37
ТО, ЧТО ОСТАЕТСЯ
Удара не происходит.
Не происходит.
Я думал, что умру. Что разобьюсь на куски, превращусь в кашу.
А вместо этого я открываю глаза и вижу старый пол из деревянных досок.
С трудом пытаюсь разглядеть предметы. Длинный ряд досок. Разорванный угол грязной шторы, когда-то, наверное, белой, но теперь темно-серой.
В слабом свете виднеется куча пыли, в пяди от моего носа.
Дуновение ветра взвивает вверх эту кучку, закручивая ее вдоль стены.
Пол очень холодный.
Я лежу все в той же позе, в которой лежал, когда у меня было видение туннеля.
Но вокруг меня больше нет праздника, и сейчас день, а не ночь.
С усилием, которое стоит мне боли во всем теле, я переворачиваюсь на спину.
Надо мной, будто темное небо с позолотой, нависают декорации потолка.
Я глубоко дышу.
От этого у меня болят легкие.
Мое тело слабое и больное. Я пытаюсь приподняться, опираясь на локти. Мне удается сесть, а потом и встать. У меня кружится голова.
Куда все подевались?
Я взволнованно смотрю вокруг. От вчерашнего праздника не осталось и следа. Где же блестящие подсвечники? Где длинные столы, ломящиеся от еды?
Я поворачиваюсь, волоча ноги по паркету.
И в этот момент, опустив взгляд, я все понимаю.
Весь пол покрывает пыль. Только мои отпечатки нарушают целостность серого покрывала. И нет отпечатков ни одного из танцоров. Следы, которые виднеются, — это следы шагов усталого человека, ведущие от входа к центру комнаты, где потом заканчиваются.
Это мои следы.
Мои.
Огромный зал погружен в полумрак. Свет идет только из-под двери.
Грандиозная картина на противоположной стене почти не видна — это всего лишь масса контуров. Я приближаюсь к ней, приволакивая правую ногу. Штаны из защитной ткани разорваны на уровне колена и черны от жидкости, которая засохла на них, — возможно, это моя кровь. Я дотрагиваюсь рукой до щеки и обнаруживаю там грубую щетину. Кожа под моими пальцами полна открытых язвочек, гнойничков, ранок с запекшейся кровью.
Хотел бы я посмотреть на себя в зеркало. Но из этого города изгнаны все зеркала.
Я продолжаю двигаться по направлению к картине.
Значит, мне все это приснилось: бал, музыка, Патриарх?
Алессия?
Но если это так, сколько же времени я спал? Может быть, с того момента, как Алессия освободила меня из комнаты той абсурдной церкви на колесах? Или, еще лучше, с того, когда мне показалось, что все, что произошло…
Постепенно усталость и боль наполняют меня, как холодная вода наполняет сосуд.
Утлый сосуд, покрытый трещинами.
Мне не нужно зеркало для того, чтобы понять, что я умираю.
Я спускаюсь по парадной лестнице, которая ведет к внутреннему дворику дворца.
«Лестница Гигантов», написано на желтой вывеске, прикрепленной к перилам.
Двор Дворца дожей превратился в руины. Клубки колючей проволоки, красные от ржавчины, полуразвалившиеся мешки с песком…
И кости, которые белее снега.
Вчера ночью мне показалось, что в городе нет снега. Это не так. Это был всего лишь сон, обман. Свежий снег доходит до уровня колен, и под ним слой льда не меньше метра толщиной.
Да и одежда, которую я носил… Которую мне казалось, что я ношу…
Я дотрагиваюсь до грубой ткани моей спецовки и качаю головой.
Мне холодно.
Я подбираю с земли плащ из защитной ткани, более или менее целый. Правда, от снега материя одеревенела, и я боюсь, что при движении она разорвется.
Но она невредима.
Я надеваю его.
Подбираю также противогаз и собираюсь надеть его, но из фильтра вдруг льется черная гуща.
Я бросаю противогаз на землю, морщась от отвращения. Прохожу под аркой, которая выводит меня из двора.
Утреннее небо заполнено снегом. Темные тучи, набухшие, как груди умершего животного. На башне с часами нет отражателя. Статуи на двух колоннах, которые стоят по краям площади, те, что всегда: на одной крылатый лев, на другой — дракон. Я долго смотрю на них, пытаясь понять, как я мог ошибиться.
Площадь кажется пляжем, усыпанным обломками. Я представляю, как люди, не знающие, куда бежать, собрались здесь, чтобы попытаться спастись.
Или чтобы умереть.
Высокий слой снега милосердно покрывает человеческие останки. Но и то, что виднеется: верх детской коляски и чуть дальше — рюкзак из походной материи с наклейкой маркой «Hello Kitty», — может поведать истории, которые мне не хочется слушать.
Я поворачиваюсь спиной к морю, или, вернее, к тому, что раньше было морем. Затаив дыхание, со скрипом в коленях, я бреду по направлению к центру города, блуждая в лабиринте узких тропок между кирпичными стенами домов, которые напоминают артерии без крови.
Сильное впечатление производят эти узкие улочки, с двух сторон сжатые домами. Без толпы туристов, которая оживляла их, они наводят страх. Окна кажутся мертвыми глазницами. Тишина делает любой шелест, любое потрескивание ужасающим. Я часто оборачиваюсь со сжатым сердцем, вслушиваясь в то, что оказывается эхом моих же шагов. И каждая открытая дверь заставляет меня задержать дыхание, вглядываясь в темноту внутри.
У меня больше нет противогаза, только самодельный и никуда не годный фильтр из обернутого несколько раз вокруг лица шелкового шарфа, который я взял из сломанной витрины магазина Гуччи. Даже здесь разбиты все зеркала. Такое впечатление, что в Венецию после Великой Скорби ворвалась банда яростных истребителей зеркал, которые осуществили свой крестовый поход с невероятным размахом. Любая поверхность, которая может отражать изображение, была взята на мушку, изничтожена с невероятной тщательностью и аккуратностью.
Мне кажется, что голос Буна спрашивает: «Им что, нечем было больше заняться?»
И то сказать, какой смысл специально заниматься разбиванием зеркал в мире, где трудной работой оказывается просто выживать изо дня в день?
Но если уж речь зашла об этом, то какой смысл в той прогулке, которую совершаю я? И тем не менее, я продолжаю брести в направлении, которое почему-то избрал, как будто какая-то неведомая сила влечет меня туда.
Туда, где находится таинственный квадратный остров.
Тот, что я узрел во сне, или в видении, чем бы это ни было.
Это не очень далеко.
Но, чтобы добраться туда, мне приходится пересечь весь город, с юга на север. К счастью, это намного более короткий путь, чем если бы мне пришлось пересечь его с востока на запад.
Венеция имеет форму рыбы. Напрягая память, я пытаюсь сопоставить реальный город с тем, каким видел его на карте в катакомбах святого Каллиста.
Мне это удается. Вот он, квадратный остров. На полпути между городом и островом Мурано. Он легко узнаваем, благодаря своей почти правильной геометрической форме.
Это остров Сан-Микеле.
Здесь венецианское кладбище. Остров, на котором хоронили всех мертвецов города с 1807 года, когда в силу вступил наполеоновский декрет, запрещавший хоронить кого бы то ни было за пределами города. В оригинале это были два небольших островка, которые объединили, чтобы создать единое пространство, пригодное для нужд всего города. Были и проекты по расширению острова, но я сомневаюсь, что после того, что произошло, после Великой Скорби…
Я хотел бы более четко понять, как туда добраться, и своими глазами увидеть, какой он формы.
К счастью, во время одной из остановок, которые я вынужден делать, чтобы перевести дух, я вижу кое-что неожиданное.
Все двери и окна разграбленных магазинов, которые я видел до сих пор, были сломаны. И эта дверь тоже не исключение.
Но внутри я различаю то, что заставляет меня смеяться от радости.
В полутьме возникает вращающийся стенд, заполненный открытками и картами города. Возможно, грабители не посчитали их достойными внимания.
Я переступаю порог. Мои ноги тут же наступают на позвоночник скелета, разламывая его.
Здесь два скелета, они лежат поперек двери чуть дальше за порогом. У одного из них, то ли мужчины, то ли женщины, дыра в черепе, а сзади — еще одна, там, где вышла пуля. За стойкой магазина — третий скелет. Среди костей валяется винтовка. Я подбираю ее. Она вся покрыта ржавчиной. Более полезным оказывается нож, который выпал из куртки одного из мертвых на входе. Я кладу его в карман. Второй скелет, более тщедушного телосложения, безоружен. Во всяком случае, рядом с ним оружия я не вижу. Под костями человека за стойкой — бумажник, но мне совсем не хочется ни подбирать его, ни открывать, учитывая, что он давно — сплошная гниль. Было бы интересно узнать что-нибудь о том, кем были эти грабители. Но у них нет бумажников. Да и вообще у меня и без этого есть чем заняться.
Хромая, я подхожу к стенду. Дрожащими пальцами вынимаю одну из карт, подношу ее к свету. Она пожелтевшая, влажная, но мне удается ее раскрыть, и вот уже я вижу и остров, и дороги, которыми я должен идти, чтобы добраться туда. Идти осталось немного, я дольше думал об этом. И, хотя все это время я двигался вслепую, я шел почти всегда в правильном направлении. Как будто что-то привело меня сюда.
Внезапно я снова начинаю смеяться.
Наверное, я все же сошел с ума.
Последние дни я все время жил, боясь тех созданий внешнего мира, а теперь я счастлив от идеи о том, что меня ведет одно из них. Оттого, что я иду, по сути, к одному из них, по собственной воле.
Но так ли это?
Существует ли такая вещь как «собственная воля», когда ты становишься добычей обмана и колдовства, которые сменяют реальность у тебя на глазах, преобразовывая мертвый город в пестрый праздник? В галерее Дворца дожей, в свете огромных люстр я увидел то, что мне показалось уставленным яствами столом. Однако утренний свет открыл мне кучу гниющих досок со ржавыми гвоздями, которые как будто выступили из дерева, чтобы укусить. А в углу — маленький крысиный череп, который смотрит на меня своими пустыми глазницами.
Мертвое существо, которое смеется над моей наивностью.
Но иллюзия была так совершенна…
Я собираю столько карт, сколько могу. Понимаю, что это глупо, но не могу поступить иначе. Это единственная из вещей прошлого, которая придает мне уверенности. Это как сжимать в руке кусочек более надежного времени, более стабильного. Кусочек мира, в котором еще существовали надежда, радость, будущее. Как хрупок был этот мир! Бумага ветхая. Достаточно моего дыхания, даже сквозь шарф, чтобы превратить ее в пыль.
Кто знает, когда он умер, тот паук, который сплел эту паутину?
— Кто умер первым — последний паук или последняя муха? — спрашиваю я себя и смеюсь над глупостью собственного вопроса.
Как будто это имеет какое-нибудь значение!
Внезапно я перестаю смеяться.
Время отправляться в путь.
И только после того, как я выхожу из магазина, после того, как тащусь по снегу, уже немного отойдя от опустошенного магазина, только тогда до меня доходит, как я смотрел на три тела, лежащих на земле. С каким равнодушием я обращался с ними. По идее, мой долг заключается в том, чтобы отдать им последние почести, произнести необходимые слова. А я отнесся к ним точно так же, как и к черепу крысы. Безразличный к тому, что это были человеческие существа.
Это не из-за путешествия.
Это город меняет меня на глазах.
Этот город…
Что-то посреди древних и пустых зданий наводит меня на размышления, переворачивает всю мою веру. Лихорадочно бросаясь от одного открытия к другому, я сам себя чувствую одним из тех персонажей мультфильма…
Неожиданно мне приходит на ум Алессия, такой, какой я ее видел после того, как проснулся. Когда мне показалось, что я видел рядом кота. После того, как я во сне, не осознавая этого, говорил о Багс Банни и о Койоте Вилли. Или, во всяком случае, так она мне сказала. Что я говорил во сне.
Но как можно отличить то, что было во сне, от того, что я видел на самом деле? То, что я сказал, от того, о чем я лишь подумал?
— Почему тебе пришел в голову кролик из мультфильма? — спрашивает меня голос за моей спиной.
Это голос Алессии.
Я не рискую повернуть голову, из страха не обнаружить там никого.
Или из страха обнаружить что-нибудь еще похуже.
Я предпочитаю довериться тому, что слышу: молодому и спокойному голосу, который шепчет свой вопрос так близко от моего уха.
Я продолжаю идти. Делаю два, три шага, перед тем как ответить ей.
— Я думал о путешествии из Рима сюда. Я думал, что оно выглядело так, как бег какого-нибудь персонажа мультфильма в пустоте, который падает вниз, только когда ему кто-нибудь скажет, что у него под ногами — пустота.
— Понятно. Но при чем здесь пустота?
Мне кажется, что я вижу, как она пожимает плечами и качает головой, и испытываю сильное желание обернуться.
Я представляю себе ее лицо, волосы. Как будто пытаюсь реконструировать ее в памяти.
— Весь этот город — пустота, — отвечаю я ей. — Или, скорее, пустота — то, что этот город вскрыл внутри меня. До того, как прийти сюда, я был священником. У меня была миссия, я верил в то, что существует реальность…
— Как странно. Я, скорее, ожидала бы, что ты скажешь, что ты верил в Бога, а не в реальность.
— В Бога я и до сих пор верю. Больше, чем когда-либо.
— Потому что испытываешь необходимость верить?
— Нет, совсем нет. Я верю в Бога, потому что в этом городе я познал власть, которая превышает все ожидания. И я знаю, что эта власть — ничто по сравнению с властью моего Господа. Он все еще со мной. От всего остального ничего не осталось.
— У тебя остался мир. Ты видел, каким он может быть красивым.
— О да. Конечно. Красивый, как сон пьяницы.
— Это не сон.
— Что бы это ни было, я отрекаюсь от него и вверяю себя своему Господу, который не покинет меня. Все остальное не считается.
— И даже я? — шепчет Алессия.
Я резко поворачиваюсь к ней, со злостью.
Рядом со мной никого нет.
На снегу — только мои следы.
Я иду по калле, узким улочкам с невероятными названиями:
Саллидзада Сан Канциано…
Калле дель Фумо…
Калле Ларга деи Боттери…
Калле делла Вида…
Когда-то эти узкие и кривые улочки были заполнены народом, буквально лопаясь от толпы туристов со всего мира, которые топтали древние камни, касались руками или краем одежды этих стен. Крики и музыка были звуковым покрытием, которое соединялось с воздухом, полным чудесных ароматов и менее приятных запахов, но и они вносили свой вклад в живое дыхание города.
Из всего этого состояла жизнь.
Теперь город мертв, и потеря всего этого раздражает. Ничего не осталось, ничего. Только пустота, тишина и холод. Нет ничего человеческого, не считая наших костей, развалин потерянных дней и сумасшедшего священника, который тащится по незнакомым улицам на север, к Острову мертвых. Ветер подгоняет меня, подталкивая в спину.
Холод сковывает мои ресницы ледяной коркой. Слезы — усталости, раздражения — сгущаются в узлы. Я не могу закрыть глаза, и держать их открытыми тоже не могу. Это пытка, похожая на ад Данте.
Микроскопические ледяные иголки проникают внутрь шарфа, покалывая щеки и губы.
Каждый шаг дается мне труднее предыдущего.
Я чувствую, как у меня кончаются силы, как то тепло, которое было у меня внутри, гаснет.
Как раз в тот момент, когда мне уже кажется, что я никогда не смогу выбраться из этого лабиринта, я выхожу на Калле делла Вида, и передо мной неожиданно открывается невероятное зрелище: два острова, превратившихся в две большие снежные крепости. Та, что поближе, возвышающаяся в нескольких сотнях метров от меня, это остров Сан-Микеле.
Венецианское кладбище.
Я падаю на колени. Мои губы бормочут бессвязные слова.
— Выше нос, святой отец! На колени — это уж слишком…
От изумления у меня открывается рот.
Потом я решаю, что и это, наверное, иллюзия. Еще одно жестокое чудо этого города.
Еще один обман.
Я изучаю деревянный пирс, к которому пришвартованы паромы. Он кое-где обломан, но все же по нему, должно быть, удобно спуститься до самого дна лагуны. А оттуда уже будет несложно дойти до острова. Главное, чтобы получилось спуститься.
— Святой отец, вы не слышите меня?
Я оборачиваюсь, чтобы покончить с этим видением.
Лицо Дэвида Готшалька превратилось в маску, состоящую из гнойников и ран. Одного глаза нет, другой полузакрыт под опухшим веком.
Я качаю головой, не веря своим глазам.
Пинок этого безумца, пусть даже слабый и плохо прицеленный, лишает меня всяких сомнений и валит с ног.
Готшальк наклоняется надо мной, встряхивает за плечи.
— Эй, священник! Как видишь, я не умер. Не умер, ага? Слушай, мы должны заключить договор: тот из нас, кто последним протянет ноги, должен отпустить второму грехи. Я совсем не хочу блуждать по Чистилищу. После всего того, что я сделал, я жду от Царствия Небесного лимузина с телевизором и тонированными стеклами. О да, раз уж нам всем придется совершить путешествие в загробный мир, лучше путешествовать с шиком, не так ли?
От его дыхания исходит отвратительная вонь: смесь гнили и сырого мяса.
Пока он тащит меня, перекинув через плечо, как тушу животного, его щека соприкасается с моей, обдавая меня зловонием. Даже у зомби в фильмах был более здоровый вид, чем у этого сумасшедшего проповедника.
Все еще держа меня на плече, псих продолжает идти по сломанному причалу, спускаясь на сухое дно лагуны.
— Мне было очень трудно тебя найти. Я прочесал весь город, улицу за улицей. Ну ладно, не прямо улицу за улицей, о’кей, иначе я бы увидел твои следы. Я думал, что найду тебя в центре, а не тут, практически в самой жопе мира. Потом, после того, как я прокружил бесполезно столько времени, я подумал, что надо обследовать церкви, базилики и все такое. И час назад — бинго! — наткнулся на твои следы, пошел по ним, и вот я здесь. Ты рад меня видеть, а?
Я закрываю и вновь открываю глаза, надеясь, что видение исчезнет. Что Готшальк вернется в ад, откуда вышел.
— О, я согласен: у нас с тобой есть разногласия. Некоторые трения. Но раз уж мы здесь, я бы сказал, то это подходящий случай помочь друг другу, если мы хотим довести до конца нашу миссию.
— Нашу?..
— Ну да. Ты что думаешь, я тупой? Что я не знаю, чем было то, что вы прятали в вашем вездеходе?
Готшальк делает ироничный жест рукой.
— Ты думаешь, что я не понял, чем твоя церковь хочет изгнать черного дьявола?
— Я не понимаю, о чем ты говоришь.
— Да ладно. Я же прочитал дневник твоего русского друга.
— Так это ты украл его у меня!
— «Украл» — это грубое слово. Скажем так: в наши дни так редко удается почитать что-нибудь необычное, что находка дневника Максима была лучом света в темноте безотрадной серости этой жизни, посвященной служению Богу… И еще это радио! Невероятное радио!
Готшальк почесывает шею. На ней лопается гнойничок, и ручеек липкой субстанции льется мне за шиворот.
Отвратительно пахнет гноем.
— Извини. Ты же, наверное, брезгливый, как и все священники. Конечно, вы уже не такие, как в прошлые времена. Времена костров и крестовых походов.
Я мечтаю потерять сознание. Заснуть и не слышать этого слащавого голоса, искаженного ледяным воздухом и, возможно, алкоголем, поскольку тошнотворный запах перегара тоже слышен в этом «букете».
Готшальк идет по середине склона, расставив руки в стороны и балансируя, как канатоходец.
Я смотрю, как доски дряхлого мостика прогибаются под нашим весом. Но он все же выдерживает, хотя и скрипит в агонии. В конце концов чудовищу удается поставить ногу на твердую землю того, что когда-то было морским дном. Под его сапогами похрустывает лед. Он сбрасывает меня в снег, как мешок.
— Ну вот, дело сделано. Видишь, ты, Фома неверующий?
Он вытаскивает из кармана грязной куртки страховочную веревку и нож. Напевая под нос, крепко связывает мне руки одним куском веревки. На другом, более длинном куске, делает скользящий узел и накидывает его мне на ноги.
— Я не могу больше тащить тебя на спине. Мы устроим санную прогулку. Вернее, я из тебя устрою сани.
Прежде чем я мог бы что-либо возразить, он подхватывает конец веревки и начинает тащить меня по свежему снегу. Под снегом слой льда, что облегчает ему задачу.
— Я тебя искал, ты знаешь? Я хотел поговорить с тобой. Честно, просто поговорить. Ты интересный человек, я это сразу понял. Мне жаль, что между нами возникли некоторые недоразумения. Я и ты, мы сделаны из одного теста, знаешь? Мы люди Господа…
Чтобы отвлечься от постоянной болтовни Готшалька, я пытаюсь понять, куда он меня тащит. Сначала я надеялся, что он идет к острову мертвых. Но он свернул вправо, следуя вдоль домов. И все не переставая трещать.
— …ты их тоже видел? Мертвых, я имею в виду. Голоса, люди в масках. Их нельзя отчетливо разглядеть, но они существуют. Я не сумасшедший. Я их видел и слышал. Это наказанные души, и их господин — дьявол. Его я тоже видел. Они вокруг тебя. Это ты их притягиваешь. И они хотят тебя. Но я их перехитрил. Теперь, когда ты у меня в руках, я покажу им. Если они хотят заполучить тебя, им придется иметь дело со мной. И я их жду. Я не боюсь демонов. Я уже стольких изгнал, железом и водой. Ну и огнем, конечно. У меня есть на них управа…
У него усталый голос, задыхающийся от прилагаемых усилий, которые он тратит на то, чтобы тащить меня, и от боли, пожирающей его изнутри.
— Этот город полон видений. Это как пустыня, в которой дьявол испытывал нашего Господа. Ты не должен слушать голоса. Не должен верить миражам. Истина…
Он не заканчивает фразу и продолжает волочить меня по снегу молча.
— Куда ты меня тащишь? Куда ты тащишь меня?
Готшальк не отвечает.
Снег забивается мне под одежду, замораживает мне спину. Камни, кусочки стекла и другие невидимые под белым покрывалом предметы царапают и ранят меня. Человек, который меня захватил, не замечает этого, он продолжает тащить меня как мешок, как бревно, как мертвую дичь. Если бы у меня оставалось хоть немного сил, я бы попытался освободиться. Но мне тяжело даже дышать.
Подождав немного, Готшальк снова заговаривает со мной:
— Спасибо за подарок. Это лучший подарок, который я получил в жизни. Тебе стоило бы прочитать дневник твоего друга. Это вещь, которая взрывает мозг. Ты знаешь, насколько русские умнее нас в этих вещах, правда? Твой друг был умнее всех. Я поражен, что после развала СССР он не стал номером один в каком-нибудь исследовательском институте, который занимается разработками вселенского масштаба.
«О ком ты говоришь? — хочется мне спросить. — О Максиме? Что за ерунда?»
— …я думаю, что он отправился в Рим, чтобы спрятаться под крылышком Церкви. Обычно русские просили политического убежища в США, но твой друг отправился в Ватикан. По тому, как он описывает тебя, создается впечатление, что вы с ним были друганами. И ты все это время вообще не знал, кто он такой, над чем работал?
— Нет, я ничего не знаю.
— Я говорю тебе, что этот человек вскрыл мне мозг. Он гений. Ты знаешь, что там, в этом дневнике?
— Я его не читал.
— Я вижу. Если бы ты прочитал, это было бы заметно. Никто не может остаться нормальным, прочитав его. В этом дневнике есть все. Все. Объяснение всего того, что случилось… Монстров… Этих адских созданий…
Я задаю себе вопрос, как существо, подобное Дэвиду Готшальку, может вообще рассуждать о монстрах.
— Там внутри все. Включая способ, как остановить этих монстров. Но не все! Нет, не все! Твое радио… Радио, которое я отобрал у тебя вместе с дневником в Урбино… Это дерьмовое радио, которое выглядело как детская игрушка… Каким-то образом незадолго до приезда в Римини это радио начало получать сигналы. Зажглась лампочка, и начал говорить какой-то голос. Спрашивать о тебе. Звук был искажен, но понять можно было. Я не слышал радио двадцать лет. Это был такой шок. Сначала я вообще подумал, что это какие-то помехи, но голос сообщил мне, что он говорит из места под названием Новый Ватикан. И тогда я понял, что это все было правдой. Все, что ты мне рассказал, я имею в виду. Про то, откуда вы, и прочее. Ну, и мы с Максимом закорешились. Я сказал ему, что ты плохо себя чувствуешь, что было, в общем-то, правдой, не так ли? И что как только ты поправишься, то вызовешь его сам. Потом я выключил радио, сказав, что не стоит тратить зря батарейку, и пустился на поиски тебя…
— Зачем? — выдыхаю я.
— Затем что ты теперь мой пропуск к спасению. А может, и к чему-то большему. С твоей помощью я войду в Новый Ватикан, добьюсь почестей. Когда мы очистим мир от дьявола, никакого вознаграждения не будет достаточно. Может, я даже сделаю карьеру, как ты думаешь? Проповедовать я умею, да и вид у меня представительный…
От подобного хвастовства у меня снова возникает тошнота.
Но, конечно, сопротивляться мне сейчас не стоит.
— Почему же тогда ты меня связал? Если мы должны быть друзьями, тогда освободи меня!
Гигант делает еще три шага. Потом неожиданно останавливается, ослабив натяжение веревки, на которой он меня тащит.
Он оборачивается ко мне. Его лицо выглядит просто ужасно.
— Ты прав. Конечно. Раз уж мы друзья, мне следует получше обходиться с тобой. Сейчас, сейчас.
Он вытаскивает из сумки нож устрашающего вида с длинным и широким лезвием. Приближается ко мне с улыбкой слабоумного. Потом наклоняется надо мной и двумя уверенными движениями освобождает мне руки и ноги.
Я с трудом сажусь, массируя запястья, чтобы восстановить кровообращение.
— Моя голова, к сожалению, не слишком хорошо работает, — извиняется он. — А все этот мерзкий воздух. Хуже, чем криптонит. Ладно, воды хочешь?
Готшальк отцепляет от пояса жестяную фляжку, отвинчивает от нее крышку и протягивает мне.
— Держи, она хорошая. Я собираю ее, растапливая снег.
Я с отвращением смотрю на фляжку.
— Пей!
Мне не остается ничего другого, как подчиниться и сделать глоток, стараясь не думать о том, какие опасности таит в себе эта далеко не кристальной чистоты вода.
— Хорошо, — говорит он, тряся флягой. — Молодец. Пить очень важно. А есть ты хочешь? Ты голоден?
Я качаю головой в знак отрицания.
— Не лги. Видно, что ты давно не ел. Давай, держи.
Он вытаскивает из кармана куртки несколько странных полосок цвета красного кирпича.
— Давай, попробуй. Это вкусно. И это наполнит тебя энергией.
Я засовываю в рот пыльную и грязную полоску.
— Жуй хорошенько…
Сколько времени мне уже никто не делал подобных замечаний? Когда мне удается оторвать от полоски достаточно большой кусок, чтобы почувствовать его вкус, на меня накатывает ощущение, будто я поймал ртом прошлое. Жуя с закрытыми глазами, я смакую прошедшие года, дождь, солнце, теплый ветер на своей коже.
Внезапно до меня доходит, что именно у меня во рту.
Что я сейчас ем.
Я выплевываю этот кусок. Готшальк разражается смехом.
— Что ты имеешь против причастия мясом? Помнишь ту слепую девушку?
— Причастия?..
— Помнишь ту слепую девушку? Ну ту, которая помогла тебе выйти из моего кафедрального собора? Так вот, это ты ее сейчас выплюнул!
После этого я уже не могу делать вид, что не понимаю, о чем речь.
Готшальк смеется:
— Я бы и вашего доктора съел с удовольствием! Наверное, у нее было нежное мясо!
Я со звериным рычанием бросаюсь на этого монстра, собрав все имеющиеся у меня силы. А их очень мало. Мне удается лишь на секунду заставить его потерять равновесие. А потом сумасшедший проповедник с ухмылкой дает мне такую оплеуху, что сбивает меня с ног.
И эта оплеуха спасает мне жизнь.
Я слышу свист пули, которая падает в снег рядом со мной. Звук, странным образом, доносится чуть позже.
Я и Готшальк оглядываемся.
Замечаем поблескивание металла на башне с часами.
Еще один выстрел.
Плечи Готшалька подскакивают, он катится кубарем, сбивая меня с ног. Потом встает на четвереньки, крича от боли, распрямляется и бежит зигзагом, чтобы перехитрить стреляющего, по направлению к острову Сан-Микеле.
Длинный канал, по которому раньше ходили речные трамвайчики, как минимум на два метра глубже, чем остальная лагуна. Он похож на длинную траншею, которая соединяет Венецию с островом-кладбищем. Тупица Готшальк бежит по направлению к этому высохшему каналу.
Еще один залп поднимает брызги снега рядом с моей щекой. Я тоже поднимаюсь и пускаюсь в бегство в противоположном направлении, к берегу.
Я не знаю, что именно заставило меня совершить этот выбор. Может быть, это был атавистический инстинкт первобытного охотника. Побежать так означало заставить невидимого снайпера выбрать одну из жертв. Увеличить количество мишеней.
Я бегу зигзагом, как это делал Готшальк. Это тоже повышает мои шансы.
Цель так близка: высохший канал, который закрыт от стрельбы рядом домов. Всего пара десятков шагов, и стрелок больше не сможет ранить меня.
Только бы не умереть еще раньше…
У меня болят кости, целой симфонией разных болей; дыхание мое прерывается, как будто вместо воздуха в мои легкие поступают лезвия бритвы. В ушах оглушительный стук крови.
Я больше не слышу звуков выстрелов рядом со мной. Вижу только снег, который взмывает вверх фонтанчиками. Три, четыре, пять раз. Все более точные выстрелы заставляют меня отказаться от моей изначальной цели. Вход в узкий канал прегражден обломком моторной лодки, лежащим поперек его, а площадка между домами предоставляет снайперу удобное для стрельбы пустое пространство.
Я направляюсь ко входу в другой, более широкий канал.
Кажется, что я бегу уже вечность. Выстрелы прекратились. Наверное, стрелок меняет позицию.
Я пробегаю под каменным мостом.
Прежде чем погрузиться во тьму канала, я оборачиваюсь посмотреть на остров Сан-Микеле. В этот момент мне не видно Готшалька, но потом, через несколько секунд, я замечаю, как его голова показывается над дюной из снега, а затем, как он, с неожиданной легкостью, исчезает в широкой траншее, которая соединяет Сан-Микеле с городом.
Проклиная стрелка, который отдалил меня от моей цели, я продвигаюсь по каналу.
Сильный порыв ветра обрушивает красным дождем обломки кирпича со стены слева от меня, раздробив вывеску с названием улицы. Мне удается прочесть только итальянское слово «НИЩИЕ».
Теперь я знаю, что стрелков несколько.
Как минимум двое.
Винтовка. Автомат. Или что-то другое?
Я бегу еще быстрее, направляясь к странному зданию: сарай с крутым склоном, который спускается прямо к воде. Скелет какой-то полуразобранной лодки объясняет мне, что это верфь, оставшаяся с тех времен, когда город был еще богат. Один из «скуэро», как они их называли. Важно то, что он сможет послужить мне укрытием. Я карабкаюсь по нему, несколько раз теряя равновесие. В конце концов, взбираюсь наверх и падаю, обессиленный, прислонившись к стене сооружения.
Отдышавшись, я уже было думаю, что дело сделано, но вот окидываю взглядом тот маршрут, который я проделал.
Мои следы отчетливо видны на снегу.
Слишком отчетливо.
Даже слепой мог бы найти их.
Испустив возглас отчаяния, я снова поднимаюсь на ноги. Дверь, которая ведет с верфи на улицу, закрыта на ключ.
Мне не остается ничего другого, как снова спуститься в канал, надеясь лишь, что я буду бежать быстрее, чем мои преследователи.
Но я не знаю города и рискую, таким образом, попасть им прямо в лапы. Карту я потерял. Неизвестно где, неизвестно когда. Мне не остается ничего другого, кроме как молиться и следовать инстинкту. На этом берегу канала дома невысокие. На другом, наоборот, более помпезные.
Слева от меня фасад здания с четырьмя коринфскими колоннами — видимо, это церковь. А дорога вдоль канала открытая. Слишком открытая.
С этой стороны для меня нет убежища.
Сам не понимая, как я принял это решение, вместо того, чтобы подняться по боку канала, я возвращаюсь по своим следам в сторону моста. Я пробегаю половину дороги, высчитывая каждую секунду, в ожидании нового выстрела.
Но никто не стреляет.
Зато я слышу другие звуки, и непонятно, близко они или далеко. Это звуки шагов бегущих людей, звуки призыва.
Неожиданно, пройдя уже полдороги от моста, я замечаю туннель, или то, что выглядит как туннель, закрытое на деревянный засов. В первый раз я его не заметил на бегу, но теперь вижу.
Это один из тех коридоров, по которым можно было на лодке доставить различные грузы во дворцы, стоящие на берегах каналов. Он почти два метра в высоту и закрыт лишь на деревянную задвижку, которая кажется довольно хлипкой. Нужно лишь приложить силу, и она сломается. Теперь дверь приоткрылась, и щель достаточно широкая, чтобы я смог туда зайти.
Туннель темный, а мне совершенно нечем осветить его. Стены воняют гнилью, они на полтора метра в высоту покрыты чем-то, похожим на высохшие водоросли.
Я двигаюсь в свете, который просачивается со входа в туннель, пытаясь найти вход, который должен быть здесь.
Наконец я его нахожу. Опершись о стену, я поднимаюсь на первую из трех ступеней, которые ведут к деревянной двери.
Она тоже закрыта, но отчаяние увеличивает мои силы: четырьмя точными ударами я сбиваю задвижку.
Эхо в глубине туннеля похоже на звук выстрела. Я торопливо захожу за порог и пытаюсь закрыть за собой дверь. Но следы, которые я оставил на снегу, слишком заметны.
Мне нужно время.
Этот подземный туннель подсказал мне одну идею.
Может быть, мне и удастся спастись от моих преследователей.
Допустим, что все то, что я видел в последние дни, не было бредом.
Скоро я это узнаю.
