Глава 17
И последняя
Что ж, пришло время прощаться с Америкой.
Правда, мы вернулись ненадолго в конце ноября, чтобы побывать на празднике Дня Благодарения, почувствовать предрождественскую атмосферу и повстречаться с советско-российской иммиграцией на Брайтоне.
Благодаря усилиям моего давнего американского друга русского происхождения Грега Гуроффа нам удалось отпраздновать День Благодарения в доме его брата База, где собрался почти весь клан Гуроффых.
День Благодарения — главный американский праздник, по всей стране собираются семьи от мала до велика, от родственников ближайших до двоюродных и троюродных. Традиционно подается индейка со всякого рода гарнирами — картофельным пюре, тыквой, зелеными бобами. Прежде чем разделывать индейку, хозяин (или хозяйка) дома произносит речь — часто религиозную, обращенную с благодарностью Богу, часто без тени религии, но всегда с благодарностью.
Так было и когда мы сидели за праздничным столом, и Баз Гурофф сказал:
— Этот День Благодарения особый по нескольким причинам. Первая — это наши гости из России. Вторая состоит в том, что сегодня — 75-я годовщина основания семьи Гурофф. В 1931 году молодой 24-летний иммигрант из России, Александр Гурофф, музыкант, это было в разгар депрессии, женился на Саре Макбин. И это произошло в День Благодарения…
Мало кто помнит, что самый первый День Благодарения был отмечен 4 декабря 1619 года группой, состоявшей из тридцати восьми англичан в местечке Бэркли Хандред, что находилось неподалеку от Джеймстауна, первого поселения колонии (а позже штата) Вирджиния.
Более известно то, что пилигримы, приплывшие в 1621 году в местечко Плимут, устроили праздник после первого урожая, куда пригласили и индейцев племени Уампаноаг, без помощи которых вряд ли прожили бы зиму.
Лишь в 1789 году президент Вашингтон издал прокламацию о Дне Благодарения, объявив «четверг, 26 ноября» днем его празднования.
Гораздо позже президент Линкольн назначил общегосударственный праздник Дня Благодарения на последний четверг ноября. Так оно и оставалось бы, если бы в XX веке некоторые коммерсанты не стали жаловаться на то, что последний четверг ноября часто попадает на самый конец месяца и, таким образом, оставляет слишком мало времени для рождественских покупок. Под давлением экономических соображений президент Франклин Делано Рузвельт установил, что День Благодарения будет отмечаться в четвертый четверг ноября. Конгресс США утвердил этот декрет в 1941 году.
Вот и получается, что и здесь соображения сугубо экономического толка сыграли свою роль.
Что говорить о Рождестве?
Ильф и Петров прошли мимо Дня Благодарения, ни разу не упомянув его. Чего нельзя сказать о Рождестве:
Они назвали Рождество в Америке «Великим и светлым праздником коммерции». Они писали: «Америка готовилась к Рождеству. Уже сияли перед магазинами разноцветные электрические лампочки картонных елок, надетых на уличные фонари. Традиционный Санта-Клаус, добрый рождественский дед с большой белой бородой, разъезжал по улицам в раззолоченной колеснице. Санта-Клаус держал в руках плакат универсального магазина: «Рождественские подарки — в кредит».»
При Ильфе и Петрове подготовка к Рождеству начиналась в ноябре, сегодня она начинается в октябре, и я не удивлюсь, если через несколько лет она начнется в августе. Предрождественская реклама нарастает, как снежный ком в горах, превращаясь в настоящую лавину. Иногда кажется, что без рекламы американцы пропадут, они не будут знать, что покупать и зачем покупать. Это остроумно заметили Ильф с Петровым:
«Реклама до такой степени проникла в американскую жизнь, что если бы в одно удивительное утро американцы, проснувшись увидели бы, что реклама исчезла, то большинство из них очутилось бы в самом отчаянном положении… И вообще, без рекламы получилось бы черт знает что! Жизнь усложнилась бы до невероятия. Над каждым своим жизненным шагом приходилось бы думать самому».
Ах, наивные мои одесситы! Послушайте, что сказал во время интервью председатель совета директоров рекламного агентства ДДБ:
«Если им тогда показалось, что ее (рекламы. — В. П.) много, то что же сказали бы они сейчас? Я думаю, они пришли бы в ужас. С момента своего появления реклама всегда подвергалась критике, все жалуются, что рекламы слишком много. А кто должен решать, сколько ее должно быть?.. Просто подумайте о рекламе, как о чем-то отдельном, как о части системы свободного рынка. Без системы нет необходимости в рекламе, а без рекламы нет системы. Поэтому если вы критикуете рекламу — вы критикуете систему».
Как вам такая логика?
Да, от рекламы нет продыха, да, Рождество проникнуто насквозь запахом коммерции, да, толпы американцев, словно стада бизонов, сметая все и вся на своем пути, врываются в «Мейсис» и прочие магазины, где объявлены рождественские «сейлы», то есть скидки, все так. Но верно и то, что ничто не может сравниться с рождественским очарованием Нью-Йорка.
Город весь сияет и блестит, он украшен так, что даже знаменитый своими украшениями улиц и домов Сингапур блекнет рядом с ним. Витрины магазина «Сакс Фифе Авеню» и «Лорд энд Тейлор», каждая из которых изображает сценку из знаменитых сказок или книг, или кино, это просто произведения искусства — фигурки движутся, машинки бегают… толпы народа выстраиваются в очередь, чтобы насладиться, стоя у витрин, восхищаются и взрослые, и дети. Напротив главного здания Рокфеллеровского центра высится главная елка Нью-Йорка. Высотой она обычно порядка 30 метров, ее освещают 25 тысяч разноцветных лампочек, нет никаких украшений, кроме Вифлеемской звезды, которая ее венчает. Она высится над искусственным катком, к которому ведет аллея, по бокам которой стоят в человеческий рост ангелы, дующие в трубы. Красота неописуемая.
На пересечении Пятой авеню и Сорок второй стрит висит громадная рождественская звезда, появление и снятие которой извещает о начале и завершении «рождественского сезона». Город бурлит, искрится, в окнах, на крышах, на газонах то и дело можно увидеть результаты труда и воображения любителей рождественских украшений — тут вам и мигающие огоньками олени с дедами-морозами, гномики, ангелочки и даже в полный рост сцены рождения Христа и поклонения волхвов, дары приносящих.
Словом, зрелище неслабое.
* * *
Перечитал все, что написал, и обнаружил, что о многом не написал ничего. Например, о религии в Америке, если не считать краткого диалога с ковбоем Марком Муром. А без религии не понять Америку, она зародилась, как страна, созданная религиозными беженцами, с одной стороны, и авантюристами и бандитами — с другой. И обе эти части продолжают сильно ощущаться в Америке.
Сейчас все спорят о том, готова ли Америка к президенту-женщине или к президенту-черному. Время покажет. Но можно совершенно определенно сказать, что Америка абсолютно не готова к президенту-агностику, не говоря о президенте-атеисте.
В Америке христианский фундаментализм распространен и не менее категоричен, чем фундаментализм мусульманский. Требования запретить преподавание в школах учения Дарвина не менее распространены, чем требования преподавания «креативизма».
Кстати, о преподавании: я не написал ничего о школьном образовании. Хотя в фильме мы этой темы коснулись. Здесь я лишь коротко скажу, что школьное образование в Америке весьма низкого уровня. Разумеется, есть школы совершенно блестящие, но в целом картина крайне неприглядная.
В Нью-Йорке я повел нашу съемочную группу в школу, в которой учился я — «Сити энд Кантри». Думаю, второй такой школы нет. Ее основательница, Каролайн Пратт, исходила из убеждения, что дети учат взрослого в неменьшей степени, чем взрослый учит ребенка. В этой школе не преподавали — открывали мир, развивали воображение, стимулировали самостоятельное мышление, ничего не учили в отрыве от реальности. Когда я учился там, это была школа для привилегированных детей, такой она и осталась: обучение стоит сегодня двадцать тысяч долларов в год.
Можно ли сказать, что семья бедная и средняя не может дать своим детям хорошее образование в Америке? Нет, так сказать нельзя. Но это очень и очень трудно. Например, «хай-скул», в которой я учился потом (хай-скул начинается с эквивалента нашего восьмого класса), Школа имени Питера Стайвесанта, бесплатная, но необходимо сдать конкурсные вступительные экзамены, чтобы попасть, а тот, который до этого учился в обычной «публичной» школе в одном классе с тридцатью пятью ему подобных, какие у него шансы пройти? Минимальные.
Странная штука: американское школьное образование — одно из худших в мире; американское высшее образование — одно из лучших, если не лучшее…
Я мало написал о бедности, теме, которая то и дело возникает у Ильфа и Петрова. Если вы живете в американском городе и нормально зарабатываете, то вы особой бедности не увидите. Так устроена жизнь, что люди с достатком живут в определенных районах, люди богатые — в других, а люди малоимущие — в третьих. Но мы-то ездили по стране, и мы видели многое.
Такой нищеты, как мне кажется, в Западной Европе не увидишь. По-настоящему голодные люди. Люди, еле-еле сводящие концы с концами. По статистике, их порядка тридцати семи миллионов — это более десяти процентов населения. Мы видели их — живущих в умирающих маленьких городках, живущих в трейлерах среди мусора и опустошенности, живущих в разных городских районах, которые думаешь увидеть не в Америке, а, скажем, в Пакистане. Такие районы есть и в моем любимом Нью-Йорке.
Нищета — это всегда ужасно, это всегда стыдно. Но в Америке? Но в самой богатой стране мира? С этим невозможно примириться.
Я ничего не написал о спорте в Америке, хотя авторы «Одноэтажной…» коснулись того, как болеют американские «фаны», чуть-чуть написали о боксе и об американском футболе, в котором, признаться, они совершенно не разбирались.
Я попытался объяснить Ване Урганту смысл и основные правила игры в бейсбол — и тщетно. С помощью Алены Сопиной удалось организовать одну игру с тренерами и мальчишками, поиграл с ними я, но никто в нашей съемочной группе не понял ничего.
Почему можно только три «страйка», но зато можно четыре «болла», почему игра не имеет временных рамок, почему, почему, почему? Бесполезно объяснять, бесполезно. Но это моя обожаемая игра, в ней есть особая красота, особое напряжение, особые смены ритма, от почти полного покоя до мощного взрыва. Иногда во сне мне до сих пор слышится гулкий звук стука деревянной биты о лошадиную кожу твердого белого мяча…
Я почти ничего не написал о «русской Америке», о тех, кто живет в той административной части Нью-Йорка, что называется Бруклином, в том районе Бруклина, что носит название Брайтон-бич.
В первый раз я попал туда году в 1993-м, когда я жил в Нью-Йорке и вел телепередачу с Филом Донахью. Ехать туда не хотелось, я плохо относился к тем, кто уехал из СССР, как я говорил, «за колбасой». Конечно, я был не прав. Во-первых, можно уезжать и за колбасой, ничего нет в этом предосудительного. Во-вторых, далеко не всех влекла колбаса, а влекла возможность жить в стране, в которой нет пятого пункта, нет ограничений при поступлении в вуз или на работу, где никто не может безнаказанно назвать тебя жидовской мордой.
В общем, поехал.
Думаю, вы, дорогой читатель, не раз видели это место по телевидению: видели прогуливающихся по дощатому настилу набережной людей, видели, как они заходят в шашлычные и ресторанчики с до боли знакомыми названиями наподобие «Эльбрус» и «Одесса», все это вы видели. Меня, пожалуй, поразила лишь одна витрина рыбного магазина, на которой было написано большими белыми буквами «FISH» по-английски, и по-русски «СВЕЖАЯ РЫБА». Ведь понятно, для американца рыба бывает только свежая, а для бывшего гражданина страны всеобщего дефицита она чаще всего бывает мороженой…
Я потом регулярно приезжал на Брайтон чтобы купить еду — вкусную, совершенно свежую и более дешевую, чем на Манхэттене. Меня узнавали, вступали в живые дискуссии о том, что происходит «дома»; и в этот раз наш приезд произвел настоящий фурор, особенно Ваня Ургант, которого до этого видели только по ТВ. Ясно, что за эти годы российская община набрала силу и вес: в местном правлении районом уже появились бывшие иммигранты, а ныне граждане США. Когда мы встречались с Марти Марковицем, президентом Бруклина (есть такая должность), он прямо сказал, что без учета «русских» строить политику невозможно.
Я довольно много за эти годы пообщался с нашими «бывшими», да и не только с ними.
Было несколько «волн» эмиграции из России. Первая относится к концу XVIII и началу XIX века, тогда бежали из России от погромов, бежали революционеры (многие из которых, кстати говоря, вернулись после Октября 17-го и закончили свои дни в ГУЛАГе). Ни с кем из этой волны я знаком не был. Затем была вторая волна, бежавшая от революции и Гражданской войны. К ним, в частности, относились родители моего отца, да и сам отец, которому тогда было четырнадцать лет. Третья волна состояла из тех, кто бежал с отступающими немецкими войсками во время Великой Отечественной. И, наконец, последняя, в основном еврейская, начавшая свой исход в начале семидесятых.
Между первыми двумя и последними есть, как мне кажется, одна принципиальная разница: первые бежали вынужденно, не по своему выбору, они спасались. Но они при этом продолжали любить Россию, они в обязательном порядке следили за тем, чтобы их дети говорили по-русски. Вторые (за редким исключением) уезжали по собственному желанию, без сожалений, не любя Россию; дети этих эмигрантов чаще не умеют ни говорить, ни тем более читать по-русски. Это совсем другая публика.
Если попытаться нарисовать некий обобщенный портрет «нового русского иммигранта», то получится вот что:
1. Он много и довольно успешно работает, хотя складывается впечатление, что самые успешные зарабатывают свои деньги в России.
2. Он живо интересуется тем, что происходит в России гораздо больше, чем тем, что происходит в новой стране своего обитания, США.
3. Он относится к России априори критически и не желает признавать, что там есть хоть что-нибудь хорошее.
4. Он придерживается консервативных, а то и реакционных, политических воззрений: голосует за республиканцев, поддерживает Буша, относится свысока к черным, латиносам и прочим «нацменьшинствам».
5. Он слушает большей частью русскую эстрадную музыку, читает печать на русском языке, смотрит российское телевидение, следит за событиями в России в Интернете.
6. Вместе с тем он не упустит возможности громко и назойливо напоминать всем и каждому, что он — американец, хотя на самом деле плохо знает американскую историю, музыку, литературу, политическую систему, да и ведет себя совершенно не «по-американски».
7. Наконец, у него нет американских друзей, к «настоящим» американцам он не вхож.
Спешу подчеркнуть, что это всего лишь некое личное впечатление, не более того.
Что касается детей и внуков этих людей, то они-то, безусловно, являются американцами в самом подлинном смысле этого слова. Наступит день и «русский» Брайтон исчезнет точно так же, как исчез Джермантаун, где селились иммигранты из Германии, и как исчезает «Маленькая Италия». Это неизбежный процесс, часть воздействия «плавильного котла», который, как мы убедились, плавит не всех. Впрочем, к выходцам из России это не относится.
* * *
Итак, пришло время прощаться.
Авторы «Одноэтажной…» писали:
«Америка лежит на большой автомобильной дороге. Когда закрываешь глаза и пытаешься воскресить в памяти страну — представляешь себе не Вашингтон с его садами, колоннами и полным собранием памятников, не Нью-Йорк с его небоскребами, с его нищетой и богатством, не Сан-Франциско с его крутыми улицами и висячими мостами, не горы, не заводы, не каньоны, а скрещение двух дорог и газолиновую станцию на фоне проводов и рекламных плакатов».
Такой они запомнили Америку. Мне она запомнилась людьми: Фрэнки Пеллегрино и посетителями «Рэо'с», доктором Косгроувом и врачами Кливлендской клиники, арабами-иммигрантами в Дирборне, мэром Пеории Джимом Ардисом, кровельщиками в Майами, штат Оклахома и смертником в тюрьме Ливингстона, штат Техас; запомнил я Америку ковбоем Марком Муром и семьей Савуа, несгибаемым Чарлзом Роббинсон III в разоренном Нью-Орлеане, родителями, детьми и врачами Клиники Св. Иуды и многими, многими другими. Ведь, в конце-то концов, страна — это люди, каждый из которых по отдельности, словно кусочек пазла, оставляет вопрос, а собранные воедино образуют удивительное и бесконечно интересное целое, имя которому АМЕРИКА.
