Все-таки у Ильфа и Петрова было одно несомненное преимущество перед нами: тогда, в далеком 1935 году в Советском Союзе только единицы имели хотя бы какое-то представление об Америке. Для подавляющего большинства это была terra incognita, то есть, о чем бы ни писали авторы «Одноэтажной…», они могли не сомневаться, что для читателя это будет открытием.

Сегодня нет россиянина, который бы не имел представления об Америке, нет россиянина, который бы не видел ее в кино и по телевидению, уж не говоря о том, что около миллиона бывших граждан СССР и России ныне живут в Америке, часто приглашают к себе родственников, часто сами приезжают в гости к ним — словом, это уже никакая не terra incognita.

Мы можем лишь подметить какие-то новые черты, какие-то явления, которых не было семьдесят лет тому назад, или же попытаться иначе, под другим углом зрения рассмотреть то, о чем писали авторы «Одноэтажной…».

Едем мы в город Мемфис, штат Теннесси. Перегон из Нью-Орлеана длиннющий, останавливаемся в мотеле переночевать. Ильф и Петров писали о том, что никогда заранее не знали, в каком кемпинге заночуют: какие-то пропускали, будто у них была скверная репутация, в других останавливались, словно знали о них много хорошего. Мы поступали точно так же. Вот и в эту ночь завернули в мотель — и впервые нарвались на почти враждебный прием. За двойным и, как выяснилось, пуленепробиваемым стеклом сидела пухленькая чернокожая женщина в очках, которая на мой «добрый вечер» отрезала: «Дайте документы». Это был первый случай, когда потребовали что-либо, кроме кредитной карточки. Ургант тут же стал валять дурака, возводя глаза к небу, размахивая руками и громко жалуясь, что нет у него документов, что он бедный, брошенный путник. Я громко предположил, что он очень похож на арабского террориста. Женщина смотрела на нас строго, без тени улыбки. Ваня пошел деловым шагом за угол коридора, сделал вид, что достает пистолет, заряжает его, затем крадучись подошел к окошку, выпрямился и сказал:

— Где деньги?!

Никакой улыбки не последовало. Более того, женщина протянула руку к телефону. Я предположил, что их недавно ограбили.

Переночевали без приключений, утром пошли купаться в небольшой открытый бассейн, в котором Ургант стал учить Шейнина играть в «баба сеяла горох». Находившиеся тут же американцы смотрели на них, как на больных.

Итак, едем в Мемфис. Но пока мы едем, позвольте я расскажу одну историю.

Много-много лет назад в Америку приехала семья иммигрантов из Ливии. Жили они жили, и нарожали они девять человек детей. У отца этих детей был брат, тоже иммигрант, тоже женатый, но детей Бог не дал. И вот он взмолился:

— Послушай, брат мой, у вас с женой девять человек детей, а у нас — ни одного. Ради Христа, отдай нам одного, мы будем любить его, как собственного, он не будет знать ни горя, ни печали.

И отец девятерых, поговорив со своей женой, решил ему отдать младшего. Звали его Амос Альфонсус Музьяд Якуб. Мне мало что известно о его детских годах, но он рано стал мечтать об эстраде — мечтал стать эстрадным комедиантом. Понимая, что с таким арабским именем на эстраде делать нечего, он переиначил его на английский лад и стал Амосом Джейкобсоном. Потом вновь изменил свое имя на Данни Томас — это были имена его двух старших братьев. Данни женился, открыл овощную лавку, но продолжал мечтать об эстраде. Ездил на разные конкурсы, но все бесполезно. И вот наступил день, когда он сказал своей жене:

— Роза, поеду на конкурс в последний раз. Если опять провалюсь, завяжу с эстрадой, отдамся овощам.

И поехал. Но до этого зашел в церковь, поставил свечку святому Иуде и пообещал, что если случится чудо и он победит, он восславит святого. И чудо случилось: Данни Томас не только победил, но вскоре стал одним из самых знаменитых и богатых комиков Америки; он жил в изумительной по красоте вилле в Беверли-Хиллз, он был близко знаком со всеми звездами Голливуда. Но он не забыл о святом Иуде.

В течение семи лет он колесил по Америке, выступая перед ливанцами-иммигрантами, он напоминал им о том, что Америка для них сделала и призывал вернуть долг. Он хотел создать больницу для тяжелобольных детей, пораженных раком — ведь святой Иуда, напоминал он, это покровитель отчаявшихся и лишившихся надежд людей. Данни Томас сумел собрать деньги и, вложив много собственных миллионов, добился того, что в 1962 году в городе Мемфисе, штат Теннесси, была открыта Детская клиника и Научно-исследовательский центр им. Св. Иуды. Вот куда мы держали путь.

Сейчас, пытаясь воссоздать картину, свидетелями которой мы стали, я нахожусь в затруднении. И дело не в том, каким поразительно красивым предстал перед нашими глазами этот центр с его ухоженными газонами, цветами и фонтанами. И не в том, что в самой клинике ничто не напоминает больницу, все сделано так, чтобы дети радовались разрисованным всякими сказочными персонажами стенам, комнатам, полным игрушек. И даже не в том, что здесь лечат всех детей, вне зависимости от того, могут ли их родители заплатить за лечение, за операции, за уход и за лекарства. Невозможно передать реальную атмосферу любви, которая здесь царит, атмосферу веры и надежды, которыми все здесь дышит. Мы много говорили и с врачами, и с родителями, и с их детьми, но я не стану приводить эти разговоры, потому что это надо видеть — слова тускнеют без выражения глаз, без жестов, без звука голоса.

Я не знаю, какая главная черта американского характера, но знаю точно, что одна из них — готовность реально помочь совершенно незнакомым людям, творить добро. Ежегодный бюджет этой клиники и Научно-исследовательского центра — шестьсот миллионов долларов. И вся эта сумма до последнего цента собирается за счет личных взносов семи миллионов американцев, при этом средний взнос — двадцать девять долларов в год. Заметьте, это деньги, присылаемые людьми, которые, большей частью, никогда не были здесь, не имеющие никакого отношения к этому центру. Но они знают, что здесь лечат детей, больных раком — и этого достаточно.

Джон Мозес — директор центра по сбору средств. Вот что он говорит:

— Мы получаем чеки на пять долларов, на десять долларов. «У меня есть внук, я хочу послать эти деньги», или «У меня есть внучка», или «Моя дочь беременна». Для американцев это очень благородное дело! Потому что есть дети, которые смертельно больны. И есть их отчаявшиеся родители.

Легко посчитать: если поделить шестьсот миллионов (годовой бюджет центра) на двадцать девять (средний взнос), получится, что около двадцати миллионов шестисот тысяч человек принимают в этом участие, а ведь принимают-то, как уже было сказано, семь миллионов. Это означает, что среди этих семи миллионов есть такие, которые вносят куда больше денег, чем двадцать девять долларов в год. Это крупнейшие корпорации и просто очень богатые люди. Марло Томас, дочь Данни, знаменитая актриса телевидения, театра и кино, жена не менее знаменитого телевизионного ведущего и общественного деятеля Фила Донахью, отдает много сил и времени фонд-рейзингу, так называется этот сугубо американский вид деятельности, не имеющий эквивалента в русском языке и который приходится переводить как «сбор денег». Это сопряжено с бесконечными поездками по стране, выступлениями по телевидению, интервью, писанием писем.

День посещения клиники Св. Иуды был днем со слезами на глазах, потому что без слез невозможно смотреть на этих детей. Но это был и необыкновенно радостный день. Лучше всего об этом сказал директор центра доктор Эванс:

— Мы заботимся не только о ребенке, а о всей его семье: маме, папе, брате, сестре. Мы должны позаботиться о них. Ведь болезнь их ребенка влияет на них. Что мы можем сделать, чтобы облегчить им жизнь в этой сложной ситуации? Поэтому вы видите здесь радостных людей. Они очень много работают. И очень стараются сохранить оптимистическое настроение.

Сказка? Нет, реальность. Но есть и другая реальность, которую можно представить одним-единственным примером: у ребенка двух с половиной лет обнаружили злокачественную опухоль головного мозга. Никто не брался лечить ее, кроме клиники Св. Иуды. У матери была медицинская страховка на своего ребенка, но она жила в штате Луизиана, а клиника Св. Иуды находится в Теннесси. Страховка не покрывает расходы вне штата, и страховая компания сказала: мы можем оплатить ваши транспортные расходы в пределах штата, а дальше — это уже не наш вопрос. А женщина бедная, на поездку денег нет, что делать? Она связалась с центром, и ей сказали: не беспокойтесь, высылаем самолет, будем через два часа.

Рядом две противоположные реальности.

Слушал я все это, смотрел и думал: почему же у нас в России нет такой благотворительности? Вообще, я считаю, что дело государства заниматься здравоохранением, но это не помеха благотворительности. Конечно, человек имеет право тратить свои деньги так, как ему заблагорассудится, он может купить и футбольный клуб, и яхты, и собственные самолеты, но… Конечно, нет в России законов, которые бы стимулировали благотворительность, поощряли бы такую деятельность. И все же…

Поехали дальше. Километров через сто остановились у пункта отдыха для дальнобойщиков. Вокруг стояли огромные машины, они были необычайно красивые, ярко окрашенные, начищенные до блеска, и я еще раз задался вопросом о том, почему у них такие грузовики, а у нас какие-то задрипанные, замызганные. Решили попытаться взять интервью у одного-двух дальнобойщиков. Не успели достать камеры, как тут же подошел хозяин или менеджер, спросил, кто мы и что мы, и сказал, что снимать здесь нельзя. Почему? Не положено, ответил он. А на улице? На улице можно. Но и там оказалось нельзя: сколько бы мы ни просили, ни один из дальнобойщиков не согласился, при этом они с опаской оглядывались, будто кто-то за ними следит. В конце концов нам улыбнулась удача, один дал согласие, но только при условии, что он отъедет на километр-другой, мы подъедем к нему и тогда поговорим.

Потом он объяснил нам, что за дальнобойщиками следит ФБР, что это из-за войны с террористами. Что им запрещено разговаривать с чужими людьми в пути и брать к себе попутчиков. Он довольно резко критиковал Буша, политику США, но отказался назвать свою фамилию — только имя, Дерек. Он сказал:

— Я думаю, что когда мы учим детей в школах, мы им должны больше рассказывать о том, что происходит за пределами страны, потому что по телевидению рассказывают совсем не то. Например, то, что нам рассказывают про Ирак. Представьте, что было бы, если бы стране рассказали, что на самом деле там происходит: какой был нанесен ущерб, сколько людей умирает. Если бы люди знали реальные цифры, то, думаю, отношение было бы не слишком хорошее к Америке, это помешало бы набору добровольцев и так далее. Мы считаем себя сверхдержавой. Небольшие страны смотрят на нас как на что-то, что подавляет их. Так что это вызывает опять-таки негативное отношение к нам. Нельзя подавлять других людей и при этом продолжать оставаться сверхдержавой. Потому что сверхдержавой становится то государство, которое все уважают. Иначе это уже не сверхдержава.

Мы устали. Позади почти шестнадцать тысяч километров пути. Странным образом за почти два месяца постоянного общения никто ни с кем не поругался, никто не заболел. Скоро Вашингтон, а потом — домой! Но есть еще одна остановка.

Еще когда мы только прокладывали предполагаемый маршрут и определяли возможные темы, возник вопрос о Вооруженных силах США. О них нет по сути дела ни слова в «Одноэтажной…». Но это неудивительно: тогда у США и не было вооруженных сил: не было ни призыва, ни по-настоящему развитой профессиональной армии. Я уже писал о том, что сомневался, позволят ли нашей съемочной группе пообщаться с военными. Писал я и о том, что, к немалому моему удивлению, разрешили. Вот мы и ехали теперь в город Норфолк, штат Вирджиния, где располагается самая большая в мире военно-морская база. Нас предупредили, что мы должны быть у главного входа базы ровно в восемь ноль-ноль утра, что должна быть только одна машина, что заранее мы должны сообщить фамилии и данные съемочной группы.

Нас встретила женщина в чине лейтенанта; тридцати с небольшим лет, никакого макияжа, на голове пилотка, черный китель и светлые брюки. Предложила (приказала) пересесть в ее микроавтобус. Перегрузили технику, сели, поехали. Въехали на территорию базы, остановились у КПП, за которым вдоль всего берега выстроились корабли — десятки и десятки. Выгрузились. У КПП нас дожидался мичман (фамилию забыл) лет двадцати пяти. Оказалось, говорит по-русски. Такое удачное совпадение. Повел нас на корабль — ракетоносный крейсер «Мыс Сент-Джордж».

Стоим на носу, разговариваем. Мичман — блондинистый, пухлогубый, глазки голубенькие, вежливый до одурения, через слово говорит «сэр», стоит чуть ли не по стойке «смирно». Почему-то явно нервничает. Начинаю понимать, почему: женщина-лейтенант, расположившись так, что не попадает в обозрение камеры, внимательно слушает наш разговор. Внимательно — не то слово. Она прямо шею вытягивает в нашу сторону. А мичман, после каждого моего вопроса косит глазом в ее сторону, будто спрашивает: «я правильно отвечаю?».

На палубе пусто. Ни одного матроса. Потом вдруг появляются четверо их, так метрах в двадцати.

— Можно, я поговорю с матросами? — спрашиваю.

— Да, сэр, конечно, — с явным облегчением отвечает мичман, — вон там, пожалуйста.

Подходим к матросам — Брайан, два оператора и я. За нами следует лейтенант.

Здороваемся, знакомимся, потом спрашиваю, случайно ли они тут оказались, или их специально выбрали для беседы. Матросы — высокие, молодые красивые парни явно смущены, но один говорит:

— Меня вызвали, сказали, чтобы я был. Вот я здесь.

Другие ухмыляются, кивают.

Я иду ва-банк:

— Вьетнамскую войну пытались оправдать «теорией домино», будто если не остановить красных там, падут все страны, потом постепенно что-то стало меняться.

Лейтенантша прямо превратилась в одно огромное ухо. Я продолжаю:

— Стали нарастать антивоенные настроения, вооруженные силы перестали пользоваться уважением и восхищением, которые были традиционны в Америке. Война была страшно непопулярна — но это была не вина военных, а политиков. Потребовалось время, чтобы вернуть уважение армии. А теперь Ирак, вы, конечно, в курсе того, как все это начиналось, война становится все более непопулярной, не опасаетесь ли вы того, что…

И тут вступила лейтенант:

— Сэр, пожалуйста, не задавайте политических вопросов рядовым.

— Хорошо, подскажите, какие мне задавать вопросы?

— Об их ежедневной жизни, о контактах с родственниками, и тому подобное…

Тут откуда ни возьмись появился второй по старшинству на корабле в сопровождении еще двух офицеров и довольно резко спросил меня, что это за вопросы я задаю, на что я ответил, что это вопросы, которые сегодня обсуждают по всей Америке.

— Рядовым не положено задавать политические вопросы!

— А вам можно я их задам?

— Нет, нельзя.

На этом, собственно, и завершилось наше посещение корабля. Несмотря на предварительную договоренность, что мы сможем походить и внутри крейсера, нас туда не пустили.

Потом, когда я в машине сказал, что от всего этого повеяло Советским Союзом, Брайан вспылил и сказал, что в конце концов Америка находится в состоянии войны, что Америка вовсе не обязана допускать всяких там журналюг до своих военных, чтобы они задавали какие им вздумается вопросы. И завершил:

— Так что ты, Познер, нарушитель порядка. Признайся в этом.

— Как и все журналисты, — ответил я.