Глава 12
Пропавшие без вести
Что-то определенно шло не так.
Наташа как на иголках сидела на кушетке напротив незнакомца, не чувствуя, что до крови прикусила нижнюю губу. В душе нарастало неприятное ощущение, что в этом помещении становится все теснее, словно сдвигаются стены и становится нечем дышать. Нет, с виду почти ничего не изменилось. Почти. Мужчина все так же неподвижно лежал под одеялом. Сухие бесцветные губы потрескались от обезвоживания, а под сомкнутыми веками, где залегли глубокие тени, подергивались глазные яблоки. Но кровь уже подействовала: с испятнанного запекшимися ссадинами лица, покрытого мелкими бисеринками пота, уже сошла трупная бледность, а дыхание выровнялось, стало заметным. Живым.
И все же что-то шло неправильно.
Девушка это чувствовала с самого начала, еще до того, как уступила решимости Димки и согласилась провести инициацию, влить кровь любимого человека в чужую вену. Главная проблема состояла в том, что сама Наташа проходила инициацию иначе и ничего не помнила о процессе, во время которого находилась без сознания. Знала лишь о некоторых деталях со слов Анюты и Олега-Натуралиста – преждевременно и трагически погибших наставников. Поэтому то, что происходило сейчас, не с чем было сопоставить, и оставалось лишь теряться в догадках и терзаться сомнениями. Ее все сильнее охватывало ощущение нарастающей угрозы. Это угнетало. Дезориентировало. Пугало. Как же не хватает знаний, личного опыта в таком деле! Может быть, она ошибается, и все должно происходить именно так – ведь в организме инициированного сейчас идет борьба за выживание. А потом все нормализуется? Как же хотелось на это надеяться!
С «быстрянкой», или циклодинамией, как ее сейчас зашифровали в Ганзе, все весьма непросто.
Натуралист считал, что это вовсе не болезнь, а особое состояние организма, эволюционный скачок. По его убеждению, мутагенный механизм зашит в ДНК любого ныне живущего существа, а те, кто им не обладал, вымерли после Катаклизма в первую очередь. И в каждом отдельном случае инициация происходит по-разному. В один знаменательный день некий случайный фактор запускает механизм изменений в организме, пробуждая скрытый потенциал, усиливая то, чем конкретный индивидуум обладал и раньше, даже не подозревая об этом. На инициацию переходного состояния может повлиять все что угодно, любое стечение факторов, особенно – сильный стресс. А самое паршивое заключается в том, что человек, становившийся носителем «быстрянки» – меченым, обречен без помощи со стороны. Изменение протекает активными и пассивными фазами: в активной метаболизм словно срывается с цепи, и организм живет в ускоренном темпе. В пассивной – наоборот, все жизненные процессы замедляются до предела, так, что человек иной раз становится неотличимым от трупа. Обычно меченые, пройдя через несколько таких фаз, перегорают сами по себе, не успев добраться до сколь-нибудь заметных внешних изменений – особенно те, чей организм уже истощен возрастом и лишениями. С молодыми, у которых еще имеется запас жизненных сил, бывает иначе – они добираются до стадии оборотней, теряя все человеческое. И такие существа становятся страшными врагами для обычных людей.
Способ для укрощения циклодинамии был обнаружен совершенно случайно.
По наблюдениям Натуралиста, среди развалин города существовали два вида мутантов, которые существовали в причудливом симбиозе – шилоклювы, опасные хищники, с которыми людям лучше не сталкиваться, и дегустаторы – мелкие и безобидные для людей падальщики. Пользуясь покровительством хищников, дегустаторы выискивали им объекты для охоты, чтобы позже насытиться остатками пищи, но самое важное – слюна дегов при укусе нейтрализовала мутаген в крови шилоклювов, поэтому они прекрасно дополняли друг друга. Олег-Натуралист сделал это поразительное открытие роковым для себя образом – умирая на поверхности. Он был инициирован и должен был погибнуть, как и многие до него. Но его нашел дегустатор, и нашел не для того, чтобы навести шилоклюва. Позже Олег пришел к выводу, что падальщики чувствуют обострение мутации в любом живом существе. В его случае, видимо, дег недавно потерял покровителя и счел человека подходящим объектом для «вложения капитала». Именно этот сталкер и стал первым «санитаром» – тем, кто сумел выжить после инициации. А позже был открыт и второй способ, и тоже при трагичных обстоятельствах – вакцинация носителя кровью уже измененного человека… Но второй способ им еще не приходилось проверять на состоятельность, а для применения первого не оказалось возможности.
Наташа поежилась, в который раз вспоминая эти события. В лазарете было довольно прохладно, и она постепенно начала зябнуть, хотя верхнюю одежду не снимала. Или тело остывало из-за неподвижности, или сказывалось нервное состояние.
Девушка порывисто поднялась и принялась ходить вдоль кушеток взад-вперед, чтобы размяться. Они оба измененные, но она – все-таки не Димка. Как бы тесно их не связывала общность, как бы крепка ни была их эмпатическая связь, но они все-таки разные люди. В их паре лидером всегда был именно Димка, и сейчас ей не хватало его деятельной натуры, его привычки к действию. К поступку. Сомнения изматывали ей душу. Принимать непростое решение – не каждому это по силам, многим гораздо легче постоять в сторонке, пока проблемы за них решают другие, а потом просто принять то, что свершилось, и жить дальше.
Только не в этот раз.
Ей придется все сделать самой, потому что Димки рядом нет.
Она снова остановилась напротив кушетки с незнакомцем, остановилась через силу. Потому что ей хотелось сбежать из лазарета. Обострившиеся инстинкты все сильнее толкали ее прочь, подальше отсюда, от темной гибельной ауры раненого, сочившейся смертью. Но она не могла уйти. С этим человеком что-то не так, и ответственность за его инициацию сейчас лежала на них. Более того – пока Димки нет рядом, ответственность лежит на ней. Если новичок несет угрозу измененным или людям…
Только не паниковать. Нужно взять себя в руки. Собраться с мыслями и подумать хорошенько. Подумать о том, что именно она может предпринять в данных обстоятельствах. Наташка зажмурилась и сжала кулачки возле груди, потрясла головой. Ее темные волосы взметнулись и опали, словно у пытавшейся взлететь, но передумавшей в последний момент птицы, а на вновь прикушенной губе набухла капелька крови. Как же на сердце тяжело, когда приходится думать о таких вариантах! Мерзко до дрожи. Но необходимо.
Взгляд резко сместился на «Бердыш», воронено поблескивающий стволом на кушетке рядом с сумкой.
Один выстрел в сердце – никто и не услышит, если прижать ствол к одеялу. Но крови будет много. И, соответственно, много вопросов…
Думай, думай!
Взгляд заметался по помещению, остановился на сумке. Лекарства! Они могут не только нести исцеление. Да, так лучше всего. И никакой крови.
Отложив пистолет, она принялась торопливо рыться в сумке, перебирая ампулы, и вдруг сообразила. Нет, ничего не нужно! Просто шприц! Вогнать воздух в артерию. Образование тромбов и быстрая смерть мозга от недостатка кислорода. И никаких следов.
Но новая мысль заставила ее замереть.
А вдруг дело вовсе не в этом незнакомце?
Может быть, все это смятение – из-за беспокойства за судьбу Димки? И она чувствует опасность, угрожающую ее любимому, самому близкому в этом мире человеку? Именно поэтому дышать так тяжело – потому что ее чувствительность сейчас предельно обострена, и связь с Димкой не ослабла даже на таком расстоянии? А нестерпимое желание сбежать из комнаты – потому что она должна сейчас быть рядом… со сводным братом? Какая ирония в этих двух словах: сводный брат. Отец воспитывал их обоих как своих детей, но природу не обманешь. У них разные отцы и разные матери. А значит – между их союзом нет никаких препятствий, кроме ничего не значащих условностей.
Наташа стиснула виски ладонями, пытаясь успокоиться, но пальцы продолжали предательски подрагивать. Да… Это возможно… Возможно, дело не в раненом, и ей сейчас передается тревога Димки. А значит, какая-то серьезная опасность нависла над ним прямо сейчас, там, на заброшенной станции возле Мертвого Перегона… Но как она сможет ему помочь, если они сейчас разделены?! Она зря осталась здесь. Пополнение их сообщества измененных – важно, но еще важнее – сохранить союз их двоих. Наверное, Димка все-таки был прав, когда в палатке на Павелецкой предположил, что никакой «семьи» и не надо, и вполне достаточно их пары. И нужно просто исчезнуть из метро, найти способ и место выживать где-то в другом месте.
Нет, это не она говорит, это паника навязывает ее разуму сомнительные мысли.
Как же сейчас хотелось Димку спрятать… от враждебного внимания окружения, в котором он сейчас находился. Ей это уже удавалось. Первый раз это случилось во время путешествия по Мертвому Перегону, второй – на поверхности, когда вышедшие на их запах клыканы прошли мимо, удивленные исчезновением двуногой дичи. Особенное ощущение. Она не стала описывать его парню подробно, потому что прием не из приятных. А нужно просто представить себя неживым. Ощутить, что ты уже находишься в Мире Мертвых – и душой, и телом. И действительно попадаешь в другой мир. Иную реальность. Но Димка этого не видит, только она способна разглядеть, чьим покровительством приходится пользоваться. Пусть так и остается, у него хватает своих тревог.
А это еще что?
Наташа встрепенулась, резко повернулась к выходу. Ее предельно обостренный слух уловил разговор за пределами лазарета – так отчетливо, словно вход был задернут занавеской, а не притворен плотной дверью:
– …что тут делаешь, шкет? Все еще сторожишь, что ли? Совсем нюх потерял, сказал же, что не трону.
– Ну да, как же! А чего тогда тут делаешь?!
Наташа через силу улыбнулась. А, это тот парнишка со смешным прозвищем – Кирпич. Лопоухий белобрысый одногодок девушки, и совсем еще ребенок по умственному развитию. Погоди-ка… Настороженно прищурилась. А с ним сейчас беседует не тот ли напарник Кирпича, который хотел прикончить незнакомца на поверхности? Опасный гость. Он уже упустил возможность сделать свое дело и теперь не должен сюда войти. Только она имеет право принять решение, как поступить.
Шприц упал на сумку, в ладонь снова легла ребристая рукоять пистолета.
– Ну-ну, Кирпич, не бухти. Я тут вообще мимо проходил, когда тебя увидел. Как там наш болезный? Жив еще?
– Конечно жив! Я же знал, что он выживет! А ты…
– Проехали, шкет, чего орать-то. Было и прошло. Выяснили хоть, кто такой?
– Да вроде нет… Не знаю я.
– Ну и хрен с ним. Вот что, вечером Оспу поминать будем, в моей палатке, кореша его заглянут, ты тоже приходи.
– Не пью я эту гадость!
– Поминать – не пить, балбес. И Бухалычу передай – пусть приходит, когда закончит болячки лечить.
– А его там нет. О раненом девчонка заботится…
– Ты покраснел, что ли, шкет? Вот так новости. Понравилась деваха? Что ж там за краля такая, надо взглянуть…
– Нет!
– Совсем сдурел, что ли? Белены объелся? Ты в кого стволом тычешь?!
– Сказано – никого не пускать! Вот и не пущу!
Наташа и сама не заметила, как вскинула пистолет, твердо удерживая обеими руками. И отчетливо ощущая в нем затаившуюся смерть в свинцовой оболочке, наставила ствол на дверь. Ее чувствительность настолько обострилась, – до болезненно болевого жжения, словно зубная боль по всему телу, – что ей казалось, будто она видит сквозь дверь их обоих – и белобрысого Кирпича с цыплячьим голосом, но отважным сердцем, и его собеседника – худощавого мужчину среднего возраста с изуродованным лицом.
«Уходи! – мысленно крикнула Наташа. – Убирайся!»
Шрамолицый вздрогнул, потер пальцами лоб с таким видом, словно вдруг забыл, куда шел и как вообще здесь оказался. Озадаченно покосился на направленный на него «калаш» в руках пацана.
– Хрен с тобой, шкет, пойду-ка я лучше спать.
– А что такое «белена», Хомут?
– Отвали, балбесина…
Облегченно выдохнув, девушка опустилась на кушетку, уронила «Бердыш» на колени. Ее ладони била нервная дрожь, в глазах блестели проступившие слезы. Она и не заметила, что не дышала, пока длился разговор. Да что ж это такое… Такое напряжение ее просто сведет с ума. Господи, быстрее бы вернулся Дима…
Справа донесся сдавленный хрип и громкий треск раздираемой материи.
Девушка снова вскочила, забыв об оружии на коленях, и пистолет с грохотом упал на пол. Машинально подхватив его, она выпрямилась. И обомлела, чувствуя, как кровь отливает от лица. Наташа совсем забыла о существовании второго раненого: Крендель все это время тихо валялся на соседней кушетке без сознания. Но вдруг очнулся, и с ним происходило что-то жуткое – браток дергался, как эпилептик, его обезумевший от боли взгляд молил о помощи. Разодрав одежду на груди, он до крови располосовал ногтями кожу – будто пытался разорвать плоть и вцепиться в собственное сердце.
Наташа медленно, словно во сне, отвернулась от Кренделя и навела пистолет на инициированного. Тот по-прежнему лежал без движения, но бледность окончательно покинула его лицо. Кожа порозовела и, кажется, даже ссадин стало меньше. Сложить дважды два и сообразить, что именно сейчас происходит – это очень просто, когда и так ждешь беды.
И тут она едва не закричала – ощущение опасности, грозившей Димке там, на Третьяковской, опалило ее огнем! Освещение в лазарете мгновенно поблекло, а стены и окружающие предметы выцвели, как выцветает от старости фотография. Все стало серым. Безжизненным. Мертвым. Наташа попыталась вдохнуть, и не смогла – мышцы одеревенели, она застыла изваянием, так и не опустив наведенного на человека пистолета.
Она не увидела, как затих Крендель, как жизнь ушла из его стекленеющих глаз.
Потому что привычный мир вокруг девушки уже исчез, погружая ее душу в ледяную тьму.
* * *
– Дядь, а дядь, как там мужик-то?
– Каком кверху! – грубовато бросил Кротов, захлопнув за собой дверь сапогом.
Мельком покосившись на Кирпича, подпиравшего стенку возле лазарета, он полез в карман за сигаретами. Неужели не нашлось охранника покрепче этого молокососа? Бледный, тощий, потрепанная одежонка висит мешковато – на несколько размеров больше, чем нужно. Автомат и то больше этого горе-защитника, того и гляди уронит.
– Чего сказал, дядь? – озадаченно переспросил мальчишка.
– Жив пока, говорю. Тебя Учитель сюда поставил?
– Не, я сам, – Кирпич заулыбался так, словно совершил героический подвиг. Зубы у него оказались кривоватые и желтые. – Распоряжение Данилы Ивановича все слышали – не подходить. Но я на всякий случай, для порядку. Как этот… альтруист.
– Чего-чего? – удивленно переспросил Фёдор, не ожидавший услышать такое словечко от местной шпаны.
– Ну, мало ли какой залетный мимо пробежит.
– Девчонка понравилась? – Фёдор понимающе усмехнулся, и мальчишка, пойманный с поличным, покраснел, как рак. – Сунешься в лазарет без меня – уши оторву. Ты меня хорошо понял, альтруист? Вместе с головой. По самые пятки.
– Да ты чего, дядь, – обиженно насупился Кирпич. – Я ж не только за ней присматриваю. Тут и мой пациент лежит.
– Это тот, которого с поверхности притаранили? – прикурив, Кротов жадно затянулся, затем машинально поправил на переносице вечно сползающие очки. В лазарете при Наташке не сильно-то посмолишь, хоть здесь немного успокоить нервы никотином, а то совсем ни к черту. Заметив, каким взглядом смотрит на сигарету юный охранник, отдал ему, а сам прикурил вторую.
– Спасибо, дядь. А сколько ей лет?
– Сигарете? – ухмыльнулся Фёдор.
– Чего? Да не, я про девчонку.
– Про уши напомнить? Сильно не обольщайся, за ней найдется, кому присмотреть. Новости есть? Что там с разведкой?
– Пока тихо, – мальчишка пожал плечами, с явным наслаждением выпустил струйку дыма. – Самому интересно, да мне ж никто не докладывает.
– Ладно, смотри тут в оба, никого не впускать и не выпускать. Понял?
– Да чего ж непонятного… Так сколько ей лет, дядь?
Не ответив, Фёдор поправил ремень ружья на плече и зашагал по станции, внимательно приглядываясь к обстановке и выискивая ближайшую чайную поприличнее. После того, как отряд Димки ушел на Северную, многие успокоились и разбрелись, чтобы заняться привычными делами. Но общая тревога все равно чувствовалась – словно невидимый ветер реял среди пилонов, заставляя людей опасливо переглядываться и замолкать на полуслове. Да и блошиный рынок, под который отводились пути под переходом на Северную, против обыкновения пустовал. Ни торговцев, ни покупателей, что тоже не очень хороший знак.
Жилую часть, заставленную всевозможными палатками и тянувшуюся до лестницы перехода, он постарался пересечь быстрым шагом. Не хотелось оставлять Наташку надолго. Учитель, конечно, обещал, что никто их не тронет, но лучше самому присмотреть. На Кирпича этого надежды мало – не следопыт, а одно название, соплей перешибешь. Сразу за переходом начинались оружейные развалы, кафешки, кустарные мастерские по ремонту одежды и обуви, да и любой необходимой в хозяйстве утвари, а почти в самом конце находились так называемые «карточные домики» – просторные палатки для содержания шлюх. Фёдора оружие не интересовало, своего хватало, а шлюхи, как человека женатого, тем более – данное Дашке слово не гулять налево он намеревался сдержать. Учитель обитал в служебных помещениях, которые располагались в торце платформы, там же находился и пост, охранявший переход на Южную. Но и с Учителем ему лишний раз беседовать не хотелось. Себе на уме старикан. Никогда не поймешь, о чем на самом деле думает, зато в его присутствии Фёдор и в самом деле ощущал себя школьником младших классов, словно ему было не тридцать шесть, а втрое меньше. И не только он один, похоже, так себя чувствовал – недаром же пахан носил такое говорящее погоняло.
Тревога тревогой, но жизнь, конечно, продолжалась на станции своим чередом – люди сновали туда-сюда, выходили из жилищ и ныряли обратно, обсуждали сделки и новости, делились мнениями, в одной из палаток кто-то так азартно резался в карты, что мат легко перекрывал общий шумовой фон. Фёдор ухмыльнулся, проходя мимо. Ну да, жизнь без мата – все равно что секс без женщины.
Ага, вон и жратвой потянуло – нос уловил запахи прогорклого жира, жареного мяса и грибного напитка. Фёдор невольно ускорил шаг. Одного чая, конечно, будет маловато. Провести ночь без сна в пути – это для него, челнока, такие прогулки привычные, а для Димки и Наташки тяжеловато, все ноги сбила и с лица спала, бледная от усталости, того и гляди в обморок хлопнется. Ей бы чего-нибуть горячего и питательного… Не пожелала, видишь ли, оставлять пациента без присмотра – можно подумать, тот сбежит.
На Новокузнецкой он бывал трижды. Первый раз – во время заключения трехстороннего пакта, решившего судьбу детей Сотникова, дважды – когда переправлял браткам очередную партию оружия. И каждый раз ему нестерпимо хотелось убраться сразу, как только он здесь появлялся. Что поделаешь, вот такая у него тонкая и восприимчивая натура. Местный менталитет он чувствовал, что называется, шкурой – тяжелое, угнетающее ощущение опускающего на голову потолка, который вот-вот его сомнет, придавит. Даже когда отдыхаешь в палатке и никто на тебя не смотрит, все равно ощущения дерьмовые. Может, не столько и население виновато, а просто чертов Мертвый Перегон, образно говоря, наложил на станцию свои лапы, но от этого не легче.
Лучше было, конечно, из лазарета вообще не выходить и послать за чаем пацана, охранявшего дверь. Но после того, как Димка отправился на разведку, настоятельно требовалось пройтись: не было уже сил переживать, сидя на одном месте. Прогулка Фёдора всегда успокаивала, снижала, так сказать, градус личных волнений. Поэтому до сих пор и челночил, несмотря за статус женатика. Дашка – хорошая баба и отличная жена, добрая, заботливая, понятливая, он ее действительно любил. Но любому человеку время от времени требуется личное пространство, чтобы отдохнуть от ежедневной суеты, а женщины это не всегда понимают. Взаимные обязанности, основанные на бесконечных компромиссах, рано или поздно напрягают. Непросто все-таки притираться друг к другу в семейной жизни, было гораздо легче, когда они просто встречались, и Фёдор бывал у Дарьи наскоками, между рейсами. А теперь – то одно не так сделал, то другое не туда положил, то посмотрел не так, то тон его не понравился… Вроде мелочи, но ведь вся жизнь и состоит из таких мелочей.
Тьфу, вот о чем он сейчас думает вообще, голова садовая?!
Фёдор невольно приостановился внизу лестницы, ведущей к переходу на Третьяковку-Северную, всмотрелся в сумрак на верхних площадках, разбавленный лишь жидким светом пары лампадок. Там маячило несколько вооруженных братков, они смолили папиросы и тихо переговаривались, но из-за расстояния голоса доносились неразборчиво.
Димон, Димон… Что же ты творишь?
Остро хотелось бросить все к чертям и вернуться домой. На Бауманку. Вот только как он сможет посмотреть в глаза Сотникову-старшему, не выполнив свалившегося на него тяжким бременем поручения? До того момента, пока не начинаешь выполнять план, он кажется хорошо продуманным и вполне осуществимым, но малейшая накладка – и все летит к чертям… Да еще детишки Сотникова палки в колеса вставляют – на любой совет Фёдора у них найдется свое мнение, что лишь осложняет и без того непростую задачу…
Кротов раздраженно отбросил окурок. Нужно отсюда убираться. И как можно скорее. Каждая минута промедления невыносима. Вот что у них за дела с дикими?! На кой они им сдались? Неужели их нельзя отложить, пока все не уляжется и они будут в безопасности? И какого черта он ради этого незнакомца согласился отправиться на Северную? Впрочем, ради чего – догадаться несложно, учитывая их общую тайну. Но как все это беспокоит… и бесит. Из-за них он тоже в серьезной опасности, как они этого не понимают? Или он для них уже настолько чужой, что им на давнего приятеля наплевать?
«Спокойно, ёханый бабай, спокойно, истерик нам только и не хватало для полного и опупенного счастья…»
Мрачно насупившись, Фёдор хотел двинуться дальше, как наверху лестницы ему почудился едва слышный металлический скрежет. Неужто Димка уже вернулся?
Не успел он шагнуть вверх по ступенькам, чтобы это проверить, как навстречу уже спускались люди. И первым – не кто иной, как один из братков, уходивших с Димкой. Фёдор насторожился, ему не понравилось лицо Штопора, искаженное гримасой злобы и страха. Перепрыгивая через две ступеньки, браток устремился вниз, на ходу бросая отрывистые фразы спутникам, увязавшимся за ним следом.
– Да говорю же, этот сучонок – форменный зомби! – голос Штопора дрожал и срывался, давая петуха. – Заманил нас подальше, да я просек, едва успел вырваться!
– Ты о чем? Где остальные? Почему ты один? – сыпалось со всех сторон.
– Уши раскройте, укурки! Я же толкую, что никто больше не вернется! Их там всех сожрали! Сговорился с морлоками, падаль, думал, все вокруг идиоты. А я не идиот, я… Как увидел электровоз, тут и смекнул, откуда эта тварь взялась!
– Ты совсем с ума спрыгнул, что ли? – с сомнением бросил один из боевиков, хватая Штопора за плечо на середине лестницы. Тот резко отбил его руку и, в свою очередь вцепившись в воротник, рванул на себя, после чего заорал ему в лицо, брызгая слюной:
– Да послушай меня! Если этот искатель – зомби, то и его подружка тоже! А в лазарете с ней кто?! Крендель, кореш мой! И что мертвяк сделает с живым? Дошло?! Я не дам Кренделя сожрать!
– Во мля! – отшатнувшись, выпалил встревоженный браток.
Пока Штопор разорялся, со всех сторон начали подтягиваться любопытные, привлеченные переполохом.
– Что происходит? Где Сотников и остальные? – Фёдор заступил Штопору дорогу.
Вместо ответа охранник неожиданно ударил его прикладом автомата в челюсть. Фёдор почувствовал, как хрустнули зубы, а в следующий момент оказался на полу. От боли сознание поплыло, а Штопор, не ограничившись прикладом, врезал ему сапогом в живот. Фёдор захрипел, не в силах вздохнуть, и, похоже, ненадолго отключился – потому что когда перед глазами прояснилось, рядом уже никого не было. Кроме, разве что, нескольких малолетних оборванцев, которые торопливо обшаривали его карманы. Разбитые губы кровоточили, очки, слетев с носа, валялись рядом прямо перед глазами. Обнаружив, что он очнулся, подростки бросились врассыпную. «Наташка!» – с тревогой обожгла мысль. Фёдор торопливо поднялся, стараясь не обращать внимания на боль, скрутившую кишки в узел. Через силу выпрямившись и водрузив на переносицу очки, он увидел возле лазарета взбудораженно гомонящую толпу и сразу зашарил в поисках оружия, но руки обнаружили лишь пустоту. Фёдор растерянно осмотрелся вокруг, еще не веря, что ствол у него сперли. Да и нож тоже.
– Да пошли вы все! Сказано, нельзя! – донесся от лазарета насмерть перепуганный голос Кирпича. – Не пущу! Назад! Назад, я сказал!
Сплюнув кровью, Фёдор с колотящимся сердцем заспешил к лазарету, надеясь, что еще успеет предотвратить непоправимое. С ходу вклинился в толпу, раздвигая людей плечом. Собралось уже человек двадцать, ситуация из-за иступленных воплей Штопора, продолжавшего твердить про зомби, накалялась все сильнее. Много ли нужно, чтобы взбудоражить людей, когда они и так постоянно на взводе из-за Мертвого Перегона? Удача ему все-таки улыбнулась – продираясь на голос, Фёдор оказался как раз сзади Штопора, с воплями наседавшего на мальчишку:
– С дороги, шкет! С дороги, или пристрелю, как бешеную собаку!
– Сам проваливай! – бледный, как плотно, звонко орал в ответ Кирпич, похожий в этот момент скорее на взъерошенного воробья, вознамерившегося драться с уличным котом. Существенное отличие – у воробьев обычно в лапах нет автомата, а у юного следопыта автомат имелся. И хотя его руки заметно дрожали, ствол он не опускал, угрожающе наставив на охранника. – Без Учителя хрен пройдешь!
– Считаю до трех!
– Да хоть засчитайся, все равно не пропущу!
– Застрелю, сука! Раз!
– Хрен тебе!
– Пропусти, парень, – посоветовал Кирпичу кто-то из братков. – Видишь, не в себе человек, пусть посмотрит, что там в лазарете. Да и мы глянем, для порядка.
– И тебе хрен! – запальчиво бросил мальчишка непрошенному советчику.
– Два! – зашипел Штопор, и то ли забывшись, то ли для устрашения передернул затвор лишний раз – патрон, уже находившийся в стволе, выскочил и со звоном улетел куда-то под ноги.
– Три! – выдохнул Фёдор и, неумело замахнувшись, обрушил крепко сжатые кулаки на стриженный под ноль затылок охранника. Похоже, отчаяние придало ему сил – колени Штопора подломились, и он безвольным кулем рухнул ничком, с треском приложившись лбом о мрамор. Воспользовавшись моментом, пока никто не успел сообразить, что к чему, Фёдор вырвал из его рук автомат и отскочил спиной к двери. Теперь он и Кирпич стояли рядом, плечом к плечу, под прицелом нескольких стволов.
– Спасибо, дядь, – поблагодарил Кирпич, от испуга стуча зубами, но по-прежнему не опуская автомата и глядя на толпу с отчаяньем обреченного. – Долго же ты шел…
Фёдор не ответил, не сводя глаз с братков. Он так и не понял, почему Штопор ополчился на детей Сотникова, и что за бред он нес о каких-то зомби. И кто знает, что произойдет, если их пустить внутрь. Если девушка окажется в руках толпы, то ее тогда точно вырвать не получится.
Но…
Слишком много незнакомых физиономий, слишком много враждебно настроенных людей. Фёдор видел, что не найдет здесь поддержки. Не погорячился ли он с защитой, спровоцированный упертым поведением Кирпича? Чертов пацан… Если уж они благодаря Штопору ополчились на своего, то что уж тут говорить о нем, чужаке? Да еще и Штопора вырубил, что, понятное дело, симпатии к нему не прибавило. Весь его жизненный опыт вопил, что лучше уступить, дать им сделать то, ради чего они пришли. Пока не началась стрельба, все поправимо. Иначе его просто разорвут. Он ведь не воин, а просто челнок, подвиги – не его конек.
«У тебя есть жена, которая ждет на Бауманке, а скоро, глядишь, и свои детишки пойдут, – услужливо шепнула коварная мыслишка. – Вот за кого ты в ответе, а не за измененных. Пусть посмотрят на девчонку, чего страшного может с ней случиться? Посмотрят и успокоятся»…
Ну где же этот Учитель, когда он так нужен?!
– Кирпич, опусти, – чувствуя, как лицо взмокло от напряжения, Фёдор перехватил трофейный автомат левой рукой, а правую положил на ствол Кирпича, плавно отжимая его вниз.
– Ты чего творишь, дядь?!
– Делай, как говорю. Я знаю, что девчонка тебе понравилась, но сейчас ты только ухудшаешь ситуацию…
– Да пошел ты! Убери лапу, иначе я за себя не отвечаю!
Вот же упрямый черт!
Но словно услышав его молитвы, за спинами столпившихся братков послышался голос, приказавший расступиться, и вперед выдвинулся один из доверенных блатных Учителя – Фикса. Фёдор облегченно вздохнул, да и Кирпич просветлел лицом. Кротов хорошо запомнил этого человека еще по прошлому посещению Новокузнецкой, когда прибыл сюда с Каданцевым для заключения договора. Ненамного старше Фёдора, но уже поседевший и морщинистый мужик, тем не менее, был еще крепок и подвижен. Да и соображал быстро. При виде распростертого на полу охранника он нахмурил брови, но его предельно спокойный тон отрезвил многих:
– Оружие опустить. Всем опустить! Что за бардак тут развели?!
Задав несколько коротких вопросов и разобравшись в ситуации, Фикса приказал отправить одурело заворочавшегося на полу Штопора в кабинет к Учителю для допроса, и двое братков тут же его уволокли. А затем с хмурой усмешкой заставил Кирпича отойти от двери лазарета:
– Зомби, значит? Ну, давай посмотрим, кто там кого загрыз.
Но как только дверь распахнулась, усмешка на его губах замерла.
– А девчонка где? Олухи, кого вы тут защищали-то?
Фёдор непонимающе заглянул внутрь, едва не столкнувшись лбом с донельзя удивленным Кирпичом. Мальчишка открыл рот и вылупил глаза:
– Я же не отходил ни на минуту!
Тем не менее в помещении, слабо освещенном огоньком лампадки, находились лишь двое пациентов – незнакомец и Крендель. На пустующей кушетке лежала, поблескивая инструментами, распахнутая медицинская сумка, а девушки и след простыл. Фикса торопливо подошел к охраннику, который пялился в потолок подозрительно застывшим взглядом, и на несколько секунд приложил пальцы к его шее. Не нащупав пульс, обернулся и отрывисто бросил:
– Найти девчонку! Немедленно!
* * *
– А тебя сложно признать, Грешник.
Поляков заморгал, прищурился, пытаясь понять, где находится, и что с ним. Что на этот раз – снова бред или явь? Жесткий лежак подпирал занемевшую от неподвижности спину. Неяркий свет, сочившийся из-за изголовья, кислый запах давно нестиранного тряпья, воспаленной плоти… и слабая вонь карболки. Видимо, лазарет. Шевельнувшись, он почувствовал, что шею обхватывает плотная повязка. И не только шею – грудь, живот, правое плечо, все было перебинтовано. Раны ныли, зудящая боль вгрызалась в тело, но как-то вяло, словно уже сдалась на милость победителя и собиралась убраться, поджав хвост. Он лежал, голый по пояс, под серым засаленным одеялом, мелко дрожал от холода и пытался вспомнить, в какую переделку он попал, где именно ему так перепало. И не мог.
– Только здесь и рассмотрел твою рожу, в нормальном освещении, – ровно и неторопливо продолжал цедить голос. – Представляешь, зашел проведать старого приятеля, а он уже копыта откинул. Морлок ему шею порвал на посту, не повезло. Но все же не зря зашел, не зря. Да уж, сильно ты изменился. Обрюзг, поседел. Это верно, годы не красят. Если бы я только знал, что это именно ты… не позволил бы Оспе тащить такую падаль. А с другой стороны… может, это и хорошо. Хорошо, что ты здесь. И хорошо, что я тебя все-таки узнал. Лучше, как говорится, поздно, чем никогда.
Назойливый голос, разбудивший его, был незнаком. Но его обладатель утверждал обратное. Видимо, не отстанет. Поляков повернул голову, поморщившись от вони, источаемой продавленной подушкой. Похоже, этот лазарет видывал и лучшие дни. Помещение небольшое, всего на четыре койко-места, и напротив, на краю кушетки с облупленным кожзаменителем, на котором валялся труп в старой кожанке, сидел незнакомый парень лет тридцати. Одет неброско – под расстегнутой на груди потрепанной зимней курткой – вязаный свитер, хэбэшные штаны заправлены в кирзачи с наполовину обрезанными голенищами, вертикальным разрезом спереди и шнуровкой – кустарная попытка заменить нормальные «берцы».
Незнакомый?
Присмотревшись, Поляков почувствовал в груди холодок узнавания.
Нет, конечно, это не Виктор Хомутов. Тот зек подох семнадцать лет назад, этот же выглядит слишком молодо… А злобная усмешка, пожалуй, даже похуже, чем у его папаши – уродливый шрам, стянувший щеку от скулы до подбородка и искрививший линию губ, усиливал отталкивающее впечатление. Наверное, так же будет выглядеть лицо Храмового, когда заживет. Если заживет.
– Вижу, что и ты меня узнал, – парень многообещающе усмехнулся. – Так ведь?
– Почему…
Пересохшее горло едва выдавило единственное слово, Поляков поперхнулся и умолк.
– Почему ждал? – Молодой Хомут источал ненависть так же сильно, как воняло затасканное одеяло, укрывавшее Полякова. – Хотел, чтобы ты очнулся. Прикончить, когда ты без сознания, – сомнительное удовольствие. Хочу в твои глаза посмотреть, как ты в глаза бати смотрел. Когда убивал его. Знаю, знаю, что ты сейчас думаешь. Батя сам выбрал свою участь, да? Знаешь… я почти не осуждаю тебя за его смерть. Ты защищал свою семью, а он был законченным ублюдком, как и его братец. Не знаю, что я сам сделал бы на твоем месте. Проблема не в том, что ты его убил, а в том, КАК ты его убил. Да, это было давно. Я был малолетним придурком и мало еще что понимал в жизни. Но когда я нашел отца на том столе и увидел, что ты с ним сделал… Мне было всего тринадцать, Грешник. Кроме бати у меня никого не было, и ты у меня его отнял, причем изувечив так, что его невозможно было узнать. А потом мне пришлось сбежать на Новокузнецкую, потому что после твоей расправы над ним все это станционное быдло с Третьяковской взбесилось…
Так вот он где. Новокузнецкая. Как странно… Далековато от Автозаводской, куда он направлялся. Как же он здесь оказался? Совсем голова не варит… гудит как колокол, а память отшибло. Он ведь дошел… Дошел до Автозаводской, он видел вход в метро. Его что, вырубил и похитил этот молокосос, лишь бы притащить сюда для мести? Бред какой-то. И что-то неправильное в этом парне… Поляков почувствовал это сразу, как только очнулся – что с сыном Хомута что-то не так. Просто поначалу его отвлекала дезориентация, попытка разобраться, что происходит. А сейчас это ощущение крепло с каждой секундой. Ощущение, которому он не сразу подобрал пугающее даже его определение. Его тянуло подняться и утолить…
Нет, он сходит с ума. Какой еще голод? Он же не каннибал, он…
– Я в забавах бати участия не принимал. – Не спуская с Полякова сочащегося ненавистью взгляда, Хомут вытащил из кармана подозрительно знакомый нож, демонстративно осторожно чиркнул ногтем по острому лезвию. – Но родственные связи иногда вроде приговора. Станционные придурки вошли в раж праведного негодования и решили порвать заодно и меня. Ничего, я смылся. Всегда был шустрым. Рассказать, как я жил потом? По твоей паскудной роже вижу, что тебе это неинтересно. А все же послушай. Первые три года на новом месте я пережил чудом. Чужих ведь никто не любит, а я был чужаком, да еще подростком с темным прошлым. Слухи меня догнали, все знали, кто я такой, а проигравших никто не любит, Грешник. Ты не представляешь, сколько лет мне приходилось пресмыкаться перед более сильными, прежде чем я заслужил право на свое мнение. Сколько раз мне устраивали темную, сколько раз пытались забить насмерть за кражу вонючих объедков после чужой жрачки. За меня некому было заступиться, и мне пришлось научиться защищаться самому. И только сейчас, глядя на тебя, я понял, почему сумел выжить. Да, это действительно судьба, Грешник. Я выжил, чтобы у меня появилась возможность своими руками прикончить такого зверя, как ты. Ведь то, что ты сделал с батей, мог сделать только законченный психопат.
– Слишком много… слов.
– Ты прав, – деловито кивнул Хомут, прищурившись. – Хватит болтать.
Он хотел подняться, но почему-то лишь дернулся и остался на месте. Поляков отлично чувствовал все, что происходило сейчас в душе парня. В первую секунду невозможность пошевелиться его лишь озадачила, но когда не удалась и вторая попытка, он забеспокоился. Рванулся… Внутренне. Мышцы больше его не слушались. Тело Хомута уже подчинилось чужой воле – воле Полякова. Он задрожал от напряжения, силясь справиться с оцепенением. На лице выступил пот. А в глазах… Ненависть таяла, сдавалась под натиском ужаса. Он уже понял. Понял, что происходит, хотя и не мог поверить в этот кошмар до конца. Хомут захрипел, не в силах произнести хоть слово.
«Давай, не тяни время, – мысленно поторопил Поляков. – Ты ошибка природы, от которой нужно очистить мир. Сын, говоришь, за отца не отвечает? А я вот вижу, что червивое яблочко от гнилой яблони недалеко укатилось».
Рука с ножом ожила сама по себе, кончик лезвия коснулся шеи Хомута сразу под скулой. Локоть поднялся на уровне плеча, выставляя рукоять под нужным углом. Затем сталь медленно погрузилась в плоть – пока не рассекла позвоночный столб. Все эти долгие секунды Хомут, не отрываясь, смотрел на Полякова полными боли и мольбы глазами. По пальцам и запястью, пятная рукав куртки, побежали струйки свежей крови. Лицо парня исказилось предсмертной судорогой, и тут же обмякло. Его тело медленно завалилось на кушетку, рядом с мертвым приятелем.
Поляков откинул одеяло, опустил босые ноги на линолеум, встал, не чувствуя холода. Раны больше не зудели. Боль выключилась, словно по волшебству. Слабости как и не бывало, тело лучилось теплом, мышцы переполняла энергия. Разве что довольно сильно болела голова, но это уже мелочи. Он все сделал правильно.
Он бегло осмотрел помещение, шагнул к одежному шкафу, но своей одежды там не обнаружил. Искать бессмысленно, ее наверняка уже носит кто-то другой – это же Новокузнецкая, рай ворья. Вернулся к Хомуту, содрал с него куртку, стянул свитер. Да уж, не слишком дальновидный поступок, нужно было убивать без крови, а теперь все перемазано, особенно свитер. Ладно, все равно выбирать не приходится, не в одеяло же завернуться и ходить, как бомжара. Примерил. Куртка чуть тесновата в плечах, но терпимо. Кирзачи тоже пришлись впору. Отодвинув тело горе-мстителя, Поляков с усмешкой вытащил из-под него «Сайгу», закинул ее на плечо.
«Вот же недоумок. У тебя было все – момент неожиданности, оружие, мотив и решимость. Но тебе приспичило поговорить. Глупо».
Он наконец выдернул лезвие «Карателя» из шеи убитого и предусмотрительно отступил на шаг, чтобы не испачкаться. Против ожидания, кровь потекла из раны вяло. Грешник вытер лезвие о чужие штаны, мельком глянул на второго мертвеца на кушетке. Если быть точным, тот был первым, кого Поляков убил в бреду. Тот самый призрак, чей огонь он забрал, чтобы восстановить силы. А Хомут был вторым. Вторым «неправильным» человеком, жизнь которого оказалась ему подвластна. И такие «неправильные» люди на станции еще имелись – биение их сердец он чувствовал даже сквозь стены. Все это так удивительно ново… Но разбираться некогда, самоанализом и бесконечными переживаниями пусть занимаются слабаки, а он просто использует то, что обрел.
Теперь память вернулась полностью, и он знал, что ему делать дальше.
Главное, что Фиона еще жива! То, что он видел во сне, не было горячечным бредом. Он должен ее спасти, вытащить из логова Храмового, как когда-то вырвал жену из лап Хомута. Жаль, что Майи больше нет… Но дочь пока жива. Он не чувствовал горя – душу заморозила кристаллизованная ненависть, позволявшая рассудку оставаться бесстрастным, расчетливым, дееспособным, собрать волю в железный кулак. И желание вернуться в Убежище как можно скорее гнало его из лазарета прочь.
Возможно, горечь и боль утраты его еще настигнет, и заставит страдать снова.
Но не сейчас.
Сейчас пусть страдают другие.
Поляков пошарил в медицинской сумке, которая раскрытой лежала возле трупа на кушетке, взял первый попавшийся скальпель и воткнул в рану на шее Хомута. Затем согнул его руку в локте и положил пальцами на рукоять. Убедившись, что со стороны все выглядит как форменное самоубийство, распахнул дверь и вышел наружу, окунаясь в станционный гомон – пахнущий смертью и с оружием в руках.
* * *
В прокуренном воздухе дым плавал сизыми клубами, перебивая вонь сивухи из трехлитровой стеклянной банки, красовавшейся в центре большого круглого стола. Вокруг банки, словно свита возле королевы, стояли кастрюлька с перченой грибной похлебкой, уже ополовиненная большая салатница со шницелями, и воинственно торчали шампуры с шашлыком, воткнутые прямо в испачканную стекающим жиром столешницу. Самая заметная деталь колыхалась именно в банке – здоровенное сизое сердце с толстыми обрубками артерий.
Кресло Учителя располагалось за столом напротив входа – так от внимательного взгляда пахана не мог ускользнуть ни один посетитель, входящий в кабинет. Фёдора разместили по левую руку от него, а Фикса уселся справа. Поэтому челноку приходилось разглядывать блатного сквозь банку, отчего тот казался уродливым мутантом – с искаженными пропорциями тела и выпученными глазами.
Последний час, который пришлось провести в кабинете с этими двумя «хозяевами жизни», совершенно убитый случившимся Фёдор пытался понять, за что это все на него свалилось. И в отличие от пахана с подручным, не забывавших выпивать и закусывать, ему кусок в горло не лез.
К допросу людей из команды, побывавшей на Северной, Учитель подошел основательно. Фёдор не мог избавиться от подозрения, что спектакль разыграли исключительно для него, как для уполномоченного представителя Бауманки. Разведчиков допрашивали по одному, дотошно сверяя показания. Впрочем, произошедшее на Северной перепугало боевиков настолько, что никто и не думал врать. Выкладывали все без малейшего принуждения, признавались даже в том, что к нынешней разведке не относилось – во всех своих прошлых грешках, словно оказались не на допросе, а на исповеди. И каждый, когда дело касалось искателя, истово клялся, что морлоков больше интересовал именно он, а не братки. По их дружным заверениям, именно поэтому и удалось вырваться, истратив почти весь боезапас, но получив лишь несколько несерьезных ранений. Горелка вернулся с расцарапанной до крови башкой, Пистон – с прокушенной насквозь рукой, у Баклана из бедра зубы морлока вырвали клок мяса, а Мокрому так исполосовали зад когтями, что чел теперь мог или лежать на животе, или стоять, а присесть – ни-ни. Но прямую угрозу для здоровья эти раны не несли, разве что самолюбие бойца пострадало. Единственным, кто даже царапины не получил, был Штопор. Если, конечно, не считать разбитого о мраморный пол лба, но это случилось уже на Новокузнецкой.
Оружие, которое у Фёдора сперли на станции, нашли и вернули с извинениями. Сейчас ружье лежало в углу кабинета вместе с рюкзаком Димки, который пришлось забрать из лазарета, чтобы тот не исчез в чьих-то вороватых руках так же бесследно и таинственно, как девушка…
Фёдор в который раз пощупал языком все еще кровоточащие и шатающиеся передние зубы, едва не вышибленные прикладом Штопора, и невольно скривился. Как же погано-то на душе… С виду все благообразно, почет и уважение, но он же чувствует, что хозяева Новокузнецкой в непростом раздумье. По своей дурости они потеряли и пацана, и девчонку… и если девчонку не найдут, то и свидетель им не нужен. Так что сейчас эти двое прикидывают, что с ним делать. Могут отпустить, а могут всадить пулю в лоб и выбросить крысам в туннель. Старое доброе правило для таких случаев еще никто не отменял: нет человека – нет проблемы, и никому ничего объяснять не придется.
– Никто из нас не предполагал, что там столько морлоков, Федя. Я даже представить не мог, во что они превратились, и что ждет наших разведчиков, – в который уже раз покачал седоватой головой Фикса. – Удивительно, что они вообще успели выбраться.
«Представить не мог? – Фёдор горько усмехнулся и тут же болезненно сморщился – трещины на разбитых прикладом губах остро защипало. – Поэтому и понадобился искатель, что представить не мог? Вот же лицемерные уроды! Использовали парня вместо счастливого билета и бросили его там, спасая свои поганые шкуры. И даже для виду не позаботились организовать спасательную операцию».
– Да выпей ты наконец, полегчает. – Словно услышав его нелицеприятные мысли, Учитель уставился на челнока подозрительным взглядом из-под мохнатых бровей. Подавая пример, пахан раздавил бычок в переполненной мраморной пепельнице, сцапал здоровенной лапищей трехлитровую емкость, плеснул полстопки в мутный граненый стакан, заставив сердце вичухи звучно бултыхнуться внутри. И выпил сивуху как воду, не поморщившись. Вяло поковырял вилкой в тарелке с маринованными грибами, но отложил, так и не закусив. – Трезвенником заделался?
Насчет сердца в банке у Фёдора имелось свое мнение. По заверениям пахана, это сердце добыто сталкерами по случаю его дня рождения, и еще недавно билось в груди вичухи – грозной летучей твари с поверхности. Но челнок почти не сомневался, что орган «одолжила» обычная упитанная хрюшка из ближайшего свинарника с Ганзы или Полиса. На самой-то Новокузнецкой ничего не выращивалось, только потреблялось то, что создано трудом на других станциях. Ложь стоит дешево, а ради авторитета блатные на что только не пойдут, в том числе и на такую вот извращенную демонстрацию силы. Типа, охота на вичух – обычная забава.
– Язвенником, – буркнул Фёдор, уставившись в стол. Ему только это и оставалось – или смотреть в тарелку с давно остывшей похлебкой, стоявшую перед носом, или сквозь банку с сивухой, или глазеть на картины, развешанные по стенам кабинета – сплошь пейзажи с природой до Катаклизма, явно позаимствованные из какого-то музея. Встречаться глазами с Учителем или Фиксой ему не хотелось. Чувствовал, что может не сдержаться и высказать им в лицо, что на самом деле думает об их провалившейся «операции». Даже помыслить об этом было больно, не то что произнести вслух. С бессильной горечью и гневом он размышлял о том, как хрупка человеческая жизнь. Но бессмысленным криком делу не поможешь и пацана не вернешь. Да и нельзя повышать голос на хозяина Новокузнецкой. – Что я теперь скажу Сотникову-старшему? Прости, хотел как лучше, но детишек твоих благополучно угробил?
– С девчонкой еще не все ясно, – миролюбиво заверил Фикса. Темно-карие глаза у блатного всегда источали обманчивое добродушие, но Фёдор на его счет не обманывался – стелет он мягко, да спать, скорее всего, будет жестковато. – Я отправил дрезины и к Павелецкой, и к Театральной. Живой или мертвой – мы ее найдем. Да и обыск на станции еще не закончен, будь уверен, все переворошим, во все помещения и палатки заглянем, все ящики и лавки перевернем, все технические коридоры прошерстим. Надо будет – и на дне отхожих ям лопатами пошарим. Ну не могла она растаять как дым! Кирпич божится, что не отходил от двери ни на минуту, но выход из лазарета только один. Я из него лично все дерьмо выбью, пока не признается, что просто уснул на посту или вступил с девкой в сговор и помог ей спрятаться.
«Вот именно. Спрятаться. Девчонка умеет это делать лучше всего – исчезать, когда не хочет, чтобы кто-то ее видел. Но этим двоим… знать не обязательно. Не исключено, что она ждет подходящего момента, когда я останусь один. Как бы убраться с этой чертовой станции?»
Почувствовав, что против воли пытается вжать голову в плечи, словно и в самом деле в чем-то виноват, челнок разозлился и выпрямил спину. Он все-таки представитель Бауманки, а не абы кто. И хватит уже дрожать за свою шкуру, чему быть, того не миновать.
– На что ты на самом деле рассчитывал, посылая парня на Северную, Данила Иванович? Сколько правды в твоем заявлении о зачистке, которую ты собирался провести?
Учитель задумчиво шевельнул бровями, помолчал немного, подбирая подходящий ответ:
– Ну, ладно, начистоту, так начистоту. Все мы хорошо знаем, что собой представляют детишки Сотникова, и почему на них такой спрос. Неужто ты полагаешь, что наши шпионы работают хуже, чем ганзейские? Один факт, что он когда-то сумел преодолеть Мертвый Перегон и остался жив-здоров – многого стоит. Кого еще посылать на Северную, как не его? Понимаешь, Фёдор Павлович, Северная когда-то целиком была наша, но несколько войн с Южной и Китай-городом серьезно подорвали нашу боеспособность. Станцию пришлось оставить, чтобы сосредоточить свои силы на Новокузнецкой. Да еще этот проклятый перегон… Сейчас его именуют не иначе, как Мертвым, а года три назад он был вполне проходим, лишь иногда пропадали люди. Теперь же его невозможно преодолеть, а народ, напуганный близостью к этакой пакости, постепенно разбежался по другим станциям. Сейчас ситуация изменилась. Мне позарез нужна новая территория. Моя станция перенаселена, и люди продолжают приходить каждый день. Все эти карликовые государства, правящие ветками метро, многим не по вкусу. Что красные, что черные, что Ганза, что Рейх… один черт. Инакомыслящих, натерпевшихся от власть имущих, хватает везде. Люди в поисках лучшей жизни нередко приходят к нам, а мне их некуда разместить, нечем прокормить. Неудивительно, что это вызывает беспокойство у коренных жителей Новокузнецкой.
– Мне помнится, в лазарете ты пел по-иному, Данила Иванович. Что-то там про нехватку людей и излишек оружия. А теперь говоришь, что станция перенаселена.
– Ну, малость приврал, – ухмыльнулся Учитель, ничуть не смутившись. – На жалость давил, это бывает полезно. Людишек на самом деле хватает, но с жилой территорией и впрямь проблема. Тесно людишкам, как приходят, так и уходят, а хотелось бы удержать. Сумей мы зачистить от нечисти Северную, заблокировать сам Мертвый Перегон, глядишь, эта территория снова станет жилой, да и накал страстей поуляжется.
– Жить? – изумленно вырвалось у Фёдора. – Рядом с Мертвым Перегоном?!
– Сосуществуют же как-то ганзейцы на Марксистской, – напомнил Фикса. – Мне докладывали, что у них там просто стальные ворота, а электровоз, которые твои детишки у них сперли, когда сбежали от Панкратова, регулярно вывозил и сбрасывал трупы заключенных прямо в перегон. И ничего, возвращался обратно. Так что не так страшен черт…
– В общем, когда мы отбирали команду для твоего парня, мы и впрямь рассчитывали, что он вернется, – с сожалением добавил Учитель. – А возможные потери ожидали среди наших. Одно хорошо – слухи про затопление оказались полным враньем. Хоть это выяснили наверняка.
– Зато других забот прибавилось. Досадно, что Штопор сумел связать электровоз на путях с Мертвым Перегоном, – Фикса покачал головой, выпуская дым через ноздри. Его взгляд говорил о том, что он охотно оставил бы этого Штопора на Северной морлокам на закуску. – Теперь нам только его баек о зомби не хватало.
– Ничего, посидит в каталажке, утихомирится, – отмахнулся лопатообразной ладонью Учитель.
– Значит, вылазки на Северную больше не будет, Данила Иванович? – хмуро уточнил Фёдор.
– А смысл? – Фикса озадаченно вздернул левую бровь. – Будь парень хоть суперменом в красных подштанниках, столько морлоков ему никак не одолеть.
– Какие уж тут вылазки, – со скорбным видом вздохнул Учитель. – После того, что ребята там увидели, никто больше не сунется в это проклятое место. – Кожаная куртка заскрипела на широкой спине и плечах пахана, когда он снова потянулся к посудине с сивухой, а обтянутый шерстяным свитером выпуклый живот глубоко продавился о край стола. – Брось, Федя. Нельзя посылать еще кого-то. Ты ведь сам слышал, что парни рассказали – стрельбы было хоть отбавляй, все магазины опустошили, гранаты использовали. И не врут – мы оружие проверили, стволы еще теплые были, когда они вернулись, и гарь свежая. А до Новокузнецкой ни звука не донеслось. Словно в другой реальности происходило. Нет, нам такой чертовщины больше не надо. Так что твой парень погиб, придется смириться с этой мыслью. И погиб героически, спасая других. Хороший человечек был. Нам теперь хотя бы девчонку найти. И, кстати, этот найденыш в лазарете может пригодиться. Чую я, что не просто так он твоим подопечным понадобился.
«Еще бы. Любого измененного можно выгодно продать».
Эта мысль на миг пронизала Фёдора холодом. Проклятый фарс! А если его разыграли по всем статьям? Он ведь не видел, как Димка выходил за решетку на Северную. Слишком рассерженный, чтобы проводить, Фёдор развернулся и утопал к лазарету, не оглядываясь. Тупица! Скорее всего, именно тогда Димку и сцапали, и никакой разведки не было вовсе. Лишь хорошо организованное похищение. Поэтому и стрельбы было не слышно – потому что никто и не стрелял. А пока Фёдор валандался по станции в поисках чая, умыкнули и Наташку…
Фёдор встряхнул головой, гоня прочь отравляющие душу подозрения. Нет, слишком затейливо для спектакля. Если они так хотели заграбастать измененных, то ничто не помешало бы им убить какого-то челнока, чтобы действовать без помех. Не так уж сложно распустить слух, будто бауманцы ушли на поверхность еще до разведки, при горячей поддержке Учителя и выделенных им для сопровождения бойцов. А уж что случится на поверхности – не их вина.
Кротов нервно раскурил очередную сигарету из алюминиевого портсигара Фиксы, услужливо распахнутого на столе. От сигарет его уже тошнило, и нужно бы остановиться, но пить он тем более не хотел. Приходилось глушить горечь в душе горечью никотина, чтобы голова оставалась ясной. Пока он делает вид, что верит Учителю, он им не опасен. Сторонников у него здесь нет. Эта станция ему чужая. И Наташке тоже чужая. И где-то она сейчас его ждет, надеется на него. Пора отсюда уже выбираться. А найденыш, о котором вспомнил Учитель, – не его проблема. И девчонку тоже придется в этом убедить. Дикие… Пожалуй, единственная надежда – на них. Они сами по себе, и не участвуют в жизни станции. Если они еще здесь, то стоит попробовать с ними договориться о сопровождении до Бауманки. Альянс заплатит за услуги с лихвой. Сотникову-старшему стоит знать о том, что здесь произошло.
Аккуратно постучавшись, в дверь заглянул коренастый усатый коротышка, похожий в ватнике и кепке на уголовного вида колобка – Косарь, еще один приближенный Учителя. Фикса живо поднялся, сходил, минуту пошептался с ним, вернулся обратно.
– Задержали двух ганзейцев, – с усмешкой доложил блатной, усаживаясь на свое место. – Соленый и Каравай. Бывшие напарники Сотникова. Говорят, что здесь сами по себе, но почему-то я уверен, что явились вынюхивать насчет наших гостей.
«Напарники Димки, – подумал Фёдор. – Может, их тоже попробовать привлечь? Сейчас, чтобы уцелеть, не только помощь Ганзы пригодится, но и самого черта. Надо бы с ними перекинуться парой слов».
– Пусть пока посидят в отдельной камере, не до них сейчас, – отмахнулся пахан, снова потянувшись к банке с сивухой с явным намерением наполнить стакан, но затем убрал руку, видимо, решив, что пока хватит.
– Я так и распорядился, – кивнул Фикса.
– Как там дела с переходом?
– Мужики таскают материалы, работы предстоит немало. Заложим в несколько слоев – сварим еще две решетки, а между ними все забьем мешками с гравием и песком.
– Это вы о чем? – Фёдор непонимающе перевел взгляд с Учителя на Фиксу и обратно.
– Да о том, милок, что придется нам последовать примеру Южных, – с кривой улыбкой снисходительно пояснил блатной, сверкнув золотым зубом. – Этой станции нам больше не видать, так что больше не имеет смысла оставлять проход, представляющий для нас угрозу.
Фёдор почувствовал, что у него больше нет сил оставаться в этом прокуренном кабинете. Нужно срочно выйти, прогуляться по перрону, иначе сорвется и наговорит лишнего. Заодно сможет проверить, прав ли он в своих подозрениях, и так ли уж ограничена свобода его перемещений, как ему показалось. Может, все его подозрения не стоят и выеденного яйца, а случилось именно то, что случилось, и никто его здесь удерживать не собирается?
– Пойду отолью, – он резко поднялся, но не успел сделать и шага, как дверь снова распахнулась, и комната заполнилась людьми.
Фикса тут же оказался на ногах, с шумом отодвинув стул и выхватив из набедренной кобуры пистолет.
В первом из вошедших Фёдор с изумлением узнал незнакомца из лазарета. В последний раз, когда он его видел на кушетке, тот, израненный и бледный как смерть, лежал без сознания, даже не шевелился. Фёдор был уверен, что сталкер не выкарабкается, и все попытки Наташки хоть как-то облегчить его участь не помогут. А теперь этот тип твердо стоял на своих двоих, уже одетый, в кожанке местного пошива и с оружием в руках – гладкоствольной «Сайгой». Незнакомец оказался рослым, широкоплечим, короткие волосы взлохмачены, а осунувшееся, обросшее густой с проседью щетиной лицо было более чем живым для мертвеца, которым он казался всего час назад. Чужак не пытался угрожать Учителю и спокойно держал карабин в опущенной руке. И все же он вошел в кабинет вооруженным, нарушив устоявшийся запрет. А за его плечами маячили бородатые лица двух диких, тоже при оружии, что уже вообще ни в какие ворота не лезло.
– Как вас пропустила охрана? – потребовал объяснений Учитель не предвещавшим ничего хорошего тоном. В отличие от Фиксы, он и не подумал вскакивать, но вторжение ему понравилось не больше, чем помощнику, и его сузившиеся глаза говорили о подступающем гневе, который пахан готов обрушить на головы непрошенных визитеров.
Сталкер секунду помедлил, бесстрастно разглядывая присутствующих пронизывающим взглядом темных, почти черных глаз. Фёдор невольно поежился, чувствуя, как от этого взгляда по коже бегут мурашки. В них чудился замогильный холод и затаенная ярость человека, который явился взять свое. Явился как хозяин, а не как проситель.
Затем незнакомец невозмутимо шагнул к столу, и его потрескавшиеся губы раздвинулись в насмешливо-почтительной улыбке:
– Я тоже рад новому знакомству, Данила Иванович. Меня кличут Грешником, и люди за моей спиной могут это подтвердить. А пришел я сделать предложение, от которого ты не сможешь отказаться.
