Когда Рю вышел из храма вместе с согбенной старухой, я впервые посмотрела на них глазами деревенской жительницы и с облегчением воскликнула:

— Вот ты где! А я тебя потеряла.

— Ты так крепко спала, что я не решился будить, — ответил Рю, чуть смущенный моим эмоциональным приветствием.

— Познакомься. Это матушка.

Женщина вполне годилась Рю в бабушки. Худая, со сгорбленной спиной и белыми как снег волосами, упрятанными под платок. Как и все сельские жительницы, она носила передник поверх старой заплатанной одежды. Но, взглянув на ее лицо, я поразилась: морщинистая кожа казалась белой и чистой, как у девушки.

— У вас был такой усталый вид. Надеюсь, сейчас вам лучше? — с улыбкой спросила старушка.

Мне она сразу понравилась.

— Мой муж уехал в главный храм на Сикоку. Он вернется послезавтра. Вы ведь дождетесь его?

Я повернулась к Рю. Он посмотрел на часы, и я сразу же поняла, что он ответит. Старушка, похоже, тоже догадалась и сочувственно взглянула на меня.

— Простите, Ока-сан, но я должен успеть на вечерний самолет. Как-нибудь в другой раз, — сказал Рю, даже не посмотрев в мою сторону.

— Какая жалость. Здесь так красиво, — не удержалась я и в следующую минуту уже пожалела о своих словах.

Рю как-то отстраненно посмотрел на меня, словно он уже сел в самолет, и довольно улыбнулся. Я поняла, что все было спланировано заранее.

— Но ты можешь остаться и подождать его. Составишь компанию матушке.

С этими словами Рю устремился к машине и вынул из багажника мой чемодан.

— Рю-сан, а когда ты приедешь за мной? — шепотом спросила я, припустив за ним.

Он промолчал. Я повторила свой вопрос, на этот раз чуть громче.

— Как только… освобожусь, — ответил Рю, по-прежнему не глядя на меня.

— Но ты вернешься?

— Ну, конечно, — уверил он меня, обнимая на прощание.

Потом быстро попрощался с матушкой и укатил.

Я не виню Рю за то, что он бросил меня. Он должен был думать о работе и детях. На его месте я поступила бы точно так же. Но, оставшись одна, я впала в панику, уверенная, что мы больше не увидимся. Все вокруг было незнакомым и непривычным, словно я очутилась на другой планете.

Не знаю, как у вас, но у нас в Японии город и деревня — это два разных мира. В прошлом, вероятно, они были ближе друг к другу, но сейчас их связывают лишь тоненькие ниточки, которые в любой момент могут оборваться, и тогда эти два мира окончательно разойдутся.

Возьмем, к примеру, пространство. На первый взгляд кажется, что оно повсюду одинаково. Это небо, воздух, которым мы дышим, облака, короче, любая пустота, окружающая наше тело. Возможно, вы считаете, что небо и пространство — понятие чисто количественное — его может быть больше или меньше, и в Токио, и на Кюсю оно практически одно и то же. Должна сказать, что вы ошибаетесь. В Токио и на Кюсю небо разное. Облака, воздух, цвета, запахи, очертания предметов — все отличается. И еще — пространство или его нехватка могут полностью изменить вашу душу. Именно поэтому город и деревня стали совершенно разными мирами.

В сельской местности пространство не ценится. Оно ассоциируется с холодом, бедностью и одиночеством. В городе все наоборот. Люди живут друг у друга на головах, и вес человека в обществе определяется количеством пространства, которое он имеет в своем распоряжении. Глава компании или банка сидит в огромном кабинете, в то время как его подчиненные ютятся в крохотных закутках, а те, кто еще ниже званием, и вовсе довольствуются одним столом. Боссы осознают свое превосходство, потому что вокруг них всегда имеется свободное пространство, которое никто не смеет нарушать. А всем остальным пространства явно не хватает, во всяком случае, в таком городе, как Токио. Но люди быстро к этому привыкают, и большое пространство начинает их пугать.

Именно это я почувствовала в первую же ночь, проведенную в храме.

Матушка поселила меня в лучшей гостевой комнате величиной в 24 татами с красиво расписанной раздвижной дверью фусума. Она находилась справа от храмового зала и казалась огромной из-за того, что имела с ним общий сводчатый потолок. Лежа на футоне, я думала о том, что человек просто теряется в таком огромном пространстве. Сон все никак не шел. Ночь наполнила все вокруг зловещей чернотой, непроницаемой и плотной, как бетонная стена. Я смотрела на старые деревянные стропила, почерневшие от времени, и чувствовала себя маленьким жалким червем — пространство безжалостно давило. Казалось, что меня засунули в ящик, где никто не услышит моего голоса, даже если я надорвусь от крика. Как можно жить в такой огромной темной пустоте? Почему они не заполнят ее звуками и огнями, как это делается в городах? Или хотя бы теплыми человеческими телами, рядом с которыми легче преодолевать страх темноты. Мне так не хватало Рю, без которого я не привыкла спать. В отчаянии я стала проклинать мужа и всех его предков. Перед глазами была лишь чернота, и, открывая и закрывая глаза, я не ощущала особой разницы. Мне сделалось по-настоящему страшно. Вокруг стояла мертвая тишина — ни шелеста листьев, ни крадущихся шагов ночных зверей. Казалось, я осталась одна на всем белом свете.

Время шло, а я все лежала без сна, остро ощущая свое сиротство. Старушка была так дряхла, что в любой момент могла умереть. Может быть, она уже мертва, и поэтому здесь так тихо. Значит, меня ждет смерть от голода? Так вот какое наказание придумал для меня Рю? В комнате становилось все холоднее. Футон уже не спасал, и меня пробирал озноб. Я с тоской подумала о своей уютной спальне в Кофу. Зажмурив глаза, стала молиться, чтобы произошло чудо и я очутилась в своей собственной постели рядом с брыкающимся во сне Рю. Но утром, когда я открыла глаза, оказалось, что на ребра мне давит твердый пол, а вовсе не коленки Рю.

Я села, полная решимости немедленно позвонить мужу и упросить его забрать меня обратно в Токио. Однако при дневном свете комната выглядела уже иначе. Сквозь сёдзи пробивался солнечный свет, и татами переливались множеством золотистых оттенков. Расписная фусума с горным пейзажем и озером, у которого сидела женщина с кисточкой и тушью в руках и резвились дети, запускающие воздушного змея, тоже выглядела совсем по-другому — ожившей и веселой. На соседней перегородке два фазана мирно ворковали рядом с кустиком осенней травы. Над ними возвышался утес, где сидел орел, смотрящий вниз на цветущую сливу. Комната уже не казалась пустой. Ее наполняли чувства людей, изображенных на этих картинках, и аура рук, трудившихся над их созданием.

Я быстро оделась и убрала кровать. Мой модный чемодан как-то не смотрелся в этой старинной обстановке, и я спрятала его в угол позади стола. Чтобы хоть как-то оживить пустоту, отодвинула фусума, выходящую на деревянную террасу.

Там меня ждал еще один сюрприз.

Садик был небольшим, но довольно длинным — он тянулся вдоль всего здания. Здесь было все, что обычно бывает в японском саду: черные и белые камни необычной формы, ручеек, озерцо с островком, заросшим мхом, большой каменный фонарь. Ручеек срывался вниз, разлетаясь серебряными брызгами на гладких бурых камнях, и неторопливо бежал дальше, огибая кустики осенней травы и мшистые кочки. Позади воды и камней ярусами поднимались кусты и деревья, сверкая всеми оттенками желтого, оранжевого и темно-зеленого.

Все эти растения были мне незнакомы, я узнала только японский клен с его огненными пятиконечными листочками. Но названия не имели значения. Я и без них чувствовала себя счастливой. Должно быть, боги были ко мне благосклонны или я просто не выспалась, но в то утро я видела сад не глазами, а душой и телом. Да-да, и телом тоже, потому что красота сада предназначена не только для глаз. Сад казался мне живым дышащим пространством — местом, где движение соседствует с покоем. Я видела, как бьющаяся о камни вода успокаивается и плавно течет дальше, растеряв энергию падения; точно так же мысль вторгается в сознание, будоражит его, а потом тонет в его глубинах, не оставляя на поверхности ни единого следа. Листок, трепещущий на ветру, как бы оживает и обретает самостоятельность. Взглянув на гору, я поняла, что сад является связующим звеном между ней и домом и в равной степени принадлежит им обоим. И тогда во мне открылись новые горизонты. Пришло сознание, что я тоже часть всего видимого вокруг. Напряжение ушло, и я вдруг ощутила необычайную легкость. Мое тело стало свободным, словно веревки, опутывавшие меня, внезапно разлетелись на куски.

Скажу вам честно, до того дня я была равнодушна к садам. Красоту я видела только в одежде. В отличие от других мамаш, чьи дети учились вместе с Харукой, я не ходила на экскурсии по садам Токио и не участвовала в чайных церемониях, которые там устраивались. И курсы икебаны я тоже не посещала. Мое представление о «садах» ограничивалось детскими площадками, куда я водила детей, когда они были маленькими. Но сейчас, когда я вышла на террасу, меня поразили две вещи. Передо мной предстал не просто сад, а нечто одушевленное, похожее на человеческую жизнь с ее красотой и уродством, бурной деятельностью и мирным покоем. И жизнь этого сада ощущалась как очень правильная, потому что в нем все было на своем месте и имело свое назначение. Там не находилось ничего лишнего, ничего такого, что можно убрать, не нарушив общую гармонию. Поэтому не было скученности, места хватало всем, и каждый мог свободно дышать и проявлять себя.

Минут двадцать я как зачарованная смотрела на сад, пока до меня не донеслись звяканье посуды и шум передвигаемой утвари. Поняв, что готовят завтрак, я наконец оторвалась от созерцания сада и пошла в храм. Там я увидела жену священника, умытую и опрятно одетую, которая возлагала на алтарь вареный рис и фрукты.

— Доброе утро, — приветствовала она меня, зажигая благовония. — Я как раз заканчиваю возлагать дары. Завтрак уже в вашей комнате. Я приду чуть попозже.

— Пожалуйста, не торопитесь, — вежливо возразила я. — Я могу подождать, пока вы закончите, а потом мы вместе позавтракаем.

— Нет, дитя мое. Вы, должно быть, проголодались, а мне еще надо помолиться.

— Так вы тоже служите в храме? — удивилась я.

— Нет-нет. Только когда мужа нет, — засмеялась старушка. — Кто-то ведь должен делать подношения богам и разговаривать с ними, чтобы они не думали, что о них забыли.

Я посмотрела на статую, у ног которой лежали еда, цветы и благовония, и вдруг опустилась на колени рядом с матушкой. Аромат благовоний и свежего риса приятно разморил меня, словно я была ребенком, сидящим на материнских коленях. Когда матушка начала размеренно повторять «Ханья синьё мита хара…», я молитвенно сложила руки и закрыла глаза.

Из транса меня вывел громкий звон колокола. Матушка медленно поднялась с колен и помогла встать мне. Потом она отвела меня в комнату, где уже закончили сервировку стола, на котором стояли чашки с рисом, свежим соевым творогом, кунжутными лепешками и овощами. Все было так вкусно, что я проглотила пищу за считаные минуты. Не успела закончить есть, как в комнату вошла жена священника, неся чайник и коробочку с чаем. Чай, который она приготовила, был самим совершенством. В сравнении с ним то, что подавали в гостиницах, теперь воспринималось как жалкая самодеятельность. В ответ на мою похвалу матушка только пожала плечами.

— Это вода из святого источника делает чай таким вкусным.

— Из святого источника? — заинтригованная, спросила я.

— Да, он старше нашего храма, а тому уже 650 лет. Храм и был построен на этом источнике.

— А мне можно на него посмотреть? — с энтузиазмом спросила я.

— Конечно. Я покажу вам тропинку, которая к нему ведет, — ответила старушка с доброй улыбкой.

Я рассыпалась в благодарностях и предложила помыть посуду, но она и слышать об этом не захотела.

— Сегодня отдыхайте. А вот завтра будете мне помогать, — со смешком ответила она.

Тогда я вернулась в сад и села на террасе погреться на солнышке. Я ни о чем не думала, сосредоточившись на процессе своего пищеварения. Солнце приятно припекало, и перспектива провести здесь несколько дней в блаженной праздности показалась мне вполне привлекательной. Потом стало скучно, но тут появилась матушка и присела рядом. Она принесла корзиночку со свежими рисовыми вафлями и сушеной хурмой. Мы молча ели вафли, созерцая сад.

— Ведь правда хорошо сидеть, глядя на такую красоту?

— Просто замечательно, — согласилась я.

— С каждым днем я все больше люблю этот сад.

Я промолчала. Ее чувства были мне понятны, но полностью разделить я их не могла. Ведь я была в чужом доме. А как можно любить то, что тебе не принадлежит?

— Надеюсь, вам у нас понравится, — нарушил мои мысли голос матушки. — Вы долго были больны?

— Больна? — удивилась я. Раньше никто не считал меня больной. — Я не больна. А что, у меня такой вид?

— Нет-нет. Конечно, нет. Но вы ведь здесь из-за своей болезни?

— Можно сказать и так. Но сейчас я совершенно здорова, — с нажимом произнесла я. Как она смеет называть меня больной!

— Да-да, конечно, — немедленно согласилась старушка. — Вы прекрасно выглядите, у вас отдохнувший вид. Надеюсь, вам у нас хорошо.

Я резко поднялась.

— Пойду прогуляюсь.

Матушка чуть испуганно кивнула:

— За воротами идите направо, потом мимо поля с голубой изгородью, за бамбуковой рощей свернете налево. Там есть тропинка к дому Накада-сан. Если встретите ее, передайте от меня привет. От дома Накада-сан сюда ведет дорога. Если заблудитесь, спросите, как дойти до храма Мёриндзи, вам всякий скажет.

— Я так и сделаю. Спасибо, — вежливо ответила я, сожалея о своей резкости.

По дороге я никого не встретила, что меня очень обрадовало. Не давали покоя эти неприятные слова — «больна, болезнь»… Что там наговорил Рю этой бабушке? Будь он сейчас рядом, так и съездила бы по физиономии. Значит, все его сладкие речи, его доброта и внимательность были только притворством? Мне хотелось обругать кого-нибудь от злости, но, к счастью, никто не попался под руку. К тому времени, когда я вышла к рисовым полям, гнев мой поутих. Я выросла в городе и никогда не видела рисовых террас. Они привели меня в восхищение — по склону холма карабкались вверх сотни ровных ступенек. На некоторых уступах еще виднелся неубранный рис, на других склонялись под тяжестью плодов апельсиновые деревья. Между полями зеленел бамбук и чернели крыши домов.

Мое внимание привлекла деревянная скамеечка под табличкой с надписью: «Исторические рисовые поля». Сев на нее, я стала читать текст. А прочитав, взглянула на рисовые поля уже другими глазами. Оказывается, они существуют уже больше тысячи лет. Я почувствовала себя маленькой и незначительной. Вспомнился вкусный завтрак, запах вареного риса в храме, и тяжесть внутри меня куда-то пропала. Токио стал далеким и каким-то нереальным. И такими же далекими и нереальными стали магазины, деньги и весь мой роскошный гардероб. Настоящими были только эти дали и рисовые поля. Может быть, я и вправду была больна? Но теперь это не имело значения.

Когда я вернулась в храм, меня уже ждал сытный обед. Утолив голод, я не могла удержаться от вопросов. Кто живет в этой деревне? Куда делась вся молодежь и как выживают старики? Матушка слегка оживилась, но быстро погрустнела, рассказывая, как вся молодежь уехала в город лет пятнадцать назад и теперь дети приезжают только на обон, праздник почитания предков, и еще во время сбора урожая, чтобы помочь старикам родителям.

— Вам, должно быть, трудно жить здесь одним?

Матушка пожала плечами.

— Дети, как птенцы. Вырастут и улетят. Но потом обязательно вернутся. Я только боюсь, что возвращаться будет уже некуда.

Слова матушки не выходили у меня из головы, когда после обеда я дремала на террасе, делая вид, что читаю журнал. Представить полное исчезновение деревни было довольно трудно, но, вспомнив невозделанные поля и дома с провалившимися крышами, видневшиеся в округе, я все же согласилась с матушкой. А если старики перемрут, не дождавшись возвращения молодежи? Что тогда будет с Японией? Но вскоре глаза мои начали слипаться, и я проспала до захода солнца, когда холод вернул меня к действительности. Тут снова появилась матушка с горячим чаем и варабимоти в сахарном сиропе. Меня в жизни так не баловали. Потом она заторопилась на кухню, чтобы зажечь очаг и приготовить нам ужин. Я ушла в комнату, но там было так холодно, что пришлось ретироваться на кухню к матушке. Увидев меня, она улыбнулась и указала на небольшую занавешенную нишу. Там меня ждала горячая ванна.

А потом дни потекли незаметно.

Проснувшись, я помогала матушке убираться в храме. Потом ела свой завтрак (обычно одна, поскольку старушка завтракала гораздо раньше) и работала в саду или помогала чистить двор. В середине дня я шла на кухню и помогала готовить обед.

Она готовила только содзин рёри, вегетарианские блюда, которые едят священники. Но делать их совсем не просто, это довольно замысловатая еда. Кухонная утварь тоже была необычной, и казалось, что это добрая фея творит волшебное зелье, чтобы исцелить людей. Иногда матушка готовила знакомые мне блюда, но делала это с такой любовью и мастерством, что вкус их становился совсем другим. Встречались и совершенно неизвестные мне злаки и овощи. Немного разобравшись с кухонной утварью, я стала помогать старушке везде, где требовались физические усилия — размалывала рис, терла дайкон, чистила каштаны, растирала в порошок кунжут. Вид ее скрюченных распухших пальцев, с трудом месивших тесто, вызывал у меня жалость. Пока мы трудились, матушка рассказывала мне о жителях деревни и о семье Рю. Бабушка Рю прекрасно пела, и они с отцом Рю соревновались в пении так громко, что их слышала вся деревня. Еще помню историю о местном скупердяе, который сгорел при пожаре, потому что никак не мог расстаться со своими деньгами, зашитыми в матрас. Матушка была прекрасной рассказчицей и умела делать занимательными даже самые мрачные истории. Порой меня так и подмывало выложить ей все, что камнем лежало у меня на душе. Но она вряд ли поняла бы меня, а я не хотела, чтобы между нами пробежал холодок отчуждения. Поэтому я только слушала, постепенно приходя к выводу, что даже в моей истории можно найти забавные моменты. После обеда я читала или просто сидела и смотрела на сад, наслаждаясь игрой света в ветвях, пока не наступало время идти на кухню, чтобы помочь с ужином.

В отличие от своей жены священник был немногословен. Он говорил только самое необходимое. Но человек может понравиться женщине и без болтовни. Сначала мы друг друга избегали. Но в один прекрасный день все же встретились в саду. Мы посмотрели друг другу в глаза, и мне показалось, что он заглянул мне в душу. Потом он повернулся и ушел. Я почувствовала себя неуютно, словно меня осмотрели и признали неполноценной. На следующий день он подошел ко мне с секатором и сказал: «Пойдем». Взяв секатор, я поплелась за ним. Подведя меня к японскому клену, священник сказал:

— Это старое дерево. Обрежь все лишнее и оставь только то, что ему необходимо для жизни.

Но откуда мне знать, что ему необходимо? Я же не садовник. Однако спросить не успела — священник уже повернулся ко мне спиной. Пришлось самой решать, что нужно дереву, чтобы пережить зиму. Очень скоро я нашла ответ — очень немногое.

Защелкав секатором, я начала обрезать длинные ветки, те, которые наверняка сломаются под тяжестью снега. Срезала и все неопавшие листья, ведь они не дадут дереву уснуть зимой. Я так увлеклась жизнью дерева, что не заметила, как ко мне подошел священник.

— Умница, — сказал он, подарив мне одну из своих редких улыбок.

Говорят, от любой зависимости трудно избавиться. Но пока я жила у матушки, в магазины меня не тянуло. Поначалу одержимость покупками еще давала о себе знать, особенно по ночам, и тогда я проклинала Рю и ругала его самыми последними словами. Но со временем это прошло. Порой я скучала по мужу и детям, но Рю звонил каждый выходной, и я за них не беспокоилась. После Рю к телефону подходили дети, они были еще немногословнее, чем их отец. Однако я все равно радовалась их родным голосочкам и с нетерпением ожидала возвращения. Мать Рю предпочитала со мной не говорить, но я знала, что она там — до меня доносились ее смешки и звон перемываемой посуды. Поначалу я каждый раз спрашивала Рю, когда он заберет меня отсюда. Он неизменно обещал, что скоро, но не говорил ничего определенного. А когда наступил январь, я бросила задавать этот вопрос.

Надеюсь, я не слишком наскучила вам своим рассказом. Мне просто хочется, чтобы вы поняли: я не такая уж плохая. Попав в ту Японию, о которой не подозревала, я стала совсем другим человеком. Даже тело мое изменилось — оно раздалось и стало подвижнее, словно мне смазали все суставы. Пустота внутри заполнилась — не знаю, чем именно, может быть, хорошей едой, свежим воздухом или новыми мыслями, — но мне стало хорошо и спокойно. Я вновь обрела плоть и кровь, перестав быть черной тенью. И еще я пустила корни в саду.

Жаль, что я не могу вам его показать. После смерти хотелось бы упокоиться там, чтобы мои бренные останки могли наслаждаться его дивной красотой. Со временем сквозь меня проросли бы корни деревьев, заменив мне руки, благодатная весна вернула бы мне чистоту, а мягкий изумрудный мох стал бы моей кожей и волосами.

Но в конце февраля, когда стал таять снег, вернулся Рю.

Мне никогда не забыть этого дня. Я сидела на солнышке, любуясь заснеженным садом. Незамерзшим остался только ручеек, но и он, казалось, замедлил свой бег, лениво змеясь по белой земле. Тело мое застыло в истоме, мысли путались и куда-то исчезали, и в этот момент я почувствовала, как мне на плечо легла тяжелая рука Рю. От неожиданности я чуть не упала с террасы. Никто не прикасался ко мне уже несколько месяцев — и вдруг эта рука, такая живая и теплая. Рю сел рядом, от него все еще пахло самолетом.

— Ты поправилась, — сказал он вместо приветствия. — Тебе идет.

Эти слова повергли меня в панику. Целых два месяца меня совершенно не интересовало, как я выгляжу. Зеркало висело только в ванной. Вскочив, я попыталась закрыть свое ненакрашенное лицо.

— Почему ты не сказал, что приедешь? — недовольно буркнула я. — Я бы хоть подготовилась.

Рю тоже поднялся. Вид у него был огорченный.

— Ты что, мне не рада?

Он опять застал меня врасплох.

— Рада, конечно, но… если бы ты предупредил, я бы привела себя в порядок.

Я умоляюще посмотрела на него, надеясь, что он меня поймет. Но он, как всегда, не понял.

— Тебя по-прежнему волнует, как ты выглядишь, — усмехнулся он, переводя взгляд на сад.

Но тут появилась матушка с горячим чаем и тарелкой свежеиспеченных варабимоти, политых сахарным сиропом.

— Кушайте, мои дорогие, — сказала она, ставя поднос на стол. — А я пойду займусь ужином.

Мы стали есть варабимоти, молча глядя на притихший сад. Потом я хотела сбежать, но тут Рю заговорил:

— Когда я был мальчишкой, мать привезла меня сюда на каникулы. Сама она никогда не отдыхала, все время работала. — Его тонкие губы тронула грустная улыбка. — Когда я шалил, старый священник ругал и наказывал меня. Иногда я даже получал от него тумаки. В утешение матушка пекла для меня варабимоти, и все сразу проходило. Это было самое счастливое время в моей жизни.

Я понимала, что он пытается оправдаться, но внутри у меня все оборвалось. А как же я? Разве ты не был счастлив, когда целовал мою грудь?

На следующий день мы вернулись в Токио.