Глава 10
Перерождение
Ему снились черные сны.
Не было ни осознания себя, ни мира вокруг.
Пустота и тьма, и он в этой тьме – в полном одиночестве. Он бродил вслепую, не понимая, что происходит и где он находится. Никаких ориентиров – ни звуков, ни образов, ни движения… Он не чувствовал ничего – ни холода, ни жара, ни биения сердца. Призрак бывшей личности, поглощенный тьмой. Душа, заблудившаяся посреди реки Забвения, между миром Живых и Мертвых – наверное, нерадивый Перевозчик напился вдрызг и все-таки опрокинул Лодку.
Но в какой-то момент наметилось внешнее движение, а пустота вокруг оказалась не такой уж пугающе бесконечной. Глаза словно наконец привыкли к этой тьме, и он что-то начал видеть, хотя еще долго не осознавал, что именно. Тени. Мир мертвых оказался населен – по нему бродили тени, такие же, как он. Бесцельно, хаотично, бесконечно. Мельчайшие частицы броуновского движения, абсолютно похожие друг на друга сгустки серого ничто. Они попадались ему навстречу, бесследно исчезая в бесконечной перспективе, обгоняли его и пересекали путь, ведущий в никуда. Что они здесь искали? То же, что и он? Но что ему требовалось найти, чтобы прекратить это путешествие без конца и начала?
Цель.
Ему нужна какая-то цель.
Он должен что-то сделать. Что-то очень важное. Настолько важное, что даже здесь, в вечной тьме, он все-таки об этом вспомнил.
Мысль показалась верной.
А тени – не такими уж безликими.
Кажется, он даже начал узнавать некоторых из тех, кого рука судьбы на краткий миг вырывала из хаоса, чтобы тут же отбросить обратно в забвение. Смутные воспоминания о прежней жизни, поначалу робкие и отрывочные, постепенно обретали плоть, и мир начал изменяться, оживать. Тьма расступилась, растопленная сумерками, мелькнули пока еще робкие краски. Тени замедлились и обрели лица, возраст, личную историю. Мужчины и женщины, дети и старики. Не все из них теперь продолжали путь – некоторые, в таком же смятении, как и он, оглядывались, тщетно пытаясь найти что-то знакомое в незнакомом.
В какой-то момент появился источник света.
Далекий огонек быстро приблизился, вырос, превратился в яркий сгусток пламени в форме человеческого силуэта, неумолимо надвигающийся на…
Вспышка дикого страха заставила его вспомнить свое имя.
Сергей Поляков попытался отпрянуть в сторону, но ничего не вышло: чтобы оттолкнуться, нужна точка опоры, которой у него по-прежнему не имелось. А огненный силуэт уже очутился рядом, приблизился вплотную, протянул руку и коснулся его груди. Сердце Полякова вдруг забилось – и он только сейчас понял, что все это время оно молчало. Шум крови, бегущей по артериям, оглушил ревом Ниагарского водопада. Опустив взгляд, он увидел, как на груди в месте прикосновения разгорается такой же всепоглощающий огонь, как у того существа, которое его коснулось, как пламя рвется по его телу, распространяясь по кровеносным сосудам, охватывает руки и ноги, вспыхивает внутри черепа, выжигая глазницы…
Боль. Он вспомнил, что это такое.
Но он горел и не чувствовал ничего, кроме… кроме жуткого голода. Неожиданно он осознал, что огненного человека больше нет рядом, а сам он уже давно быстро движется сквозь сумеречный мир, напролом, исступленно выискивая то, чего жаждала его плоть, но еще не понимая, что именно это будет. Призраки, не успевая уклониться с его пути, с беззвучным криком вспыхивали и исчезали, сгорая дотла и рассыпаясь неощутимым прахом.
Не то. Все не то.
Он наконец увидел искомое. Тень была не такой, как остальные. В груди призрака – пожилого мужчины, робко билось сотканное из пламени сердце, не сжигая все его существо, как это случилось с самим Поляковым. Он протянул руку и обхватил огненными пальцами чужое сердце. Но вместо того, чтобы зажечь в нем огонь жизни, вырвал его из груди жертвы, втянул в себя, впитал, восстанавливая собственные силы.
Вот теперь боль, которой он ожидал, наконец пришла.
И память начала оживать, разматываясь рваной нитью из его прошлого.
* * *
…Почувствовав неладное, пожилой мужчина попытался перейти на другую сторону улицы, такую же темную, как и та, по которой он шел. Свора отреагировала живо, рассыпалась, заступая дорогу. Свора молодых, крепких и дерзких от безнаказанности подростков. Окружили, отрезая путь к отступлению, пьяно посмеиваясь и отпуская остроумные, как им казалось, оскорбления по поводу внешности и национальности жертвы. В руках – всего лишь пивные бутылки. Но и они могут быть оружием при умелом подходе. Мужчина это понимал и нервно оглянулся, оценивая ситуацию. С одной стороны виднелись отсветы из зашторенного окна частного дома, с другой – слепо горели равнодушные глазницы многоквартирного здания. И ни одного прохожего, способного вмешаться в драку. Впрочем, таких прохожих давно уже нет, повывелись.
Полякова абсолютно не интересовало, что именно этот нерусь делает ночью на улицах его родной Москвы. Наверное, спешит на работу или, наоборот, возвращается в грязную нору, где его дожидается жена-обезьяна и куча сопливых слабоумных детишек. Да какая, нахрен, разница? Сергея интересовал лишь адреналин, животное ощущение силы и удали, бурлившее в крови после бара, где он и знакомые ребята отлично провели время. И перед тем как начать расходиться по домам, вернуться к скучным серым будням и миру, где их все еще не считали взрослыми, не признавали их силу, хотелось что-нибудь сделать – засейвить ночь в памяти.
Поняв, что его не выпустят, а помощи со стороны ждать бессмысленно, мужчина вежливо предложил разойтись по-хорошему. Нерусский акцент был едва заметен, видимо, «гость столицы» уже много лет жил в Москве, но сама его попытка заговорить и предательски дрогнувший голос лишь послужили сигналом к атаке.
Свора была натренированной.
Один взмахнул рукой перед лицом жертвы, отвлекая внимание, другой тут же врезал ногой под колено сзади. Когда мужчина упал, тут же набросились остальные, азартно вбивая носки кроссовок в скорчившееся тело. Били со всей дури, не экономя силы. Слышалось лишь сосредоточенное сопение и сдавленные крики, заглушаемые жесткими ударами.
Совершенно неожиданно мужчина вскочил и попытался прорваться сквозь кольцо подростков. Отчаяние и страх на короткое мгновение придали ему сил. Не раздумывая ни мгновенья, Поляков атаковал. Короткий резкий замах, удар по затылку, хруст. Удивленный взгляд на совершенно целую бутылку в руке. И обмякший человек на асфальте с проломленным, окровавленным черепом…
Вой сирены, полицеский «УАЗик», вылетающий на перекресток, – кто-то из жильцов многоэтажки все же позвонил ментам.
Свора бросилась врассыпную…
…Отяжелевший рюкзак приятно оттягивал натруженную спину, правая рука небрежно сжимала охотничье ружье. Несмотря на усталость, по обветренным губам Полякова блуждала довольная улыбка. По скрипучим ступенькам эскалатора он спускался на станцию, где проживал с семьей. Неизвестно, насколько хватит продуктов из того магазинчика, в котором он с двумя приятелями помародерствовал, но вполне возможно, что в ближайшие несколько дней ему не придется рисковать жизнью на поверхности.
Поход вышел удачным, хотя и опасным.
…Одичавшая стая изуродованных радиацией собак возникла у них за спиной внезапно, когда сталкеры двигались по коридору между двух полуразрушенных зданий, внимательно поглядывая по сторонам. Поляков обернулся первым, не столько услышав мягкий шорох крадущейся поступи многочисленных лап, сколько получив сигнал об опасности каким-то шестым чувством. Обернулся и на долгое мгновенье остолбенел от увиденной картины.
Стая замерла, в свою очередь изучая людей.
Тварей было не меньше сорока, и до них – всего полтора десятка метров. Звери стояли неподвижно и молча, не издавая ни звука, и чего-то ждали, сбив в тесную кучу истощенные тела, прижавшись плечом к плечу. Клочьями вылезающая шерсть, кровоточащие проплешины и язвы, выпирающие сквозь кожу ребра. И безумный от голода взгляд. С клыков капала мутная слюна, пенясь при соприкосновении с покрывающей асфальт грязной коркой мусора и земли. И у Полякова в тот момент, когда волосы на макушке под противогазом вставали дыбом, мелькнула безумная мысль, что он очутился прямо в одном из тех дебильных киношных зомбятников, где умершие воскресают лишь для одного – чтобы рвать плоть живых. И что это совсем не так смешно, как в кино, где по экрану бегают ожившие по воле режиссера и обработанные компьютерной графикой нежизнеспособные создания, а ты сидишь в уютной полутьме с ведерком попкорна в руке и ржешь над непроходимым тупизмом главных героев, вечно вляпывающихся в совершенно дурацкие ситуации по собственной вине.
Нет, это совсем не смешно. Это страшно до обморочной одури.
И если бы не трехэтажка через дорогу, с ржавой пожарной лестницей, куда сталкеры после безумной пробежки заскочили все втроем, едва не забравшись друг по другу, эти зомби разорвали бы их на куски.
Как в тех самых дешевых триллерах…
– Давай, Поляк, – обронил один из спутников, прощаясь с Сергеем.
Второй, с бледным от усталости лицом, просто похлопал приятеля по плечу, и оба ушли. Они не видели, что с ним творится. У них и своих проблем хватало, их семьи тоже ждали своих отцов и мужей. Добытчиков.
Поляков тихо выругался и тоже двинулся через всю платформу. Туда, где в одном из служебных помещений, разгороженных жильцами на крохотные комнатушки, находились его жена и шестилетняя дочь. Он раздобыл провизию и вернулся живым. В который чертов раз. И если понадобится, сделает это снова и снова, и никакие собаки или иные твари, слухи о появлении которых все больше распространялись по станциям, его не остановят. Дорогие ему люди нуждались в нем, в его защите и помощи. И это было главным, что помогало ему сейчас выживать самому. Без них он пропадет. Утонет в бездонном омуте своей темной стороны, там, где всегда копилась безрассудная ярость и жажда убийства, сдерживаемые лишь хрупкой оболочкой цивилизации…
Цивилизации, которая давно сгинула.
Он поправил рюкзак на плече, ускоряя шаг и рассеянно оглядывая царящий вокруг привычный бедлам, через силу вдыхая спертый воздух, густо пропитанный вонью от мусорных куч, немытых тел и гниющих пищевых отбросов. На поверхности даже через фильтры противогаза воздух в сотню раз лучше, чем здесь. Гул голосов висел неразборчивым гомоном, людей на станции обитало слишком много, несколько сотен. И всем приходилось как-то существовать друг с другом, тесниться, решая мелкие и крупные ежедневные проблемы. Люди устраивались как могли, не на всех хватило служебных помещений станции, не всем достало силы и решимости отстоять местечко получше. Платформа была забита пестрыми жилищами, сооруженными из картона и фанеры, кое-где торчали туристические палатки, и их обладатели уже считались счастливчиками. Каждые несколько шагов дымили обложенные кирпичами костры или кустарно выложенные печурки, на которых постоянно что-нибудь да готовилось. Булькало серое варево в котелках и кастрюльках, распространяя далеко не всегда аппетитные запахи. Ели что придется. Что удавалось найти, достать, добыть. Или урвать у более слабого.
К последнему способу добычи Поляков всегда относился с глубочайшим презрением. Равно и к тем, кто его практиковал…
Проходя мимо очередного костра, вокруг которого расположилась семья из пяти человек – двое взрослых и трое детей, Поляков почувствовал нечто странное. Взрослые, заметив его, вдруг оборвали неспешный разговор, спрятали взгляд, словно чувствуя некую вину. А дети, двое чумазых мальчишек лет семи и девочка чуть постарше, наоборот, уставились на него одновременно с испугом и нездоровым любопытством.
Сергей насторожился, замедлил шаг, осматриваясь внимательнее.
Не только эта семья пыталась делать вид, что ничего не происходит, теперь он видел, что за ним наблюдают со всех сторон, кто украдкой и сочувственно, а кто и нагло, не скрывая усмешки.
Что-то определенно случилось в его отсутствие.
Стиснув приклад ружья, Поляков снова заспешил. Преодолевая последние метры почти бегом, ворвался в свое жилище. И ошеломленно замер посреди разгромленной комнаты. Все вещи разбросаны где попало, раскладушка перевернута и отброшена в угол, стол разбит. Под ноги попался помятый чайник, с жалобным звоном отскочил от носка ботинка.
Ни жены, ни дочери.
Лишь пятна крови на полу.
Хомут все-таки это сделал. Эта тварь давно положила глаз на его жену – все еще красивую женщину, даже сейчас, после трех лет жизни в этой проклятой подземной норе, в жутких бытовых условиях, без всякого ухода за собой. Сергей не принимал его угроз всерьез. Ему было плевать, что происходит на станции, пока его жена и дочь под его защитой. Плевать на всех остальных и их трусливые проблемы. Его боялись трогать, ведь он уже не раз доказывал свое право на независимость на этой станции, доказывал кровью. Разных группировок, вокруг которых народ хоть как-то пытался организоваться для совместного житья, на станции развелось немало. Одной из самых блатных компашек верховодил Хомут – Виктор Хомутов, бывший зек, отсидевший за грабеж пятерку и выпущенный из тюрьмы за примерное поведение года за три до Катаклизма.
«Кровь… Крови ведь немного, они еще живы. Наверняка живы. Спокойно, Серёга, только спокойно. Нужно обдумать, что делать дальше, прямо сейчас. Паника нам ни к чему. Нам нужна не паника, а план».
Он сбросил рюкзак на пол, стянул и, не глядя, отшвырнул теплую крутку, энергичными движениями размял плечи и шею. Сейчас ему понадобится вся ловкость и быстрота, на которую он способен, и даже сверх того. Усталости как не бывало. Лишь ледяная ярость. И абсолютная уверенность, что он сейчас будет убивать.
Он взял только нож, ведь такое оружие легко спрятать, а с огнестрелом его и близко не подпустят. Ружье просто поставил в угол. Даже сейчас никто не посмеет прикарманить его оружие, пока он жив.
Поляков уже собирался выскочить из жилища, когда слух уловил едва слышный всхлип.
Он в два шага оказался у скомканной раскладушки, накрывавшей угол, и осторожно отодвинул ее в сторону. Сжавшись в комочек, на него каким-то совершенно диким взглядом уставилась шестилетняя дочурка, явно не узнавая отца. Фиона. По чумазому исцарапанному лицу малышки текли слезы, оставляя светлые дорожки на давно не мытой коже. Старый джинсовый комбинезончик в пыли и грязных пятнах. А в крепко сжатом кулачке – стальная вилка с зубцами, измазанными в красном. Жива. Жива! Он хотел сказать дочке что-то успокаивающее, но слова застряли в горле, и Поляков судорожно вздохнул, стараясь успокоиться. Он не должен к ней прикасаться. Не сейчас. Она в безопасности. Ему нужно идти за женой.
Он снова схватил измочаленную раскладушку, прикрыл девочку от чужих взглядов.
И ровным шагом вышел из жилища.
Его никто не тронул, пока он шел обратно через всю платформу к служебным помещениям, где обитала ватага Хомута. Никто не заступил ему дорогу, но никто и не присоединился. Твари. Безмозглые скоты. Как вы такое могли допустить?! Ради вас же на поверхности рисковал жизнью, чтобы не сдохли от голода, а вы не способны даже уберечь от подонков его семью! Чувствуют. Чувствуют его ярость, хотя лицо окаменело от спокойствия. Вон как поспешно расходятся в стороны, образуя широкий пустой коридор. Язык не поворачивается назвать этих бесхребетных уродов людьми. В жопу засуньте свое бесполезное сочувствие и ублюдочные насмешки.
Перед дверью берлоги – двое мордоворотов. Добротное обмундирование, добытое такими, как Поляков, на поверхности, с разграбленных складов в магазинах. У одного «калашников», у второго на поясе «ТТ» в кобуре. Конечно же, они его ждали – вон как переглянулись. Наглые, самодовольные. Чувствуют за собой силу. И все же боятся – Поляков хорошо умел ощущать чужой страх. Не исключено, что оба тоже участвовали в похищении.
Поляков приблизился к ним все тем же неспешным шагом, чтобы не накинулись раньше времени, обдумывая, что сказать. Но говорить не пришлось.
– Долго ходишь, Поляк, – презрительно осклабился один из боевиков. – Хомут тебя заждался. Веселье в самом разгаре.
Подтверждая слова охранника, из-за двери донесся надрывный, приглушенный крик Майи.
Поляков даже не дернулся, хотя казалось, что его нервы в этом момент горят огнем. Спокойно. Спокойно. Не стоит показывать этим ублюдкам свои истинные чувства. Лучше пускай полагают, что он сломлен случившимся. Тем сильнее он сможет их удивить.
– Давай-ка, руки подними, проверим, и топай к Хозяину. Разговор у него к тебе есть.
Тот, что с «калашом», остался на стреме, второй шагнул к Сергею, собираясь обыскать.
Довернув кисть, сталкер заставил спрятанный в рукаве нож скользнуть рукоятью в ладонь. Затем послушно поднял руки, подпуская врага поближе. Охранник даже не успел ничего понять, когда тыльник рукояти резким ударом проломил ему висок. Тот еще не начал падать, а Сергей мгновенно переместился ко второму, подбил его ногой под колено и насадил печенью на лезвие ножа, не забыв при этом свободной рукой запрокинуть голову врага назад, чтобы не допустить крика. Несколько секунд судорожного хрипа, затем и этот охранник обмяк. Сзади послышался встревоженный ропот зевак, наблюдавших за схваткой с платформы. Плевать. Эти люди его больше не интересовали. Он «помог» боевику без шума улечься на пол, автомат оставил на трупе, нож быстро вытер об одежду и снова спрятал в рукав. Главное, что все вышло по-тихому, и никто из зрителей не вздумал вопить, чтобы предупредить Хомута.
Услышав звуки какой-то возни за спиной, все же коротко обернулся. Оказывается, охранники перед дверью были не одни, люди Хомута следили за ним и с платформы. Но их уже скрутило множество рук, заткнув рты. Даже какого-то пацана схватили, вроде был у Хомута сынок, наверное, его. В толпе мелькнуло знакомое лицо – он узнал одного из сталкеров, который ходил с ним сегодня на поверхность. Фикса. За тыл можно не беспокоиться. Ждать дальше Поляков больше не мог.
Он аккуратно распахнул дверь, вошел в жилище и остановился в двух шагах от порога. Поляков догадывался, что может там увидеть, и не тешил себя иллюзиями. Заранее дал себе слово, что выдержит. Не сорвется. Закончит начатое. Обнаженное тело Майи, распятое на койке, привязанное за руки и за ноги к стойкам, больно резануло по глазам. Сорванная одежда комком валялась на полу рядом. Веки женщины прикрыты, грудь подымалась едва заметно – дышит, жива. Кровь тонкими струйками стекала с разбитого лба, по одеялу под пышной копной растрепанных волос расплывалось красное пятно. Других повреждений на ее теле Поляков не заметил, багровые кровоподтеки на запястьях, животе и лодыжках не в счет. Может, это и хорошо, что она в отключке. Не надо ей смотреть на то, что сейчас произойдет. Хватит с нее и того, что уже случилось.
Он с трудом оторвал взгляд от Майи, оценивая обстановку и выигрывая время.
Пусть думают, что он раздавлен горем, и уже не оправится. Пусть думают, что теперь из него можно веревки вить ради шанса вернуть жену. Жаль, гордость и честь уже не вернуть, даже если раздавить этих тварей. Но попытаться можно.
Нелюдей в комнате трое. Поправка – всего трое.
При появлении Полякова Хомут – невысокий, жилистый мужик с костистым лицом, в заношенных свитере и джинсах, лениво обернулся от койки с жертвой. Вздрогнул, узнав. Правая рука инстинктивно дернулась к оружию, но наткнулась на пустую кобуру на поясе. Хомут с досадой глянул на «Макаров», лежавший на столе среди пустых бутылок и объедков. Хотел было рявкнуть на охрану, пропустившую гостя без предупреждения, но передумал. Решил не дергаться, не терять авторитета. Да и чего волноваться, ведь гость без оружия, в отличие от подельников. Его брат, Окурок, – такой же невзрачный, но более осторожный, сидел за столом, не спуская с гостя настороженного взгляда. «Бизон» в его в руках уставился зрачком ствола Полякову в грудь, отслеживая малейшие движения. И Пахарь – широкоплечий, дородный, длинноволосый детина лет сорока, с лицом и замашками деревенского дурня, даже в тепле не снимавший засаленного тулупа, от которого разило, как от навозной кучи. Пахарь сидел на стуле рядом с койкой, в одной лапище сжимая рукоятку любимого тесака, а по ладони другой звучно похлопывая широким лезвием. Под левым глазом – кровоточащая ссадина. Единственный, кто не пытался спрятать за бравадой тревогу. Идиот просто не знал, что такое страх, и глазел на сталкера с каким-то детским любопытством, незамутненным «взрослыми» проблемами.
– Я ведь тебя предупреждал, Поляк, – нарушив звенящую тишину, возникшую с приходом Полякова, небрежно заговорил Хомут, всем своим видом старательно демонстрируя, что абсолютно владеет ситуацией. Только получалось плоховато. При виде каменного лица гостя у Хомута предательски задергалось левое веко, выдавая волнение. – Предупреждал, чтобы отдал ее по-хорошему. Не можешь ты за ней нормально присмотреть. А я могу. Я за всеми могу присмотреть, я ведь всегда остаюсь здесь, в отличие от тебя. И дочку свою воспитай как следует: сколько ей, пять, шесть? А уже на взрослых бросается, словно дикий звереныш. Пахаря вон в лицо пырнула, чуть глаза не лишился. – Перехватив взгляд сталкера, снова смотревшего на Майю, усмехнулся и снизошел до объяснения: – Архаровец мой приложил, не рассчитал немного. Счастья своего не оценила. Ничего, оклемается, женщина здоровая, крепкая. А это хорошо, что зла не держишь, Поляк. Оказывается, ты мужик с понятием, а? Значит, договоримся, что с тобой делать дальше. Ладно, что там с походом, принес чего пожрать? И бухло уже закончилось, хорошо бы…
Поляков не стал ожидать, когда у Хомута закончится словесный понос.
Сергей не запомнил, как именно все случилось. Он действовал в каком-то безумном угаре. Безумном, но предельно расчетливом. Словно наконец распрямилась до предела сжатая пружина, вырвавшись на свободу. И когда все закончилось, Поляков обнаружил, что снова стоит посреди залитой кровью комнаты, сжимая тесак Пахаря в побелевших, ободранных на костяшках пальцах. Из-под стола, среди битого стекла, торчали ноги Окурка, рядом лежал автомат, не сумевший сохранить жизнь владельцу. Пахарь валялся рядом с койкой с раскроенным лицом, его длинные патлы плавали в луже крови, а глаза по-прежнему наивно таращились на палача, угасая. Хомут дергался в агонии на столе. С отсеченными по локоть руками и разорванным ртом, который распирала вбитая в глотку бутылка.
Действуя, словно лишенный чувств робот, Поляков подошел к койке, рассек веревки, завернул Майю в одеяло, подхватил на руки и вышел. Все заняло не больше минуты.
Снаружи уже собралась приличная толпа, при его появлении гомон стих, сменившись потрясенной тишиной.
Вперед вытолкнули отца Константина – пожилого священника в обтрепанной рясе, с непокрытой лохматой головой, с неряшливой, запущенной без ухода бородой до пояса. Взгляд священника упал на руки Полякова, с которых еще капала кровь, и пастырь побелел как мел.
– Ты… ты согрешил, сын мой… но Бог простит, ты в отчаянии и нуждаешься в утешении, ты…
– Не нуждаюсь, – оборвал его Поляков, впервые заговорив с того момента, как спустился в метро после похода, и не узнал своего голоса – настолько тот показался ему чужим. – Я грешник, пастырь. Прочь с дороги!
Так же поспешно, как и вытолкнули, священника втащили обратно в толпу. А Поляков пошел к себе, по широкому проходу, который образовался перед ним как по мановению волшебной палочки, не обращая внимания на торопливо расступающихся людей. И среди общего ропота вслед шелестело бесконечно повторяющееся, как выжженное клеймо, слово: «грешник… грешник… грешник…»
…Жарко.
Сергей поправил намордник панорамной маски, неприятно липший к лицу. В который уже раз бросил внимательный взгляд на проволочную сетку, укрывавшую двор и защищавшую от летающих тварей. Небо чистое – инфразвуковые «пугачи», надежно разогнавшие всю живность в округе, выключены всего полчаса назад, перед тем как начать приготовления к казни. Натянутая поверх обычной одежды «химза» ощущалась сейчас, как душный термос, но пока терпимо, ведь он на поверхности всего несколько минут. Радиация хоть уже и не та, что пять – десять лет назад, но все же приходится предохраняться, особенно летом, когда горячий ветер выметает радиоактивную пыль из укромных уголков в ближайших развалинах и разносит заразу по улицам.
Сзади Полякова, под широким стальным навесом – укрытие от убийственных солнечных лучей, толпилось человек двадцать, все тоже в противогазах и резине. Большая часть «зрителей» – представители семей, остальные – одиночки, свободные от дежурств и хозяйственных работ. Все – мужчины, женщин и так мало, делать им тут нечего. Несмотря на опасность и связанные с ней сложности, показательную казнь было решено провести днем. Для наглядности. Чтобы шкурой своей почувствовали, каково это – на поверхности, а то многие уже забывать стали. Поляков прямо спиной чувствовал глухое недовольство людей, перерастающее в жгучую ненависть. Чувствовал их взгляды, сверлящие ему затылок, и мурашки, бегущие по позвоночнику. Он прекрасно осознавал, что любой из этих двадцати, дай им волю, порвет его голыми руками, но давно и прочно укоренившийся в подкорке страх не позволял им решиться на нападение даже сейчас, когда Поляков один, а их два десятка.
Рабы Храмового.
Умело запуганные его верным помощником и палачом.
К слову говоря, Храмового и ждали. Хозяин Убежища не торопился наружу, хотел, чтобы люди как следует понервничали, прониклись моментом. А пока его нет, этим двадцати есть на что посмотреть.
К столбам металлического каркаса, поддерживающего проволочную сетку над головой, прикручены двое обнаженных по пояс мужчин. Проволока оплетала их ноги, впивалась в заломленные руки, связанные за спинами, до крови продавливала шею под подбородком, не позволяя даже шевелиться. После жестоких побоев их тела пестрели багровыми гематомами – словно разукрашенные чумными метками, распухшие лица, в ссадинах и кровоподтеках, – почти неузнаваемые. Они едва дышали.
Поляков сдержанно усмехнулся. Были бы умнее – давно бы уже покончили с собственными мучениями. Стоило любому хоть немного ослабить колени, сдаться, и проволока гарантированно стянет шею, раздавит горло, удушит. Но они все еще на что-то надеялись. Зря. Храмовой никогда не изменял решения.
Наконец дверь Убежища распахнулась, выпуская Хозяина. Тот вышел без «химзы» – задерживаться надолго он здесь не собирался. И сухо заговорил:
– Речей не будет. Вы знаете, что эти двое хотели предать наш образ жизни, поставить под угрозу существование Убежища. Грешник, приступай.
Поляков вскинул карабин, чувствуя, как вызванное ожиданием недовольство стремительно улетучивается в предвкушении того, что сейчас произойдет. Ему нравились такие моменты. Нравилось чувствовать, как он отнимает чужую жизнь. Это бодрило…
* * *
Темнота переливалась перед лицом багровыми пятнами.
В тяжелой полудреме он чувствовал под собой мягкую койку и не торопился открывать глаза, в нарастающей тревоге прислушиваясь к внутренним ощущениям. Что-то не так. Что-то очень не так. Он не узнавал собственного тела. Много лет назад, еще ребенком, он перенес тяжелую форму гриппа, и хорошо помнил, какую одуряющую слабость тогда испытывал во время болезни. И сейчас он будто снова вернулся в детство – тело казалось маленьким, беспомощным и бесконечно жалким. Ломота и жар растекались по хилым мышцам удушливой слабостью, суставы болезненно ныли. Когда же это он успел подхватить заразу, да так, что не помнит об этом? И сколько он уже так валяется без дела?
А еще эти воспоминания, ввергшие в смятение его ум и душу.
Такие яркие и правдоподобные…
До слуха донеслись приглушенные голоса, в которых почудилось что-то очень знакомое. Поляков невольно прислушался, отвлекаясь от горьких мыслей. Нет, так ничего не расслышать. Что-то бубнят, но что именно… Пока лишь он смог понять, что говоривших – двое. И судя по всему, они где-то в соседней комнате, а дверь плотно прикрыта, поэтому так плохо слышно.
Нужно выяснить наконец, что происходит.
Он приподнял свинцовые веки, повернул голову на влажной подушке, силясь разглядеть обстановку. Не вышло. По-прежнему темно. Черт, в комнате просто выключен свет. Да и очертания предметов, которые с трудом угадывались в темноте, казались какими-то неправильными, что ли. Сергей непослушными руками откинул провонявшую потом простыню, заставил себя сесть. Если он так похудел, что не чувствует собственного веса, то сколько уже болеет? И волосы. Сколько нужно времени, чтобы они так отросли? Волосы липли к шее, щекотали плечи. Какое-то безумие. Нужно немедленно все выяснить, понять, что случилось.
Из-под двери в другом конце комнаты сочилась полоска света.
Он встал, по-прежнему чувствуя какую-то пугающую легкость, словно тело и в самом деле было чужим. И чуть не упал при первом шаге – запнулся, словно его рост вдруг уменьшился, и привычный центр тяжести сместился вниз. Вяло отодвинул какую-то ширму, наполовину прикрывавшую койку. Кое-как добрел до двери, ступая босыми ногами по мягкому. Ковер, что ли? Прямо хоромы… В его жилище не было ковра. Дыхание с хрипом вырывалось из горла, в висках стучало так, что заглушало голоса из соседней комнаты.
Нащупал сбоку выключатель.
Свет ударил по зрачкам, заставил крепко зажмуриться.
А когда Сергей снова поднял веки, то уставился на оказавшееся прямо перед лицом отражение в большом зеркале, висевшем на стене. И долгую минуту разглядывал то, что увидел, не веря собственным глазам. С той стороны стеклянной реальности на него потрясенно смотрел худой, болезненного вида восьмилетний мальчишка. Бледное лицо усеивали бисеринки пота, длинные русые волосы взлохмачены и спутаны. Мятая пижама висит на худом тельце, как на вешалке.
– Нет, – вырвалось у Полякова, и отражение синхронно шевельнуло сухими потрескавшимися губами.
И тогда он рассмеялся. Тоненько, хрипло.
Тело и в самом деле чужое.
А ему просто снился очередной кошмар. Чтобы окончательно в этом убедиться, он медленно оглянулся, скользя взглядом по обстановке в комнате. Ширма, из-за которой только что вышел, чуть дальше – широкая двуспальная кровать, накрытая цветастым бежевым пледом, платяной шкаф, тумбочка, журнальный столик…
Спальня принадлежала Храмовому. Вот так открытие.
Майя. Фиона. Воспоминания – как две вспышки от выстрелов в упор. Они погибли здесь, в Убежище, когда он пытался увести семью. Он их не спас. Боль утраты ударила под дых, согнула пополам. Поляков скорчился на полу под зеркалом, чувствуя, что ему нечем дышать, сотрясаясь всем телом в спазмах беззвучных рыданий…
Чужие слова дошли до сознания не сразу, невольно заставив замереть, сосредоточиться.
Голоса теперь доносились четко, из-под щели внизу двери:
– …Еще раз так напьешься и полезешь ко мне с трясущимися руками, лично удавлю, понял?
– Да мля, каждый раз одно и то же, сколько объяснять-то? Трясучка от нервов, ты и сам прекрасно знаешь! Лет десять уже так колбасит, а ты все шпыняешь…
– А будешь хамить…
– Да знаю я, знаю. Ну, удави, если хочешь. У тебя тут что, лишние врачи завалялись, косяками по коридорам бродят? И вообще, поменьше болтай, у тебя щека и так отвратно заживает. Меньше движенья – лучше заживленье…
Первый голос – злой и раздраженный, принадлежал Храмовому. Ничего удивительно, ведь за дверью находился его кабинет. Обладателем второго голоса, насмешливо-спокойного, являлся врач Затворников, вечный пофигист по прозвищу Костолом. Только старому алкашу и позволялось так фамильярничать с хозяином Убежища. Еще бы, семнадцать лет лечил всего его болячки, да и квасили нередко вместе.
– Зашивать надо лучше! Весь талант пропил, мудила.
– Вот, опять! Ну сколько же можно?!
– Сколько нужно, столько и можно. Как со щекой закончишь, девку проверь.
– Слушай, ну помолчи хоть немного, а? Я и так стараюсь, не моя вина, что швы разошлись раньше времени, материал дерьмовый оказался. Так хоть сейчас не мешай все сделать, как надо. А про девку я и так помню прекрасно, не беспокойся.
– Дашь ей сдохнуть – следом отправишься. И смотри, чтобы ее память не пострадала.
– И как же я смогу тебе это гарантировать, скажи на милость? Ее нехило после взрыва стеллажами с барахлом придавило. Да еще и тело обожгло сильно, вон личико попортилось, об этом надо беспокоиться, а не о ее памяти. Я, блин, хоть и специалист по общей хирургии, но пересадками кожи никогда не занимался, да и не в наших условиях подобное проворачивать.
– А какого хрена она до сих пор не очнулась, умник?
– Ну не знаю я, не знаю! Всякое бывает. Повреждений на черепе нет, кости скелета целы. Ты вот ее пробуждения ждешь, как манны небесной, а если она не в курсе, что именно батя с «пугачами» нахимичил? Грешник-то ушлый мужик. На кой черт ему девку свою во все это посвящать?
– По крайней мере, она всю проводку в Убежище знает. Носом заставлю рыть, все проверит. Без защиты «пугачей» мы как без рук. Зверье еще своего счастья не просекло – давно округу инфразвуком травим, привыкли обходить стороной. Но это лишь вопрос времени, скоро пожалуют. Нам война с мутантами не нужна. Как начнется, ты первый взвоешь, Костолом, и за мою спину побежишь прятаться.
– Паша, будь любезен, заткнись, дай последние швы наложить. Думаю, мужики с проводкой и без Фионы отлично справятся. Большую часть уже проверили, запустят скоро твои ненаглядные «пугачи». Так что зубы мне не заговаривай, не первый год друг друга знаем как облупленных.
– Вот именно, что не первый. Сам видишь, что с сыном творится. Не сегодня-завтра помрет. А Фиона здорова как лошадь, если ты мне не соврал.
– Да чего мне врать, Паша? Родит она тебе ребенка, и наверняка здорового. Как только в состоянии будешь на нее залезть… Сейчас вон шевелиться, и то несладко, а? Ничего, повеселишься еще. Везучая твоя Фиона. Вся в папашку, тоже ведь смылся. Только женушка его и поджарилась, как бифштекс, опознавать было нечего…
– Заткнись, придурок! Не напоминай мне о пожаре. Настя тоже там осталась!
– Тихо, Паша, тихо, заканчиваю уже…
Поляков еще минуту лежал, потеряв нить разговора и не осмеливаясь поверить тому, что услышал.
Фиона? Она жива?! Он помнил, как горела бытовка – пламя хлестало из нее, как из адской топки. Как можно было там выжить?!
Он должен увидеть все своими глазами.
Пусть даже и находится в бреду.
Сергей заставил хилое тело мальчишки подняться на ноги. Постоял, ожидая, пока утихнет дрожь в ногах. Медленно, так, чтобы не скрипнула, распахнул дверь, болезненно щурясь от яркого освещения – люстра под потолком буквально сияла. В кабинете Храмового ничего не изменилось. Все та же вызывающая роскошь и полнейшее пренебрежение к расходу энергии. Загораживая худой спиной в замызганном белом халате фигуру Храмового, полулежавшего в кожаном кресле возле компьютерного стола, над лицом хозяина трудился с иглой и ниткой Костолом. По правую руку от него стоял металлический столик на колесиках, с медицинскими инструментами и перевязочным материалом – щипцы, зажимы, скальпели, марлевые тампоны и хлопчатобумажные полотенца.
А где же Фиона?!
Секундную растерянность смыли злость и досада. Раскатал губу! С какой стати Храмовому держать девушку в своем кабинете? Для этого есть лазарет.
Но кое-что Сергей все еще мог сделать.
Он шагнул через порог кабинета и медленно двинулся вперед. Сердце колотилось в груди сумасшедшей птицей. Глаза застилала черная пелена. Он шел почти вслепую, главным ориентиром сейчас был ненавистный голос, доносившийся впереди. Похоже, мальчишку, в теле которого он сейчас находился, окончательно оставили силы, и от обморока его удерживала лишь ярость чужой воли. И жгучее желание достать врага любой ценой. Оно сцементировало слабую плоть, заставило подчиниться.
Три шага… два…
Что-то инстинктивно почувствовав или услышав почти бесшумные шаги босых ног по ковролину, Костолом неожиданно обернулся и вздрогнул, увидев мальчишку, который приближался к нему с совершенно безумным взглядом.
– Андрюха? – врач выпрямился, от изумления забыв об обязанностях. Медицинская игла, выскользнув из костлявых пальцев, закачалась на короткой нитке над плечом Храмового. «Каратель» расписал тому лицо на славу – сочащийся сукровицей багровый разрез, от которого опухла вся левая сторона головы, тянулся от виска до подбородка. Его-то и штопал сейчас врач на самом сложном участке – пропоротой насквозь щеке.
– Какого черта… – Храмовой недовольно взглянул на сына, кривя губы от боли. – Ты зачем встал? Костолом, отведи его обратно в постель, немедленно.
Поляков нарочито пошатнулся, хватаясь за край столика, скальпель послушно лег в пальцы. И тут же изо всех сил рванул столик в сторону, отшвыривая его с пути. Зазвенели посыпавшиеся инструменты. В следующую секунду Грешник прыгнул вперед, высоко вскидывая дрожащую от слабости руку. Храмовой машинально заслонился, и скальпель с мерзким хрустом вонзился в середину ладони.
– Гаденыш! – взревел хозяин, вскакивая.
Сергей выдернул скальпель и замахнулся еще раз, целясь врагу в горло. Не успел.
Тяжелая хлесткая пощечина Храмового просто смела мальчишку с ног. Удар пронзил голову вспышкой боли, казалось, раздробившей череп. Реальность сорвалась с места – комната резко, до тошноты, закружилась, очертания предметов размылись, как на раскрученной до предела карусели, а свет перед глазами стремительно потускнел. Последним сознательным усилием Сергей инстинктивно попытался сгруппироваться перед падением, но столкновения с полом уже не почувствовал. Он провалился сквозь него и с устрашающей скоростью ухнул вниз – в бездонный колодец тьмы…
