Название этой, предпоследней, главы не случайно совпадает с названием одной из последних глав «Одноэтажной…». Побывав в конце своего путешествия в Вашингтоне, Ильф и Петров почти ничего не написали о столице США, если не считать этого абзаца:

«Вашингтон — со своими невысокими правительственными зданиями, садами, памятниками и широкими улицами — похож немножко на Вену, немножко на Берлин, немножко на Варшаву, на все столицы понемножку. И только автомобили напоминают о том, что этот город находится в Америке. Здесь на каждые два человека находится один автомобиль, а на все пятьсот тысяч жителей нет ни одного постоянного театра. Осмотрев дом Джорджа Вашингтона в Маунт-Вернон, побывав на заседании конгресса и на Могиле Неизвестного солдата, мы обнаружили, что смотреть, собственно, больше нечего…»

Все остальное в этой главе посвящено не столько описанию американской демократии, сколько ее разоблачению; при этом авторы довольно, на мой взгляд, назойливо сравнивают Америку с Советским Союзом, отдавая явное предпочтение последнему. Я не берусь утверждать, что Ильф и Петров не были искренними, когда расхваливали достижения СССР в области демократии. Но сегодня нельзя без иронической улыбки прочитать, например, такой пассаж:

«Америка не знает, что будет с ней завтра. Мы знаем и можем с известной точностью рассказать, что будет с нами через пятьдесят лет». Это было написано в 1937 году. Имели ли Ильф и Петров хотя бы отдаленное представление о том, что будет с СССР к 1987 году?

Я сам долгие годы был горячим приверженцем советской системы, был одним из самых сильных ее пропагандистов. Расставался я со своими иллюзиями долго и чрезвычайно тяжело. Но не в оправдание себе все же хочу сказать, что вырос я не в СССР, что приехал почти девятнадцати лет, что по сути дела мое знакомство со страной началось с хрущевской «оттепели», что мне потребовалось время — и немалое — чтобы разобраться. Ильф же и Петров родились в России, были свидетелями и революции, и Гражданской войны, и первых репрессий, и постепенного возникновения культа личности Сталина (хотя они ни разу в книге не упоминают его фамилию), и насильственной коллективизации. Они не могли не видеть, что в СССР нет демократии. Но при этом резко критиковали американскую демократию. Это что — слепота? Нежелание видеть правду? Конъюнктура?

Не знаю.

Нам Вашингтон очень понравился. В нем сочетаются две, в принципе, не сочетающиеся вещи: уют и имперность. Имперность достигается за счет огромных, импозантных правительственных зданий, уют — за счет того, что Вашингтон не имеет ни одного небоскреба, что все его здания невысоки, поскольку городское правило гласит: дом не может быть выше ширины улицы, на которой он стоит, плюс пять футов. Вашингтон необыкновенно зеленый город, а что до отсутствия репертуарного (постоянного, как отметили Ильф с Петровым) театра, так и в Нью-Йорке нет такого театра, нет его и в Бостоне, и в Сан-Франциско, и в Лос-Анджелесе. В Америке вообще нет репертуарных театров, там собирают труппу на определенный спектакль, и его играют каждый день и два раза в воскресенье, пока ходит публика, а потом его закрывают и распускают труппу. Так работает театр в Америке, но уверяю вас, что в этой стране есть великие драматурги, выдающиеся режиссеры и блестящие актеры — не говоря о том, что театры, как правило, битком набиты зрителями.

Вашингтон, на мой взгляд, не похож на Вену, тем более не похож на Берлин или Варшаву. У Вашингтона свое лицо. И там есть на что посмотреть.

Но начнем сначала.

Приехали в Вашингтон (это всего в полутора часах езды от Норфолка) и остановились в гостинице «Хилтон Арлингтон». Поскольку Брайан не собирался возвращаться вместе с нами в Нью-Йорк и улетал назавтра к себе в Монтану, решили устроить прощальный ужин. Заказали стол в ресторане при гостинице. Сели ужинать, произносим тосты. И вдруг посреди ужина входит в ресторан мужчина — лет пятидесяти, в строгом черном костюме — подходит к нашему столу и спрашивает:

— Нет ли здесь Владимира Познера?

— Это я, — говорю я.

— Сэр, извините за беспокойство, но я должен поговорить с вами.

Я вышел из-за стола, подошел к нему и спрашиваю:

— Так в чем дело?

— Видите ли, сэр, я представитель «Хоумленд секьюрити» (это всесильная служба национальной безопасности, созданная президентом Бушем после 11 сентября 2001 года. — В. П.), у нас есть вопросы к вам.

Смотрю, за столом установилось напряженное молчание. Я же чувствую, что что-то здесь не так.

— И какие это вопросы?

— Вы были в Норфолке на базе ВМС?

— Были.

— Посетили ракетоносный крейсер «Мыс Сент-Джордж»?

— Посетили.

— Снимали?

— Снимали.

— Так вот, сэр, нам надо посмотреть эти съемки.

— Почему?

— Потому, сэр, что поступил сигнал, что вы снимали недозволенные объекты.

— Ничего такого мы не снимали.

— Сэр, я не могу спорить с вами, но мы не выпустим вас без того, чтобы отсмотреть эту съемку.

Тут подходит Брайан, представляется и говорит, что, мол, он американец, адвокат, что он помогает «этим русским». Человек в черном костюме предлагает Брайану выйти на улицу. Они выходят, но так, что мы хорошо их видим сквозь витрину ресторана. И вдруг я вижу, что Брайан достает бумажник, вынимает из него что-то и отдает человеку в черном. Тот берет. Они возвращаются в ресторан, Брайан тихим голосом конспиратора говорит: «Я все уладил», у съемочной группы на лицах написан явный испуг, а я понимаю, что это все розыгрыш — и начинаю хохотать. Тут и Брайан и человек в черном тоже смеются и выясняется, что это все придумал Брайан, больший любитель и мастер розыгрышей.

В Вашингтоне было множество встреч — со славистами, с которыми мы обсуждали систему образования в США, с политиками, с которыми говорили о внешней и внутренней политике, об избирательной системе, с бывшим членом Верховного суда страны. Мы побывали на знаменитом Арлингтонском кладбище, где похоронены американские военные и такие выдающиеся люди, как президент Джон Фицджералд Кеннеди и его брат Роберт, посетили Могилу Неизвестного солдата. Все это было очень интересно, но более всего все-таки запомнилось посещение Мемориала погибшим во Вьетнамской войне и Национального архива США.

Вашингтон богат памятниками, в том числе военными, но, как мне кажется, Мемориал погибшим во Вьетнаме стоит особняком. Представьте себе стену из черного мрамора, которая как бы вырастает из земли: она начинается на уровне вашей ступни и по мере того, как вы продвигаетесь, дорожка спускается вниз, а стена «растет», достигая высоты два с лишним метра. Вы идете вдоль стены, которая в самой высокой своей точке поворачивается под прямым углом. Продолжая движение, вы постепенно поднимаетесь вверх, а стена «опускается» пока не сравнивается с уровнем земли. В полированной, зеркальной поверхности стены отражаются деревья, кусты и трава небольшого парка, в которой она находится. Кроме того, отражаются лица сотен и тысяч американцев, которые проходят вдоль нее. А в самой поверхности выгравированы пятьдесят восемь тысяч двести пятьдесят имен и фамилий тех, кто погиб. То и дело люди останавливаются, чтобы положить цветы у подножия, воткнуть в землю маленький американский флаг. Иные находят имя погибшего и прикладывают к нему палец. Они стоят молча, закрыв глаза. Может быть, это был их отец, или брат, или школьный друг. Так встал и Брайан — постоял и отвернулся, чтобы мы не видели его слез. Все это производит громадное впечатление. Доступ к стене открыт круглосуточно семь дней в неделю, народу здесь очень много. Среди прочих есть ветераны Вьетнамской войны — они в форме, они приходят сюда, чтобы помочь туристам, чтобы ответить на вопросы. Мы интервьюировали двоих. Странным образом в их словах не прозвучало ни сожаления, ни осуждения войны, они не могли признать не только того, что война эта была преступной, но и то, что они — Соединенные Штаты Америки — проиграли ее. «Нам не дали победить», говорят они. Кто не дал? «Генералы, политики», отвечают они.

Почти то же самое говорят многие наши ветераны войны в Афганистане… Любопытно, не правда ли?

В Национальном архиве хранятся оригиналы «Декларации независимости», подписанной двадцатью девятью представителями первых тринадцати штатов 4 июля 1776 года, Конституции США и первых десяти поправок к Конституции, так называемого Билля о правах. Когда архив закрывается на ночь, эти документы опускаются на семь метров под землю и помещаются в специальный сейф весом пятьдесят пять тонн, способный выдержать прямое попадание ядерной бомбы.

Стоя перед этими документами, я испытывал необыкновенное волнение. Я думал о том, что редко можно столкнуться лицу к лицом со свидетельствами того, что возвестило о новом витке в развитии человечества. Помню, я испытал нечто подобное, когда впервые увидел оригинальный свиток Магна Карты, заложившей в 1215 году основы конституционального строя.

Стоя здесь и читая слова, начертанные более двухсот лет тому назад, я с не меньшей силой ощутил непреходящее их значение.

Вдумайтесь:

«Мы считаем эти Истины самоочевидными, что все Люди созданы равными, что они наделены своим Создателем некоторыми неотъемлемыми Правами, что среди них Жизнь, Свобода и Обретение Счастья…» Для всего мира эти слова прозвучали словно как гром среди ясного неба. Как это — все люди созданы равными? Короли и крестьяне, ремесленники и аристократы? Как это — наделены неотъемлемыми правами? Как это может быть, что у каждого человека есть право на жизнь, на свободу, на добывание счастья?! Это было неслыханно, но слова были сказаны — и Америка со всеми ее изъянами, с ее геноцидом индейцев, с ее рабством все равно берет свои истоки оттуда.

Побывав в архиве, мы с Брайаном посетили памятник Вашингтону, первому президенту США. Он командовал Американской континентальной армией во время Войны за независимость, дважды был избран президентом, но от третьего срока отказался, тем самым создав прецедент: в течение почти ста пятидесяти лет ни один президент США не баллотировался на третий срок. Нарушил эту традицию в 1940 году президент Франклин Рузвельт, сославшись на опасность смены власти во время войны (в 1952 году была принята 22-я поправка к Конституции, запрещающая третий срок). Вокруг «иглы Вашингтона» реют пятьдесят американских флагов, по одному от каждого штата, и, наверное, самое время сказать, что такие флаги реют по всей одноэтажной и небоскребной Америке: их не тысячи и тысячи, а скорее миллионы. К своему флагу американцы относятся необыкновенно трепетно: запрещено его пачкать, рвать, татуировать на теле, ронять на землю, вешать вверх тормашками, оскорблять словом или делом, сжигать, выбрасывать, резать на тряпки, его ночью надо обязательно освещать, или спускать с флагштока. Фетишизм? Может быть. Но и несомненное проявление патриотизма. Американский патриотизм проявляется во множестве вещей, которые европейцу могут показаться странными и даже лишними. Например то, что перед началом каждого матча по бейсболу, хоккею, баскетболу и американскому футболу живьем исполняется гимн Соединенных Штатов: певец поет, все встают, мужчины прикладывают правую руку к сердцу, а когда звучат слова: «О, скажите, все ли еще реет этот звездно-полосатый стяг над землей свободных и отчизной отважных?», весь стадион взрывается аплодисментами. Или то, что почти в каждой школе первый урок во всех классах начинается с того, что хором произносят клятву верности: «Я клянусь быть верным флагу Соединенных Штатов Америки и республике, которую он олицетворяет, одной стране под Богом, неделимой, свободной для всех».

Довольно показательна история, связанная со словами «под Богом». Они были введены во времена президента Эйзенхауэра, что вызвало протест у многих, которые сочли, что это нарушение Первой поправки к Конституции, в которой говорится о том, что Конгресс не может принять закон, утверждающий ту или иную религию.

Борьба шла долго и упорно. Но решающим оказался протест девочки из секты «Свидетелей Иеговы», которым по вере запрещено такими словами упоминать имя Господа. Она отказывалась произносить слова «под Богом». Можете себе представить, какому давлению подвергалась не только она, не только ее родители, но и вся община. Но они не сдавались. Дело дошло до Верховного суда, который, сославшись на Первую поправку, постановил, что никто не может заставить американского гражданина так или иначе высказывать свою веру или отсутствие оной. И все. С тех пор разрешается, давая клятву верности флагу, не говорить слова «под Богом». А в суде имеете право клясться говорить «правду, всю правду и ничего, кроме правды», не положив руку на Библию.

Понимаете, право одного отдельно взятого человека исповедовать свою веру, право на защиту этого права, кто бы и с какими бы целями на него ни посягал.

Так мы ходили с Брайаном по Вашингтону — к памятнику Линкольну, где всегда многолюдно и десятки людей всех возрастов и цветов сидят на ступеньках, ведущих к сидящему в задумчивости Линкольну. Примерно на полпути по этой лестнице, на одной из плит написано, что здесь стоял Мартин Лютер Кинг, здесь он произнес свою знаменитую речь «Есть у меня мечта…».

Были мы и на мемориале Джефферсону, автору Декларации независимости, человеку, который как-то сказал: «…если бы мне пришлось выбирать между необходимостью иметь правительство без газет или газеты без правительства, я без секунды сомнения выбрал бы последнее».

Боюсь, что Джефферсон, появись он сегодня, был бы сильно огорчен состоянием американской прессы, как печатной, так и электронной. Будучи в Вашингтоне, а потом в Нью-Йорке, я разговаривал об этом с такими выдающимися журналистами, как Тед Коппел, Хедрик Смит и Фил Донахью. Они все резко критически говорили о состоянии СМИ в Америке сегодня, о том, что слишком все подчинено прибыли, слишком велика власть корпораций. Вот мнение Донахью:

— Самое важное изменение в американских СМИ — это консолидация прав собственности на СМИ. Изменение, противоречащее духу Первой поправки к Конституции, смысл которой заключается в том, чтобы множество разных людей могли открыто выражать свое мнение. И где-то в центре этой огромной толпы можно было бы найти истину. Сегодня это пространство занято не независимыми радиостанциями и телевизионными станциями, а четырьмя, может быть, пятью огромными медиакорпорациями. И именно корпоративные СМИ, по мнению многих политических деятелей, подрывают демократию в этой стране… Наша проблема в том, что слишком многие в СМИ стали частью этой власти. Вместо того чтобы стоять вне ее, задавать вопросы, подозревать.

Гораздо более осторожный в своих высказываниях Тед Коппел, который долгие годы вел, пожалуй, самую популярную и уважаемую политическую программу страны, сказал так:

— Те, кто утверждает, что выносить на люди порочащие факты о деятельности собственного правительства — непатриотично, думаю, просто не понимают, что такое настоящий патриотизм и каков смысл Первой поправки, говорящей, что, с одной стороны, свобода слова предоставляет огромные возможности критиковать тех, кто руководит работой нашего собственного правительства, но, с другой стороны, это сопряжено с большой ответственностью.

Нет, американские СМИ все-таки не те, какие они были когда-то, их не только стало меньше, но их концентрация в руках одного человека стала гораздо большей; кроме того, они, эти СМИ — и особенно телевидение — стали частью не просто медиахолдингов, но крупнейших корпораций: Телесеть ABC теперь принадлежит «Диснею», NBC — корпорации «Дженерал электрик», CBS — корпорации «Нешнл амьюзментс». Помимо всего прочего, это привело к тому, что СМИ все больше и больше оцениваются с точки зрения приносимой прибыли — и только. Надо ли говорить, что вряд ли это способствует выполнению основной задачи СМИ — информированию населения?

Деньги всегда играли особую роль в Америке, но сегодня они играют роль определяющую.

Один из самых уважаемых в Америке общественных деятелей, Ли Хамилтон, говорит:

— Влияние денег на демократический процесс — очень серьезная проблема для нашей страны. Я бы даже сказал, сегодня это представляет угрозу для представительной демократии. Когда говорят деньги, все остальное молчит… И чем больше власти у людей, у которых есть деньги, тем меньше власти у обычных людей в нашей стране.

Есть у американцев такое выражение: «Деньги говорят». То есть они влияют буквально на все. В частности, на процесс выборов. Как сказал мой добрый знакомый доктор Тоби Косгроув: «Деньги не говорят — они вопят!».

Что происходит в результате этого. А вот что:

Фил Донахью: Есть американцы, которые и представления не имеют, насколько хрупкой является эта самая вещь под названием «Билль о Правах» и «Конституция США». Эти понятия уже не так уважают… Боюсь, что если бы сегодня поставить «Билль о Правах» на голосование, то он не пройдет… Поразительно.

Тед Коппел: И поразительно, какое огромное количество людей в США, если им дать «Билль о Правах» и не сказать, что это «Билль о Правах», тут же отвергнут его, сказав, что для них это слишком радикально.

Не следует забывать, воздавая должное отцам американской демократии, что созданное ими государство возросло на двух преступлениях: первое, это геноцид индейцев, ныне называемых политкорректно «туземными американцами», второе — рабство черных, они же — афроамериканцы.

Что до индейцев, то я не припомню, чтобы какой-либо из президентов США когда-либо признал факт геноцида и возложил бы вину за это на белую Америку; не приходилось мне встречать школьные учебники, в которых именно так оценивалось то, что произошло с индейцами. Конечно, такое признание мало что изменит, индейцы уничтожены, и то небольшое количество, которое еще существует, не имеет ни малейших шансов вновь обрести свои земли, восстановить свою культуру, языки и тому подобное. Но такое признание что-то сказало бы о моральном и этическом климате первой современной демократии мира.

О черных разговор особый.

Да, в результате Гражданской войны 1861–1865 гг. они были освобождены от рабства. Но получили ли они равный с белыми статус? Вопрос риторический.

Я иногда спрашивал белых американцев: «Как вы думаете, какой была бы Америка без черных?»

Пожимают плечами. Не отвечают. Я подсказываю: «Без черных не было бы джаза, блюзов, спиричуэлс, чечетки, рок-н-ролла, рэпа; на Олимпийских играх США были бы средней спортивной страной — не входили бы, скорее всего, в первую пятерку; не было бы никаких Джесси Оуэнсов и Джо Луисов, никаких Мухаммедов Али и Тайгер Вудзов, никакого Майкла Джорждана и Майкла Джексона, никаких Луи Армстронгов и Эллы Фицджеральд. Словом, была бы другая Америка…» Но эту тему не любят. И не только белые.

Мы посетили церковь Бога во Христе, которая расположена совсем рядом с Вашингтоном в штате Мэриленд. Здесь живут люди обеспеченные. Сегодня — воскресенье, перед церковью, на парковке, несколько десятков машин — чистых, сверкающих, дорогих. В самой церкви — несколько сот человек, кажется, ни одного белого лица. Пастор Уилли Хант, человек громадных размеров, вопиет:

— И я говорю вам: становится все лучше и лучше. И я говорю вам, что в запасе у Господа есть еще великие деяния для всех нас. Слушайте, люди! Я скажу вам, что еще и половины из них не свершилось!

Говорит здорово, настоящий оратор, паства подпевает, поддакивает, закатывает глаза, плачет. А мне хочется спросить: что стало лучше? По сравнению с чем? Мол, было очень плохо, а теперь, хоть и не стало хорошо, но стало лучше? Мол, терпите и Господь наградит вас?

Пастор пригласил всю нашу съемочную группу к себе домой. Место — отличное. Красивые дома-особняки, ухоженные газоны, цветы, чисто и порядок. Только почти нет белых. Почему? Как только сюда въехала первая чернокожая семья, белые стали выезжать. Потому, что появление чернокожих сразу снизило стоимость недвижимости.

Пастор Хант рассказывает:

— Знаете, я служил в армии, в ВВС. Это было в 1976 году. Там был один парень из Монтаны, Майкл Джохович. Я долго не мог понять, почему Майкл все время так странно смотрит на меня. Как-то мы оба оказались в душевой, и вот он подошел ко мне и стал обходить меня сзади. Я ему: какого черта? Что ты там делаешь?! А он сказал, что ищет, нет ли у меня хвоста!

Сказал и прямо покатился от смеха. Потом продолжал:

— Я не шучу! Он сказал, что никогда в жизни не видел черных! Я не мог в это поверить! И это было в Америке в 1976 году! Так что, сами понимаете…

В доме у пастора собрались члены его семьи. Разговор у нас был очень интересный, но я приведу лишь небольшую его часть. Я спросил пастора о том, правильно ли с его точки зрения то, что в школьных учебниках почти ничего не пишут о рабстве, о неравноправии, о борьбе чернокожих американцев за гражданские права. Вот его ответ:

— Зачем постоянно ворошить прошлые обиды? Зачем строить свою повседневную жизнь на основе того, чего уже давно нет? Мы не можем изменить прошлое. Все, что мы можем сделать, — это вынести из него хоть какие-то уроки и двигаться дальше… Ведь если ты едешь по шоссе и постоянно смотришь назад, туда, откуда ты уехал, то ты обязательно с кем-нибудь столкнешься. Возможно, это странное сравнение, но иногда нужно смотреть на вещи именно так.

Допустим. О прошлом — ни-ни. А о настоящем? Нас принимает в своем офисе журналист престижной газеты «Вашингтон Пост» Кевин Мерида. Он говорит:

— Лично я не знаю ни одного черного моего возраста, то есть сорока девяти лет, кого бы не остановила полиция.

— А вас когда-нибудь останавливала полиция?

— Меня останавливала полиция… Я имею в виду, безо всякой причины, а не из-за того, что я превысил скорость. И такое случалось много раз. Вы можете сказать, что это случайность. Но я так не считаю. Думаю, что это из-за того, что у меня черный цвет кожи. Я знаю, что расизм изменился, но тот, кто утверждает, что его нет, просто слепой.

Возвращаясь к разговору, который состоялся в доме пастора Ханта: я сказал, что сегодня черный в Америке в среднем получает две трети средней зарплаты белого, что продолжительность его жизни значительно короче, что детская смертность значительно выше, что при том, что черные составляют около десяти процентов населения США, они же составляют около восьмидесяти процентов тюремного населения — и это примерно через полтора века после освобождения от рабства. На что одна из женщин сказала:

— Многие из черных мужчин чувствуют, что они просто не могут преуспеть, что существует потолок, выше которого подняться невозможно… Конечно, есть исключения. Кто-то становится директором или вице-президентом какой-нибудь компании, но все остальные… И черные женщины должны работать в три раза больше, чтобы проявить себя. И так везде.

Когда я уже в машине сказал, что Америка по-прежнему разделена на две части, одна — для белых, одна — для черных, что это по-прежнему расистская страна, Брайан обиделся:

— Когда вы это говорите, меня слегка передергивает. Что вы имеете в виду под словами «расистская страна»?

— Под этим я имею в виду, что в этой стране черные подвергаются дискриминации, их считают хуже белых, с ними обращаются не как с равными. Как мы знаем, с ними хуже обращаются в судах — и это касается всех чернокожих, в том числе вполне образованных. С ними хуже обращаются на работе, им меньше платят. Так что я бы сказал, что это и есть расизм. И в этом смысле это расистская страна.

Хотел бы еще заметить, что по ходу нашего путешествия мы всем задавали вопрос: что вас больше всего беспокоит в Америке, но ни разу в ответ не услышали — «расизм».

В Америке гораздо больше реальной, действенной демократии, чем представляли себе Ильф и Петров, — это, бесспорно так. Вместе с тем, ее гораздо меньше и влияние ее значительно слабее, чем полагает подавляющее большинство американцев. Это тоже бесспорно. И, на мой взгляд, ее будущее не выглядит уж очень оптимистичным.