Элона Демидова
Цепь

– …будь ты проклят, Дружинин!.. Бога не боишься!.. – хрип клокочущей горячей ненависти, прерываясь стонами и всхлипываниями, отражался от забрызганных кровью стен темноватой каморки и возвращался в центр, к телу, привязанному к перекладинам, сбитым наподобие креста.

– Поздно Бога вспоминать, да и незачем. Просто скажи, где склад? – спокойно произнес человек, приближая фонарь к лицу… вернее, к тому, что осталось от лица привязанного.

– Не знаю где… не знаю… подонок!.. нет его… сказки это все… детей за что, урод?.. Детей отпусти!

– Какой ты упертый мужик, Васильев. Я вот тоже хотел бы отпустить твоих детей, но ты же не даешь мне такой возможности. Ты сам их не жалеешь. Ну посуди сам, чего запираться? Тебе зачем теперь эти патроны? Отдай по-хорошему. Отпущу детей. Обещаю. Что скажешь?

В ответ он услышал смех, больше похожий на лай.

– Понимаю тебя. Ага-ага, верить моим обещаниям трудно. И все же… Подумай. Я вернусь через пару часов. Покушать надо, водички попить, да и свежим воздухом подышать не мешает, вонь-то здесь какая… Ну, что? Не хочешь говорить? Ясно. Идем, Панкрат.

Тишину туннеля нарушили звуки, и они, без сомнения, приближались. Вот уже и пляшущий в такт шагам свет не давал усомниться: шли люди, которые на удивление легко миновали пару растяжек.

– Уж не сами ли, други, вы их и поставили? Та-ак, давай-ка схоронимся получше! – пробормотал себе под нос мужчина, ловко перехватывая автомат левой рукой, кисть которой торчала под таким немыслимо странным углом, что производила впечатление вывихнутой или даже сломанной.

Человек этот был известен в Метро под прозвищем Степан-Клешня, и как ветеран труда, инвалид, а к тому же владелец значка «Заслуженный железнодорожник» (который он вообще-то снял с мертвеца, обнаруженного в одной из вылазок), получал удвоенный паек на Красной ветке. Но руководство Кропоткинской уважало его совсем по другой причине: Степан досконально изучил проходы, отходящие от основных туннелей, и временами делился своими знаниями с начальством.

Кроме того, в узких кругах, за умение открыть любую дверь, его звали Степка-Золотая-Ручка, хотя свои таланты медвежатника Степан Ильич отнюдь не афишировал. И уж совсем единицы знали, что, обладая фотографической памятью, этот человек навсегда запоминал все, когда-либо попадавшееся ему на глаза.

За ним укрепилась слава одиночки и молчуна. Да и о чем было разговаривать с существами, ползающими по туннелям, словно насекомые, без цели и смысла? Впрочем, муравьи или пчелы организовали бы разумную форму сотрудничества, а люди напоминали тараканов: каждый тащил под себя, в лучшем случае, делясь со своей самкой.

Кому он мог рассказать о своей стойкой неприязни к героическим сталкерам, которые у всех вызывали восхищение и желание подражать, у него же ассоциировались с навозными жуками, что рылись в трупе погибшей цивилизации. Про себя он брезгливо называл их не иначе, как парасхитами, словно древнеегипетских могильщиков из Города Мертвых, чьей обязанностью было извлечение внутренностей и высасывание мозга, при подготовке трупа к мумификации.

Может быть, всему виной была его короткая любовь к Любе? Она стала женой командира отряда сталкеров, и, встречая счастливую пару, Степан переживал мучительные приступы бешеной ревности, но ни за что не хотел уходить со станции. Низ живота завязывался узлом, он задыхался, будто обварившись кипятком, и разбивал в кровь кулаки, колотя гранитный пол… Однако, меньше чем через год, сталкер не вернулся из очередного рейда, а женщина вместе с палаткой и снаряжением перешла «по наследству» к следующему, кто возглавил отряд. И теперь, видя Любу возле гермы в группке встречающих, Степан едва узнавал в существе с потухшими глазами девушку, что лишала его сна. Красота юности вспыхнула яркой искрой, чуть разгорелась и потухла.

Вскоре мужчина отыскал пустой закуток в туннеле за трехсотым метром, подальше от людей, и оборудовал холостяцкую нору, не в силах наблюдать за угасанием любимой когда-то женщины. Никто не бывал у него в гостях, да и он появлялся на станции разве что по неотложным делам.

Диггер любил читать, даже шутил иногда, что остаться на свободе при его второй профессии можно лишь, если много знать, и не только УК. Степан отдавал предпочтение детективам и древней истории, так что ему вполне хватало героев Чейза и «Двенадцати цезарей» в качестве собеседников. Совершая свои одинокие рейды по туннелям, он зарабатывал ровно столько, чтобы хватало на жизнь: добротную одежду, хорошее оружие и книги, а в еде он всегда был неприхотлив…

Идущих было двое. Затаившись в густой тени, Степан увидел высокого худого мужчину, одетого в кожаный плащ. Он двигался с небрежной легкостью. Его спутник. Напротив, вызывал ассоциации с грудой кирпичей.

– Может, это… Валерий Сергеич, надо было, того, пост выставить, ну… перед дверью? – донесся вопрос.

– Ага-ага. И всему Метро объявить, где я его держу? Тогда уж постом не обойдешься. На одной Кольцевой знаешь, сколько любителей поживиться, не говоря уж о нашем криминальном элементе. Да еще и фашистов не забудь! Там Курская дуга будет! Нет, Панкрат, пусть о его местонахождении только мы с тобой знаем. Так спокойней.

– А вы думаете, Валерий Сергеич, что этот… ну, склад… все же существует?

– Я ЗНАЮ, что он есть. Иначе бы не тратил столько своего времени и твоих сил. А почему сей факт у тебя сомнения вызывает?

– Может, он и правда ничего не знает… Или вообще нет никаких патронов… Да я бы уже давно все сказал… на его месте…

– Вот понимаешь теперь, почему ты не на его месте? Потому, что молчать не умеешь, ну и, конечно, потому, что ничего не знаешь. Но Васильев у меня тоже расколется. Заговорит!

Степан еще некоторое время не покидал свое укрытие, дожидаясь, пока звуки голосов затихнут, и в туннеле воцарится безмолвие, с обычными шорохами и поскрипываниями. Никогда прежде не приходилось ему решать подобную задачу, и главное – он отлично понимал, что другого шанса судьба, скорее всего, не даст. Хотя огромный прежде мир сократился до маленького пятачка – сотня станций и полторы сотни километров туннелей, – а скорость передачи новостей замедлилась до передвижения улитки, но события на Красной Пресне уже стали достоянием пересудов и в кабинетах начальства, и в кабаках, и в палатках. Слухи о перевороте, о невиданной жестокости новой власти и о бесследном исчезновении бывшего начстана Васильева, возможно, перевирались, так как, чем дальше от Пресни жили люди, тем больше фантастических подробностей появлялось.

Осветив фонариком следы скрывшейся пары, диггер уже знал, что пройти по ним не составит труда. На отпечатках, оставленных их ботинками, были комочки слипшейся пыли, которые, при растирании между пальцами, дали характерный красновато-бурый след засыхающей крови.

Итак, оставалось решить, что сделать с такими ценными знаниями? Найти пресловутую дверь, убедиться, что это не пустышка и продать кое-кому инфу о нахождении Васильева?.. Можно было и самому что-то предпринять, например, выкрасть свергнутого начальника одной из самых богатых станций… Или разнюхать, где находится этот таинственный склад, а продавать сведения уже потом…

Об этом размышлял Степан, сворачивая в узкий туннельчик, где путей не было. Следы на пыльном бетоне оборвались возле проема, который ничем не отличался от десятков таких же, ведущих в служебные помещения. Дверь с закругленными углами, чуть утопленная в поверхность стены, не имела и намека на ручку – только прорезь, в которую надо было вставить ключ. Недолго поработав отмычками, Степан выключил фонарик, осторожно толкнул створку и затаил дыхание, однако тишина не нарушалась ничем, кроме шороха падающих где-то капель. Из узкой щели тянуло тошнотворным смрадом, но не доносилось ни звука. Через несколько минут диггер с осторожностью вошел внутрь, освещая тусклым лучом пол подсобки с засохшими и свежими лужицами рвоты, сгустками крови, и чуть не выронил фонарь, услышав из темноты свистящий бешенством шепот:

– Никак налюбоваться не можешь своим паскудством, ублюдок?

– Нет, я услышал случайно, – поспешил сказать Степан, сглатывая слюну. – Вот пришел… Я знаю, кто ты, хочу помочь тебе сбежать… О… Господи…

– Вот именно, лучше не смотреть… Мне уже ничто не поможет. Руки развяжи. Спасибо. Видишь, далеко мы не уйдем… Догонят по кровавой дорожке… Найдут… Сына с дочкой вытащи. Ему обязательно надо выжить. Слышишь, НАДО! Вытащи их… Я с того света тебе помогать буду. Только поторопись.

Луч фонарика выхватил из темноты две маленькие фигурки, которые скорчились у стены, словно старались заползти в нее и спрятаться. Сначала Степану показалось, что девочка не дышит, но, приблизившись, он понял, что ее застылая неподвижность – глубокий обморок, возможно, от болевого шока.

К кровавому мясу и увечьям любой из жителей Метро был привычен, так как зверски отчаянные, безумные драки по любому поводу, в которых находили выход безысходность и озлобление, случались повсеместно, калеча участников, а зачастую приводя к смерти. Но инстинктивно детей берегли, и сейчас, глядя на истерзанные лица, превратившиеся в сплошной синяк, на раздавленные пальцы, на порезы и следы ожогов, запекшиеся гнойными корками, Степан содрогнулся, а его сердце вскипело при виде такой немыслимой жестокости.

– Что ты замер? Времени нет… Дочка жива?

– Да, оба живы, но…

– Ты должен унести их. Потом заройся поглубже, вас обязательно будут искать. Если поймают – убей обоих. Нельзя, чтоб они снова попали в руки Дружинина, особенно сын. Обещай мне! – прерывающийся голос Васильева, казалось, утратил всякие человеческие интонации, и эти слова произносила машина.

– Ты о чем говоришь?! – спросил Степан пересохшими губами. – Ты же отец…

– Вот именно… Не могу допустить, чтобы их дальше мучили. Сейчас нет времени доказывать. Позже, может быть, поймешь, что другого выхода не было. И знай, это не обсуждается, это приказ! Всю ответственность я беру на себя, – распятый говорил отрывисто, было видно, что каждая фраза дается ему с трудом, но в них дышала такая властная сила, что противиться не было никакой возможности. – Поклянись!

– Хорошо, я обещаю, – произнес Степан, осознавая, что не посмеет нарушить слово, данное в таких обстоятельствах.

Наверное, находись они в туннеле, а тем более, на освещенной станции, – диггер не подчинился бы, но в этом жутком предбаннике ада хозяином был тот, кто больше страдал. На ощупь, так как перед глазами все расплывалось, Степан нашел девочку, завернул почти невесомое тельце в свой ватник и пристроил за спиной, а потом поднял на руки второго ребенка.

– Дать тебе нож?.. – спросил он напоследок, шагая мимо пленника к двери.

– Не надо! Я только хочу увидеть рожу этого ублюдка, когда он поймет, что… – Васильев закашлялся, а потом засмеялся, издавая звуки, напоминающие вой и лай одновременно. – Давай вперед по этому коридору, он длинный. На развилке поверни направо, там в основной туннель выйдешь почти возле Маяковской. Все, все… иди!.. И скажи Августу, я хочу, чтобы он тебя слушался… как отца!

Чуть сгибаясь под своей ношей, Степан уходил, сопровождаемый нечеловеческим смехом. Головы детей покоились на плече мужчины, и впервые за много лет он чувствовал себя легко, хотя опасности и нежданные встречи, которые могли обернуться смертью, все еще подстерегали на длинном пути домой.

Чтобы не вступать в непредсказуемо опасные объяснения с патрулями фашистов, Степан решил обогнуть Тверскую по знакомой вентшахте, в конце которой он давно оборудовал надежный схрон, но о том, чтобы проползти несколько сотен метров по узкой трубе, с двумя детьми на руках, не стоило и думать. Позволив себе небольшую передышку, мужчина решал мучительную задачу: кого протащить по опасному маршруту первым? Сердце подсказывало взять девочку, но мечущийся в лихорадке парнишка привлек бы стонами первого же проходящего жителя, не говоря уже о шталкерах Четвертого Рейха. Степан благодарил судьбу за сказочное везение: туннели сегодня как вымерли, и пока никто не попался навстречу, но все время рассчитывать на такую удачу не следовало. Устроив малышку как можно удобнее на своем ватнике, диггер преодолел первые метры, продвигая перед собой безвольное тело мальчика. Он хотел бы молиться, но не умел этого.

Когда через два часа мужчина вернулся, то похолодел – девочки не было. Это казалось невозможным: ватник лежал почти на том же месте, но чуть поодаль Степану удалось обнаружить несколько капель крови, а потом следы исчезали. В отчаянии ему казалось, что он опоздал всего лишь на несколько минут. И все же, осмотрев все, мужчина вынужден был отказаться от бесполезных поисков, чтобы не потерять и второго ребенка. Проклиная себя за совершенную ошибку и в то же время понимая, что иного выхода не было, с тяжелым сердцем он продолжил путь.

Добыв у презираемых им сталкеров бинты, антисептическую мазь и антибиотики, Степан крался к своему жилищу, соблюдая все необходимые предосторожности. В сотый раз он пытался понять, что же случилось в вентиляционной шахте, а также – каким образом, будучи бездетным отшельником, он согласился заботиться о ребенке? И должен был честно себе признаться: пустота жизни требовала заполнения, поэтому желание воспитывать сына было слишком острым искушением, заставляющим пренебрегать опасностями.

Едва Степан переступил порог, как его шею ожгло холодом: длинный клинок, слегка оцарапав кожу, прижал сонную артерию. За воротник потекла горячая струйка крови.

– Попробуй шевельнуться, и сдохнешь! – раздался срывающийся мальчишеский голос, переполненный отчаянием. – Ты кто? Зачем сюда пришел?

– Я живу здесь… – прошептал Степан. – Погоди… Я тебе жизнь спас… Твой отец…

Впервые мужчина так явно почувствовал холод смерти, отлично понимая, что может не успеть помешать юнцу, если тот все же решит перерезать ему горло. Нет, конечно, и раньше он попадал в опасные переплеты, когда приходилось рисковать всем, но тогда он играл жизнью, зная, что получит взамен…

– Где отец? – требовательно спросил мальчик, и лезвие теснее прижалось к коже.

– Думаю, умер.

– Сестра?

– Я смог спасти только тебя… – проговорил диггер, и едва успел подхватить на руки падающего в беспамятстве парнишку.

– Дядя Степан, что обозначают слова «звездная пыльца»?

– Откуда ты их взял?

– Слышал песню.

Было так странно найти интересного собеседника в тринадцатилетнем мальчишке. Степан испытывал необъяснимое чувство превосходства по отношению к родившимся уже под землей, или к тем, кто попал в Метро настолько маленькими, что не помнили вкуса жизни на поверхности. Это ощущалось как парадокс, ведь именно поколение Степана и отвечало за то, что земля стала безвидна и пуста, и лишь миллиарды убиенных душ носились над нею. Но разве он персонально был в этом виновен? Нет. И теперь ему казалось, что не видевшие настоящего заката… ущербные, что ли? Пусть не по своему выбору, не по своей воле…

Они утратили дар понимания красоты. Да и откуда могло возникнуть это понимание, если человек никогда не видел цветущей яблони… прекрасного в своем покое, замшелого пня… незавершенной прелести ручейка талой воды… непостоянства облаков…

В душах людей теперь была пустота, сродни мертвой пустыне там, наверху. Что будет, когда умрет последний, видевший радугу? На какое дно упадет тогда человечество? Ведь даже само понятие «стремиться ввысь» потеряло первоначальное содержание. Это раньше дух поднимался в величавые небеса. Сейчас ничьи помыслы наверх не тянулись. Там были лишь ужас, да грозящие смертью, выжженные пустоши, а люди ползали по туннелям или закапывались глубже в землю. Необходимость найти себе еду, одежду и безопасное место для сна не оставляла сил на что-то иное.

– Как уменьшился наш мир. Многие слова попросту лишились смысла, потому что не осталось больше предметов и явлений, которые они обозначали. Вселенная стала крохотной… – говорил Степан мальчику и думал: «Но хотя мир обеднел, люди обрели цельность. Слабые погибли в первые месяцы после Катаклизма, ушла универсальность, каждый с ожесточением играет свою роль, внося посильную лепту в дело выживания. А что делаю тут я? Да и как долго еще будет продолжаться всеобщее угасание…»

Наверное, так устроен человек, что жаждет иметь какой-то исток, тянется к чему-то изначальному; людям необходима преемственность, мостик, перекинутый из сегодня в завтра, чтобы к старости увидеть бесконечность…

Как только раны ребенка зажили, и он смог ходить, Степан поторопился перебраться на Смоленскую, где базировались боевики Полиса. На этой станции поддерживался строгий порядок, но диггер решил, что будет безопасней переодеть Августа девочкой и никому не показывать, говоря, что «дочка больна».

Они поселились в маленькой подсобке под платформой, дверь в которую Степан позаботился укрепить металлическими полосами, мощной задвижкой и новым замком. Теперь, в случае чего, она выдержала бы очередь из АКМ в упор. Комнатка, как и палатки на станции, была тесной, темной и к тому же плохо проветривалась, но не пропускала звуков, и ее обитатели могли говорить, не опасаясь чужих ушей. На первых порах они часто ссорились, потому что Август не признавал необходимости ждать и горел желанием немедленно отправиться на Красную Пресню, мстить. Однако постепенно Степан смог доказать, что для успеха надо, чтобы о существовании детей Васильева как минимум забыли и сняли объявления о награде за любую информацию о них.

– Если вдруг спросят, говори, что тебе уже шестнадцать лет, ищут-то маленьких. Но самое главное, никогда не появляйся на людях с непокрытой головой, – в который раз повторял Степан, гладя темные волнистые волосы мальчика с посеребренными сединой висками. – Это ведь примета необычная, наверное, ты единственный на все Метро такой… Нельзя привлекать внимания!

– Ладно, ладно, помню… Сижу, не высовываюсь… Я девчонка, твоя дочка и зовут меня Люба, – ворчал Август, убирая голову из-под руки наставника. – Лучше расскажи мне еще про этого Октавиана… Сколько, говоришь, ему было лет, когда он стал принимать участие в политике?..

– Двенадцать. В этом возрасте он произнес первую речь перед гражданами Рима. На похоронах знаменитой Юлии, сестры Цезаря.

– Значит, я уже опоздал на год… – в голосе мальчика слышалось неподдельное страдание.

– Ерунда, еще наверстаешь.

– А речь я обязательно произнесу. На похоронах Дружинина.

Веришь?

– Почему же нет. Вот окрепнешь, научишься как следует стрелять, драться, – и вперед.

– Ты же сам говорил, что драться должны уметь простые солдаты, выигрывать сражения – стратеги, а планировать операции – политики. Сколько боев выиграл лично Октавиан?

– Ни одного, ты прав. Но у него был друг, превосходный, талантливый полководец Агриппа…

– Ну, так назначаю тебя своим Агриппой! Справишься?

– Попробую, моя генерала! – Степан шутливо отдал честь. – Но где же мы возьмем оружие? И солдат? Им ведь надо платить.

– Когда придет время, все будет.

На этом, как бывало уже не раз, мальчик надолго замолк, уйдя в себя, словно блуждая по переходам Метро и отмечая только ему ведомые знаки.

– Понимаешь, Август, ты не боишься ходить по туннелям, нет у тебя этого страха. Поэтому я хочу, чтобы ты стал диггером и медвежатником, как я. Очень удобно совмещать обе эти профессии. Могу тебе точно сказать, что с ними ты всегда будешь уважаемым человеком, к мнению которого прислушиваются, и не придется считать последние патроны, что тоже в нашем мире немаловажно!

– Мне их считать не придется в любом случае! – упрямо ответил Август, и лицо его стало отрешенным.

Мужчина знал, что дальше продолжать бесполезно. Наталкиваясь на стену отчуждения, которой отгораживался мальчик, Степан чувствовал поднимающуюся в груди волну горечи, даже мог пробовать ее на вкус. Именно в такие минуты острая боль напоминала о погибшей девочке, которую он не смог уберечь. Отношения с Августом уже приняли достаточно определенный характер, и диггер понял, что парнишка, которого он полюбил и считал своим сыном, никогда не скажет ему «отец».

Через несколько месяцев их убежище все еще оставалось ненайденным, и Степан постепенно расслабился, признавая, что убийцы потеряли след. Он открыл в себе талант учителя, с радостью передавая Августу все, что знал сам, и находил много интереснейших историй, читая вместе с названым сыном книги, которые добывал в Полисе…

Особенное удовольствие они получали от найденной рукописи, которая завалялась между страниц учебника по географии. Это были «Уроки 36 стратагемм», трактат по военному искусству династии Мин, переписанный в тоненькую ученическую тетрадку кем-то задолго до Катаклизма. Изучение пожелтевших листочков превратилось в невероятно интересную игру: оба азартно придумывали нынешние реалии, давали современные названия древнекитайским хитростям, каждое обсуждение превращали в шахматную партию и ставили мат невидимому пока противнику, добиваясь его полного разгрома.

– Думаю, что восемнадцатая нам как раз подойдет! С нее начнем операцию! – глаза Августа лучились озорством и возбуждением. – «Целиться в главаря, а потом поймать остальных». Значит, заманиваем в ловушку Дружинина, а потом арестовываем и казним всех его ближайших приспешников.

– А какая же будет ловушка?

– Ну, это пока секрет, но знаешь, он бросится в нее как баран с завязанными глазами, – ответил юноша с непоколебимой уверенностью.

– Я знаю только одну тему, которая застит глаза нынешнему диктатору Краснопресненской, – задумчиво протянул Степан. – Это информация, причем любая, про исчезнувший склад оружия, который так до сих пор и не нашли…

– Вот ты и ответил на свой вопрос.

– Та-ак. Считаешь, что жители Пресни переметнутся на твою сторону?

– Да. Как только Дружинин будет убит, его сторонники попытаются…

– Погоди, что значит «убит»? Если в бою, это одно, но если он будет захвачен, то, по крайней мере, надо будет его судить. Иначе ты устроишь второй бандитский переворот, а никак не освобождение. И справедливостью тут не пахнет. Ты понимаешь? – диггер чувствовал, что должен убедить Августа.

– Судить? Да о чем ты говоришь, дядя Степан?! Кому нужны какие-то дурацкие суды, если все его ненавидят?!

– Объясни, почему?

– Ты слышал, что рассказывали? Он жесток, и, как взбесившийся пес, кидается на любого, кто попадает под руку. Несколько семей хотели сбежать, их поймали и повесили. Всех. И это еще не самое худшее, что он творит.

– Хм… Может, правда, люди только и ждут случая избавиться от диктатуры…

– Ждут, ждут, не сомневайся! Кстати, надо нам подумать о том, куда перебраться. Я уже так вырос, что на девочку никак не похож. Предлагаю Белорусскую, – сменил тему Август, нарочито придавая голосу басовитое звучание.

– Так это же под самым боком… – опешил Степан.

– Вот именно, поэтому там меньше всего станут искать. Стратагемма номер раз. Вспомни! Обмануть императора, чтобы он переплыл море! – воскликнул мальчик.

– Нет, это пока слишком опасно. Лучше мы отправимся в мой прежний дом, за трехсотым метром. Но обещай, что будешь очень осторожен на станции, а об остальном можно не беспокоиться: ко мне и раньше никто не заходил, и сейчас не станет. Кроме того, там у нас есть возможность применить самую лучшую, тридцать шестую стратагемму! – завершил спор диггер.

В течение следующих лет подобные разговоры время от времени повторялись: приходилось не раз переходить на новую станцию, потому, что Степан старался долго нигде не засиживаться. Они меняли легенды, представляясь то отцом с сыном, то дальними родственниками, то просто знакомцами, идущими в одном направлении. Как правило, маршруты пролегали в пределах Кольца, потому что затеряться на торговых перепутьях новому человеку было проще. В странствиях очень помогали прежние связи медвежатника, но часто Степану казалось, будто их хранила какая-то незримая сила, отводя в сторону преследователей или предупреждая о нежелательных направлениях. Особенным чутьем в этом отношении отличался Август, и диггер привык полностью полагаться на зрелые суждения приемного сына, а вскоре вынужден был признать, что и любые переговоры парень вел гораздо толковей его самого. «Ну, чего уж тут – это и называется харизма, прирожденное лидерство!» – частенько думал Степан, наблюдая, как неподражаемо ловко юноша манипулирует людьми, будь то знающие себе цену бойцы, осторожные старые дипломаты или даже опытные, прожженные негодяи.

Временами, пара возвращалась в туннель около Кропоткинской, чтобы отдохнуть и набрать заказов. Задания приносили необходимые патроны и давали возможность без особых проблем, практически легально, обзавестись документами, позволяющими перемещаться на новые места. В основном их нанимали для переброски малогабаритных, но ценных грузов, например, лекарств, батареек, лампочек. Иногда это были гильзы с записками, которыми обменивались между собой руководители станций, а также жители, достаточно богатые, чтобы позволить себе подобную роскошь.

Кроме уже известных ходов, оплетавших основные туннели, Степан с Августом находили новые, которые частенько вознаграждали своих исследователей неожиданными находками. Например, в одной подсобке стоял брошенный или забытый кем-то ящик с превосходным набором слесарного инструмента… В неприметном тупичке пылились несколько бочек машинного масла… А однажды они наткнулись на обрезки многожильного кабеля в медной оплетке, которые были сложены наподобие поленницы. В умелых руках эти куски превратились в грозное оружие, которое, может, и уступало в эффективности дубинкам десантников «Альфы», но все равно ценилось парнями с блокпостов на вес патронов.

За прошедшие шесть лет они уже пару раз бывали на Киевской, но именно сегодня Август впервые открыто заговорил о своих планах.

– Думаю, время пришло, и тянуть дальше нечего. Объявим набор, соберем ударную группу и нападем на Пресню. Недаром же мы эти операции годами разрабатывали. Но сначала я пойду и вскрою склад. Возьму патроны, одежду, оружие.

– Погоди, Август, а как ты хочешь унести все это?

– Там, насколько я помню, всегда стояла дрезина. Думаю, никуда она не делась. На нее поместится достаточно. А потом, если понадобится, можно еще раз вернуться…

– А он большой, этот склад?

– Большой… Раньше был еще больше, хотя отец годами брал оттуда для станции. Но еще три или четыре отсека оставались. Я даже точно сказать не могу, что там. Помню, видел патроны, автоматы, обмундирование, противогазы. Это наверняка. Кажется, еще пулеметы были… Может, еще что…

– А как получилось… То есть, как вы нашли этот склад?

– Да никто ничего не находил. До Катаклизма там всегда взвод охраны дежурил. И отец был командиром смены, когда начали падать бомбы. Ты что-нибудь про Д-6 слышал? Это им принадлежало…

Теперь многие части головоломки заняли свои места, и Степану стало понятно, каким образом Красная Пресня не только сумела сохранить порядок в первые дни, но и войти в число самых богатых, сильных станций, уступая, может быть, только Полису. А также почему именно Васильев, отец Августа, стал ее начальником.

– А ты уверен, что будешь первым, кто туда придет? Возможно, все уже разграбили? Нашли дверь, подобрали отмычки и открыли… – эта мысль давно не давала Степану покоя.

– Нет. Там нет двери. То есть, она имеется, но открыть ее так, как ты думаешь, невозможно. Цифровой замок. Я последний человек в Метро, кто знает код.

– А если попробуют взорвать вход?

– Тогда обвалится сам туннель. А мы, вроде, ничего о таких делах не слышали, – улыбнулся Август. – Вот, я набросал схему. Встречаемся с тобой тут, в этом тупичке… Если буду задерживаться, пожалуйста, подожди…

Степану показалось, что кто-то дотронулся до его плеча. Он резко повернулся, занося приклад в лоб нападавшему, но увидел лишь пустоту и, чертыхаясь про себя, замер, чтобы успокоить сердце. А за спиной, через несколько долгих мгновений, пролетела еще одна капля конденсата… Это считалось плохой приметой, когда на человека в туннеле падали Слезы земли.

Августа не было уже больше четырех часов сверх условленного времени. В темноте пустого тупика, в опасной близости от Краснопресненской, никто не мешал Степану представлять десятки вариантов развития дальнейших событий. Первые пару часов он перебирал радужные планы, которые приводили к полной победе и установлению справедливости на Пресне, но сейчас диггер уже дошел до мысли, что никакого склада на самом деле не было, или парень о нем ничего точно не знал, или забыл, и потому просто сбежал.

«…какого черта я, как последний кретин, караулю воздух? Тут никогда никто больше не появится. А он уже далеко, небось, даже в Полисе. К какому-нибудь каравану приладится, и – поминай, как звали… – Степан так ясно представил себе стройную широкоплечую фигуру, уходящую в даль и навсегда пропадающую во тьме перегонов, что почувствовал царапающую боль утраты. – Если придется выбирать между бегством без прощания и “потерей лица”, Август скорее скроется, чем признается, что многолетние недомолвки и таинственность, когда речь касалась склада, были всего лишь ребячьей игрой. Да, сбежит, перечеркнув прожитые вместе годы… Но как, стервец, обставил все! Даже я, при постоянных сомнениях в истинности этой истории, и то поверил, что вот мы сейчас получим дрезину, груженную патронами по самое не могу!.. Черт, не отнять у парня таланта конопатить людям мозги… Эх, дурак я, купился на трюк щенка…»

Хотя в тупик неизвестно зачем вела одноколейка, она обрывалась в метре от стены, и было видно, что ею давно не пользовались, а вырванные «с мясом» приборы в распределительных щитках и обрезанные кабели вдоль стен, заросших пылью, лишь дополняли картину общего запустения.

«Герма тут, что ли?.. Как понять: нет двери, нет замка? – диггер вспомнил слова приемного сына и еще раз профессиональным взглядом осмотрел стены и пол, однако никаких следов спрятанных дверей либо люков обнаружить не смог. – Не похоже. Ну, все-все, хватит идиотничать, я ухожу!»

Испытывая тяжелую злобу пополам с разочарованием, Степан закинул рюкзак за спину и вышел в туннель. Он был настолько подавлен, что не обратил внимания на явственное царапанье сверху, и потому прыжок твари застал врасплох. Автомат и фонарь вылетели из рук. Мужчина упал на рельсы, и только это помешало оседлавшему его спину хищнику добраться до шеи. Однако отсрочка исчислялась секундами. Когти, царапая и разрывая брезент куртки, огненными точками вонзались в кожу, продвигая зверя к цели: зубы уже клацали возле самого уха Степана. В фантастическом напряжении он сумел сбросить хищника и ударить его по хребту каблуком ботинка. Что-то хрустнуло в коленном суставе. С обиженным визгом тварь отпрыгнула в сторону. Диггер попытался подняться, однако травма не позволила, и он снова оказался на рельсах. Мутант, с глазами, блестящими от бешенства и боли, припал к земле, изготовившись к смертельному прыжку. Выставив перед лицом сцепленные в замок руки, человек ударил оскаленную морду по самому чувствительному месту – в нос, что остановило нападающего, хотя лишь на мгновение. Разбрызгивая слюну, тварь вцепилась в левое плечо и с хрустом сомкнула клыки. Теряя сознание, Степан видел отдаленные вспышки молний и слышал раскаты грома, а потом пронзительная боль, точно гигантская искрящаяся волна, обрушилась на его мозг…

– …что значит – умрет, если не очнется?.. Так выведи его из беспамятства!.. Слышишь? Что тебе для этого надо? Обезболивающие? Стимуляторы? Говори же скорее! – голос доносился глухо, словно через десяток одеял, которые придавили и не давали дышать.

«Зачем меня завалили одеялами?» – пришла откуда-то сбоку мысль. Он попытался освободиться, но не мог найти своего тела. Не было рук, чтобы скинуть ватную пелену. Не было глаз, чтобы увидеть говорящего.

– Эй, смотри, Август! Он шевелится! Пальцы!.. – крикнул кто-то над ухом. – Глаз! Смотрите, он глаз открыл!

– Отец, ты жив! Если бы ты оставался на месте, в тупике, то тварь бы к тебе не подобралась. Дернуло ж в одиночку охотиться, отец! Привык уже, небось, что я твою спину прикрываю… Но если б ты только знал, как я боялся стрелять! Думал, в тебя попаду, – говорил Август, держа в ладонях руку Степана. – Понимаю-понимаю, тебе скучно стало, но, видишь ли, автопогрузчик не хотел заводиться, вот я с ним и провозился… Но как же ты здорово сделал, что очнулся отец! Я уже думал, что придется уходить, так и не поговорив!

Степан лежал на раскладушке в большой комнате, по-видимому, бывшей диспетчерской, а перед ним сидел отлично вооруженный незнакомец в новой камуфляжной форме и бронежилете. Трудно было представить, что этот уверенный в себе, излучающий силу молодой боец вырос из того самого мальчика, полумертвого от боли и потери крови, которого он спас шесть далеких лет тому назад. Диггер глядел на него во все глаза и старался не вздрагивать всякий раз, слыша это новое обращение, слетавшее с губ юноши привычно и легко, как будто так говорилось годами.

Степан ненавидел себя за ложь, но ему пришлось сказать, что тварей было две, и одна напала из засады, а потом убежала. Иначе объяснить свою фатальную невнимательность не получилось, а признаться, как вышло на самом деле, было тем более невозможно.

– Ну, видишь, все обошлось… сын. Ты научился стрелять и драться…

– А еще планировать операции. Хотя я действовал в границах разработок, уже придуманных нами. И поскольку мой Агриппа ранен, то придется мне научиться самому выигрывать сражения… Ну, пора, сегодня ловушка должна захлопнуться. Я буду сообщать, как идут дела! Ты остаешься, так сказать, начальником ставки! – засмеялся Август. – Даю тебе трех человек, на всякий случай. Командуй ими, не стесняйся!

– Удачи. И жаль, что не смогу быть с тобой.

– Ха, подозреваю, это не последняя наша кампания. Пока ты эту неделю болел, я кое-что придумал. Есть идея насчет присоединения станций Рейха. Это были бы огромные возможности!.. Ладно, позже обсудим ее в деталях. Я должен идти, люди ждут, – Август взглянул на часы, а потом на дверь, из-за которой доносился невнятный шум. – И надеюсь, что мы сегодня уже будем ночевать на Красной Пресне!

После его ухода Степан решил попытаться соединить детали прошедших дней вместе и придать им хоть какой-то порядок.

– Эй, тебя как зовут? – обратился он к парню, который уже второй раз разбирал-собирал свой автомат, словно тренируясь делать это на скорость. Он был одет, как и все в отряде, в новый камуфляж.

– Петр я.

– Где это мы? – спросил Степан и, увидя в глазах недоумение, пояснил. – Комната эта где находится?

– А-а-а… Примерно километр с небольшим от Пресни. Ближе к Киевской.

– А сколько людей с Августом пошли?

– Человек пятьдесят, думаю…

– Что? – Степан даже рот открыл, услышав такую несообразно огромную цифру. – Откуда же столько набралось?

– Да с разных мест, Степан Ильич. Я, например, с Китай-города, был в Полисе, когда мне шепнули, что тут для жаркого дельца людей нанимают. И, как говорит ваш сын, легион еще будет пополнен! Давно я такого случая ждал.

– Но такая толпа народа… Что же, никто не заметил?

– Да ведь мы всей толпой только тут и собрались. Здесь еще три подсобки рядом. Тесновато, конечно, было, но на несколько дней – терпимо. А на Киевскую по двое-трое ходили.

– Понятно. И что собираются делать? Или ты не знаешь?

– Слышал, что по какой-то старагеме, – наморщил нос парень. – Или как-то похоже звучит, я не запомнил. Это, типа, планирования означает. В общем, они будут станцию в клещи брать. То есть из туннеля с Белорусской устроят пальбу, а с нашей стороны основные силы ударят в спину защитничкам.

«Ага, шестая стратагемма… Поднять шум на востоке – напасть на западе, – автоматически отметил Степан. – Так, стало быть, склад есть. Есть! И Дружинин в этом убедится на собственной шкуре!»

– А кто командует группой с белорусского направления?

– Не знаю, какой-то мужик со Смоленской. Говорят, самого Мельника ученик… Он десять наших ребят поверху повел, чтоб, значит, Пресню с обеих сторон взять. Ох, и натерпелись мы тут, пока ждали – дошли или нет… Вроде, всего двоих потеряли.

«О как! С самой Смоленской человек… Сколько же я успел за эту неделю пропустить всего. Парень мой развернулся, как стальная пружина!»

Через несколько часов ввалился первый боец с запиской от Августа. Четко выписанные буквы выстраивались в слова:

«Отец, он попался! А.»

Эти строчки придавили Степана тяжестью предчувствия, несоразмерного их простому содержанию. По молчаливому уговору, за все эти годы они с Августом никогда не говорили впрямую о том дне, в который им довелось встретиться. Степану было невыносимо мучительно вспоминать про девочку, и он был бы рад все забыть, но, к сожалению, особенность его памяти с готовностью выдавала детальный снимок любой сцены, когда-либо прошедшей перед его глазами. И, хотя случай представлялся много раз, он всегда избегал посещать туннель, ведший от Баррикадной к Пушкинской. Для успокоения совести объяснял это тем, что фашисты продолжали удерживать узел из трех станций, а связываться с этой мразотой без крайней необходимости не хотелось. По крайней мере, эта причина лежала на поверхности. Но на самом деле вход туда был словно запечатан ужасом страданий.

Чтобы отвлечься от мрачных тревожащих размышлений, диггер стал прислушиваться к разговору трех бойцов.

– Короче, парни, патронов у нас хоть захлебнись, поэтому можно подготовить специальную снарягу. Открою вам один секрет. Пули эти меня надоумил еще мой дед делать. Он их так смешно называл: «дум-дум»! – говорил Петр. – Вот, глядите, тут и тут делаем пропилы. Главное не перестарайтесь, а то вообще патрон похерите. Ага, вот так… Для здоровых тварей, да с близкого расстояния, это самое милое дело, бьет наповал! Чес-слово, из «стечкина» или «Пернача» лучше, чем из «калаша» будет! Не раз уже проверено. И рикошета не бывает.

– Как так, без рикошета? – спросил солдат, у которого на руке была татуировка в виде браслета из колючей проволоки.

– А вот так! Она при ударе хоть в стенку, хоть в шкуру мутантскую, хоть в иную тварь, раскрывается, как ладонь. И, если б ты видел, какие дыры такая пулечка в башке делает, о-о-о! – Петр явно наслаждался вниманием. – Дед говорил, что в прежние времена, не боясь, один на медведя ходил. Слыхали, кто это?

– Да, я знаю, это такие, тоже, типа мутантов, раньше были…

– Отчего ж только раньше, может, и щас есть. Сталкеры про таких уродов рассказывают! Не приведи Бог повстречать! – сказал второй, старательно запиливая патрон.

– А броник как, пробъет? – спросил татуированный.

– Не знаю, не приходилось еще сталкиваться с мутантом в бронике! – заржал Петр.

– Дайте мне тоже обойму и напильник, – попросил Степан. – Все будет, чем время скоротать. Ну и можно проверить, кстати, как с броником обстоит.

«Вот так, минуя запрет гаагской конвенции, мы скатываемся ко временам англо-бурских войн… – подумалось Степану. – Хотя, кто помнит сейчас, что такое “буры”, “англичане”, да и сама эта “Гаага”…»

– От это правильное решение! Если б у вас, Степан Ильич, был пистолет с этими пульками, то вы бы в таком виде не лежали… С одного выстрела в клочья бы тварь разнесли!

– Прям так и в клочья?

– Во всяком случае, она бы уж ни ходить, ни прыгать не смогла. Ведь простые-то пули насквозь прошивают, и все. А что тем уродам две-три лишние дырки, они их и не замечают…

В течение этих долгих суток еще дважды заглядывали связные, которые уже на словах передавали, что операция разворачивается успешно, и уходили дальше, к Киевской, а потом на Смоленскую. Как видно, тамошние, предпочитая не вмешиваться в конфликт напрямую, очень интересовались событиями на Кольцевой.

И вот наконец, с долгожданным словом «Победа!», прибыл третий. Он передал клочок бумаги с тремя строчками, неровный почерк которых свидетельствовал о крайней усталости писавшего: «Отец, тебе пишет начальник Пресни. Избрали единогласно. Пока тут жуткий бедлам, пережди день-другой. Как только станет спокойнее – приеду за тобой. Поправляйся. А.»

Решение было принято Степаном мгновенно:

– Слушай-ка, Петр, довези бойца до Киевской, и возвращайся с дрезиной сюда. А мы пока соберемся. Сегодня еще успеем принять участие в победном веселье!

Известие было воспринято парнями с шумной радостью, потому что всех удручало вынужденное пребывание в тылу, хотя они и старались никак этого не показывать.

– И давайте-ка решайте, кому придется остаться на вахте.

– Как решить, Степан Ильич?

– Камень, ножницы, бумага. Знаете эту игру? Ну, начали!

Парни застыли в комичных позах, с растопыренными пальцами. Боец с татуировкой грустно смотрел на сжатую в кулак пятерню – «камень».

– Опять обдурили… – он тяжело вздохнул. – Пришлите уж там поскорей на замену кого или в подкрепление.

– Ага, только ты, хоть изредка ножницы загадывай! – хмыкнул Петр.

За все годы жизни под землей Степану никогда не приходилось ездить на дрезине пассажиром, и надо сказать, что ощущение нравилось. Он комфортно привалился к бортику и без помех мог наблюдать, как темнота словно крадется за ними, стирая мохнатой лапой проплывающие мимо полукольца тюбингов и случайные вехи. Вот оторванный, криво висящий щиток с зияющими дырами, две трубы неведомого назначения, уходящие в землю, штанга, на которой когда-то был укреплен светофор, проржавевшая табличка с цифрами километража. Все это заглатывалось в черную утробу. Мерный перестук колес на стыках рельсов убаюкивал, прогонял тревогу, создавая иллюзию безопасности.

Приближение станции дало о себе знать запахом гари. Усиленный наряд остановил их на двухсотом метре, но узнав, кто едет, пропустили мгновенно. На сотом уже ждал молодой мужчина, представившийся заместителем Августа, но услышав вопрос: «Где сам начальник станции?» он только виновато развел руками:

– Вот не поверите, Степан Ильич, часа три назад был, а потом словно сквозь землю провалился. Никто не знает, где он. Но, вы не волнуйтесь, он утром тоже так… а после появился. И потом, он не один, с ним охрана… Может быть, я вам пока станцию покажу, или вы отдохнуть хотите? Поесть?

– А где пленные? – сказал Степан, с трудом разлепляя губы.

– Наверху бродят, – хохотнул его собеседник. – Налегке, так сказать. Патроны на них тратить не хотелось, да и опять же, куда-то трупы девать надо. Возня…

– Скажи, а как у вас отношения с соседями? – спросил Степан, чувствуя наливающийся тяжестью ком в груди.

– Вы про баррикадников? Нормально. Они так рады, что им разрешили проход на Кольцевую, а там и на Полис! И не надо к фашам на поклон ходить… Тут прежнее начальство прямо настоящий железный занавес установило. Теперь отменили, естественно.

– Значит, они меня тоже без проблем пропустят?

– Конечно, я вас провожу.

«…не нужно было приезжать, лучше бы остался, подождал, как Август просил… Может, назад уехать?.. – необустроенная диспетчерская, в перегоне до Киевской, где Степан очнулся, показалась ему самым уютным и безопасным местом во вселенной. Он вспоминал ее обшарпанные серые стены с ностальгической теплотой. – И почему я решил, что он в “той самой” комнате? Мало ли, где еще… Может, с какой-нибудь бабенкой расслабляется – дело молодое, а он победитель… Зачем я иду в этот проклятый туннель?..» – спрашивал себя диггер, устремив взгляд в пол и шагая за проводником.

Он никогда раньше не бывал ни на Краснопресненской, ни на Баррикадной, но обычное его остронаблюдательное любопытство забилось в угол души и не выглядывало, заслоненное силой, которая вынуждала Степана переставлять ноги и толкала в туннель, ведущий к Пушкинской.

«Почему я решил, что найду Августа в “той самой” комнате? Что ему там делать? Надо спросить про Дружинина, наверняка его отправили наверх с остальными…»

Но спросить Степан так и не решился, а потом уже было поздно: он стоял за вторым блокпостом, и перед ним раскрыл зев туннель, памятный до мельчайших подробностей.

Как-то давно, когда Августу было пятнадцать или шестнадцать лет, они обсуждали вопрос о наказаниях людей вообще и своих врагов в частности, но к пониманию, как чувствовал Степан, так и не пришли.

– …И вот ответь: разве тебе не приходилось самому убивать? – говорил парень.

– Приходилось. И, к сожалению, изменить этот факт нельзя… Не оправдываюсь, но скажу, что многое зависит и от того, как ты это делаешь. Хотя, наверное, убитым это все равно… Оно имеет значение для тех, кто остается в живых. Понимаешь меня? Страшно, когда человек упивается смертью, когда он смакует чужие страдания… Наверное, это звучит для тебя глупо.

– Нет, не глупо. Просто я считаю, что если подняли руку на меня или на кого-то из моих близких, то я имею право отомстить. Настолько жестоко, чтобы больше никому в голову не пришло попытаться повторить нападение, – горячился Август.

– В древности так и было. Принцип талиона: око за око. Но цивилизованные люди от него отказались. Только беспристрастный суд может определить меру наказания. Поэтому и нужны присяжные, свидетели… Ведь один человек может ошибаться, особенно, если задеты его чувства. И, в любом случае, разве смерть врага не достаточное наказание ему и награда тебе?.. Вот, знаешь ли, была легенда о драконе, который терроризировал целую страну. Убить его можно было, только вырвав сердце. Множество смельчаков пытались это сделать, но ни один не смог вернуться из логова, где обитало чудовище. Однажды в жертву дракону взяли деревенскую девочку, и ее брат пошел мстить. У него не было настоящего меча, а только деревянный, который он сделал из сосны. И все же произошло чудо, он сумел победить дракона. Да только, вырывая ему сердце, сам испачкался в ядовитой крови и, отравленный, вскоре превратился в монстра.

Степан, конечно, понимал, что стояло за этим разговором, и старался быть максимально осторожным.

– Разве враг не должен чувствовать, что умирает? Я бы не отказался вырвать кое-кому живьем сердце…

– Нет, не говори так, даже в шутку! – воскликнул Степан. – Есть вещи, сделав которые, ты потеряешь право называться человеком.

– Ну ладно, ладно. Если ты так против пыток, хотя эти сволочи именно того и заслуживают, тогда выход один: отправить их за герму без противогазов, оружия, босиком, – сказал Август, криво улыбнувшись.

– Дело не в том, что я против пыток или «за». Просто нельзя вставать на одну доску с отъявленными преступниками, – ответил Степан. – Если ты берешь на себя руководство людьми, то справедливость должна быть для всех. И еще запомни: когда человек переполняет чашу зла, она выливается на него.

– Ой, ну вот только не надо этой зауми! – поморщился Август. – И так все понятно. Значит, если, – а вернее, когда – Дружинин попадется мне, он отправится голым наверх. Договорились?

А через несколько дней диггер обнаружил листок, будто забытый на столе.

Прочитав это строчки, Степан удивился их зрелости. Он не умел писать стихи, и, сколько себя помнил, рифмы были для него, как тайна за семью печатями, но тут вдруг в голову пришли слова, которые он приписал внизу:

Оставив листок лежать там, где нашел, и ничуть не удивившись, когда тот бесследно исчез, Степан долго еще чувствовал в душе горький осадок, догадываясь, что не смог пробиться через защитные оболочки, которыми Август окружил свое сердце.

Оказавшись возле не изменившегося за эти годы знакомого поворота в туннельчик без рельсов, диггер пришел в себя и огляделся. В нескольких метрах возле зажженного фонаря, бросающего узкий луч, который рассеивал бархатную темноту, молча сидели два бойца. Увидев Степана, один из них поднялся и, подойдя вплотную, почти шепотом сказал:

– Греби отсюда. Нечего тут…

– Начальник Пресни там?

Неизвестно, каков был бы ответ, но тишину разорвал крик, в котором пульсировала боль.

– Нельзя туда. Говорю же, нельзя… – боец пытался поймать диггера за рукав, но отступил, увидев его помертвевшее лицо.

Адское дежавю захватило Степана, когда он толкнул створку незапертой двери. На полу виднелись лужицы рвоты и сгустки крови, а стоны отражались от забрызганных кровью стен темноватой каморки и возвращались в центр, к телу, привязанному к перекладинам, сбитым наподобие креста. Возле стены, на полу, как сломанная кукла, скорчилась маленькая неподвижная фигурка.

– …будь ты проклят!.. Ребенка за что… мучаешь? – донесся из каморки придушенный всхлип.

– Да я еще даже не начинал. Ха! Дружинин, ты до сих пор еще ничего не понял? Шесть лет каждую ночь ты мне на этом месте снился, – с холодным равнодушием произнес кто-то, неразличимый в полумраке комнаты. – Про дочь твою, признаюсь, узнал недавно. Это меня очень порадовало, что у тебя дочка есть. Посмотри на нее в последний раз. Потому что завтра она на Чеховскую поедет, в гости к тамошнему начальнику.

Репутация извращенца, садиста и педофила прочно закрепилась за одним из фашистских лидеров – именем Маркуса Карди в Метро пугали не только детей.

– Отпусти… ее… умоляю! – захлебываясь, скулил распятый.

– А ты сестру мою отпустил?..

Степану казалось, что он висит в невообразимой высоте, ухватившись за последнее звено цепи, а оно предательски выскальзывает из пальцев, и вот уже отчаяние, как тяжелая вода, смыкается над головой. Ему хотелось ослепнуть, чтобы не видеть, лишиться слуха, чтобы ни один звук не просочился в уши, он не хотел узнавать этот голос, но слова безжалостно вонзались в него:

– Ты еще помнишь, паскуда, что с ней сделал? Помнишь?

– Прости… прости…

– Простить? – с любопытством осведомился палач. – А ты скольких в своей жизни прощал? Хоть одного назовешь?

– Делай со мной, что хочешь, только дочку пожалей, отпусти… Ведь она не виновата. Ну, убей меня!

– Убью, не сомневайся.

Человек нагнулся и рывком подхватил с пола ребенка, безжизненно обвисшего в его руках, потом прошел мимо распятого, резко пнув того коленом под дых, и повернулся к двери. Прямо в глаза Степану смотрел его названый сын.

– Почему ты здесь? – удивленно нахмурился Август, но тут же лицо его исказилось гримасой яростного ожесточения. – Я же приказал никого не пускать! Нечего за мной шпионить! Слышишь! Немедленно уезжай назад!

Прижимая к груди тело ребенка, Степан уходил в спасительную темноту длинного коридора. Впервые в жизни его удивительная способность дала сбой: лицо Августа с пробитым пулей дум-дум лбом начисто стерлось из памяти, и диггер с удивлением ощущал рифленую рукоять пистолета, непонятно зачем зажатую в ладони…