в горах обвалы случаются, земля дрожит, целые деревни рушатся, – закончила картину апокалипсиса я.

Судя по убитому виду Соловья, тот спешно соображал, где бы затаиться, когда могучий потешник доберется до Лукоморья.

– А далеко он живет? – с опаской поинтересовался он.

Я наугад махнула рукой.

– В сапогах-скороходах – рукой подать.

Соловей совсем помрачнел и с недоверием процедил:

– Что-то я про такого не слышал никогда. Поди, брешешь!

– Может, и брешу! – не стала спорить я. – Только когда сойдешься с ним на кривой дорожке, передавай привет от Яны Самозвановой. Авось пощадит по старой дружбе.

Соловей взглянул на меня с невольным уважением, покачал головой.

– И не стыдно тебе? Друзья у тебя какие! А ты коров воруешь!

– Снова здорово! Нужны мне твои коровы! – Я возмутилась и подозрительно прищурилась. – Может, ты их сам продаешь потихоньку?

– Я?! – ахнул Соловей. Да так искренне, что версия о его причастности к делу таинственного исчезновения коров сразу отпала.

– Вот и мне обидно, – поспешила успокоить его я, – что на меня ни с того ни с сего напраслину возводят. А почему ты так уверен, что вор – человек, а не пронырливый волк?

Соловей глянул на меня, как на полоумную.

– Я ж не овец пасу! И не курятник стерегу. Какому волку по зубам целая корова?

Я в смущении отвела глаза. Действительно, чего взять с городской девочки.

– Ну а видел его, вора-то?

– Кабы я его видел, уж не упустил бы! – Он погрозил увесистым кулаком.

– Рада была поболтать, да пора прощаться. – Я нетерпеливо взмахнула метлой. – Мне к бабушке пора. Скажи, где Замышляевка, да и пойду я.

– Замышляевка, говоришь? – загоготал Соловей. – Да до нее еще день пути!

Ну ступа! Куда ж ты нас забросила-то, злодейка?

– А поблизости здесь что?

– Ближайшее село наше, Большие Бобры.

Я приуныла. Такого пункта назначения в нашем маршрутном листе не значилось. Я еще раз помянула ступу недобрым словом. Ладно, надо сперва с пастухом распрощаться, а уже потом с котом обсудить, что дальше делать.

– И куда это ты собралась? – Соловей недобро сощурился. – Неужели думаешь, я тебя живой отпущу после того, как ты супротив моего свисту выстояла?

Глядя в осоловевшие глаза разбойника, я с ужасом поняла, что он не шутит.

– А не боишься с ведьмой сразиться? – попыталась застращать его я.

– Мне теперь все равно житья не будет, – с мрачной решимостью сказал тот. – Или я тебя одолею, или ты всем разболтаешь, что Соловей-де уже никуда не годится.

– Возьмешь грех на душу? – воззвала к совести я.

– У меня за душой и не такие грехи имеются, – ощерился он. И сейчас в нем уже не осталось ничего от того сонного сердитого пастуха, который с гомоном гнал отбившуюся от стада корову, с горечью перечислял имена пропавших буренок и пытался уличить меня в их воровстве. Словно маска спала – черты лица хищно заострились, в глазах засверкал блеск стали. На месте бесхитростного крестьянина стоял жестокий разбойник. Я с содроганием поняла, что, когда Соловей уверял, будто бы ему по плечу снести крыши с жилищ и свистом убить волка, он не шутил.

– А как же новая жизнь, добропорядочный пастух? – поддела я, крепче перехватывая метлу и готовясь при первом удобном случае пустить ее в дело. Говорят, в руках шаолиньских монахов любое подручное средство становится мощным оружием, будь то простое ведро, игла или даже листок бумаги. А у меня целая метла имеется, авось не пропаду!

Соловей криво ухмыльнулся и быстрее молнии бросился ко мне. Сильные ладони схватили воздух – за мгновение до этого я успела отскочить в сторону. Да еще и метлу ему под ноги подставила, так что он на землю свалился.

– Варфоломей, бежи-и-и-им! – заорала я, со всех сил припуская в сторону леса. Только бы до леса добраться, а там, надеюсь, Леший заступится: исхлещет разбойника еловыми ветками, запутает ноги дубовыми корнями, уведет ложной дорогой, а нас с котом спрячет.

Соловей, видя, что добыча улепетывает, засвистел. Солнце опять закрыла туча, трава вжалась в землю, лес заволновался, застонал. Мне эти спецэффекты по барабану, лишь бы до леса добраться. Но Варфоломей… Я обернулась набегу и резко затормозила. Кот ковриком распластался по земле, прижал уши и жалобно мяукал. А позади него, стремительно сокращая расстояние между нами, бежал Соловей-разбойник. Схватить кота на руки и скрыться в лесу я уже не успею. Значит, будем драться!

Я крепче перехватила метлу и опустила глаза, стараясь не смотреть в перекошенное от злости лицо разбойника. Как раз вовремя, чтобы заметить, как напряженно сжались кулаки, как метнулась вверх рука. Хрясь! Сильный кулак рассек воздух в сантиметре от моей щеки. Бум! Я успела отклониться, отскочила Соловью за спину и что было сил вдарила черенком метлы по спине. Соловей охнул, согнулся пополам и рухнул на землю. Но только для того, чтобы поднять с земли тяжелый булыжник и развернуться ко мне. Я попятилась. Разбойник с ухмылкой поигрывал камнем. Варфоломей успел оклематься и задиристо выкрикивал:

– А ну врежь ему! Это мы еще поглядим, кто кого!

Соловья разговорчивость кота, казалось, совсем не удивила. Он надвигался на меня, как кот на мышь. То лениво делая шаг, то рывком срываясь с места и останавливаясь в шаге от меня. Игра его забавляла. Казалось, он засиделся в пастухах и теперь упивается каждым мгновением схватки, с наслаждением вспоминает свои разбойничьи навыки.

Бешеными зигзагами мы бороздили поле, каждый миг пытаясь подловить друг друга, застать врасплох, усыпить бдительность, сбить с ног. Каждая секунда стекала мне за шиворот холодным потом и разгоралась пожаром в лихорадочно блестящих желтых глазах Соловья. Они гипнотизировали, как глаза змеи, убеждали в моей беспомощности, призывали смириться с поражением, сдаться победителю. Поэтому я старалась смотреть не в змеиные глаза и не на звериный оскал, а на неопрятную щетину, на бородавку на щеке, на выпирающий кадык, на масляное пятно на несвежей рубахе, которые убеждали меня в том, что мой враг – живой человек, а не безжалостная машина для убийства.

Прыжок, попытка уйти в сторону, вздох облегчения – получилось. Метла замедляла скорость, сковывала движения, саднила ладони, впиваясь занозами, но выпустить ее было равносильно поражению. Так у меня есть хоть какое-то орудие в руках. Жаль, что я не шаолиньский монах. Уж ему-то достаточно было бы метлой раз взмахнуть, чтобы заставить врага в ужасе улепетывать прочь. А что, если попробовать?

В следующий раз, когда рука с камнем прошила воздух в сантиметре от моей головы, я пригнулась и, выставив метлу черенком, сильно ткнула Соловья в живот. Тот заголосил и согнулся пополам. Но только затем, чтобы усыпить мою бдительность и, стремительно выбросив руку, вырвать у меня метлу.

Я отпрыгнула назад, споткнулась о камень и навзничь упала на землю, сильно ударившись головой. В глазах потемнело и уже не рассвело – мгновение спустя надо мной склонилась косматая голова Соловья.

– Попалась, голубка! – присвистнул он и пришпилил меня метлой к земле, как коллекционер – бабочку.

Ну же, в отчаянии молила я, ты же волшебная метла, из комплекта со ступой. Вырвись из его рук, ударь в грудь, сбей с ног, надавай тумаков, прогони прочь. Но метла, в отличие от ступы, собственным мнением не обладала и была послушной тому, в чьих руках оказалась. Извернувшись всем телом, я попробовала стряхнуть метлу, откатиться в сторону, но не тут-то было. Соловей, упиваясь моей беспомощностью, еще сильнее вдавил метлу мне в бок. Мой стон послужил для него сладостной музыкой, даже оскал приобрел подобие улыбки.

– Ну что, ласточка, свистнуть тебе на прощание на ушко? Авось выбьет из тебя дух-то? – Соловей склонился надо мной, собираясь привести угрозу в исполнение. Но тут сбоку выстрелил черный комок шерсти, и разбойник отшатнулся в сторону и завопил от боли.

Отодрать Варфоломея, клещом впившегося в шею, оказалось непростой задачей для матерого разбойника. Кот, бесстрашно мотаясь на шее, еще и лапы в ход пускал, оставляло на одной, то на другой щеке Соловья кровавые бороздки, и вгрызался ему в пальцы, и хлестал хвостом, и устрашающе мяукал – прямо настоящий бойцовский кот. Соловей вопил благим матом, обзывал кота ведьминым отродьем, но, видимо от шока, не догадывался свистнуть. Иначе оглушенная тушка Варфоломея тут же ударилась бы оземь. Пользуясь моментом, я подхватила с земли камень, о который споткнулась, и подскочила к разбойнику, намереваясь оглушить его, звезданув по макушке. Сделать это оказалось не так просто: тот вертелся на месте и дергал всеми частями тела сразу, словно его током било. Пришлось юлой покрутиться вокруг него, чтобы выбрать удобный момент. Бац! Не думала, что удар о человеческую голову может быть таким глухим. Я озадаченно наморщила лоб, глядя на распростертое тело Соловья у ног. Варфоломей, вошедший в раж, продолжал скакать на поверженном противнике и вопить: «Вот тебе! Получай! И один кот в поле воин!»

– Верю-верю, – окликнула его я, призывая проявить милость к павшему. И, переводя взгляд с окрасившегося красным камня на бесчувственного мужика, с опаской спросила: – Он живой?

Варфоломей нехотя прервал свои боевые пляски и приник ухом к груди разбойника.

– Дышит, – успокоил он, поднял на меня полыхающие огнем глаза и азартно предложил: – Добьем?

– Не будем брать грех на душу, – поспешно открестилась я. – Пошли скорей отсюда, пока он не очухался.

– Какой же это грех? – горячо возразил кот. – Избавить царство от такого лиходея – подвиг.

– Подвиги оставим богатырям. А то Чернославу с Ильей будет нечем заняться. – Я подхватила с земли метлу и поторопила кота. – Идем скорей!

– А если богатырь не поспеет и этот злодей уже успеет набедокурить? – не сдавался тот.

Я схватила спорщика свободной рукой и припустила в сторону леса.

– Эй! – вдруг завопил кот, выворачивая шею. – Гляди! Корову уводят!

Я обернулась и в удивлении вытаращила глаза, отдавая дань восхищения выдумке коровьего вора. По самому краю поля, у леса, мелкими перебежками передвигался стог свежескошенного сена. Коровы, успевшие изрядно проредить поле, с интересом подтягивались к ароматному пахучему стогу. Из стога, отряхиваясь, вылез мелкий мужичонка и размахивая букетом ромашек в руке, стал завлекать ближайшую к нему корову. Та двинулась за ромашками, как мышь за дудочкой.

– А ведь ему не поздоровится, – смекнул кот. – Соловей-то его теперь голыми руками придушит.

– И то верно. – Я развернулась и бросилась туда, откуда ушлый мужичонка только что увел в лес рыжую корову.

– Куда? – вскрикнул Варфоломей.

– Надо его предупредить, – пояснила я на бегу. – И потом, он нам поможет выйти к деревне.

– Ну-ну, – ухмыльнулся кот, – попробуй догони!

Перед тем как нырнуть в лес, я обернулась на поле. Соловей уже очнулся и неловко поднялся с земли. К счастью для нас, он стоял спиной и не мог видеть, в какой стороне леса мы скрылись. Я прибавила шагу и постаралась не терять из виду маячащую впереди щуплую фигурку. Кот скатился с моих рук и теперь скакал рядом, не отставая ни на шаг. Мужичок, заметив погоню, перепугался, бросил буренку и сиганул вглубь леса.

– Уйдет! – сокрушенно заметил кот.

– Никуда не денется, – успокоила его я. – Ты только не отставай!

На наше счастье, беглец свернул в березовую рощу, которая была довольно редкой. А мужик, потерявший в процессе погони свою шапку, теперь семафорил рыжей макушкой, не давая потерять себя из виду.

Березовая роща промелькнула сплошным белым пятном, и мы очутились в темной, дремучей части леса. Рыжая макушка маяком мелькнула далеко впереди, и мы, перепрыгивая через корявые корни, устремились следом.

– Где он? – неожиданно проорал Варфоломей. – Ты его видишь?

Я, прищурившись, вгляделась вдаль. Рыжий вор пропал! Я резко остановилась и призвала к тишине кота, стремясь по звуку удаляющихся шагов и хрусту потревоженных веток определить, в какую сторону свернул мужик.

Тишина свалилась на нас звуконепроницаемым коконом, будто разом лишив слуха. Ни шороха листьев, ни хруста ветки, ни крика птицы. Тишина абсолютная, мертвая, пугающая, от которой тревожно сжалось сердце. Как будто мы переступили недозволенную грань между миром живых и загробным миром. Даже Варфоломей встопорщил шерсть и с беспокойством поднял на меня голову.

Все мое существо вопило: «Надо бежать отсюда!» Бежать, пока не случилось непоправимое. Вернуться в нарядную березовую рощу, оглохнуть от птичьего щебета, умыться солнечным светом, смыть с себя липкую паутину страха.

Но тут откуда-то впереди донесся жалобный стон, и мы с котом тревожно переглянулись.

– Похоже, наш знакомый попал в беду, – я шепотом озвучила свои предположения.

Варфоломей прижал уши, стукнул хвостом по земле, сметая сухую прошлогоднюю листву, мяукнул:

– Не нравится мне здесь, Яна. Давай отсюда выбираться.

– Но что здесь может случиться? – неуверенно возразила я. – Это же владения Лешего. А он наш друг.

– Леший не может находиться повсюду одновременно, – возразил кот. – Да и в лесу бывают такие места, куда лучше не соваться. Идем.

Стон повторился – жалобный, безнадежный, отчаянный, глухой. И больше ни звука – ни звериного рыка, ни хруста веток под ногами, ни крика о помощи.

Решившись, я двинулась на голос.

– Куда? – зашипел Варфоломей, обегая меня спереди.

– Только посмотрим, не нужна ли наша помощь.

Осторожно, стараясь не зацепиться за крючковатые корни, выступающие из земли, словно толстые змеи, мы шаг за шагом углублялись в чащобу, осматриваясь по сторонам и стараясь не пропустить ничего необычного. Стоны больше не повторялись. Коровий вор, если это и впрямь был он, предпочел затаиться и не выдать свое присутствие.

Вдруг Варфоломей, обогнавший меня, перепрыгнул очередную корягу и исчез. Я с беспокойством шагнула вперед, но меня остановил громкий вопль:

– Я-ана, сто-о-й! Тут я-ама!

Перегнувшись через корягу, я увидела глубокую яму, по отвесному краю которой, цепляясь за выступающие из земли корни, карабкался кот, а на дне сидел… наш старый знакомый, Кузьма.

– Ба! Да никак это и есть знаменитый на всю округу коровий вор?

Мальчишка на удивление не стушевался, а радостно выпучил глаза:

– Ты правда обо мне слышала?

– Соловей рассказывал.

– А, – Кузьма насупился, – так ты с ним заодно! Чего еще ожидать от людоедкиной дочки.

Варфоломей, которому оставалось рукой подать до верха, завис и обернулся на узника ямы:

– Ты как Бабу-ягу назвал? Вот я сейчас тебе! – Он гневно рассек когтями воздух.

Схватив кота за шкирку, я вытянула его наверх и укорила:

– Давай еще подерись.

– А чего он обзывается? – вздыбил шерсть тот.

– Эй, – окликнула я Кузьму. – Ты там цел?

– Благодарствую, не развалился, – буркнул он в ответ.

– А чего стонал так жалостливо?

– Мужчины не стонут, – оскорбленно возразил мальчишка.

– Ну да, – не поверила я, оглядываясь по сторонам в поисках чего-нибудь вроде веревки. – Кто же тогда воздух сотрясал? Дерево?

– Давай-давай, обзывайся, – огрызнулся Кузьма.

– Ты вообще хочешь, чтобы я тебя вытащила или как?

– Мне и тут хорошо. – Мальчишка демонстративно расселся на заваленной листьями земле. Яма была ловушкой доя животного, замаскированной настилом, до того как в нее угодил Кузьма. Странно, какому охотнику пришло в голову устраивать западню в такой дремучей и мрачной части леса.

Не найдя ничего, похожего на веревку, и отбросив мысль о том, чтобы разорвать на тряпочки сарафан и связать веревку из них, я опустила в яму метлу. Да уж. Даже если Кузьма поднимет руку и подпрыгнет, до метлы ему не достать.

Я присела на корягу и задумалась. Как не хватает магии! В иные времена достаточно было бы щелкнуть пальцами, чтобы в руки свалилась прочная веревка, а то и сразу веревочная лесенка. Или я бы наколдовала батут на дне ловушки, и мальчишка кузнечиком выпрыгнул наверх. А что делать сейчас? Без магии, без веревки, без помощи рыцаря? А ведь будь рядом Ив, он придумал бы, как вызволить Кузьму и без чудес.

А что, если… Поднявшись, я попробовала вытащить корягу из земли. Пришлось попыхтеть – коряга оказалась тяжелой. Но все-таки удалось сдвинуть ее с места. Размеры ямы позволяли сбросить корягу вниз, не расплющив при этом Кузьму.

– Эй, – предупредила я. – А ну-ка вожмись в стеночку, я тебе ступеньку сброшу.

– Щас! – донеслось из-под земли. – И не подумаю!

Но стоило мне сдвинуть корягу к краю ямы, как Кузьма переменил свое мнение, и Варфоломей, руководивший операцией, дал знак: порядок, можно сбрасывать! Поднатужившись, я столкнула корягу в яму и с беспокойством наклонилась: цел ли узник? Кузьма отфыркивался от поднятой пыли, отряхивался от листьев. Коряга вонзилась в землю по диагонали в шаге от мальчишки и образовала наклонный мостик между дном и стенкой ямы. Удачно я ее сбросила!

Кузьма побегал вокруг коряги, потверже вбил ее в землю, укрепил и осторожно взгромоздился, проверяя на прочность.

– Порядок!

Мальчишка вскарабкался на высокий край, ухватился за спущенную метлу, и через пару минут, за которые я потеряла порядка 1000 калорий, операция по спасению была завершена. Пленник выбрался из ловушки.

Но радовались мы недолго. Земля содрогнулась, корни взрыли почву, взметнувшись плетьми, и совсем близко раздался нечеловеческий, леденящий душу стон.

– Это не я, – выдавил Кузьма, в испуге озираясь по сторонам.

Я похолодела. Это не Кузьма стонал, оказавшись в ловушке, не он звал нас на помощь. А нечто непонятное, обитающее в этой темной, как ночь, части леса, заманило нас в самую гущу чащобы.

Варфоломей испуганно зашипел и встопорщил шерсть, глядя куда-то вбок. Я обернулась и обомлела. Деревья, вырывая корни из земли, сбивались друг к дружке и, неуклюже двигая лапами-корнями, по-паучьи двигались к нам.

– Варфоломей, что это?

– Не знаю! – тревожно провыл кот. – Но лучше нам отсюда убираться.

– Поздно, – глухо сказал Кузьма за моей спиной.

Я обернулась и дрогнула. Отовсюду – сзади, с боков – на нас плотным забором, без единого зазора между стволами, наступали ожившие деревья. У самых близких к нам были видны дупла, похожие на раскрытые в плаче рты, и из них доносились эти безысходные, отчаянные стоны.

– Что вам нужно? – закричала я, и деревья неожиданно замерли, словно наткнулись на невидимую преграду. Но только на мгновение. А потом они расступились, и на полянку, переваливаясь на корнях, как осьминог, выполз пенек. Казалось, неумелый резчик по дереву пытался придать ему человеческий облик. И теперь на месте глаз зияли гнилые провалы, обструганный сучок напоминал вздернутый нос, узкая щель рта была прорезана в коре словно кинжалом. По бокам, как антенны, торчали две поганки.

Мы, сбившись в кучу, молча разглядывали эту пародию на человека. Вдруг нос-сучок дернулся, будто принюхиваясь, а щель рта задвигалась, и из нее, словно монетки, которые бросают в игровой автомат, посыпались слова:

– Люди. Двое. Хорошо. Начнем!

– Что начнем? – На этот раз сдали нервы у Кузьмы, и его тонкий голос пилой разрезал сгустившийся воздух.

– Возрождение, возрождение, возрождение, – зашептали деревья на разные голоса. Были здесь и грозный мужской бас, и тоненький голос ребенка, и нежный девичий голос. И вот уже показалось, что кряжистый дуб когда-то был коренастым увальнем, побег ели – кучерявым мальчуганом, а гибкая ива – красавицей-невестой. В ветвях чудились руки, в листьях – локоны волос, в коре – контуры глаз и бровей.

– Возрождение, – изрек пенек и неуклюже двинулся к нам.

– Да кто вы такие? – выкрикнула я.

– Я-на, – промычал кот, путаясь у меня в ногах, – не хочу тебя пугать, но, кажется, это деревья-призраки.

– Брешешь, – побелев, выдохнул Кузьма. – Это все выдумки. Нет никаких призраков!

– Мы лю-уди! – провыл лес, качнув кроны окруживших нас деревьев.

Этот нечеловеческий вой ледяной клешней схватил сердце, и мне стало нечем дышать.

– Да что же это, – растерянно причитал Кузьма, беспомощно озираясь по сторонам. – Не может быть, быть того не может.

– Варфоломей, что все это значит? – взвизгнула я, отшатнувшись от гибкой ветви-плети, полоснувшей меня по лицу.

– Говорят, что души людей, погибших в лесу, не нашли упокоения и стали деревьями в заколдованном лесу, – тревожно промяукал кот. – И если кто из людей попадет в этот лес, то живым уже не уйдет – превратится в дерево. А душа одного из деревьев-призраков возродится, и он вновь станет человеком и сможет вернуться в свой дом.

Теперь уже деревья были совсем близко, тянули к нам ветви, стремились прижаться листьями, ощупать, опутать, не дать уйти. Пенек медленно кружил вокруг нас, казалось, только он один сдерживает натиск деревьев. Но стоит ему дать команду, как они тут же сомкнут смертельные объятия, раздавят, сломают, выжмут из нас жизнь до последней капли крови.

– Кузьма! – Я тряхнула осоловевшего мальчишку за плечи. – Мы им не сдадимся, слышишь!

В глазах паренька через край плескалось отчаяние: поняв, что преимущество в силе и числе на стороне деревьев он сразу сдался и теперь ждал неотвратимой гибели.

– Кузьма! – рявкнула я и саданула его кулаком по лицу.

Боль и кровь привели мальчишку в чувство. Он мигом подобрался и бросился на меня.

– Вот и хорошо, вот и молодец! – Я увернулась от его кулаков. – А теперь оглянись и быстро соображай, как нам спастись. У тебя случайно нет с собой топора?

– Зачем это?

– Дурень! Деревья боятся топора и пилы. Мы бы их тут сейчас в щепки покрошили.

– У меня только нож.

– Да, ножом ты только вырежешь: «Здесь был Кузя».

– Чего? – не понял Кузьма.

– Вытаскивай свой нож и постарайся срезать побольше веток, вонзай его в кору, вдруг их это остановит. Может, у них есть какое-то уязвимое место.

Кузя взмахнул острием, и на землю упало несколько веток. По ушам ударил пронзительный стон. Пенек, накручивающий круги вокруг нас, бросился к Кузьме и сбил с ног. Я кинулась Кузе на выручку и крикнула:

– Хватай пень с другой стороны!

Судя по всему, пень здесь – главный, а значит, захватив его в заложники, можно попробовать договориться с остальными.

Кузьма подхватил пень за корни со своей стороны, я – со своей. Пень верещал, брыкался, царапался, но нам все-таки удалось поднять его. Ох и тяжелый, зараза! Даром что трухлявый!

– Теперь что? – пропыхтел Кузьма, едва удерживая корявого пленника.

– Теперь бы размахнуться… как следует… да бросить его… в болото, – пропыхтела в ответ я.

Тут пенек умудрился подскочить вверх, в прыжке развернулся, ударил Кузьму корнями в грудь, а меня ткнул сучком-носом в шею, пробороздив кожу до крови. Разжав руки, мы с напарником разлетелись в разные стороны, и нас тут же накрыли ветви ближайших деревьев.

Ветки и листья ощупывали лицо и тело, спутывали волосы, пробирались под одежду, обдирали кожу, забивали нос и рот, не давая дышать. Это был конец. Перед глазами колыхались листья, в ушах шумел ветер, ноги врастали в землю. Я уже чувствовала, как высыхает кожа, превращаясь в кору, как зудят руки, и через кожу пробиваются почки-листья, по жилам бежит березовый сок, а пряди волос становятся пушистыми сережками. Но тут что-то тяжелое разбило мою коленку, и что-то мягкое и живое прижалось к ногам.

– Я-на, Я-на, очнись! – раздался оглушительный вопль. – Возьми это, действуй!

Слабой рукой я нащупала кожаный мешочек с какими-то железками внутри, больно поранившими колено. Дернула завязки – на ладонь выпали два странных кусочка металла и обрывок веревки, но разглядеть их толком я не успела – выронила из пальцев, сделавшихся деревянными.

– Я-на! – возопил кот. – Не спать! Пожар! Огонь!

Слово «пожар» подействовало на меня отрезвляюще. Откуда-то появились силы взбрыкнуть, разорвать паутину ветвей, опутавших меня коконом, схватить с земли непонятные железки и поднести их к глазам. Да это же огниво! Откуда оно взялось в глухом лесу? Но все вопросы после, сперва надо вырвать вторую руку, которую оплела цепкая осина, и попытаться добыть огонь… Длинный язык пламени на конце веревки-трута прожег сумрак ветвистого плена, лизнул листья и жадно набросился на ветви. Деревья, удерживающие меня, отдернули ветви, отпрянули в стороны, и я повалилась на землю, глухо кашляя. Но стоило труту погаснуть, как деревья вновь сомкнули кроны надо мной. Отломав у одного из них сухую ветвь, я снова чиркнула огнивом. Посыпались искры, я схватила загоревшуюся ветку и взмахнула ей, как факелом. Огонь обжигал пальцы, но спасительное пламя заставило моих противников отступить.

– Кузьма! – проорала я, поднимаясь с земли и размахивая горящей веткой. – Ты где?

Деревья за моей спиной настороженно шептались и качали ветвями, норовя погасить огонь.

– Он там! – пропищал у ног Варфоломей, указывая на нагромождение деревьев по левую сторону от меня.

У меня сердце оборвалось: казалось, там перевернулся грузовик со срубленными деревьями, и сложно было представить, что человек, оказавшийся под ними, мог уцелеть. Я подскочила к куче и ткнула в центр нее горящую ветвь. Видно, одно из деревьев оказалось совсем сухим, потому что огонек весело затанцевал внутри свалки, и вот уже дорожка пламени пронеслась по всему стволу, превратив его в большой факел. Я едва успела выдернуть руку, как деревья бросились врассыпную, чуть не затоптав меня. Объятый огнем клен заметался по поляне, разбрасывая смертельное пламя по ветвям соседей. И вот уже воздух наполнили треск огня и едкая горечь дыма.

Деревья, уже не замечая ничего вокруг, в панике носились по поляне, с грохотом сталкивались друг с другом, так что летели на землю ветви и ломались пополам стволы, а потом с грохотом рушились на землю. Варфоломей теннисным мячиком скакал между стволами, норовившими превратить его в блин. Да и мне пришлось изрядно повилять, чтобы не попасть меж двух бревен и добраться до лежащего на земле Кузьмы. Когда до мальчишки, не подающего признаков жизни, оставалось несколько шагов, я услышала за спиной ужасный грохот. Большой кряжистый дуб, охваченный пламенем, накренился и медленно заваливался на землю, грозя навсегда погрести под своими пудовыми ветвями Кузю. Я бросилась к пареньку и успела оттащить его в сторону раньше, чем дуб с грохотом обрушился, лизнув меня по спине языком пламени.

Упав на землю, я сбила огонь и огляделась по сторонам. За моей спиной бушевало пожарище. Деревья, которые еще могли двигаться, убегали прочь, тряся опаленными ветвями. Те, которые пожирал огонь, катались по земле и рассыпались в поленья. Упавший дуб, чуть не раздавивший Кузьму, теперь служил нам надежной преградой. Я отыскала взглядом Варфоломея, забившегося под большой камень неподалеку, и, убедившись, что с котом все в порядке, нащупала пульс Кузьмы. Паренек был жив. Еще несколько минут понадобилось на то, чтобы привести его в чувство. Пожар за спиной разгорался все сильнее, и Варфоломей тревожно крутился возле камня, призывая торопиться. Кузьма едва стоял на ногах, но вид приближающегося пламени, жадно пожиравшего деревья-призраки, придал ему сил и ускорения. Дым пожарища щипал глаза, языки пламени, казалось, лижут задники лаптей, мы, не разбирая дороги, неслись среди деревьев, которые твердо вросли корнями в землю и с молчаливой скорбью ожидали приближения гибели. Варфоломей черным мячиком скакал впереди, указывая дорогу.

Все закончилось в одно мгновение. Мы по инерции еще бежали, но легкие уже вдохнули свежий воздух без примеси дыма, ноги увязли в высокой свежей траве, и только налипшие на лапти пожухлые листья напоминали о том, что мы только что были в горящем лесу.

Варфоломей удивленно затормозил. Кузьма повалился лицом в зеленую траву. Я обернулась, увидела за спиной зеленое полотно леса и тут же оглохла от птичьего щебета.

– Зачарованный лес, – выдохнул запыхавшийся кот, – мы его миновали.

– Но где же он? – Я настороженно вглядывалась в зеленые макушки деревьев, в прозрачное голубое небо над ними и не находила ни отблесков бушующего пламени, ни серых облаков дыма.

– Где-то там, – дернул хвостом кот, – спрятанный от людей.

Я вытерла пот со лба и без сил упала на землю рядом с Кузьмой. Похоже, зачарованный лес находится в другом измерении, и мы только что благополучно оттуда выбрались.

Чумазая рожица Кузьмы поднялась над травой, и мальчик робко улыбнулся:

– Неужели все обошлось?

– А теперь мне кто-нибудь расскажет, откуда взялось огниво? – Я внимательно взглянула на кота.

– Это ты у него спроси, – проворчал Варфоломей, махнув хвостом в сторону Кузьмы.

– А чего я? – удивился мальчик.

– Спроси-спроси у этого дурня, почему он огниво прятал, вместо того чтобы сразу там все подпалить, – вздыбил шерсть кот.

– Огниво? – Кузьма удивленно округлил глаза.

– Кожаный мешочек с двумя железяками и трутом внутри, – подсказала я.

– Так это же я у Соловья свистнул! – сообразив, о чем речь, просиял Кузя. – Еще вчерась.

– Молодец, что свистнул, – рявкнул Варфоломей. – Чего молчал-то?

– Так ведь это… – Кузьма смущенно захлопал рыжими ресницами. – Я ж не знал, для чего оно!

Кот закатил глаза.

– Я ведь решил, что это кошель с деньгами, – признался Кузя. – А потом, когда дома-то его открыл, смотрю – железки какие-то, веревочка. Хотел сразу выбросить, потом думаю: «Нетушки, раз Соловей эту диковину на поясе в мешочке привязанной держал, значит, какая-то ценность в ней есть». Я уж ее и так, и эдак крутил, все гадал, что к чему. А оно вон чего, оказывается…

Он сконфуженно почесал вихрастую голову, выудил из шевелюры дубовый лист и с отвращением отбросил его. Мы молча переглянулись и отвели глаза. Каждый из нас успел почувствовать, каково это – быть деревом. Еще немного, и мы бы навек остались в зачарованном лесу.

– Варфоломей, спасибо, – хрипло выдохнула я. – Если бы не ты…

– Да чего уж там, – добродушно проворчал кот. – Как пенек вас раскидал в разные стороны, так у Кузьмы-то огниво и выпало да ровно посередке меж вами упало. Я его сразу узнал, да только где уж мне с огнивом управиться? – Он развел лапками. – Вот и подкатил к твоим ногам. Да звал тебя, звал, пока эти бревна треклятые тебя своими ветками щупали.

– Ну что, предлагаю двигаться дальше. – Хоть мы и выбрались из зачарованного леса, но, честно говоря, от этих мест мне до сих пор не по себе.

– Поддерживаю! – вскочил на ноги Кузьма.

– Только в порядок себя сперва приведи, вон чумазый какой, – посоветовала я, поднимаясь следом.

– На себя погляди, царевна, – фыркнул мальчишка. – На лбу царапина, щеки в саже.

– Яна, – тихонько мяукнул Варфоломей у меня из-за спины, – есть еще кое-что.

– Что, у меня хвост вырос?

– Наоборот, – скорбно потупил глаза кот.

– Что наоборот? – поразилась я, оглядываясь на спину.

– Твоя коса, – мяукнул он.

Но я уже держала в руках кончик изрядно обгоревшей косы. Пламя целиком сожрало алую ленту и укоротило косу на целую ладонь. Опаленные светлые волосы паклей рассыпались в ладонях. Зато сарафан, за который я волновалась, цел.

– Не горюй, – Варфоломей ободряюще потерся о ноги, – до свадьбы отрастет!

– Держи вот! – Кузьма, смущаясь, протянул кусок тесьмы, который срезал с края рубахи. – Подвяжешь.

Я быстро заплела остатки косы, закрепила Кузиной тесемкой, дала команду двигаться и только сейчас поняла, что не знаю, куда теперь лежит наш путь.

– Нам в Замышляевку надо, – подсказал Варфоломей.

– Так это же соседняя деревня с нашим Муходоево! – обрадовался Кузьма.

– С вашим чем-чем? – поперхнулась я. – Вы там что, мух едите?

– Не едим, а доим! – вспыхнул Кузьма, но тут же осекся. – То есть…

Договорить он уже не смог – я расхохоталась, кот со смеху повалился на траву и задрыгал всеми лапами. Спустя мгновение к нам присоединился и сам Кузьма.

– Нет, ну правда, – сквозь смех восклицал он, – ничего смешного тут нет.

– Абсолютно ничего смешного! – Я нашла в себе силы с серьезным видом выговорить эту фразу и тут же снова покатилась со смеху. Видимо, давал о себе знать пережитый стресс.

Нахохотавшись на год вперед, мы еще раз сверили маршрут и отправились в путь.

– Замышляевка от нас не близко, – объяснял Кузьма по дороге. – Деревня наша чуть на отшибе стоит, до Замышляевки, почитай, почти полдня топать.

– А до Муходоево сколько идти? – подпрыгнул на кочке Варфоломей.

– Ежели через лес, то скоро б уже были. Но как я понимаю…

– Правильно понимаешь! – воскликнула я. – В этот лес я больше ни ногой.

– Надо же, сколько тут ходил, никогда в зачарованный лес не попадал! – признался Кузьма. – Всякое было – и волки, и медведь. Но чтобы деревья-призраки!

– Так сколько в обход идти? – напомнил кот.

– Да почти полдня, – «обрадовал» нас Кузьма.

Мы с котом переглянулись и вздохнули.

– Ничего-ничего, – приободрил меня он. – Может, ступа вскорости появится.

– Если появится, я ее на дрова пущу, – пригрозила я.

– Только давай не сразу. – Варфоломей умоляюще прижал лапку к груди. – Давай сперва до избушки доберемся?

– Уговорил, – кивнула я. – До тех пор пусть живет. Ой! – вскрикнула я. – Метла-то там осталась!

Кузьма, поежившись, обернулся на зачарованный лес и сглотнул. Возвращаться за метлой никому не хотелось.

– Не дрожи, – успокоил меня кот. – Это только ступа волшебная, а метла к ней любая подойдет.

Вздохнув с облегчением, мы продолжили путь.

– Кузьма, – окликнула я нашего провожатого, – ты зачем коров воровал?

– Много ты понимаешь, – надулся мальчишка. – В Больших Бобрах богатеи живут, в каждом дворе не меньше пяти коров держат. Все им – и сливочки, и молочко, и творожок, и сметанка. А в Муходоево – одна голытьба. Летом грибами с ягодами кормятся, а в остальное время лапу сосут. А им, может, тоже молочка хочется! – Он с вызовом глянул на меня.

– Так ты что же, – смекнула я, – коров у богатых угоняешь и беднякам отдаешь?

Кузьма горделиво вздернул нос. Вот же Робин Гуд местного розлива!

– Ну ладно, с этим понятно. А вот обязательно было коров из стада Соловья-разбойника красть?

– А сама как думаешь? Что за честь у обычного пастуха корову увести? В пастухи ж кто обычно идет: или мальчишка малый, или калека сухорукий, или дурачок деревенский – все те, кто на другие крестьянские работы не годны. Сладить с ними много ума и силы не надо. А вот попробуй-ка корову у самого Соловья-разбойника увести! Ведь он если свистнет, то мало не покажется.

Кузьма сиял, осознавая опасность, которой подвергался все это время.

– Понятно, любовь к подвигам в тебе неискоренима, – хмыкнула я. – В следующий раз, похоже, придется вытаскивать тебя из пасти Горыныча или вылавливать из омута Водяного… Только я ведь могу и не оказаться поблизости.

– Подумаешь, – обиженно шмыгнул носом Кузьма. – Никто тебя и не просил меня из ямы вытаскивать. Сам бы как-нибудь выбрался.

Интересно, а Соловья-то разбойника что в пастухи привело? Уж явно не желание иметь домик в деревне и быть ближе к природе. У разбойника явно есть свой интерес к богатому селу.

– А давно Соловей пастухом работает? – полюбопытствовала я.

– Да всего с начала лета, – просветил Кузьма и хвастливо добавил: – А я за то время уже восемь коров увел!

– Знаю, Соловей плакался. А скажи-ка мне, Кузьма, – я пристально уставилась на него, – ради кого ты так стараешься? Что за девица тебя на подвиги толкает?

Мальчишка залился краской и сердито возразил:

– Вот еще выдумала! Нету никакой девицы.

– Что, неужели ни одной, самой захудалой, коровенки ей не подарил? – изумилась я.

– Да я ей самую лучшую привел! – выпалил он и осекся.

– Ну и как? – усмехнулась я. – Оценила? Свадьба скоро?

– Как только прогремят мои подвиги на все Лукоморье, так сразу сыграем! – шмыгнул носом он.

– А не слишком ли ты молод для свадьбы? – усомнилась я.

– Много ты понимаешь! – Кузьма обиженно выпятил губу. – Я уже взрослый мужчина! – И, перехватив мой насмешливый взгляд, добавил: – Не веришь? Вот гляди, у меня и борода имеется!

Я с удивлением уставилась на вздернутый подбородок. Хм, может, попросить лупу?

– Да вот же, вот! – чуть не заплакал Кузьма, нащупав пару светлых, почти прозрачных щетинок. Так сразу и не разглядишь. Но, судя по тому, что щетинки достигли длины в полпальца, каждая из них взращивается Кузей с трепетом, холится и лелеется. – Ну видишь?!

– Вижу-вижу, – успокоила я и ободряюще добавила: – Знатная будет борода!

Кузьма польщенно выпятил подбородок, любовно пригладив зачатки будущей роскошной бороды.

– А без подвигов ты своей Маше не нужен? – спросила я.

– Она Фрося! – возразил он и в очередной раз насупился, поняв, что проговорился.

– Да ладно тебе дуться-то! Расскажи лучше про невесту свою. Все дорогу скоротаем.

– Она самая красивая, – расцвел Кузьма, перечисляя достоинства своей зазнобы, – самая добрая, самая ласковая, самая ясноглазая.

– Такая завидная невеста – и еще не замужем? – удивилась я. – Или она еще из колыбели не выросла?

– Много ты понимаешь, – оскорбился он. – Сватаются-то к ней многие, да она всем отказывает.

– Разборчивая невеста, – понимающе кивнула я. – И что, только героя ждет?

Кузьма кивнул.

– Проезжал как-то через нашу деревню Чернослав. Фрося его увидела да и сказала, что за такого богатыря бы замуж пошла.

– А сам Чернослав что же? – усмехнулась я.

– Что Чернослав, – проворчал Кузьма. – Он, по обыкновению, на подвиги спешил – в Лихоборах как раз упырь объявился, ему не до жениховства было.

– А ты с тех пор решил, что путь к сердцу Фроси лежит через подвиги?

– Вот увидишь, – он убежденно тряхнул головой, – стану знаменитым на все Лукоморье, как Чернослав, и Фрося меня полюбит.

– Любят не за это, дурачок.

– Много ты понимаешь! – нахохлился Кузя. – Я, может, много чего умею. Со мной Фрося как за каменной стеной будет. Да я за нее, если надо, жизнь отдам!

Я глянула на раскрасневшегося мальчишку и поняла, что он не шутит. С него станется. Или расшибется, ища подвигов, или в горящую избу за своей Фросей войдет.

– Скоро там твоя деревня-то? – переводя дух от быстрой ходьбы, спросила я.

– К вечеру будем.

– К вечеру?! – простонала я. – А поближе деревни нету? Мне бы только коня достать.

Хотя и конем обзавестись – задача не из легких. На покупку коня для Ива пара золотых нашлась, а вот для нас – уже нет. Варфоломей перед отъездом наскреб по сусекам несколько медных монеток и, смущаясь, пояснил, что Бабу-ягу благодарят обычно продуктами, а не деньгами. Купить коня на наш капитал вряд ли получится. На то, чтобы легко заработать мешочек золотых магией, изгоняя какого-нибудь местного хороняку, как в Вессалии, тоже рассчитывать не приходилось. Неужели коня красть придется. Подумаю об этом, когда дойдем до деревни. Ох как некстати взбрыкнула ступа!

– Нету тут ничего, – отозвался Кузя. – Большие Бобры на отшибе стоят. До нашей деревни полдня пути. И это я тебя еще короткой дорогой веду, какую не всякий знает, – заметил он и тихонько добавил: – Оно и хорошо, что деревни далеко. Никто не прознает, куда коровы делись.

Солнце медленно двигалось к закату, мы наматывали версты по лесу, делая привалы то на живописной цветочной полянке, то у зарослей малины, то у чистого прохладного родника. Варфоломей, не привыкший к таким дальним походам, порядком устал. Мне то и дело приходилось брать кота на руки, чтобы тот немного передохнул и поберег лапы. Тогда он оживал и принимался сыпать смешными историями. Кузьма не отставал и рассказывал свои. А я предпочитала помалкивать, чтобы не сболтнуть лишнего. Хватит с меня и того, что Кузя считает меня дочкой Бабы-яги. Не хватало еще выдать, что я гостья из будущего.

В пути я не раз ловила на себе взгляды Кузьмы. Мальчишка как будто хотел что-то у меня спросить, да все не решался.

– Ну что? – не выдержала я. – Раскрыть тебе семейные тайны Бабы-яги?

Кузьма смутился.

– А я что? Я ничего.

– Нет уж, говори! Хватит в молчанку играть.

Он помялся и спросил:

– Ты же дочь Бабы-яги… Можешь узнать, что обо мне Фрося думает? Есть ли у меня надежда?

Я призадумалась. Ночевать все равно где-то придется. Если попадем в деревню к закату, не отправляться же в путь, на ночь глядя. Почему бы не остановиться на ночлег у этой Фроси? Хозяйка она, по словам Кузи, опрятная, трудолюбивая, готовит вкусно. А за ужином можно осторожно и расспросить, как ей кандидатура Кузьмы. Может, она уже влюблена без памяти и только и ждет, что он к ней посватается? А этот дурень сватов не засылает, все надеется подвиг совершить, бороду до пояса отрастить. Жалко мне его, ведь влипнет куда-нибудь! А что, поработаю-ка свахой, авось что и сложится. И Кузьме счастье, и мне радость, что малец под ногами путаться не будет.

– Ладно, – кивнула я. – Остановлюсь у Фроси на ночлег и все узнаю. Возьмет она меня с котом?

Кузьма просиял и закивал:

– Возьмет, она завсегда гостям рада.

– Но с одним условием! – добавила я. – О том, что я дочь Бабы-яги, молчок. Иначе пеняй на себя.

– Охота мне языком молоть, – с задетым видом проворчал Кузя. – Буду молчать как рыба.

– Вот и по рукам, – заключила я.

Спустя час мы спускались с заросшего полынью пригорка к небольшой деревеньке, за оградой которой паслось восемь угнанных у Соловья коров, две белых и шесть рыжих.

Сразу за оградой нам встретились две смешливые девчушки, чуть помладше Кузьмы, которые стрельнули глазками в сторону моего спутника, с любопытством оглядели меня и как будто не заметили кота. «Вот какие невесты-то подрастают», – подумала я, украдкой взглянув на Кузьму. Но тот девчонок даже взглядом не удостоил, быстро шагал по улочке к дому своей возлюбленной. А я, едва поспевая за ним, с любопытством экскурсанта вертела головой.

Бревенчатые домики с любопытством выглядывали из-за некрашеных заборов и, казалось, провожали нас окошками-глазами. В них не было ничего сказочного: дома крепко вросли в землю, выпускали в небо дымок из печной трубы, и трудно было представить, чтобы они с кудахтаньем вскочили на куриные ножки и отправились гулять по лесу, как избушка Бабы-яги. Но мне теперь каждый домик представлялся живым существом, которое с радостью распахивает дверцу при виде вернувшихся хозяев, на ночь захлопывает веки-ставенки, а поутру раскрывает их, пробуждаясь с первыми солнечными лучами.

Дом в конце улицы, у калитки которого остановился Кузьма, был не таким. Вопреки уверениям Кузи, этот дом не ждал гостей. Он настороженно щурился мутными окошками и припадал на один бок, как дряхлый калека. На его крыше не вертелся любовно выточенный из дерева петушок, а из смотрящей вбок трубы не вился дымок. Из-под черепицы топорщилась солома, между бревен торчала пакля, делая дом похожим на выставившего иглы ежа. Я глянула себе под ноги, чтобы обменяться взглядами с Варфоломеем, но тот бросил меня и походкой завзятого ловеласа устремился за миниатюрной белой кошечкой, нырнувшей за забор. Следом, с трудом протиснув свое упитанное тельце между досками, скрылся из виду и Варфоломей.

Что ж, придется разбираться самой. Если бы не обещание, данное Кузьме, я бы не стала ждать, пока он взломает калитку, явно не желающую пускать нас во двор, а попросилась бы переночевать в любой другой из всех уютных домиков.

Калитка открылась со скрежетом, как будто собачья пасть клацнула. Я даже обернулась в поисках Барбоса, выскочившего из своей будки, но двор был пуст. Лишь вдальнем углу у забора сидела ворона и деловито копошилась в мусорной куче.

– Надо подмазать, – прокомментировал Кузьма душераздирающий скрежет и, словно оправдываясь за возлюбленную, добавил: – Мужика-то в доме нет. Фрося с бабкой живет. Где уж за всем хозяйством уследить!

Я с опаской покосилась на прогнившее местами крыльцо, ожидая увидеть хозяйку под стать дому – косую, косматую, в засаленном переднике и с недобрым прищуром. Но на крылечке показалась миловидная худенькая девушка в опрятном сарафане, которая тепло улыбнулась и махнула нам рукой.

– Здравствуй, Фрося! – расцвел Кузьма. – А я тебе гостью привел. В лесу встретил, заблудилась девица. Пустишь на ночлег до завтра?

– Отчего же не пустить? – тонюсеньким голоском Дюймовочки проговорила Фрося. – С радостью. Сейчас теста намешу, пирогов напеку.

– Да что вы! – замахала руками я. – Не надо беспокойства!

– Какое же это беспокойство? – мягко, но вместе с тем решительно возразила Фрося. – Гость в доме – радость хозяйке. Пойдем в избу. И ты, Кузьма, заходи на пироги.

– С грибами? – уточнил Кузьма, поедая Фросю глазами.

– С подберезовиками, – заалев, кивнула та.

– Непременно зайду!

Фрося провела меня через темные сырые сени в довольно опрятную комнатку. Я с одобрением оглядела наведенный порядок: белые вышитые занавески на окнах, чистые половички – даже жалко вставать на них пыльными с дороги лаптями. Что ж, похоже, Кузьма был прав, хваля Фросю за трудолюбие и хозяйственность. Снаружи, там, где требовалась мужская рука, дом выглядел не ахти, зато внутри, где заведовала хозяйка, все сияло чистотой и радовало глаз уютом. Только печь была завалена старыми лохмотьями, как будто, спешно наводя порядок, хозяйка сгрудила туда весь хлам.

Я вздрогнула: куча зашевелилась, откуда-то, будто из-под ватного одеяла, донесся слабый, но полный мучения стон. Я обернулась на Фросю и опешила: показалось, что ее глаза полыхают ненавистью, а мягкий рот скривился в жестокую гримасу. Моргнула – наваждение прошло, как рябь на воде. Лицо Фроси и впрямь исказила гримаса, но не ненависти – жалости. В голосе прозвучало истинное сочувствие:

– Бабулечка, как ты, родная?

Девушка шагнула к печи и любовно погладила рукой по тряпью. Она что-то успокаивающе прошептала, и голос ее был нежен и убаюкивал. Даже у меня сомкнулись глаза, и я зевнула, вспомнив о том, что весь день провела на ногах. Хорошо бы сразу лечь спать. Но Фрося была непреклонна.

– Нет-нет, – отойдя от печи, возразила она. – Я понимаю, как ты устала с дороги. Но что за сон, когда в животе пусто? Даже не думай, – она решительно достала мешочек муки и лукошко, полное грибов, – не прощу себе, если ты голодной спать ляжешь. Как я потом Кузьме в глаза буду глядеть? Если хочешь, приляг, вздремни. Я разбужу, как пироги поспеют.

Фрося вынула из сундука сшитое из заплаток покрывало, застелила лавку у окна, положила в изголовье свернутую овчину. Я с наслаждением вытянулась на лавке, поглядела как сноровисто Фрося месит тесто и лепит пироги, заключила – хорошая жена Кузьме достанется. Осталось только уговорить невесту. Но пока немножко передохну и наберусь сил. Прежде чем закрыть глаза, я бросила взгляд на печь: тряпье лежало неподвижно. Видимо, ласковые речи внучки и впрямь подействовали на бабушку как снотворное.

Снилось мне, что я на хлебном комбинате. Аромат свежевыпеченного хлеба щекочет ноздри, румяные щечки булок так и манят надкусить хрустящий бочок, аппетитные ряды караваев гордо выезжают из печи, щеголяя пышными поджаренными шапками. Облизываясь, иду вдоль конвейера, по которому движутся противни с хлебом, впереди – дородный пекарь в белоснежном высоком колпаке колдует над очередным кулинарным шедевром.

Подхожу ближе. Стол усыпан мукой, словно песчаный пляж. А посреди этого белоснежного ковра возвышается идеально ровный белый ком. Умелые руки пекаря то тут, то там касаются хлебного шара, оставляя после себя вмятинку-глаз, впалость-ямочку, выпуклую надбровную дугу. С каждым движением пекаря шар приобретает человеческие черты, и вот уже потешно мигают глаза, сходятся на переносице брови, морщится аккуратный курносый нос. А руки пекаря лепят губы – последний штрих на мучном полотне.

– Колобок! – ласково шепчет пекарь, отходит на шаг и, любуясь на свое творение, умильно складывает на груди испачканные мукой руки.

Колобок крутится вокруг своей оси и вдруг пружиной подскакивает в воздух, мгновение – и он уже катится по полу, собирая на свежее тесто мусор и сминая изящно вылепленные пекарем черты.

– Колобок! – надрывно зовет пекарь.

Хлебный шар поворачивается. Теперь он выглядит как творение неумелого ребенка. Смятые бока, расплющенный в свиной пятачок нос, искривившийся рот, один уголок которого смотрит вверх, а другой – вниз. Прилепившаяся к уголку губ полоска бумаги выглядит как папироска.

– Свободу колобкам! – сипит колобок и сплевывает бумажку. – Братцы, хорош отсиживаться в печи! Я покажу вам свободу!

Караваи и булочки заинтересованно подскакивают на противнях.

– Мы покорим мир! – продолжает призывать колобок. – Настанет эпоха колобков! Люди станут заглядывать к нам в рот, а не мы к ним!

Хлебные овалы, круги и кирпичики сыплются на пол, стекаются к колобку. И вот уже весь пол покрыт хлебом.

– Ржаные – направо, пшеничные – налево, – командует колобок. И, поворачиваясь к нам, приказывает своей армии: – Взять их!

Хлебобулочный поток лавиной устремляется к нам. Пекарь в ужасе вскакивает на усыпанный мукой стол и остервенело отбивается колпаком от карабкающихся булок. А я распихиваю подлетевшие ко мне караваи, но колобок-зачинщик подкатывается ко мне футбольным мячом и сбивает с ног. Вот уже булки и караваи покрывают меня теплым хрустящим саваном, забивают рот, а глаза залепляет шматок липкого теста…

– Аня! Аня! Да проснись же!

Я с трудом продираю глаза и вижу склонившуюся надо мной Фросю. Почему она зовет меня Аней? А, ну да, таким именем представил меня Кузьма. Кузя слышал, как Варфоломей называл меня Яной, но тот же Варфоломей потом втолковал ему, что это только послышалось, на самом деле я Аня.

– Что, дурной сон? – Фрося с беспокойством глянула на меня и успокаивающе добавила: – Я же говорила, не стоит ложиться спать голодной. Самые сладкие сны – после домашней стряпни. Вставай, я уже пирогов напекла.

От воздуха, пропитанного одуряющим ароматом выпечки, меня затошнило. Вот откуда мои сны про хлебокомбинат. Ноздри вдыхали аромат пекущихся пирогов, а мозги сочиняли триллер о взбунтовавшихся булках. Срочно захотелось на свежий воздух.

– Жарко тут. Пойду проветрюсь на крылечко.

– Конечно, иди! – кивнула Фрося. – И Кузьму кликни, пусть приходит.

Выходя, я бросила взгляд на печь и вздрогнула. Из глубины тряпья на меня пристально смотрели воспаленные старческие глаза, до краев наполненные болью и безысходностью.

Не успела я выйти за калитку, как из-за соседнего забора сиганул взъерошенный Варфоломей. По ту сторону надрывно орал одноглазый полосатый кот. Белая кошка лениво развалилась на крылечке и делала вид, что разборки кавалеров ее не касаются. Ситуация напоминала анекдотическую «возвращается муж из командировки».

– Что, застукали? – посочувствовала я Варфоломею, убедившись, что поблизости никого нет и никто не будет шокирован моей беседой с говорящим котом.

Тот поднял на меня несчастные глаза:

– Ну почему, как у меня любовь с первого взгляда, так у нее – облезлый кот?! Чем я хуже?

– И много у тебя таких любовей? – не сдержала усмешки я.

– В каждой деревне, – с достоинством ответил Варфоломей, вылизывая манишку и высокомерно поглядывая на полосатого кота, который затаился по ту сторону забора и не сводил с чужака настороженного глаза.

– Я заметила. И наверняка не по одной. Пойдешь со мной или останешься нервировать соперника?

Варфоломей лениво потянулся и, с удовольствием проследив, как напрягся одноглазый, засеменил рядом.

– Я, может, единственную ищу! – пылко сказал кот. – Чтоб на всю жизнь.

– Любовь одна, – усмехнулась я. – Меняются лишь объекты.

Кот поднял на меня восхищенный взгляд.

– Как ты сказала? Ведь так и есть. А кошки мяучат «гуляка»! Но что я могу с собой поделать, если одна другой краше?

– В моем мире тебя бы кастрировали, – сказала я и осеклась.

– Это как? – озадачился кот и, заподозрив неладное, уточнил: – Это что-то нехорошее?

– Лучше тебе этого не знать.

– Нет, скажи!

– Не скажу!

– Скажи!

– Не скажу.

– Скажи, спать не буду!

– Если скажу, точно спать не будешь.

– Скаж-жи-и-и-и-и-и! – протяжно заканючил кот, заставив меня поморщиться.

– Ну ладно, только потом не говори, что я тебя не предупреждала.

– Говори!

– И сразу говорю: я этого не одобряю!

– Рассказывай!

– Так вот…

От моего рассказа у Варфоломея в жилах кровь застыла, шерсть дыбом встала, глаза округлились, как два блюдца.

– Бреш-шешь! – выдавил он, ошеломленно тряся ушами, словно желая вытрясти из них кошмарные слова.

Я изобразила скорбную гримасу, выражая соболезнования всем миллионам кастрированных котов в моем мире.

– И они это терпят?! Я бы хозяину морду разодрал, а после в омуте утопился! – трагически провозгласил Варфоломей и, покачав головой, посочувствовал: – Твой мир злой, Яна. Как ты могла в нем жить?

– Почему могла? – возразила я. – Надеюсь, что еще буду жить.

– И ты вернешься туда, где с котами учиняют такое зверство? – Варфоломей посмотрел на меня, как на врага всего кошачьего народа.

– Такова цивилизация, – заметила в оправдание своего мира я, проходя мимо ветхого, прогнившего от старости и кое-где обвалившегося забора. Впереди не было ни души. Начинало смеркаться, и все крестьяне уже разошлись по домам. Сейчас окна-глазики подмигивали светом лучин, а из труб валил дымок – хозяйки колдовали у печей, готовя сытный ужин. И пусть деревенские слишком бедны для того, чтобы позволить себе жаркое из мяса и жирный творог, как их ближайшие соседи из деревни Большие Бобры, я была уверена, что хозяйка каждого дома расстарается, чтобы накормить домочадцев вкуснейшей кашей, ароматными соленьями или пышными пирогами.

– Таков конец света, – возразил кот и замер с поднятой лапой, зачарованно уставившись в дыру забора.

Заглянув туда, я увидела вросший в землю низенький домишко, который дребезжал и пыхтел, как паровоз, весело выпуская дымок из печи. Позади дома, у забора, женщина в платке доила белую корову. Интересно, это Невеста или Беляна? На крылечке, созывая гостей, вылизывалась трехцветная кошка. Варфоломей мигом сделал стойку и рванул знакомиться с красоткой. Та заинтересованно замерла, склонив голову и разглядывая кавалера. Все, Варфоломей для меня потерян. Если у кошки не сыщется ревнивый кавалер, то можно быть уверенной в том, где проведет эту ночь любвеобильный усатый брюнет.

– Не подскажете, где Кузьма живет? – окликнула я доярку.

Женщина махнула рукой, указывая направление.

На завалинке у дома Кузьмы сидели три девчонки и лузгали семечки, вынимая их прямо из подсолнечника, росшего у забора.

– Здесь Кузьма живет? – спросила у них я.

Самая старшая, девочка лет десяти, вылупилась на меня светло-голубыми, как у Кузи, глазами:

– Ты, что ли, Аня будешь?

– Ну я.

Девчонки скатились со скамьи и хором завопили:

– Тили-тили тесто, жених и невеста! Тили-тили тесто, к Кузьме пришла невеста!

– Тише вы, балаболки! – Из-за забора показалась усталая женщина в съехавшем на затылок платке. – Чего раскричались?

– Мама, – захлебываясь от восторга, доложила старшенькая, – к Кузьке невеста пришла.

Женщина свесилась через забор и оценивающе оглядела меня с головы до ног. Я не осталась в долгу, отметив, что Кузя явно пошел в более симпатичного отца, тогда как его матушка напоминала ожившего мопса – и широким, словно приплющенным, лицом, и маленькими, будто бы утопленными в лице, глазками, и по-бульдожьи обвислыми щеками, и шеей, собиравшейся складками над проймой домашнего платья, и цепким взглядом. Так вот ты какая, Кузькина мать! Видимо, осмотр женщину удовлетворил, потому что она поспешно распахнула калитку, едва не снеся ее с петель, и выскочила на улицу, широко раскрыв объятья:

– Аннушка, дочка!

Я испуганно попятилась. Но мать Кузьмы в один прыжок подскочила ко мне и прижала к необъятной груди. Ее цепкие объятья пахли кислой капустой и немытым телом. В следующий миг сильные руки ухватили меня под мышки и уволокли во двор.

– Заходи, заходи, Аннушка, смотри, как живем! Вот изба наша – еще мой батя строил, каждую досочку сам строгал. – Кузина мать, судя по всему, решила устроить мне обзорную экскурсию по семейной «усадьбе» и повела вокруг избы. – Конечно, не царские палаты, но в тесноте, да не в обиде. Есть и погребок для солений. Любишь огурчики соленые? Сама солишь? Конечно, солишь, как без этого! Зимой-то как хорошо груздей соленых или помидорчиков отведать. – Баба тараторила, не давая мне вставить ни слова. Сама задавала вопросы, сама отвечала, и без перехода перескакивала на другую тему: – Печка у нас справная, завсегда теплом обогреет, не боись, зимой не замерзнешь.

– А Кузьма где? – Я все-таки умудрилась вклиниться в ее фонтан красноречия.

– Скоро будет! Соседка позвала дров наколоть, а взамен сметанки свежей пообещала.

Надо будет попросить у него плошку сметаны для Варфоломея. А пока…

– Я попозже зайду…

Но пятерня Кузькиной матери цепко схватила меня за локоть:

– Да куда же? Я же еще не все показала. Вот огородик наш, – приговаривала баба, энергично таща меня вдоль грядок, тесно засаженных ботвой. – Вот картошечка, вот морковочка, вот капустка, вот репка, вот свеколочка. Свеколочка какая в этом году уродилася, слаще сахару! Любишь свеколочку, Аннушка? – не дожидаясь моего ответа, она наклонилась к грядке и, дернув за ботву, вытащила из земли свеклу и сунула мне в руки. – Кушай, доченька. Ишь какая худющая! Работящая, поди! Али родители тебя не кормят? – Она неожиданно притормозила и пристально глянула на меня. – Родители-то у тебя есть?

– Есть, – кивнула я, чувствуя себя обвиняемой на допросе у строгого прокурора.

– Да ты кушай, кушай!

Я с сомнением скосила глаза на грязную, в комьях земли, свеклу. За кого меня здесь принимают?

– Оба? – тем временем требовательно осведомилась баба. – И мамка, и батька?

– Оба, – кивнула я, заметив за соседским забором упитанную хавронью, которая с явным гастрономическим интересом поглядывала на свеклу в моих руках.

– Вот и ладненько, – лицо хозяйки прояснилось, – сват и сваха, значит. Промышляют чем или хозяйство ведут?

Свинка тем временем уже поравнялась с забором и просунула пятачок между досками, жадно принюхиваясь к свекле. Осталось только подловить момент!

– Мама – по хозяйству, папа – промышляет. – Воспользовавшись тем, что Кузькина мать наклонилась к грядке, чтобы подвязать огурцы, я убрала руку за спину и протянула свеклу голодной хавронье. За спиной душераздирающе чавкнуло, в руке заметно полегчало.

Кузькина мать, вздрогнув, разогнулась и с подозрением уставилась на меня. Я пару раз жевнула и облизнулась.

– Свеколка у вас – объедение!

– Ты уже всю съела? – поразилась она.

Вместо ответа я вынула руку из-за спины и продемонстрировала все, что осталось от щедрого угощения, – ботву.

– Однако, – протянула баба, – горазда же ты поесть… – Но, спохватившись, продолжила играть роль гостеприимной хозяйки и любезно предложила: – Еще хочешь?

– Спасибо, – поспешно отказалась я. – Наелась досыта.

Ответ мой Кузькину мать успокоил, и она снова вернулась к прерванному допросу.

– Батя-то твой чем промышляет?

Так и подмывало ответить «разбоем и грабежом», но я постаралась соблюсти любезность и сказала:

– Ремонтом.

– Чем? – Собеседница вылупила глаза.

Я, быстро поправившись, постаралась перевести на доступный ей язык:

– Починкой домов.

– Вот радость-то, Аннушка! – возликовала Кузькина мать и затараторила: – Нам как раз рабочие руки нужны. Изба обветшала совсем. Крышу и полы перестелить надобно, окна законопатить, ставни поменять, печь укрепить, крыльцо справить. Кузьма один не справляется. – Она с надеждой уставилась на меня.

– Да, дел невпроворот, – посочувствовала я, не распознав ее коварного маневра. – Без мастера не обойтись.

Кузькина мать с радостным воплем сжала меня в своих кисломолочных объятиях.

– Аннушка! Я так и знала, что твой батя нам поможет.

– Мой батя?!

Воображение мигом нарисовало, как папа, работающий прорабом, подгоняет к забору Кузиного дома «газельку» со стройматериалами и начинает выгружать паркетную доску, виниловые обои с подсолнухами, потолочную лепнину, пластиковые стеновые панели. Бригада рабочих, вооружившись новейшими инструментами, приступает к работе. Окна меняют на стеклопакеты, печь – на камин, при входе ставят стальную дверь, на крыше закрепляют спутниковую тарелку. На полы стелют паркет, стены оклеивают обоями потолок украшают лепниной. Евроизба готова. Но это еще не все. На заднем дворе сантехник пыхтит в деревянном скворечнике, устанавливая сияющий белоснежный унитаз. Принимай работу, хозяйка!

– Так что, – Кузькина мать клещом впилась мне в локоть, – сделает?

– Сделает-сделает, – пообещала я, лишь бы назойливая тетка отвязалась.

– Да и как не сделать, – успокоившись, расплылась в улыбке та, – для дочурки же расстарается.

– В смысле? – не поняла я.

– А как же?! – удивилась Кузькина мать. – Одной же семьей жить станем.

– С кем? – дрогнула я.

– Ты с Кузьмой да мы с дочами, – просветила меня предприимчивая мама Кузи. – В тесноте, да не в обиде.

– Как это? – Я опешила. – Я – с Кузьмой?!

– Как-как! – всплеснула руками та. – Как все добрые люди! Ясное дело, сперва сватов зашлем…

– Тили-тили тесто! – взвыли за забором Кузькины сестрицы. – Жених и невеста!

– …приданое выторгуем, – продолжила мечтать их мама, – потом свадебку сыграем, всей деревней погуляем.

– А Кузьма как, не против? – отмерла я, озираясь по сторонам.

Где же этого дурня носит, пока за него дочку Бабы-яги сватают? А, ну да, мама же не в курсе моего происхождения, с точки зрения Кузьмы, потому такая каша и заварилась…

– Да что ты, Аннушка! – Будущая свекровь всплеснула руками и горячо заверила: – Он в тебе души не чает! Только о тебе и толкует. Люба ты ему, уж поверь моему материнскому чутью.

– А я слышала, он по Фросе сохнет, – возразила я.

Кузина мать скривилась, словно проглотила ложку дегтя.

– Враки! Фрося ему не пара.

– А я? – И дернул же меня черт за язык!

– То ли дело ты, – залебезила баба, – красавица моя, умница, помощница!

– Кто помощница? – Я поперхнулась комплиментом.

– Уж мы-то с тобой заживем полюбовно! – Она мечтательно закатила глаза. – Ты не слушай, что говорят, будто две хозяйки в одной избе не уживутся. Я тебе все уступлю – и стряпню, и стирку, и прядение, и хозяйство, и огород. Делай сама, как твоей душеньке угодно!

Я восхитилась наглости тетки: открыто сообщать будущей невестке, что навесит на нее все заботы по хозяйству, и при этом выставлять себя обделенной не всякому дано. Вот повезет кому-то со свекровушкой!

– Лишь бы вам с Кузенькой жилось справно, – продолжила распинаться баба. – А мы уж с дочками потеснимся, а мы уж как-нибудь привыкнем…

Только сейчас до меня дошло, с какой целью мне показывали огород и хозяйство. Так сказать, сразу вводили будущую рабу в курс дела, и указывали объем работ. И свеклой не так просто угостили: это была проверка на неприхотливость в еде и прожорливость. Оба теста я, на свою беду, сдала на «отлично». Так что теперь придется изрядно постараться, чтобы расстроить матримониальные планы Кузиной мамы. Ее, конечно, понять можно. Дочки еще не доросли, чтобы стать полноправными помощницами, работы полно и по дому, и по хозяйству. Поэтому женщина ждет не дождется, когда старший сын женится и приведет в дом работницу. Атак как Кузьма целыми днями слоняется по полям, по лесам в поисках подвигов и обзаводиться супругой не спешит, его мать решила взять инициативу в свои руки.

– Кузьма-то у меня парень видный, ладный, – бубнила баба. – Любая девица за него замуж пойти будет рада. Повезло тебе, дочура!

– Тили-тили тесто! – взвыли за забором Кузькины сестрицы. – Жених и невеста!

– Что тут происходит? – недоуменно спросил Кузьма входя на двор.

– Твоя мама почти уговорила меня выйти за тебя замуж! – обрадовала его я.

– Мама! – Парень посерел и чуть не выронил из рук кувшин со сметаной. Знала бы мать, что сватает его за дочь Бабы-яги! Но, давши слово, держись, и Кузьма не выдал моего секрета…

– Сынок! – Баба чуть не прослезилась от умиления. – Мы с Аннушкой так подружились. Осталось только о свадьбе договориться!

– Вот и ладушки! – отмер Кузя и, подойдя к матери, вручил ей кувшин. Та с любопытством сунула нос и недовольно надулась:

– Что так мало? Вечно Петровна жадничает.

– Неси-неси в дом, – поторопил ее Кузьма.

– Пойдем, Аннушка! – Баба приглашающе махнула огрубелой рукой.

– Мы с Аннушкой огурчиков пока наберем! – отмазал меня «жених».

И, дождавшись, пока мамаша с дочками скроется в избе, мы сиганули за ворота.

В избе Фроси одуряюще пахло пирогами. Но если на Кузьму запах подействовал опьяняюще и он рванул к столу с намерением слопать всю гору пирогов, которую выложила на деревянное блюдо его любимая, то я снова вспомнила хлебный кошмар и поняла, что не смогу проглотить ни кусочка. Чтобы не обижать хозяйку, я села за стол, выразила восхищение стряпней, взяла румяный пирожок, бросила взгляд на печь. Куча тряпья лежала неподвижно.

– А бабушка с нами не поужинает? – поинтересовалась я.

Фрося печально качнула головой:

– Нездоровится бабулечке. Я ее уже покормила, она только заснула… Кузя, еще пирожок? Аня, да ты кушай, кушай!

Кузьма уже смолотил три штуки, а я все держала пирог в руках.

– Аня! – Фрося протянула Кузьме еще один пирожок и повернулась ко мне: – А ты что же не ешь?

Если бы дело происходило в моем мире, достаточно было бы сказать волшебное слово «диета», и тогда даже самая радушная хозяйка не стала бы проявлять настойчивость. Но это Лукоморье. Здесь голодают только от бедности, а отнюдь не для соблюдения фигуры.

Пришлось откусить кусочек и восхититься кулинарным талантом хозяйки.

– Кушай-кушай! – расцвела та.

– А можно молочка?

– Конечно! – засуетилась Фрося и потянулась за кувшином. – Только-только надоила! Молоко Буренка дает жирное, душистое.

Кузьма, набивший щеки пирогами, бросил на меня торжествующий взгляд. Прежде чем войти в дом Фроси, он провел меня к покосившейся сараюшке у забора и показал белую в черных пятнах корову – свой подарок.

А я, воспользовавшись тем, что хозяйка отвернулась к кувшину, а Кузьма с увлечением выбирал следующий румяный пирог, выплюнула хлебный кусочек и бросила его под лавку.

Взяв деревянную кружку, доверху полную молока, я, под предлогом того, что в горнице сильно натоплено, вышла из-за стола с недоеденным пирожком в руках и отправилась на крыльцо. Там, убедившись, что никто не видит, я искрошила теплый пирожок и выбросила крошки за забор. А молоко с удовольствием выпила, признав, что натуральная продукция Буренки не идет ни в какое сравнение с широко разрекламированным «Домиком в деревне».

В небе уже вовсю полыхали звезды. Задрав голову, я попыталась отыскать знакомые созвездия и взгрустнула. В последний раз мы считали звезды вместе с Ивом на теплом, не остывшем после жаркого дня, белом песке райского острова. Как он там сейчас? Судя по расчетам Варфоломея, Ив уже должен добраться до Златограда. Вот будет здорово, если он уже сегодня найдет Василису и отправится с ней обратно. Скорей бы уж вернуть законную Бабу-ягу и сбежать из этого мира, который гасит мою магию. К хорошему привыкаешь быстро. И, привыкнув к тому, что любое мое желание мгновенно исполняется по моему велению, по моему хотению, было трудно смириться с обратным. Хотя сегодня я могла бы собой гордиться: дважды за день я подвергалась смертельной опасности, и оба раза выбралась сухой из воды без всякого волшебства.

Кузьма в гостях засиделся недолго и едва не зашиб меня дверью, вывалившись на крыльцо. От пирогов парня порядком разморило. Он осоловело взглянул на меня, зевнул, пожелал спокойной ночи и обещал зайти утром, чтобы отвести в соседнюю деревню за конем. Фрося пошла проводить его до калитки. А я, почувствовав, что озябла, юркнула в жаркое, натопленное нутро дома.

Стоило войти в комнату, как тряпье на печи взволнованно всколыхнулось. Я вздрогнула, услышав трескучий старушечий голос:

– Аня… подойди… быстрей…

Сморщенная, в пигментных пятнах, рука неожиданно цепко схватила меня за плечо, воспаленные глаза лихорадочно заблестели.

– Это я Фрося, я, я! – глухо зарокотала сумасшедшая старуха, глотая слова. – Не она, не она… Ведьма, ведьма… Украла… Старая… Околдовала…

Скрипнула входная дверь. Старуха испуганно оттолкнула меня:

– Иди… Ничего не говори… Берегись! – И забилась в тряпье.

Когда Фрося вошла в горницу, я уже сидела за столом и наливала в кружку молока. От меня не укрылся взволнованный взгляд, который она бросила в сторону печи. Но я не придала ему особого значения: внучка волнуется о больной бабульке, что тут такого? А бабулька-то еще и ку-ку, на старости лет умом тронулась.

Фрося еще раз предложила мне пирогов. От горки осталось всего ничего – Кузьма постарался на славу.

– Для тебя оставила, – уговаривала хозяйка, – а то бы Кузьма и эти умял.

Но я вежливо, но решительно отказалась, еще раз поблагодарив за угощение и заметив, что теперь, на полный желудок, меня так и клонит в сон. Фрося раскраснелась от похвалы и, спохватившись, укорила себя за то, что держит меня на ногах. Я помогла ей убрать со стола и, пожелав спокойной ночи, в блаженстве растянулась на лавке, которая показалась мягчайшей периной на свете.

Эх, не бывать мне принцессой на горошине! За время путешествий по другим мирам где я только не спала: и в замке под бархатным балдахином, и в лесу под открытым небом, и в стогу сена в сарае, по соседству с коровами, и на камне в подводной пещере, и в шалаше на пляже – и никогда не мучилась из-за жесткости ложа, так как за день успевала отмахать немало километров и пережить множество приключений, после которых отрубалась мгновенно, лишь только коснувшись головой подушки или ее подобия.

Лес звенел птичьими голосами. Казалось, все пернатые подхватили затянутую каким-нибудь дроздом песню, и теперь многоголосый хор гремел на всю округу. Молоденькие побеги пританцовывали, переплетаясь друг с другом тонкими ветвями. Красотки рябины задорно трясли оранжевыми гроздьями, яблоньки плавно покачивались из стороны в сторону, стараясь не уронить ни одного сочного яблочка. Но трудно было устоять перед заразительной птичьей трелью – и сыпались на землю рябиновые ягодки, зеленые яблоки, желтобокие груши. Даже солидные дубы не могли противиться этой зажигательной мелодии и нет-нет да и тряхнут кроной, как старики, решившие вспомнить молодость и пуститься в пляс на потеху молодежи.

В воздухе было разлито счастье. Оно скатывалось за шиворот смешливой щекоткой, смешинками запрыгивало в рот, розовыми очками покрывало глаза, солнечным теплым зайчиком согревало сердце. Невозможно стоять на месте, невозможно молчать, невозможно остаться равнодушным. Я, приплясывая, бежала по лесу, касаясь поднятой рукой веток деревьев, перепрыгивала через белые ожерелья ромашек и грибные шляпки, во весь голос распевала звонкое «ла-ла-ла-ла-ла».

– Все равно поймаю! – неслось мне вслед.

Я оборачивалась, посылала Иву воздушный поцелуй и бежала дальше.

Но вдруг птичья песня оборвалась на высокой ноте, я споткнулась словно о невидимый барьер, а позади раздался треск и глухой стон. В напряженной, тревожной тишине я бросилась назад. И чуть не свалилась в глубокую яму, на дне которой корчился Ив.

– Держись! Я помогу!

Яма слишком глубока, края отвесные и ровные, без единого выступа – даже уцепиться не за что. Без веревки не обойтись.

– Я сбегаю в деревню!

Разворачиваюсь и бегу. Но каждый шаг дается все тяжелее. К ногам будто привесили пудовые гири. Спину словно нагрузили мешком песка. Сгорбившись, замедляю шаг и еле-еле ковыляю по дорожке. Куда делись розовые очки и солнечный зайчик, греющий сердце? На душе – тоска и безысходность, в глаза словно насыпали песка, из-за пленки слез все видится мутным и бесформенным. Не заметив, натыкаюсь на деревья, спотыкаюсь о коряги.

– Бабушка, тебе помочь?

– Бабушка? – возмущаюсь я, но изо рта вырывается хриплое воронье карканье.

Поворачиваюсь на голос, щурюсь и не без труда узнаю Кузьму с ворохом хвороста в руках.

– Кузя!

– Ты меня знаешь? – удивляется он. – Что-то я тебя не припомню.

– Ты что, шутишь? – Каждое слово царапает горло, как еж, и получается хриплым, трескучим. – Это же я, Яна!

– Яна? – Мальчишеский хохот громом прокатывается по верхушкам тревожно притихших деревьев. – Вот насмешила-то. Яна – девчонка молодая, а ты – старуха древняя.

Деревья за его спиной расступаются, и я вижу гладь речного озера. Бросаюсь вперед, с трудом передвигая ногами. Отталкиваю в сторону смеющегося Кузьму. Останавливаюсь на берегу, наклоняюсь над водой. Из воды на меня смотрит сгорбленная сморщенная старуха с перекошенным лицом, похожим на печеное яблоко, с косматыми седыми волосами. А в ее глазах та же смертельная тоска и безысходность, что в глазах Фросиной бабушки… Вдруг озерная гладь начинает бурлить, и старуха выскакивает из воды, вцепляется мне в шею не по-старушечьи сильными цепкими пальцами и тащит за собой в омут.

Сон обрывается внезапно, словно с глаз сорвали повязку, словно в кинотеатре включили свет. Я задыхаюсь от сильных пальцев, стиснувших шею, и в тусклом свете лучины вижу перед собой совершенно безумные глаза.

– Фрося! – хриплю я и не могу шевельнуться.

С печи доносится жалобный плач старухи.

Фрося хищно нависает надо мной, прижимая к лавке и бормоча какое-то неизвестное заклинание, в котором я вычленяю отдельные фразы: «юности цвет», «старости лет», «годы младые», «хворь прочь», «кудри шелковые», «голос медовый».

Гляжу в безумные глаза Фроси и в ужасе понимаю: старуха не обманула. Старая ведьма черным колдовством поменялась телом с девушкой и теперь хочет проделать то же со мной. Но зачем ей второе тело? Или колдовства недостаточно, чтобы сохранять молодость, и приходится все время пополнять «источник» новыми вливаниями?

Вырываюсь изо всех сил, рывком вскакиваю с лавки, отталкивая ведьму прочь. Та визжит, прижимает к лицу руки, а когда отнимает их, я вздрагиваю. На меня смотрит старуха с печи. Только в ее лице не осталось ничего жалкого, вызывающего сочувствие. Глаза так и полыхают ненавистью, белая щель в бешенстве искривленного рта – словно прорезь на маске. Вот какая ты настоящая, ведьма! Жуткое зрелище – старушечье лицо и девичье тело. Жеваное лицо на гладкой белой шее. Я прервала ритуал, и что-то пошло не так. Я быстро оглядела руки, потрогала лицо, дернула себя за косу. Повезло! Со мной она ничего сделать не успела, да еще и колдовство, направленное на Фросю, частично разрушилось.

С печи доносятся уже тоненькие всхлипы девушки. Кажется, Фрося не поняла, что произошло. Да и как понять когда ведьма стоит к ней спиной, а бедняжка кутается в лохмотья по-прежнему старческими, в морщинах, руками. Только голос звучит по-девичьи тонко, подсказывая, что к Фросе вернулось ее лицо и ее голосовые связки.

Ведьма в бешенстве. Она ошеломлена, но уже вот-вот справится с собой и нанесет удар. В ее руках – магия. Черная, древняя, сильная, помноженная на силу ненависти. У меня – ничего против нее. Панически перебираю в уме заклинания, с надеждой прислушиваюсь к себе, ожидая хотя бы искорки проснувшейся магии. Ничего. Тишина, ночь, безнадежность. Под полом скребется мышь, на душе – кошки.

– Думаешь, сможешь остановить меня?

От вкрадчивого голоса ведьмы я вздрагиваю, вспоминая, как именно этот хриплый, шершавый голос вырывался во сне из моих губ. Неужели сон был пророческим? Неужели это – мое будущее? Так просто я не сдамся!

Ведьма хохочет, вскидывает руки, тянет ко мне гладкие, белые пальцы и начинает выкрикивать слова прерванного заклинания:

– Молодость твоя станет моя! Красота твоя перейдет на меня! Старость моя пусть захватит тебя! – Каждая фраза – крик ликования, уверенность в своей победе.

Ох, зря ты так, бабуся. Нельзя недооценивать противника. Даже если силе магии он может противопоставить только… ловкость ног. Рывком бросаюсь вперед и сбиваю ведьму с ног. Вцепившись друг другу в волосы, катимся по полу, вопя и визжа. Как бы мне сейчас пригодилась помощь Варфоломея! Но блудный котяра дрыхнет под теплым пушистым боком трехцветной деревенской красотки и знать не знает, какой опасности я сейчас подвергаюсь.

По пути натыкаемся на стол, лучина падает, и избу озаряет вспышка – пламя лужей растекается по поверхности стола. От неожиданности разнимаем руки, вскакиваем с пола. Ведьма с воем бросается к столу, где огонь жадно попирает веники из сухих трав, приготовленные для ритуала. Не теряя момента, толкаю ее в спину. Ведьма падает лицом в огонь, язычки пламени стремительно взбегают по седым космам. Избу оглашает звериный вой. Пока ослепленная ведьма мечется по избе, натыкаясь на лавки и сундуки, и пытается сбить пламя, подбегаю к печи и встряхиваю Фросю за плечи. Вздрагиваю, глядя в юное лицо, выглядывающее из груды смрадного тряпья.

– Фрося, – шепчу ей, – что она сделала, когда стала тобой?

Девичьи глаза испуганно таращатся на меня. Воет и громыхает за спиной ведьма.

– Да говори же! – срываюсь на крик. – Мне нужно знать! Только так ее можно одолеть! Только сделав то же самое с точностью до наоборот!

Почуяв неладное, ведьма бежит на голос. Она сбила пламя, сунув голову в кадку с водой и перевернув ее на пол. Теперь мокрое дерево чавкает под ногами, а пламя, спускаясь по ножкам стола вниз, с шипением гаснет. Пожара не будет. Ведьма трясет головой, трет рукой глаза и приближается. Вооружившись подвернувшимся под руку ухватом, пытаюсь сбить ее с ног.

Но ведьма уже не так легкомысленна, как раньше. Легкомысленна я, потому что слишком поздно понимаю, что ее слепота наигранна. Она ловко выбивает ухват из моих рук. Мгновение – и я пригвождена к стене, моя шея в тисках ухвата. Нас разделяет только длина черенка, и с того конца на меня с яростью пялится жуткое старушечье лицо. Уже не печеное яблоко, а оплавленный воск. Волосы на лбу и висках сгорели, обнажив череп с натянутой обожженной кожей. Щеки покрыты волдырями, и ведьма хрипит от ярости и от боли. Всем весом наваливается на ухват, будто хочет вмять меня в бревенчатую стену, замуровать заживо. «Она и замурует», – с ужасом понимаю я. Замурует в этом искалеченном огнем и магией теле, и мое собственное лицо с чужими злыми глазами рассмеется мне в глаза, и мои собственные руки брезгливо оттолкнут Фросино тело с лицом старухи, в которое отныне и на веки вечные будет заключена моя душа.

Я завертелась ужом, пытаясь освободиться, но железные тиски одним ударом выбили из меня дыхание и сильней вжали в стену.

– Что ж, – шипит ведьма, одной рукой крепко держа ухват и дуя на другую, обожженную, руку, – придется взять и твое тело, а не только молодость. Жаль. – Цепкий взгляд ощупывает меня, как новое платье в магазине. – Это мне больше по нраву. У Фроси волос густой, длинный, не чета твоему. Да и телесами уж больно ты тоща. Но ничего, за этим не станет. Раздобрею на пирогах.

Я коченею от ужаса. Она не только рассматривает мое тело, как платье, она уже продумывает, как его подогнать под свои мерки.

– Ничего у тебя не выйдет, – бодрясь изо всех сил, хриплю я. – Травки-то твои сгорели. А без них никак!

– Много ты смыслишь, дура деревенская, – криво усмехается ведьма. – Травки были нужны, чтобы молодость из тебя выгнать. Тогда бы тело твое само собой состарилось. А теперь мне все равно другого пути нет, как твое тело забрать. Для этого мне и одного заговора хватит.

– Дура-то я дура, – соглашаюсь я. – Да только есть кому за меня вступиться. Будь уверена, тебя разыщут и так с тебя спросят, что мало не покажется.

– Это хто ж с меня спросит? – Ведьма хохочет. – Яга, что ли, бабка старая, подруженька заклятая? Так она меня уж давно схоронила. Тело мое прежнее, старое, уж давно в земле сгнило. Да только кто ж знает, что похоронена не я, а Лукерья, падчерица моя треклятая.

– Так ты не одну девицу сгубила? – похолодев, спрашиваю я.

– Сколько их было за эти годы, уж и считать не берусь! – Ведьма в усмешке обнажает гнилые зубы. – Заклинание-то хорошо, да хватает его только от одного лета до другого. Год минул, и краса девичья начинает угасать, а тело старится в считаные дни. Вот и приходится новый обряд проводить.

– Сколько ж ты живешь на свете? – хриплю я.

– Да уж двести лет в обед, не меньше! – торжествующе скалится ведьма.

Двести лет, сотни погубленных душ. И я стану одной из них, не остановлю эту тварь, не сотру ее с лица земли? Как бы не так!

Но тиски держат крепко, а ведьме не терпится завладеть новым телом, и она начинает шептать уже знакомые слова заклинания. Если я не могу шевельнуться и помешать провести обряд, вцепившись ей в космы, то это можно сделать и по-другому.

– Девушки бывают разные: черные, белые, красные, – во весь голос затягиваю я песню-прилипалу. – Но всем одинаково хочется на чем-нибудь заморочиться!

От неожиданности ведьма чуть не роняет прихват, но я рано радуюсь – ее выдержке можно позавидовать.

– Ты не могла бы заткнуть пасть? – злобно шипит она, прерывая заклинание.

– Песне ты не скажешь «до свиданья»! – воодушевленная, распеваю я. – Песня не расстанется с тобой! Через годы, через расстоянья, на любой дороге, в стороне любой…

Ведьма испепеляет меня взглядом и, стараясь не слушать, возобновляет заклинание. Но попробуй повтори все слова, когда в двух шагах надрывается певица да притом специально чудовищно фальшивит. Ведьма ругается благим матом и начинает заговор заново.

– Сердце красавицы склонно к измене и к перемене, как ветер в мае… – душевно вывожу я.

– Замолчи-и-и-и! – визжит ведьма и нажимает на ухват с явным желанием меня придушить. Но железные дуги плотно застряли в бревнах и не могут углубиться больше. И хоть я по-прежнему в плену и шею крепко держат полоски металла, распевать во весь голос мне это не мешает.

– Хали-гали, пара-трупер, нам с тобою было супер! Пара-трупер, хали-гали, мы с тобой всю ночь летали!

Ведьма воет от бешенства:

– И не надейся меня сбить!

– Потому что нельзя, потому что нельзя, потому что нельзя быть на свете красивой такой…

– Я все равно заберу твое тело! – беснуется она.

– Нет, я не понял, что ты имела в виду! Нет, все понятно что ты имела в виду, но что конкретно, что ты имела в виду… – невозмутимо напеваю я.

– Ну все, ты меня разозлила, – шипит ведьма. – Не хотела тратить силу, но придется.

– Что ты имела в виду, что ты имела в виду, что ты имела… – продолжаю голосить я.

Она выбрасывает вперед руку, что-то бормочет, и мои губы приклеиваются друг к другу, запирая внутри неспетые песни.

Ведьма торжествует и начинает выкрикивать слова заговора. На этот раз ей уже ничто не может помешать. С последним словом моя душа покинет тело, уступив место двухсотлетней паразитке, которая разрушит его за какой-то год жизни, а потом бросит, как ветхую одежку, и присвоит себе новое молодое тело.

От безнадежности судорогой сводит живот. А может, это уже душа готовится оставить тело? Нет рядом никого, кто может помешать старой ведьме. Ни верного Ива, который ищет Василису в Златограде, ни бесстрашного Варфоломея – будь он здесь, расцарапал бы ведьме глаза, ни наивного Кузьмы, который дрыхнет, наевшись ведьминых пирогов и не подозревая о том, что настоящая Фрося корчится в старушечьем теле в куче лохмотьев на печи. Никто не остановит ведьму, а она шепчет все быстрее, нетерпеливо приближая последние слова заклинания, и я нутром понимаю, что от обмена телами нас разделяют какие-то несколько слов.

– Юности цвет вместо старости лет. – Она шепчет знакомые слова. – Годы младые станут моими. Хворь, уйди прочь, юной стану в эту ночь.

Получается, это и есть заключительная часть заклинания. Когда я проснулась от кошмара, я прервала заклинание на этом самом месте, не дав ведьме молвить последние колдовские слова.

– Беру себе твои кудри шелковые, – быстро бормочет ведьма, – твой голос медовый, твой румянец алый, твой стан статный.

Она переводит дух и с торжеством смотрит на меня. В ее глазах я вижу приговор. Всего несколько слов – и я уже перестану быть собой. К глазам подступают слезы, но я только выше вздергиваю подбородок и с вызовом смотрю в лихорадочно горящие глаза ведьмы.

– Отдаю тебе свои годы древние, свои хвори вредные, свои очи мутные, свое тело ветхое, – с торжеством шепчет она.

Я замираю от напряжения: всего несколько слов – и заклинание будет завершено. Но я вижу то, чего не видит ведьма. В темноте с печи неловко соскальзывает старушечья фигура и, припадая на одну ногу, быстро приближается к ведьме.

– Так стань же ты мною, а я буду тобою! – Хриплый торжествующий крик обрывается на высокой ноте. Фрося в старушечьем теле находит в себе силы рывком повернуть к себе ведьму и вцепляется в нее. Завязывается борьба, и два силуэта, натыкаясь на стены и лавки, танцуют смертельное танго в полной тьме.

Я с силой цепляюсь за ухват и отталкиваю древко. Свобода! Растираю затекшее горло и быстро ощупываю лицо. Мое!

В волнении смотрю на сцепившихся ведьму и Фросю. Что же теперь будет? Судя по торжествующей интонации, ведьма произнесла все слова заклинания, но вмешалась Фрося и нарушила контакт между нами, разорвав энергетический канал, и, тем самым заменив меня, оттянула огонь на себя. Внезапно фигуры сливаются в единое целое. Секунда – и молодая женщина отталкивает от себя старуху. Та ударяется о печь и беззвучно сползает на пол.

Бедная Фрося! Она пожертвовала собой ради моего спасения. И теперь я просто обязана раздавить эту ведьму.

Я подхватываю с пола ухват и, выставив его вперед, с криком бросаюсь на ведьму.

Та с испуганным визгом отпрыгивает в сторону и бормочет за моей спиной:

– Аня, это я, я, Фрося, Фрося! Все кончилось, кончилось, кончилось…

И эта испуганная интонация, эти взволнованные повторы слов убеждают меня в том, что случилось чудо, и колдовство разрушилось.

Не выпуская ухвата из рук, наклоняюсь над старой ведьмой.

– Она не дышит…

– Что с ней? – взволнованно вскрикивает Фрося.

– Мертва.

– В прошлую весну я осиротела, – начала свой рассказ Фрося, отводя глаза от тела на полу, – а осенью ко мне старушка на постой попросилась, ночку переночевать. Я, конечно, пустила. Сама легла на лавке, гостью на печи положила. Просыпаюсь утром на печи – все тело ломит, глаза слезятся. Понять ничего не успела, как меня мой голос окликает:

– Проснулась, старая?

Я глаза протерла, гляжу – а за столом я сама сижу, косоньку заплетаю.

– Знатные косы отрастила, – говорю «я», – любо-дорого посмотреть.

Я головой трясу, думаю, сон недобрый снится. А голова как загудит, что я чуть с печи не упала.

– Тихо, бабуля, – слышу свой насмешливый голос, – привыкай. Старость не радость.

– Выходит, она тебя чем-то опоила? – предположила я.

– Я тоже так думала. А вчера убедилась. Как ты заснула, она пироги стала стряпать, мешочек травы из сундука достала да похвасталась, что с тобой собирается учинить. А в мешочке сон-трава была. Чтобы ты спала крепко и помешать ей не могла.

– То-то она так настойчиво мне пироги предлагала, а потом обрадовалась, когда я сказала, что после сытной еды меня в сон клонит!

– Да как же ты проснулась? – удивилась Фрося.

Я рассказала ей, как раскрошила булочку у забора. Про колобковый кошмар умолчала, но отметила, что сон послужил мне предупреждением. Если бы не он, смела бы пироги за милую душу и проснулась бы уже старухой.

– А Кузьме с пирогов плохо не станет? – встревожилась я. – Он же целую гору слопал.

– Не бойся, – успокоила меня Фрося, – ведьма не во все пироги сон-траву сыпала. И ему подкладывала обычные.

– Но парочка сонных ему все-таки перепала, – заметила я, вспомнив, как широко зевал Кузьма, уходя от Фроси, и тихо спросила: – Как же ты жила все это время?

– Все тело ломило, – тихо призналась девушка. – Казалось, каждая косточка болит. А она смеялась, глядя на мои страдания. Моя хвороба ее забавляла. Ей было радостно оттого, что она обманула старость и теперь я мучаюсь за нее.

– Я удивляюсь, почему она вообще тебя не… – Я осеклась и отвела глаза.

– Не убила? – горько продолжила Фрося. – А перед кем бы она тогда хвасталась своими злодействами? С деревенскими-то она не больно общалась. Да и знала, что я ее не выдам. Если в избу кто-то приходил, я никогда не оставалась с ним наедине, она всегда была рядом, следила, чтобы я не сболтнула лишнего, и показывала, как заботится обо мне. Когда она уходила, закрывала дом на замок, а я была так слаба, что все равно не смогла бы бежать. А соседям она сказала, что я ее бабка, и все этому поверили.

– Скажи лучше, как тебе удалось колдовство разрушить?

– Это тебя благодарить нужно.

– Меня? – поразилась я и обрадовалась. Неужели в последний миг моя магия проснулась и остановила колдовство?

– Ты же мне сказала, что разрушить колдовство можно, если сделать то же самое, только наоборот, – пояснила Фрося. – Когда я увидела, что она начала читать заговор, поняла, что это моя надежда на спасение. Ведьма собиралась проделать с тобой то же, что и со мной. Я и подумала что если помешать ей в последний миг, то я и новому колдовству не дам совершиться, и старое, каким она меня околдовала, разрушу.

– Но откуда же ты знала, что она сделала с тобой, – усомнилась я, – если ведьма тебя опоила, и ты проснулась уже старухой?

– Я не знала, – призналась Фрося, – но после того как она меня околдовала, я часто видела сны. Страшные, недобрые. Будто сперва я – это я, Фрося. А потом появляется старая ведьма, тянет ко мне руки, лезет целоваться. Глядь – а напротив уже мое лицо смеется надо мной, а я старуха древняя. Часто мне эти сны снились. Я стала думать, что ведьмин поцелуй – часть обряда.

– Обмен душами, – ахнула я, вспоминая известный афоризм. – Кто-то из поэтов писал, что при поцелуе влюбленные обмениваются душами.

– А ведьма так выпивала чужую молодость, – печально заключила Фрося.

Меня передернуло, когда я вспомнила старое ведьмино лицо на молодом Фросином теле.

– Ты ее… целовала?!

– Я только губы приблизила, как она стала уворачиваться от меня. Тут-то я и поняла, что права. А что мне оставалось делать?! – Голос девушки сорвался. – Я бы хоть жабу поцеловала, если бы мне кто сказал, что это вернет мою молодость.

– И все получилось?

– Сама видишь. В тот же миг я в своем теле очутилась. А ведьма вновь старухой обратилась.

Выходит, моя магия тут ни при чем. Фрося сама совершила чудо, одолев ведьму ее же оружием.

– Что ж, – пробормотала я. – Главное, что все позади.

Девушка молча подошла к печи и, сняв лоскутное покрывало, накрыла им мертвую старуху. Ночь постепенно отступала, и за окошком начинало светлеть. Сев на лавку, мы с Фросей потихоньку разговаривали, не сводя глаз с черной неподвижной кучи у печи.

– Странно, что соседи не почуяли неладное, – удивлялась я, – когда ведьма заняла твое место.

– Чему удивляться? После смерти батюшки с матушкой я все горевала, с соседями не зналась. Только Кузьма один ко мне захаживал.

– И даже он не догадался! – поразилась я.

– А чего ему догадываться? – Фрося горько усмехнулась. – Я его никогда за порог не пускала. А ведьма-то привечать стала: то пирогов напечет, то по грибы с собой позовет. Потом, смеясь, мне рассказывала, как Кузьма в нее влюблен, что вот-вот сватов зашлет. А она этим пользовалась в своих целях и все куда-то его посылала.

– В каких целях? – насторожилась я.

– Почем мне знать? Она мне не сказывала. Только смеялась, что влюбленный дурак ради нее лоб расшибет.

– А тебе, – я глянула на Фросю, – Кузьма совсем не нравится?

Та зарделась и отвела глаза:

– Что сейчас о том говорить?

– Так ведь любит он тебя давно, жениться хочет.

– Не меня он любит – ведьму проклятую! – неожиданно зло возразила она.

– Так он же не знает ничего, – убеждала я. – Видит, что его привечают, и радуется!

– И не надо ему знать! – испуганно вскрикнула Фрося.

Неудивительно, что она не хочет, чтобы Кузьма понял, кем все это время была настоящая Фрося.

– Значит, никому не расскажем, что здесь произошло? – спросила я.

– Никому! – с мольбой поддержала Фрося.

– А с ней как быть? – Я покосилась на мертвую ведьму.

– Скажем, умерла бабушка от старости. Похороним по-людски.

Фрося уже совсем оправилась от потрясения, и в ее голосе прорезались деловые нотки. А что, хозяйка из нее выйдет хорошая! Нелегко только ей с Кузькиной мамой придется.

– Хорошо, – согласилась я. – Только ты мне сейчас скажешь, что ты думаешь о Кузьме.

Фрося смущенно потупилась:

– Раньше я на него и глядеть не хотела, думала, дитя совсем, молоко на губах не обсохло, а туда же – женихаться! Чтобы его отвадить, даже сказала как-то в шутку, что выйду замуж только за богатыря, о подвигах которого все Лукоморье знать будет. Куда Кузе до богатыря-то? Думала, обидится и глядеть в мою сторону перестанет. Он и впрямь стал пропадать куда-то, но, когда в деревне был, не упускал возможности за околицей меня подкараулить. Ох и злилась я на него! Но когда ведьма его привечать начала, я его по-другому узнала. Они же за столом сидели, разговаривали, а я на печи лежала да все слышала и видела. Видела, с какой лаской он на нее смотрит. И так мне горько было, ведь смотрел он на мое лицо, а восхищался другой, ведьмой проклятой. И разговоры их слышала, речи ласковые Кузины одной отрадой мне были. Закрою глаза, слышу голос его сладкий и представляю, что это он мне говорит. Поняла я тогда, что хороший он парень, с добрым сердцем, с душой отзывчивой, с руками золотыми. Трудолюбивый да хозяйственный. Какого еще мужа желать?

Я удовлетворенно потерла руки:

– Значит, согласна за него пойти?

– А ты что же, – она насмешливо взглянула на меня, – сватаешь?

Я смутилась. Откуда мне знать все традиции сватовства? Там, поди, тонкостей больше, чем в китайской церемонии.

– Ладно уж, – улыбнулась Фрося. – Родни у меня нет, сватать меня не у кого. Пусть сам приходит – поговорим.

– По рукам! – обрадовалась я.

– Только приданое у меня небогатое, – приуныла девушка. – В нашей деревне и побогаче невесты есть.

– Тебя он одну любит, а не приданое, – успокоила ее я.

– Меня ли? – усомнилась она. – Мы же с ним за все время редко когда словечком обмолвились. А как ведьма ему голову крутила, так я не смогу.

– Ничего, – ободрила я. – Скажу ему, что ты после смерти родителей все оправиться не могла. Сперва горевала, потом затосковала одна-одинешенька и стала его привечать.

– Стыд-то какой! – Фрося густо покраснела, а рассветные лучи солнца еще ярче выцветали ее румянец. – Незамужняя девица холостого парня в гостях принимает! Как же я Кузьме в глаза-то буду смотреть?

– Но ведь ведьма себе ничего постыдного не позволяла? – уточнила я, припоминая, что Кузьма всегда отзывался о возлюбленной с уважением и не позволял себе никаких пошлых намеков.

– Нет, – замотала головой Фрося. – Она боялась, что о ней судачить начнут, а ей это ни к чему.

– Скажу ему, что ты его сперва как младшего братца воспринимала, вот и вела себя вольно. А теперь полюбила и изменилась к нему отношением.

– Ой! – Фрося испуганно закрыла рот ладошкой. – Так и скажешь – полюбила? Стыд-то какой!

– В любви ничего постыдного нет, – возразила я. – Но так уж и быть, не буду его радовать раньше времени. Сама сообщишь ему эту приятную новость.

– После свадьбы! – смущенно добавила Фрося.

– Дело твое, – не стала спорить я.

Скрипнула дверь, в сенях раздался грохот, и мы испуганно покосились на порог.

– Я-а-а-на! – В горницу с воплем ввалился Варфоломей. – Я тут такое узнал, такое! Оказывается, Фрося… – Он выпустил когти и зашипел на девушку. – А ну немедля отойти от нее, ведьма проклятая!

Фрося при виде говорящего кота вскочила с лавки и схватилась за сердце.

– Ты, как всегда, вовремя! – упрекнула его я. – И не обзывайся на Фросю. Она – это уже она.

– Так он правда говорит? – пролепетала девушка. – Это мне не чудится?

– К несчастью, не чудится, – усмехнулась я и указала нервно озирающемуся коту на пол у печи: – А ведьма вон.

Он вздыбил шерсть, настороженно принюхался и вытаращился на меня круглыми глазами.

– Как это вы ее?

– Она сама, – невинно ответила я.

Кот недоверчиво наклонил голову, но ничего не сказал.

– А как ты узнал про ведьму? – запоздало удивилась я. – Я думала, ты загулял.

– И ничего я не загулял, – с достоинством возразил он. – Я завел новое знакомство.

– Ах, извини! Когда ждать его плодов – четырехцветных котят?

Варфоломей не удостоил меня взглядом и сообщил:

– Между прочим, Мурка мне обо всем и рассказала. Любопытная она кошка, как-то к Фросе в избу тайком шнырнула, пока ведьма во двор выходила. И слышала, как ведьма над Фросей потешается и признается, что ее молодость себе присвоила. Тут-то Мурка и смекнула, что бабка и есть Фрося, а Фрося – ведьма лютая, перепугалась и при первой возможности украдкой из избы сиганула.

– Если б все кошки могли говорить, как ты! – сокрушенно заметила Фрося. – Меня бы уже давно выручили!

– И что тогда? – возразил кот. – Ведьму в твоем теле на вилы бы подняли, а ты бы так и померла в ее теле от старости.

Фрося задрожала и, как подкошенная, плюхнулась на лавку.

– Зачем девчонку пугаешь? – упрекнула я Варфоломея. – Фрось, все будет хорошо. Сосватаем тебя за Кузьму в лучшем виде.

– Вот и ладненько, – обрадовался кот, пристально взглянув на невесту и убедившись, что та совсем не против. – Кузьма парень достойный, с ним не пропадешь!

– Рано об этом загадывать, – возразила Фрося. – Сперва старуху схоронить надобно.

Мы посвятили кота в нашу договоренность, и тот одобрил решение Фроси не разглашать истории с ведьмой.

– И то верно, – кивнул он. – Ни к чему эти бабские разговоры, охи да ахи. Тебе, Фрося, опосля них не отмыться. Да и Кузьме ни к чему про то знать. Умерла старушка, а у тебя новая жизнь начинается. Конечно, со свадебкой повременить придется. Но зато Кузьму получше узнаешь, да и он тебя, настоящую.

Вскоре и Кузьма объявился. Посерел лицом, узнав о смерти Фросиной бабушки, выразил свои соболезнования и готовность помочь. Глядя на взволнованную Фросю и не сводящего с нее глаз Кузьму, мы с Варфоломеем почувствовали себя лишними и, обменявшись тихими замечаниями, сошлись во мнении, что Фрося и Кузьма составят хорошую пару. Настрадавшаяся от козней ведьмы Фрося достойна семейного счастья, да и Кузьма доказал ей свою преданность и не устанет доказывать ее впредь. Пускай даже в ущерб другим обещаниям.

Смущаясь и виновато переминаясь, Кузьма отвел меня к окну и сказал, что не сможет бросить Фросю в ее беде и отвести меня в соседнюю деревню.

– Хочешь, я с тобой сестрицу отправлю? – предложил он. – Она доведет, тут совсем недалече.

– Не надо, – поспешно открестилась я, вспомнив душераздирающие вопли «тили-тили тесто» и невольно посочувствовав Фросе, которой теперь придется выслушивать их на законных основаниях. – Мы сами дорогу найдем. Ты только объясни, куда идти.

– Да тут недалече, – обрадовался он. – До леска дойдете, а там все напрямик да напрямик.

Я так и не решилась спросить Кузьму, что за поручения давала ему ведьма. Ведь тогда бы пришлось выдать Фросю. Распрощавшись с женихом и невестой, мы вышли на крыльцо. Как раз вовремя, чтобы заметить знакомый летающий объект, приземлившийся у края леса.

Мы с котом переглянулись, и я окликнула Кузьму, который гремел чем-то в сенях:

– Кузь, где бы мне метелку взять?

Парень сбегал к сараюшке, в которой скучала корова, и притащил оттуда изрядно потрепанное помело.

– Это же Фросино? – замялась я.

– Бери-бери! Что я, Фросе новую метлу не справлю? Сегодня же в лесу хвороста наберу да сделаю.

Поблагодарив его, мы отправились искать в лесу блудную ступу.

Сознавая свою провинность, ступка прятаться не стала, встретила нас на лесной тропинке и наклонилась, предлагая взойти на борт.

– Может, лучше пешком? – засомневалась я, вспомнив о последней поездке и особенно об аварийной посадке.

– Залазь давай! – Кот уже сидел в ступе. – Ступка кочевряжиться больше не будет. Правда, ступка?

– Ну гляди, ты обещал!

Я взгромоздилась в летательный аппарат и взмахнула помелом, задавая маршрут:

– В Замышляевку!

В ушах засвистел ветер, и ступа вспорхнула над кромкой леса. Я уже приготовилась к очередной порции воздушных аттракционов, но ступа вела себя на удивление паинькой – летела ровно, на одной высоте, с вполне комфортной скоростью – и вскоре доставила нас к пункту назначения.