Павел Старовойтов
Весенний ренессанс
Слегка скабрезная, психологическая флэшбэк-драма (или комедия) с рядом фантастических допущений и полным отсутствием какой-либо морали
Это случилось вчера. Автоматические запоры пришли в движение, засовы вжали свои цилиндрические языки, и громада герметичной заслонки медленно уползла в потолок. Затхлость, духота замкнутого пространства ушли, убрались напуганные теплыми весенними сквозняками.
Весна…
Когда-то давно я с нетерпением ждал этого времени года. Даже сейчас, кажется, помню его на вкус.
Раскрывшаяся фрамуга больно толкнула руку в глубь комнаты, шторы заколыхались, лицо тут же обдало порывом свежего юного воздуха.
Пыльная сетка, до сих пор так просто не пропускающая жужжащих гостей разного калибра, оказалась не в состоянии сдержать частички спорящих за окном звуков. В считанные секунды комнату наводнили детские голоса, фырчанье мусоровоза и настойчиво-жалостливый писк качелей, грубо сварганенных кем-то из металлических труб. Гудение трансформаторной будки, столь раздражающее в темное время суток, перекрикивание теток у подъезда, а также поминание путан на покрытой жестким искусственным озеленением футбольной площадке – через все это настырно пробивались монотонные песни бронзового гиганта, вяло болтающего языком на колокольне далекого белоснежного здания с блестящим ярким колпаком вместо крыши…
Тепло-пыльно – на улице, легко-задорно – на душе. Девушки сбросили ненавистные квадратные куртки и теперь щеголяли почти «в чем мать родила». Красотааааа…
Кра-со-та.
Наверное, раньше сказал бы я именно так, но после двадцати лет заточения…
– Миша!
По мою душу пришли. Волна воспоминаний ушла так же быстро, как появилась.
– Мишаня! – раздалось уже ближе.
В комнату вошла немолодая, но все еще привлекательная женщина.
Серые волнистые пряди ломаными ручьями секущихся струй разбивались о чересчур острые, голые плечи. Курносый носик, полуприкрытые, не увеличенные косметическим карандашом, глаза… Нюрка.
Вообще, без восполняемых макияжных подвод, лица обитательниц Бункера поблекли, стали более человечными, настоящими. Мне вообще не нравилось, когда краска ложилась на нежную женскую кожу. Даже чуть-чуть. Ну и что, что природа наделила самцов большей внешней выразительностью, а самок оставила в тени. Задача-то у каждого своя, против этого не попрешь, а вот зачем специально кожу портить, старить и мазать всякой пакостью, это вопрос. Не лицо, а маска стослойная. Цирк, честное слово! Такое ощущение, что пудра и тени (трупные пятна на мертвом лице) больше наносятся для себя и окружающих соперниц, нежели для привлечения мужчин (нам краска не нужна, нам нужно тело).
С течением времени во мне даже выработалось следующее суждение: размалеванность, точнее коэффициент искусственной насыщенности лица, прямо пропорциональна количеству дури в голове. То есть, чем толще маска, тем скромнее (уродливее) внутренняя вселенная, свой собственный мир. К актерам, правда, это не относилось – работа работой, а красота красотой. Тут же не театр, не съемочная площадка…
По правде говоря, женщины – странные существа, обретающие некоторую целостность и личную индивидуальность (в основном за счет внешности, поведения, редко – одежды) только годам к двадцати пяти. До этого момента основная масса этих созданий находится в странном, расщепленном состоянии. Не знаю, как это происходит, но в юности мне нередко попадались девушки, как бы состоящие из двух частей. Всегда вместе, всегда вдвоем, в одинаковой цветовой и фасонной гамме, равного роста, словно близнецы. Различие заключалось лишь в комплекции осколков будущей женщины: один, как правило, чрезвычайно тощ, другой – полнее нормы. Держась друг дружки, они пытались сыграть на контрастах и найти себе спутника, показавши себя лучше, привлекательнее двойника-антипода. Иногда количество таких раздробышей уподоблялось стаду, но с преодолением магической четвертушки все эти кусочки сливались в полноценную, состоявшуюся особь. Странное, наверное, было зрелище… страшное и пугающее.
– Миша, вот ты где! – немного наигранно, и в то же время привычно, Кострикова всплеснула руками. – А мы тебя обыскались. Зина пошла в душ и…
Обычное «и», ничего особенного, всего лишь союз, соединяющий различные части речи. Однако за последние дни… дни… Лицо озаряется легкой ухмылкой. Годы… Годы длиною в жизнь! За все это время жалкий союз стал оказывать на меня крайне негативное, просто таки гнетущее действие.
– И вода не течет, – улыбка плавно перекочевала с моей физиономии на мордашку сероволосой Костриковой. – Ты посмотришь?
«Может, починить сумеешь», – прочитал я про себя.
– Может, починить сумеешь… Миш?
От Нюркиных слов начинало подташнивать. Одно и то же, одно и то же…
– Возьми инструменты. Знаешь, где лежат?
Конечно, знаю. К чему такая забота – я не дебил. За столь продолжительный срок пребывания в Бункере уже успел выучить расположение комнат. Не глупей тебя буду! Так что повелительно-снисходительное «знаешь, где лежат?» просто невыносимо слышать.
Но она все равно продолжила:
– В каптерке, что около умывальника…
– Есть закуток. Там дверь, за ней лестница… да, знаю я, знаю, – сказал, грубо отмахиваясь. – Сейчас схожу и посмотрю, что можно сделать.
– Вот и славненько, вот…
Дверь гулко хлопнула. Не успев дойти до логического конца, фраза Костриковой с силой ткнулась в металлическую толщу полотна, оборвалась и мелкими буковками осыпалась на вытертый от времени пол.
– Иди туда, иди сюда! – возмущение набирало силу, сжигая и без того расшатанную психику. – Сколько можно?!!
Двадцать лет. Только подумать, двадцать лет среди кровососов. Один. Уму непостижимо! Как у меня еще крыша не поехала в этих эмансипированных стенах-казематах?
Случай, всего-навсего какой-то странный, нелепый случай обрек меня на столь томительное заточение. Проверку терпения, выносливости, прочности.
– Лена, кто должен убирать кухню?
– Не знаю, я мыла вчера.
– Неправда, – голос Евы чуть отдавал прокуренной хрипотцой. – Вчера кухня была на мне. Так что, дежуришь ты.
– Что???
– Не спорь! – Зина показала ей график. – Сегодня галочкой отмечена твоя фамилия.
Хазина выхватила листок и приблизила его к глазам. Серая чайка с обезображенным левым крылом парила как раз на пересечении Лены и среды, но тщательно затертая вчерашняя отметка была еще чуть видна.
– Это ты, коза, сделала! – крикнула женщина, целясь в волосы Богомол.
Вой, писк, подключение начальницы Бункера…
Сжатые с остервенением пальцы не знают пощады…
Опять вой, свалка, волосы на полу…
Разжатые фаланги с поломанными ногтями…
Слезы, царапины, кровь…
Быть может, герма открылась не просто так?
* * *
Комнату заливало водой. Как и предполагалось, насос приказал долго жить. Появившаяся некогда трещина на его покатом боку расползлась. Струя уже не била в стену, захлебнувшись поднявшейся толщей рыжеватой жидкости. Вода достигла порога.
Протяжное «даааа» выражало полную обреченность.
В памяти почему-то всплыл первый месяц обитания в Бункере. Тогда все только начиналось. Общину выживших словно поразила загадочная эпидемия: женщины начали требовать нешуточного, даже рутинного внимания к себе – необъяснимый зуд, жуткая тяга к почесыванию проснулась во всех бабских телах. Меня же «болезнь» пощадила, обошла стороной, но легче от этого не было… даже наоборот. Из-за повышенного иммунитета к заразе мять и систематически водить пальцами по якобы пораженным «вирусом» участкам на теле звали исключительно меня.
Поначалу, в ожидании сексуальной награды, я брался за облегчение мук страдалиц, но вскоре об этом пожалел. Ожидания не оправдались ни на грамм: устранение, насыщение зудного аппетита требовало массу сил, благодарность же состояла из простого «спасибо» или еще хуже – мирного посапывания разморенной «больной». Мужчина во мне запил и начал медленно укладываться в гроб.
Через пару дней движения рук сделались более грубыми, однообразными. Ворчливые уговоры в мой адрес ни к чему не привели, женщины принялись мять себя сами, однако, осознав на собственной шкуре, что чесаться гораздо легче и приятнее, нежели чесать самим, как-то забросили это дело.
– Папка! Папка!
В промокшее бедро врезался маленький, но шустрый метеорит – Маня. Заливистый смех, иногда переходящий в хрюканье, заполнил комнату быстрее ржавой воды. Следом за дочкой в дверном проеме вырос Зинкин силуэт.
Узкие бедра, широкие плечи, стрижка «под мальчика», напряженный взгляд – начальница явно волновалась. Онкина вообще была нестабильна и часто неоправданно жестка в решениях. После моих неудачных попыток утвердиться капитан показалась женщинам более подходящим кандидатом для руководства Убежищем. Субординация и привитое родителями понятие необходимых уступок слабому полу не позволили Михаилу Разоренову, новоиспеченному лейтенанту вооруженных сил некогда самой большой страны на Земле, в полной мере участвовать в распределении власти среди выживших. Мужской авторитет канул в Лету вместе с цивилизацией, бабы решили жить по своим правилам. Мне же на общем собрании популярно объяснили про отводящееся место в их обществе и плачевных последствиях при мятеже.
Властным мужчина может быть только там, где правит грубая мышечная сила. Там, где нужен охотник, добытчик, защитник… опора всего сущего, наконец. В Бункере условий необходимости во мне не сложилось: роль защитников приняли на себя метровые стены Убежища, врагов разметало пламя ядерного коллапса, а сходить на склад и прикатить тележку с продуктами мог даже ребенок. Физическое самоутверждение было бессмысленно. Сплотившаяся, многократно превышающая меня масса легко подавила бы, задушила подобное начинание на корню.
– Ну, как тут у тебя? – плечо под зеленоватой курткой уперлось прямо в косяк. – Помощь не требуется?
А ведь она серьезно думает, что может помочь. Мысль промелькнула и тут же умерла в мозгу. Ничто так не раздражает, как женщина, мешающая соображать.
– Нет! – зло огрызнулся, отстраняя ребенка в сторону.
Потом, перехватив поудобнее ключ, взял жестяную заплатку со стальными жгутами – попробую закрыть щель.
– Надеюсь, вода скоро будет…
Мой взгляд медленно проскользил по ногам, бедрам, талии, пока не уперся в маленькие, чуточку глуповатые глаза женщины. Маня смотрела по сторонам.
Дети в Бункере начали появляться довольно давно.
Когда-то бытовало выражение: «Родится много мальчиков – дело к войне…»
«Много», это я понимаю. Но раз, ХОТЯ БЫ РАЗ вышел пацан!
За все эти годы Убежище пополнялось исключительно девчонками.
Милыми, красивыми, но все-таки девчонками.
Одиночество начинало угнетать меня с новой силой.
– А то помыться бы, – пояснили алые губы. – Уже второй день забываю…
– Мама, мама, – дочка что-то вспомнила и задергала Зинин рукав. – Пойдем на качели… Давай?
– Да… ступайте… – не слыша собственного голоса, дающего петуха, махнул я в сторону двери. – Там…
Но закончить не успел, мать и дочка быстро покинули комнату.
Дети, дети…
Никогда не забуду того позора – обморок на глазах у всего Убежища…
– Ты же мужик, почетный самец Бункера. Разве ты не способен принять роды, передать эстафетную палочку жизни?
Тут почему-то женщины рассмеялись.
– Давай, ты ничего не теряешь.
А дальше: волнение, духота, потные колени роженицы и дрожь в руках…
Уффф.
Я старался пропускать все мимо ушей. Вдохи, стоны, выход плода – все по боку. Перед глазами пелена и ЭТО!!! Толстая, упругая кишка с синеватым отливом – пуповина, которую надо перерезать и завязать.
Желудок справился, молодец – завтрак остался внутри. Но сознание… сознание подкачало.
Так на клетчатом, выложенном кафельной плиткой полу я познал свою никчемность.
Ржавый жгут лопнул, больно ужалив большой палец руки.
– Тьфу ты!
Зычный бултых отозвался слабым эхом.
Оборачиваюсь в ожидании очередного бабского «фи». Глаза бегают по помещению и никого не находят. Никого. Вообще…
Неужели один?
Дурманящая эйфория готова была захлестнуть тело. Еще немного и нирвана накрыла бы меня с головой.
– Эгей! Не расслабляйся, – сказал я почти в голос, аккуратно положил ключ и резко поднялся с колен.
Как долго я ждал этого. Уже двадцать лет, двадцать лет как живу в этом Бункере с бабами. Ни с девушками, ни с женщинами – язык полностью утратил понятие этой классификации, – а именно с бабами.
В самом начале, возможно, и брезжила некоторая радость-ожидание-надежда. Так же, как подростку в четырнадцать лет, мне представлялись молодые, обязательно неодетые и, конечно, красивые спутницы. Мы вместе спаслись в Бункере. Из мужчин – только я, вокруг – никого. Рай? Очень даже может быть. Никаких болезней, обязанностей, детей – есть только неудержимый, необузданный секс. Секс и удовольствие.
Коридор сменялся коридором. Дверные проемы мелькали над головой, а на моем пути так никто и не встретился.
Однако на деле вышло не совсем так. Точнее сказать, совсем, СОВСЕМ НЕ ТАК. Бункер, конечно, был. Женщины тоже были. Двадцать! Ровно двадцать особей дышали со мной одним воздухом. Разного возраста… разной комплекции. Я был двадцать первым. «Очко!» – как я тогда любил шутить. И ни одного мужика, кроме меня. НИ ОДНОГО. Как будто очутился в голове подростка, только после Катастрофы. Эротические грезы готовы были сбыться с минуты на минуту… Но вместо них навалились обязанности, работа и постоянная внутренняя напряженность. Всяческие распри, ссоры, поручения, обиды. Все это с лихвой отвлекало от мечтаний, но нисколько не заменяло, не оправдывало их.
Оказалось, женщины – тоже люди. Со своим миром, желаниями, тараканами в голове. Раньше, при виде красивой незнакомки на улице, мне как-то и в голову не приходило, что она не кукла, только и ждущая совокупления, а настоящее, такое же, как я сам, живое разумное существо.
Полное осознание сего пришло ко мне только здесь, в Бункере.
Эти живые и разумные сновали тут взад-вперед. Им всем, буквально всем, от меня что-то было нужно. «Миша, открой…», «Миша, проверь…», «Миша, достань…». Но самое неприятное, когда к этим просьбам прибавлялась непонятная, необъяснимая ревность. Начинался нешуточный замес.
– Ми-шааа, – Катины кисти легли мне прямо на грудь. – Не поможешь вещи перенести? Надькина малышка кричала всю ночь, совсем не давала спать.
Левый глаз предательски дернулся.
Как безобидно-то, мило все начиналось…
Потом лавина, нарастающий снежный поток.
– Михаил, а чего это ты Катьке давеча перетаскивал? – полное мое имя Зина употребляла лишь только когда злилась. – Я с Маней весь день вожусь: убираю, готовлю, спать укладываю, а ты, значит, ЭТОЙ СУЧКЕ спальники носишь, да?!
Отношение ко мне было потребительское, как к вещи. Женщины думали, что раз они были со мной однажды, то получали полное право на ревность.
«Он мой! – кричала каждая внутри себя. – Только мой и ничей более!»
Умри, уйди к другой – все равно! Близость – главный наделяющий правами компонент. Ключевой, дающий пожизненные привилегии в выражении собственной привязанности и заботы. Была бы цель, предмет опекания, а повод… повод найти можно всегда.
Плитка в душе скользкая – буду поддерживать, чтоб не разбился.
Полотенце вафельное кожу царапает – сотру поганые клеточки до дыр.
Главное, чтобы все видели волнение. Кто больше волнуется, тот больше любит.
Льстивые, ненастоящие улыбки, сплошные лекции как надо жить: «Миша, ты делаешь неправильно…», «У тебя просто нет вкуса…», «Это же некрасиво…». Красиво – некрасиво, какая разница?! Главное, чтобы работало, не падало, вмещалось.
А эти страшно выматывающие разговоры ни-о-чем – когда говорят сразу все бабы Подземелья! Галдят, перебивают, повторяют по нескольку раз одни и те же слова… Хотя, как ни странно, все всё понимают. Все, кроме меня! Внутри только усталость, да туман в глазах.
Особенным испытанием для меня были те дни, когда особи исторгали из себя кровь. При таком тесном общении циклы женщин синхронизировались до того, что стали наступать одновременно. Такую неделю лучше было вообще переждать, не высовываться лишний раз из своего угла. Запереть дверь, напихать ваты в нос и уши и, с урчащим от голода чревом, терпеливо дожидаться окончания агрессивно-депрессивной вакханалии снаружи.
Так каждый месяц… двенадцать раз в году… в течение двух десятков лет…
Не единожды, под грузом тупой безысходности, даже возникало желание свести счеты с жизнью.
– Говоришь о самоубийстве так, словно действительно на него способен, – Зинаида выплевывала слова одно другого обиднее. – Собака лает, ветер носит, Мишутка. Языком чесать-то ты мастер, а как дела коснется – кишка тонка. Молчи лучше, нежели впустую молоть.
«Молоть впустую» и это мне говорит женщина, ха!
Хотя, в целом, она не врет, решимости наложить на себя руки я действительно не ощущал. И теперь из-за какой-то минутной слабости, мелкой фразочки вслух чувствовал себя просто отвратительно. Правоту соперника признавать тяжело, правоту бабы – вообще стыдно. В таком удрученном состоянии я не пребывал с момента, когда впервые в жизни не смог насладиться самкой – опущенный парус банально не встал.
Передо мной забрезжило, наконец, то, на что я в тайне рассчитывал с самой Катастрофы. Нагота Галины не отпускала, она явно призывала к действию: «Сделай шаг, покрой поцелуями освобожденную от хомута бюстгальтера грудь, взвесь ее в своих сильных и крепких ладонях». А в голове тем временем пульсировали остальные обитательницы Убежища, затаившиеся, прислушивающиеся к каждому шороху за тонкой бетонной перегородкой. Может, не было такого на самом деле, может, это только в мозгу, но с созданными фантазией дискомфортом и робостью совладать не получалось совсем. Галину я покинул в полном смятении – разбитый, опустошенный. «Только никому не говори», и уже утром Бункер недвусмысленно встречал меня сомнительными ухмылками, шепотками, да гоготом за спиной.
У гермодверей также никого не оказалось. Где-то рядом надрывались самодельные качели – Маня, видимо, снова пыталась закрутить «солнышко».
«Опять смазать забыл?!» – в воображении замаячило личико все той же Зинаиды.
– Чтоб тебя! – невольно чертыхнувшись, я прогнал морок.
«Лишь бы придраться. Будто у самой рук нет. Вспомнила – смазала, чего нервы трепать-то?»
* * *
Во всем должна быть золотая середина. Перекос в ту или иную сторону грозит разрушить, загубить дело на корню. Вот почему в старину моряки женщин в плавание не брали? Не полными же они были дураками, эти прожженные, закаленные нескончаемыми странствиями мужи? Конечно, нет. Закавыка в другом – не в самой женщине, а в возможных последствиях ее пребывания на борту. Случись что, и команда рассорилась бы, передралась из-за юбки в момент…
В моей ситуации все с точностью до наоборот, но сути дела это не меняет. Бункер смог устоять перед взрывной волной ядерной поганки, но удержать смещенный центр масс даже ему не под силу.
Перенесенный через порог ботинок бухнулся на бетонный парапет.
Шаг, другой. Резиновая подошва утонула в яркой кислотности мягкой травы. Деревья приветливо зашелестели: «Иди, иди к нам, солдат». Солнце ослепительно играло бликами на поверхности воды.
– Да тут озеро… – я осекся, присел.
Создай женщине все условия, и она разденется сама.
На берегу, сбросив с себя все, раскинувшись, будто тюлени, на пляже, нежились они – невыносимо надоевшие, изо дня в день изводящие меня бабы. Бледная кожа сразу выдавала изолированных от мира существ. Вокруг бетонного Бункера играли краски. Природа перла изо всех сил, во все стороны сразу: темное грозовое небо, неправдоподобно яркая молодая трава, желтые от солнечных лучей скалы, пышная свежая листва и… женщины!
Бледные.
Нераскрашенный силуэтный набросок на фоне сочной цветной весны.
– Танечка… – перед глазами возник розовый образ Кедровой. – Вот кого будет не хватать рядом.
Гладкая кожа, плавные, в меру налитые формы. Аккуратный подбородочек. Большие глаза. Светлые волосы. Теплый взгляд.
Но секс!
В кровати Танечка оказалась другой: командный голос, приказы сквозь бранную ругань, пальцы на горле.
Образ женщины передернулся и исчез.
«Извращенка поганая, что б тебя разорвало с твоими трахами!»
Я еще раз посмотрел в провал ворот, окинул взглядом любовниц-деспотов и, разбегаясь по склону холма, врезался прямо в новый, доселе отрезанный, мир.
Прощайте, мои дорогие!
Знаю, без меня вам станет куда проще и спокойнее. Когда-нибудь, быть может, я вернусь… Возможно, один, возможно, в компании еще парочки самцов-производителей… с песнями, плясками, оргиями… Кто знает? Но сейчас мне недосуг, я бегу прочь. Вернуться-остаться-одному-не одному – об этом я подумаю через жизнь. Новую, свежую жизнь! ЖИЗНЬ ВНЕ УБЕЖИЩА И БЕЗ ВАС!
