Рассказ шестой. Ганимед

При посадке не ощутили даже мягкого толчка.

Умеет же, сволочь, подумал Дубстер. Кто-то из непосвященных мог бы усомниться в нужности такого умения. Мягко ли, жестко ли сели – какая разница? Результат один – серая поверхность, холодные звезды, зловещий неприятный неполный диск Юпитера над горизонтом. Но разница безусловно есть, судя по приземлению предыдущей кастрюли два месяца назад. Те тоже шли себе на посадку по всем правилам, но сели боком, да так лихо, что из девяти членов экипажа в живых осталось пятеро, а кастрюля пришла в негодность. Не единичный случай, надо сказать, а когда у тебя вот-вот посадка, а жизнь, здоровье и благополучие твои зависят от господина Доувера, хочется, чтобы таких случаев было поменьше. Белагра! И при благополучном приземлении ничего другого, как уважать этого подонка, не остается.

Также хотелось бы, чтобы гравитация была убедительнее. Невесомость уже испытывали – перед каспом, после каспа, и только что, когда остановили вертелку перед посадкой. Странное поведение предметов в случае малой гравитации выглядит забавно только первое время, и быстро надоедает, и хочется выть на Луну, а Луна очень далеко, не видно ее.

***

Половину экипажа Доувер оставил в кастрюле, а с остальной половиной направился к станции. Никакие тренировки не подготовят человека к гравитации в одну пятую земной. «Кенгурить» – подпрыгивать на двух ногах, передвигаясь таким способом по поверхности – не шибко удобно при ограниченности движений в «глубокопространственных» скафандрах.

Ну, правда, сопротивления воздуха нет, атмосфера никакая. То тут, то там плавают редкие молекулы, вызванные к сепаратному существованию радиационным электролизом. Защиту от радиации теоретически обеспечивает скафандр. Скафандр обогревается батареей за спиной. Датчики следят, чтобы давление воздуха внутри скафандра не увеличивалось и не уменьшалось. Сплошное удовольствие, белагра.

Станция в двух километрах от места приземления. Ближе опасно. Почему опасно – точно никто не знает, и нет никакой охоты уточнять, и без того противно.

Ледяная корка поблескивала тут и там, каменистые плеши отсвечивали серо, маленький солнечный диск, выпроставшись из-за огромного недвижного Юпитера, освещал поверхность и примерно четверть планеты-гиганта. Где бы ты не был на Ганимеде, Юпитер остается недвижим. Ганимед всегда обращен к нему одной и той же стороной.

Все пятеро шагающих волокли за собой каталки с грузом – с тем, чего не хватало на станции из подручных материалов. Доувер, кенгурящий впереди, в правой руке нес стек с электронными датчиками, отдаленно напоминавший трость из слоновой кости, с которой Людовик Четырнадцатый выходил на прогулку в версальский парк. Перед выходом короля в парк прислуга бежала включать многочисленные фонтаны. На Ганимеде фонтанов пока не обнаружили.

Показался кратер, который Доувер заметил при приближении к Ганимеду четыре часа назад, не нанесенный на карты – почему? Странно. Метров пятьдесят диаметром, небольшой. Начали обходить справа. Стек в руке Доувера мигнул контрольным сигналом возле рукояти. Не станция – до станции еще километр, вон она, видна. Что-то в кратере. Он сделал знак остальным и спустился по пологому склону воронки на двадцать метров. Мигание участилось. Доувер расчехлил топорик с обогревом, единственный на всю группу. Поводил стеком, определил направление сигнала, приблизился, присел, и ударил топориком по покрытой трещинами ледяной корке, явно недавней. И еще раз ударил. Лед крошился, а не трещал, под ударами. Обнажилась бронированная поверхность средних размеров багайда. Конечно же без опознавательных знаков, и каждый багайд весьма похож на любой другой багайд, но направление швов, ширина гусениц, наклон, расположение мотора, и сочетание всего этого вместе, всегда наведут опытного человека на мысли. Багайд мог просто заблудиться, или потерять управление, а также его могла подбросить какая-нибудь заинтересованная сторона, руководствуясь методом «разделяй и властвуй». Как бы то ни было, протест следует заявить именно по адресу русских. Несмотря на непрерывно растущую, грозящую вскоре перейти в бесконечность, крепость международных отношений, связи, охватывающей всю поверхность Ганимеда, нет до сих пор. Установить такую связь технически не сложно – наставить антенн с солярными батареями, договориться о длине волны, выставить дежурных. Но связи нет. Причина – общее недоверие. Помимо этого никому из крупных игроков здесь – ни русским, ни американцам, ни китайцам, ни даже немцам – не импонирует суверенное африканское присутствие на Ганимеде. Поэтому раз в полгода обнаруживается чей-то багайд вблизи от станции. Обычно их ловят – не шибко приятное, и не очень легкое, занятие. Скорость автоматического багайда невелика, зато он хорошо манерврирует, в отличие от людей и педальных кролеров. Ну, этот поймался сам.

Доуверу подумалось, что русские багайды должны играть какую-нибудь русскую музыку при передвижении по поверхности, ну, к примеру, этюд Александра Скрябина, ре-диез-минор. Русские очень музыкальный народ. Как бы не была разрежена атмосфера Ганимеда, от звуков она должна же, по идее, вибрировать. Нужно только правильно рассчитать сигнал и локатор.

Когда они подходили к станции, Доувер, как предписывали ему правила, проверил – сколько израсходовано кислорода и электричества в батарее. Оказалось, израсходовано больше половины. Электричества. Но ведь он проверял, когда они еще только отошли от кастрюли – полная батарея. Всего два часа – и такой расход? Ну, в топорике подзарядилась батарейка, ну и что? Очень странно.

– Станция? Прием.

– Станция слушает.

– Капитан Доувер с сопровождающими. Мы у люка. Открывайте.

Подождали. Энергию экономили – внешний люк открывали вручную. Человек в скафандре встретил их в шамбре, махнул рукой, и вручную же задраил люк.

Красный индикатор на потолке шамбра сменился желтым, затем зеленым. Доувер первым снял шлем. Второй люк, ведущий в рабочие и жилые помещения, открылся автоматически, противно зашипев и заскрежетав.

В лицо сразу ударил привычный запах немытых тел. Тоже странно. Уж чего-чего, а фильтров на станции хватало, а вода наличествовала на Ганимеде в любых количествах. Автоматических резаков много, они просты в обращении и не требуют тщательного ухода, лезвия из хороших сплавов, обогревающая электроника вся состоит из двух примитивных схем. Правда, прежде, чем пить эту воду, рекомендуется насыпать в нее минеральную смесь и дать отстояться несколько дней. Но мыться-то можно! И стирать белье тоже. Апатия у них, видите ли. Все жалуются на апатию. Философствуют, ноют. Тепличные растения, а не репьи!

Вышедший снял шлем.

– Здравствуй, Краут, – сказал Доувер.

– Здравствуй, капитан, – без обычной надменности откликнулся Краут. – Дубстер здесь?

Дубстер как раз снимал шлем.

– Здесь, здесь, – сказал.

– Так я и знал, – разочарованно протянул Краут. И еще больше затуманился. За этот год он сильно изменился, постарел, осунулся. Любитель рыцарских романов и хорошего вина.

Верхняя, над поверхностью, часть станции оставалась нежилой все годы ее существования. Некоторые помещения стояли перманентно задраенные.

***

Узкий, тускло освещенный коридор соединял жилые отсеки с относительно просторным помещением, исполняющим функции каюткомпании.

В Центре Подготовки объясняли, что станцию строили первые экспедиции. Предполагалось, что станция временная, и что по мере развития и роста производства ее заменит внушительных размеров комплекс с жилыми и рабочими помещениями. Каким именно образом этот комплекс собирались строить было совершенно непонятно. Данную станцию соорудили, уточнив параметры древнего кратера путем нескольких точечных взрывов и привезя с Земли в десять заходов сборные отсеки. Фотографиями станции, подретушированными и подкрашенными, периодически развлекали публику научные и не очень научные публикации.

В эпоху подготовки к первым полетам вне атмосферы Земли многим думалось, что Пространство самоокупаемо в принципе, и обеспечит будущим колонизаторам любые материалы. Первые же полеты к ближайшему космическому телу – к Луне – развеяли радужные иллюзии на этот счет среди непосвященной части человечества. А профессионалы всё и так знали еще до запуска первого спутника.

Помимо Земли в Солнечной Системе нет мест, где можно было бы наладить производство чего угодно, начав хотя бы с постройки доменной печи. Добывать строительные материалы вне Земли бессмысленно – обрабатывать их все равно придется на Земле. Гелий-три – прекрасное сырье, а гелий-двадцать – удобное топливо для электростанций, но строить электростанцию на Ганимеде не для кого. Нужды немногочисленных прибывающих за гелием-три худо-бедно обеспечиваются атомным генератором, сконструированным пятнадцать лет назад русским заводом, специализирующимся на субмаринах. Доставлен генератор по частям, и собран с огромным трудом и риском. Топливо и запасные части доставляются с Земли, богатой материалами как никакая другая планета в Системе, и, возможно, в Галактике.

Всё доставляется с Земли. У Пространства нечего взять. То, что удалось наладить поставки гелия-три с Ганимеда – чудо. То, что поставки продолжаются до сих пор – чудо. Если станцию снесет метеоритом, от которых на Ганимеде нет защиты, Южноафриканской Республике придется выйти из милой компании стран, летающих на Ганимед, на неопределенное время, возможно навсегда. Застолбить Регион Высокой Концентрации можно только перевезя к нему всю станцию, используя тот же самый атомный генератор. Что будет, если на Земле кончится уран – неизвестно. О полетах в Пространство за гелием-три просто забудут, наверное.

Каюткомпания освещалась двумя лампами. Всего двумя, потому что лампочки делаются на Земле, и новую их партию отправляют на Ганимед раз в год. Стульев нет – есть топчаны. Кто-то не поленился и подсчитал, что сидеть на топчане, обхватив колени руками, или полу-лежать, принимая пищу – полезнее, сохраняет энергию, необходимую для выполнения задач, стоящих перед каждой экспедицией. Древние римляне вообще все время полулежали в своих дворцах и на походных привалах. Стены из все того же уплотненного алюминия. На одной из стен намалеван вид на Альпы, а может Килиманджаро. Краска слезает – намалевано давно, каким-то умельцем из первых экспедиций.

Все грубо, функционально, прямолинейно. Уж если даже на Земле нынче не понимают, что архитектура должна не удивлять, шокировать, возмущать, а радовать глаз, чтобы тем, кто работает или живет в здании, было легче, чтобы не давили прямые углы и отсутствие орнаментов – то что уж говорить о Ганимеде! Здесь мы все – презренные, не заслужившие ни прав, ни сожаления. Нас очень мало, и нам никто не посочувствует. Большинство людей о нашем существовании не задумываются, не знают правды, а если и узнают, то скажут – ну, что ж, не повезло им, сколько их там. А может, к тому же, это честь большая – отдать здоровье, тело, жизнь и душу во имя благополучия человечества. Что мы можем противопоставить такой точке зрения? Что делать? Возмущаться? Нет, возмущаться нам не положено. Нам ведь объяснили психологи, чтоб без драк. И нам ведь дали тонну апперов, чтобы мы каждый день их глотали и не очень тосковали. Чего ж нам еще.

– Чего ж нам еще, Дубстер, – сказал Краут, сидя на топчане, скрестив ноги, жуя. Покривился. – Вид и запах у этой дряни не очень понятный, но ведь с голоду не помираем. Одежда – сам видишь, бесцветное бесформенное тряпье, холстина пополам с синтетикой, но хоть не в полоску и не оражевое, как в тутумнике. Да и работа, признаться, не очень сложная. Следить, чтобы красный индикатор не загорелся, а как загорится, волочить агрегаты на починку. Ключеносителей нет, надзирателей нет. Чем не жизнь? Как говорил Майкл Фарадей, любопытство побеждает рационализм. Ну и конечно же нет здесь ни мышей, ни крыс, ни тараканов, ни клопов. На всем Ганимеде ни одного таракана, представляешь? Мечта домохозяйки.

– Я рад, что тебя всё устраивает, – сказал Дубстер. – А твое безграничное уважение к домохозяйкам общеизвестно.

– А тебя, рыцарь? Устраивает?

– А меня всегда всё устраивает.

– Ты, Дубстер, последнее время слишком плотно общался с капитаном Доувером. Он на тебя дурно влияет. Флегматичный ты стал, бесстрастный. А скажи, Доувер – человек долга и всё такое? А?

– Возможно.

– Не темни. Мне нужно знать.

– Зачем?

– Для развития кругозора.

Дубстер ухмыльнулся и промолчал.

– Я, видишь ли, Дубстер, совершенно не намерен здесь подыхать, – сообщил Краут. – Поэтому мне хотелось бы, чтобы … Сейчас же перестань таращиться на эту блядь, и ответь. Что, на твой взгляд, собирается делать Доувер в свете того, что случилось?

– Не знаю. Что это за женщина-бульдозер, вон там? Кряжистая такая. Вроде бы я ее видел в Центре Подготовки.

– Это Дженни, – сказал Краут.

– Бутч небось?

– Не то слово. Бутч – они просто мужиковатые и любят женственных девушек. И всё. А Дженни – принципиальный враг всех мужчин, изначально, последовательно. Считает нас конкурентами. Я с ней дружу. Нет, ты скажи, Дубстер! Осталась одна функционирующая кастрюля на дюжину человек. Ущербная, ополовиненная в смысле жилого пространства. Все не поместимся, провизия ограничена, есть лимит массы. Какие планы у Доувера? Всех берет с собой, или?…

– До этого еще далеко, – возразил Дубстер. – Целых три недели. Там видно будет. Не будем загадывать, Краут.

– Мне уже сейчас видно, если хочешь знать.

Тощей рукой Краут сдавил консервную банку из жести и пластика. Раздался треск. Краут швырнул ее в мусоросборник.

– Что тебе видно, Краут?

– Бравый капитан несет ответственность только за свой экипаж. Я и остальные с нашей кастрюли к его экипажу не относимся. Доувер оставит нас здесь, не так ли?

– Не знаю.

– Знаешь, Дубстер. Всё ты знаешь. Тебе-то что, тебя он возьмет. Ты у него теперь свой человек.

– Это всё равно, какой я человек, – возразил Дубстер. – Меня нельзя не взять.

– Может быть и так. Но что делать мне?

– Предложи Доуверу хороший процент в твоей следующей махинации.

– Дубстер, мне не до шуток. Мы с тобой вместе сидели. И должны действовать сообща.

– Я не люблю сообща.

– Привыкнешь. Убеди Доувера, что меня непременно, императивно нужно взять с собой. Меня и Дженни. Дженни очень полезный человек. У нее золотые руки и инвариантно светлая голова. Она дискретна, тактична, работяща, и может выручить в трудную минуту.

– Это бутч-то?

– Это бутч-то. Платиновое сердце. Широкая душа. А что будет с Грейви и блядьми – не имеет значения. Мало ли блядей на свете, а таких, как Грейви – каждый второй, только место занимают. Можно взять, если не в обузу, а можно и не брать. Но мое время еще не настало.

– Точно знаешь? – спросил Дубстер.

– Точно знаю. Объясни Доуверу, что я и Дженни люди ценные.

– Может и объясню.

– А то ведь и до беды недалеко, рыцарь.

– Ты мне грозишь, что ли? – удивился Дубстер.

– Предупреждаю, – очень отчетливо сказал Краут. – Мне терять есть чего, но не здесь, а на Земле. Если я увижу, что не попадаю на Землю, всякое может случиться.

– С кем?

– Со всеми, Дубстер. И с тобой тоже.

– Ты действительно мне грозишь.

– А что мне делать? У меня на Земле жена и трое толстых детей. Я их обеспечил, но, сам понимаешь, человеку хочется видеть плоды трудов. Хотя бы со стороны.

– Знаю я твои труды и плоды. Наворовал у честных людей денег…

– Чего-чего?

– Наворовал, говорю, денег.

– Нет, там еще что-то было…

– У честных людей.

Возникла пауза. Краут молчал напряженно, а Дубстер равнодушно.

– Ты что, антидепрессанты передозировал, Дубстер?

– Понимаешь, грувель, – сказал Дубстер, которого общение с Краутом начало утомлять, – все люди делятся на две категории. Первая, малая, состоит из загадочных, про которых не скажешь сходу, кто они такие. Вторая, то есть все остальные, состоит из людей о которых другие люди имеют низкое мнение. В тебе лично, Краут, ничего загадочного нет, ты весь на виду.

Некоторое время Краут зло смотрел на Дубстера. А Дубстер смотрел в потолок.

– Я ведь никому пистолет к голове не приставлял, – зло сказал Краут. – Ни у кого насильно деньги не отбирал. Сами давали. И ты, Дубстер, смеешь меня … осуждать? Ты лично?

– Не осуждаю.

– Осуждаешь. Ну-ка, уточни…

– Отстань.

– Нет уж, начал, так говори.

Дубстер отвернулся.

– Дубстер!

– Отстань, Краут. Мне все равно.

– Да, но мне не все равно. За что меня, по-твоему, запихали в тутумник? В чем я, по-твоему, виноват?

– А кто ж тебя знает. Это было давно. Я только повторяю, что слышал.

– И что же ты слышал, Дубстер?

– Тоже, что все. Тебе давали, а ты брал. Платил дивиденды, уверял, что инвестиции сохранны, а сам покупал яхты.

– Я покупал недвижимость. Ничего в этом страшного нет. Фарадей тоже покупал недвижимость.

– Не знаю насчет Фарадея, но ты покупал ее за счет тех, кто по крохам собирал себе на старость.

– Это ты, Дубстер, в каспе такой стал, высокоморальный? Или тебя Доувер научил, как следует общаться с криминалом?

Дубстер повернулся к Крауту. У Краута горели глаза. Дубстеру стало интереснее. А то что-то все очень апатичные последнее время.

– Жили себе люди спокойно, а ты у них сбережения украл, – насмешливо сказал он.

– Не под пистолетом, грувель. Видел бы ты этих честных людей.

– Неприятное зрелище?

– Весьма, – подтвердил Краут.

– И тебе их не было жалко, совсем?

– Нисколько, – Краут смотрел Дубстеру прямо в глаза.

– Вот ни капли, да?

Краут оскалился. Дубстер снова отвернулся.

– А позволь тебя спросить, рыцарь, – неприятно сказал Краут, – скольких ты угробил за свою блистательную карьеру честного репейника?

Снова помолчали.

– Ладно, – сказал Дубстер. – Я вижу, тебе ужасно хочется снять тяжесть с души. А Дженни на роль исповедника не подходит. Говори, Краут, говори. Я слушаю.

И снова пауза.

– Да ладно, – сказал Краут. – Действительно, много времени прошло.

– Да говори уж.

– Приходит к тебе такой тип, прыщ такой, глаза бегают, – сказал Краут мрачно. – Крыша есть, на жратву и одежку хватает. Но как прослышал он, что можно поживиться даром, так у него и засверкали денежные знаки в глазах. Я им говорил про риск. Слышать ничего не хотели. Десять процентов прибыли! Старуха приползла, бывшая актриса. Свои принесла, и у родственников заняла. Квартиру в Джобурге, поклонником когда-то подаренную, заложила. Десять процентов от двух миллионов, двести тысяч в год задаром хотела получать. Зачем? Ей хватало. Ездила в Канны отдыхать, завтракать ходила в любимое кафе, а теперь живет в богадельне, сука старая. Другая дура всё, что муж-механик за жизнь накопил, принесла. Муж умер потом от приступа. Ее не судили, судили меня, и дали двадцать лет. Двадцать лет, Дубстер! Как серийному убийце. Как торговцу наркотиками. Как растлителю малолетних. Я нынешнему президенту, между прочим, семьсот пятьдесят тысяч пожертвовал на кампанию. Это максимум, что позволяет наш любимый закон. И что же, вернул он деньги этим якобы ограбленным, якобы пострадавшим? Он на эти деньги купил время на телевидении. Его в президентское кресло, меня в тутумник. – Он замолк, потрогал слезающий ноготь на большом пальце. И добавил, – У всех – чувства долга, справедливость, ответственность, а мне ждать, пока прохудеет защита, шарахнет меня тут двумя тысячами рентген, кровь превратится в болотную жижу.

Дубстер пожал плечами.

– Говорю тебе, Дубстер, если я не уеду отсюда на вашей ебаной кастрюле, то никто не уедет. У меня на Земле есть дела неоконченные.

Дубстер поморщился.

– Параноя у тебя, Краут, – сказал он. – Доувер не зверь. Подонок. Но не зверь.

– Мне это нужно знать точно. Может он и не зверь. Но, может, он гуманист и джентльмен. И решит вместо меня взять блядей. Мне двадцать шесть лет, я жить хочу.

– На вид тебе за сорок.

– Пусть. Не думай, Дубстер, что ты выглядишь лучше.

– Я выгляжу лучше, Краут.

– Не намного. Мешки под глазами, рожа бледная, половина волос выпала, сутулишься. А был крепыш, с бицепсами, подвижный такой.

– Не раздражай меня, Краут. Кастрюля ваша совсем покорежилась? Починить не пытались? Только честно.

Краут поджал тонкие губы, отвел глаза, прищурлися. Тусклый свет ламп отсвечивал от лысого лба.

А ведь я правильно рассчитал, подумал он. Дубстер теперь – человек Доувера. Что-то их связывает, какое-то общее дело. И Дубстер обязательно расскажет Доуверу про этот наш разговор.

– Согласно инструкциям, – сказал он сухо. – Как учили. Питание поддерживается до сих пор. Обогрев. – Он прочистил горло. – Я там иногда ночую, – сипло добавил он, и снова прочистил горло. – Не так противно, как здесь. Бляди тоже туда суются иногда. – Немного подумав, он добавил, – Кларетт и Ридси. А Дженни не любит. И Грейви не любит.

– У тебя личные счеты с Доувером? – спросил Дубстер напрямик.

Кожа на лице Краута вокруг глаз и носа сморщилась. Возможно, это означало, что Краут улыбается.

– Нет у меня счетов, Дубстер. Ни с кем кроме института правосудия. А к тебе у меня есть предложение.

Дубстер вдруг вспомнил, кто такая эта Дженни. Бывшая надзирательница в тутумнике. Он действительно видел ее мельком в Центре, и Ридси обмолвилась, что именно к Дженни у нее счеты. У Ридси с любыми надзирателями и надзирательницами были счеты, и вообще со всеми людьми, кто когда-либо мешал ей поступать так, как ей хочется. Но к Дженни были счеты особые, и Дубстер, не вдаваясь в подробности, представлял себе вполне обыденную картину – провинность, одиночная камера, два охранника держат Ридси за руки, а Дженни-бульдозер лупит дубинкой по чему попало, а может насилует. Провинность же может состоять в чем угодно – от действительно серьезного поступка, вроде попытки убийства и побега, до косого взгляда в неудачный момент. Пространство разительно меняет людей. На Земле, в сходных обстоятельствах, учитывая характер Ридси, Дженни так долго в живых бы не осталась.

***

Помимо собственно страха перед неизвестностью, в неприятии смерти есть, наверное, значительная доля зависти, думал Краут, подходя ко входу в «сарай». Мол, я помру, выйду из игры, а эти говны останутся жить, и это несправедливо! Поэтому откидывать коньки, как говорят русские, или пинать ведро, как говорят американцы, приятнее в большой компании. Не один ты обделенный, этих, которые рядом, тоже лишили возможности участвовать в общей игре.

А самое противное – равнодушие. Обидно. Ты загибаешься, и никому до этого нет дела. А ведь хочется, чтобы кому-то было не все равно. Ну, это я им устрою, непременно. Так или иначе, от равнодушия я их излечу.

В «сарае», прямоугольном сооружении, состоящем из сборных отсеков, размером с городской квартал, и высотой чуть выше человеческого роста, похожем на ангар, поддерживалась температура в двадцать два градуса по цельсию. Разбирая крайние отсеки и перенося их в противположный конец, сооружение можно было «передвигать». Ярд за ярдом почва под этим колпаком прорабатывалась бурильными механизмами, крошилась, и нагревалась, отдавая фильтрам гелий-три. Изотоп гелия удерживался трехслойными контейнерами, транспортировался к станции, и присоединялся к полезному грузу, готовому к доставке на Землю.

Страны покрупнее примемяли иные методы, более надежные. Пейлоуд, снабжающий внеземным топливом Южную Африку, в этой фазе своей деятельности привычно рассчитывал на продолжение южноафриканского чуда.

Южная Африка – самая настоящая страна чудес. Так было всегда. Как-то раз в горах нашли огромные залежи драгоценных камней, мирно покоившихся в грунте всю предыдущую историю человечества, и неожиданно на южной оконечности континента выросла цивилизация. Феодальный строй сменился апартеидом, а апардеид развалом. Несколько небоскребов в центре Йоганнесбурга переоборудовали – из контор сделали квартиры, и в этих квартирах жили бок о бок – бездомные и те, кто исправно платил ежемесячную аренду. Лифты по большей части не работали. Толпы нищих заполняли улицы городов, и в то же время чудовищные дорожные пробки неизменно возникали в тех же городах два раза в день. Половина страны ходила босиком и жила в хижинах, сделанных из мусора, и тем не менее шахтеры бесперебойно добывали уголь, снабжающий электростанции. Ночью улицы контролировались исключительно преступниками, но на этих улицах бесперебойно горели фонари, электричество к которым подавалось не угольными, но атомными станциями. Уютные чистые кафе соседствовали с грязными ночлежками. Безработица и безденежье царили повсюду, и несмотря на это в страну постоянно проникали, пытались проникнуть, или хотели проникнуть бесчисленные беженцы, эмигранты, искатели счастья всех рас и этносов. Несмотря на банкротство государственной казны, Южная Африка продолжала импортировать нефть. Гастрольным труппам, особенно оперным, в Кейптауне хорошо платили.

Краут повернул выключатель. Одна из продольных ламп, освещающих «сарай», противно мигнула и погасла, остальные включились. Краут задействовал передатчик, настроился на общую волну.

– На шипе! – сказал он. – У кого там следующая смена? Пусть тащит лампу.

Присев рядом с одной из «дробилок», он отвинтил клеммы, снял крышку, и заменил два сверла. Предположительно, вчера здесь на какое-то время прекратилась подача тепла, бездействующие сверла замерзли, кто-то из блядей включил мотор, и сверла превратились в пыль, едва коснувшись мерзлого грунта. Остальные были пока что в порядке.

– Починил я твою дробилку, Дженни, – сказал он в передатчик. – Ты мне должна до конца жизни. Не подпускай блядей к аппаратуре, они ничего не умеют. Ты скоро?

– Полчаса мне еще нужно, – откликнулась Дженни со станции. – Не кричи так, у меня глаза лопнут.

Краут усмехнулся. После каспа, когда всем было очень плохо, единственный человек на борту, который его не раздражал – Дженни. Не то, чтобы они сблизились, стали друзьями, а так … не было между ними неприязни. Краут рассказывал ей разное, Дженни слушала. Хорошо знала свои обязанности, помогала неумехам. Часто проводила свободное время в отсеке Краута, дремала на его койке. Ее тоже, как Краута, раздражали все остальные члены экипажа. Даже в Центре Подготовки она ни разу не вступила в сексуальные отношения – ни с кем. Если бы Краут спросил ее – почему, она бы ответила. Сказала бы, что хранит верность. Но Краут не спрашивал.

Он включил еще четыре дробилки, и на одной из них вспыхнул аварийный индикатор. Краут снял с мотора крышку и попробовал соединения датчиком. Все они оказались в сохранности. Грохнул щепетильный фуз, упала температура в печке. Краут заменил фуз и дал себе слово, что если дробилка еще раз застопорит из-за фуза, он просто поставит в нее жучок. Шестьсот градусов нагрева, восемьсот – какая разница. А то все слишком страхуются там, на Земле, не видят реалий.

Я на эти реалии смотрю без удовольствия, и рад был бы тоже их не видеть. И если Доувер будет поступать как Доувер, возможно и не увижу. Нужно принимать меры.

Один из подающих шлангов потек. Краут перекрыл подачу и заменил шланг. Подключив тестер к разводке, он увеличил питание и присел на корточки, следя за тем, как бегает туда-сюда красная полоска индикатора.

Майкл Фарадей, думал Краут, был английский химик и физик. В те времена таких людей называли естественными философами. Фарадей изучал мангитное поле вокруг проводника с постоянным током, и создал базу для концепции электромагнитного поля в физике, озорник такой. Он открыл электромагнитную индукцию, диамагнетизм, и законы электролиза. Он установил, что магнетизм может влиять на световые лучи, и что между этими двумя феноменами есть прямая, еби ее мать, зависимость. Изобретения Фарадея создали фундамент для технологии электромоторов. Мы обязаны именно Фарадею тем, что используем электричество в быту.

Несмотря на то, что Фарадей не получил систематического, он стал одним из самых влиятельных ученых в истории.

Фарадей был очень религиозным человеком. Биографы отмечают что его вера в то, что все в природе от Бога, всегда оказывала огромное влияние на его работу.

Да, это понятно. Унизительно, но понятно, думал Краут. Мне. Да и всем нам тут. Индикатор зашкаливает. Уменьшим напряжение … Всем нам понятно, особенно Дженни. Но вера не есть любовь, и знание не есть свет. Не поверить в Бога здесь, на Ганимеде, просто невозможно. Я – верю. И – я Ему не доверяю.

Я не знаю, что он мне тут устроит в следующий момент. Я не непокорный – я подозрительный. Недоверчивый. Фома Сомневающийся, и далеко не в лучшем смысле. Он меня таким создал, и он же дал мне повод подозревать Его … в небрежении. Да, именно так. Потому что как не крути, то, что со мной происходит, иначе как несправедливостью не назовешь.

И я, старина Краут, чувствую общность со многими другими, такими же, как я. Обиженными Им. Да, нас много. Да, некоторые пассажи, особливо из Нового Завета, производят на нас совсем не то впечатление, что на тех, кто Ему доверяет. Его фаворитов, счастливчиков, людей, которые легко переносят любые несчастья, либо с которыми никакие несчастья не случаются. Мы их не любим. Иногда даже презираем. У нас есть к тому причины, увы.

Да, я эгоист. Да, я не проникаюсь любовью к ближнему – разве что к Дженни у меня симпатия, но это так … Мы ведь, Дженни и я, ничем друг для друга не жертвуем. Эгоист я страшнейший, всех продам, всех подставлю ради своей выгоды. Да, я такой. Но ведь не я же создал сам себя. И если подумать – это же просто садизм какой-то, создать человека с недостатками, а потом его же в этих недостатках обвинить. Утопить в неудачах и несчастьях, и осудить за то, что ему это не понравилось и он воспротивился. Свободный выбор? Это когда же у меня был свободный выбор?

Я родился в белой семье. Что такое белая семья в Южной Африке – сложно объяснить неместному, а местные – любого цвета – сами прекрасно знают. Это жизнь, огражденная забором. За засовами и замками. Постоянное напряжение всех взрослых, с которыми знаком. Ждут, когда рухнет система, и белых начнут убивать без разбора – не потому, что это кому-то поможет, а чтобы злость накопившуюся выместить. Злость на тех, кто сделал жизнь нищей и скучной.

Абсолютно все люди стремятся к личному счастью, даже служащие налогового управления, даже парикмахеры. У многих основу счастья составляет бездумное существование. Вынуждены выполнить – несколько раз за жизнь – некие телодвижения, напрячь мысль, «попрыгать сквозь кольца», как говорят американцы. Ну как, типа, тигр в цирке, сквозь кольцо прыгает. Ради удовольствия общества. Цель этого прыганья – чтобы впоследствии можно было не прыгать. Прогнись слегка, полицемерь, отдай время, найди заработок, или пройди через колледж, а потом найди заработок, и будет тебе статус. Нашел зароботок – узнай, где что лежит, выучи, что нужно делать, напрягись один раз, чтобы потом уже не напрягаться. Чтобы можно было придти, выполнить не задумываясь, и уйти, и так каждый день. Это всегда так – и у фермеров так, и у инженеров, и у Джека Потрошителя.

Фермер сперва приобретает навыки, а затем перестает думать, и только реагирует – на смену сезонов, на засуху, на закат солнца, на коровье мычание, на протекшую крышу. Ученый, как только доказал коллегам, что умеет интегрировать и владеет общей для коллег терминологией, принятой в данный момент, посвящает всю жизнь реагированию на «задачи». Джек Потрошитель всю карьеру бездумно выполнял одну и ту же функцию – реагировал на явление проститутки на темной улице, лез за ножом.

Большинство именно так и живет. И я все это понимаю, и даже посочувствовать мог бы, но не до такой степени, чтобы самому так жить. Мысль для меня – тоже, что для других бездумие. Я всегда все продумываю до мельчайших деталей, учитываю каждую возможность, непредвиденных обстоятельств для меня нет, я – мыслитель.

Еще в раннем детстве я знал, что я не такой, как все. Многие считали меня заторможенным. Скорее всего я таковым и был, и сейчас есть. При быстром соображении порой теряются, уходят в туман, важные детали, как при быстрой езде на нашответе выпадают из общей картины отдельные деревья и окна домов, сливаются в полосы. Я эти «лишние» детали умею заметить, зафиксировать, и использовать в мыслительном процессе. И поэтому мне интересно думать, и всегда есть о чем.

***

В школе Краут учился плохо, но неожиданно для себя в последнем классе заинтересовался физикой настолько, что родители его посчитали нужным оплатить учебу сына в одном из престижных американских университетов.

В Америке студенты и профессура относились к Крауту одинаково плохо. Он был для них – белый из Южной Африки, то есть, расист, сын и внук угнетателей, и скорее всего сам угнетатель. Новое в этом было только, что также думали (в Америке) многие белые. Не все, конечно же. Некоторые из них думали, что он скорее всего не угнетатель, а жаль. (Некоторые черные думали, что скорее всего угнетатель, а жаль).

***

На втором году занятий Крауту пришла в голову интересная идея, имеющая отношение к конверсии, связанная с гелием-три. Законспектировав идею, он поделился с ней со знакомым профессором физики. Профессор, бегло просмотрев выкладки Краута, не оставил от идеи камня на камне. Профессор этот испытывал, один из немногих, симпатию к данному студенту. Краут, следуя ходу мысли профессора, пересмотрел уравнения и пришел к выводу, что профессор скорее всего прав.

А через год новый тип конвертера был запущен в производство одной из американских компаний, а принцип его работы скопирован всеми странами-участниками гелиевой программы. В патенте имя Краута не упоминалось.

Краут даже не обиделся. К физике он уже успел охладеть, и занялся тотализатором, принимая нелегальные ставки, напару с партнером. Они быстро разбогатели и вскоре попались. Заплатили умелому адвокату, и он сделал все, что мог. Партнера отпустили на поруки, а Краута приговорили к четырем годам тюрьмы.

Конституция Соединенных Штатов запрещает применять к преступившим закон «жестокие и необычные» наказания. Это положение Конституции, конечно же, игнорируется тюремными администрациями. Как и во всем остальном мире, тюрьмы в Америке подчиняются звериным законам.

Краута, тощего, небольшого роста, уроженца Йоганнесбурга, непременно бы били и насиловали самоутверждающиеся негры с могучим телосложением, наказывая за белый расизм в Южной Африке. Но Краут умудрился просчитать действие на несколько ходов вперед. Сперва он потребовал, чтобы его свели с одним из «главных», поскольку у него, Краута, есть для «главного» важное дело. Говорил он убедительно, и ему поверили. «Главному» он сразу предложил – платить. Знакомые Краута на воле передадут большую сумму знакомым «главного». Сколько? Восемьдесят тысяч. Краут понимал, что просто дать денег – нельзя, получится, что он покупает себе таким образом безопасность. Нет, безопасность должна была наличествовать, но только вторым планом. А на первом плане значились некоторые услуги, которые «главный» должен был Крауту обеспечить. Какие? Краут объяснил, что он инженер, и ему нужны приспособления, приборы, материалы. Список прилагается. «Главный», поворчав и поторговавшись для приличия, согласился. Для пущей уверенности он впоследствии навел справки, и получил подтверждение – действительно, Краут – инженер.

Краут сносно провел в тюрьме два года. Затем его перевели в другую тюрьму, и там он провел такую же сделку с другим «главным». Деньги на воле поставлял знакомым «главных» партнер Краута, боявшийся, что в случае отказа Краут попросит власти пересмотреть дело партнера в виду поступивших (от Краута) новых данных. Еще через год Краута выпустили на поруки.

Оказалось, что денег нет, исчезли вместе с напарником. Наводить справки было опасно. Краут решил начать всё сначала, но нужно было иметь, даже не начальный капитал, а – крышу над головой, еду, одежду. Тут Краут обнаружил, что он изгой. В учреждения его не хотели брать даже уборщиком. Помыкавшись, он задействовал приобретенные в тюрьме связи, и ему устроили несколько дел, связанных с наркотиками – достаточно для того, чтобы заплатить за перелет через Атлантику. Несколько раз его хотели подставить, но обмануть Краута всегда было делом сложным. Вернувшись в Йоганнесбург, Краут обнаружил, что прошлое его путешествует рядом с ним. Ни на какую, даже самую малооплачиваемую, работу его не брали. Он вернулся в родительский дом.

Родители его успели к тому моменту обеднеть, но это не остановило Краута. Начальный капитал предоставили знакомые родителей.

***

– Дженни, ты где там? – раздраженно сказал Краут, пробуя настройку. – Где ты шляешься? Сколько можно?

Молчание.

– Дженни? Прием!

Он решил, что подождет ее и присел на распределитель. Не хотелось выходить наружу, не хотелось лишний раз видеть холодные звезды. Краут повернул голову и захватил водяную трубку губами. Теплая неприятная вода. Дураки в Центре не разобрались, подсунули нам Дженни, а Дженни не возражала, не говорила, что ее мужчины не интересуют. По виду не могли определить? Много спеси, умными хотят выглядеть. А почему не возражала? Прикрывала любовницу. Иначе бы начали копать, открыли бы ее дело, заглянули бы. Наверное, что-то скрыла на суде. И не хотела, чтобы лишний раз ворошили.

До каспа я спал с Кларетт – а кто, интересно, не спал с ней до каспа? Все спали. Остальные бляди мне были противны. Я решил, что буду хранить верность жене. Наивный был. Год назад это было, а кажется – три жизни прожил, несмотря на то, что впечатлений, кроме каспа, никаких. В пространстве не может быть впечатлений, все впечатления остались на Земле.

Дженни не давала мне хандрить. Почему-то взяла надо мной шефство. Возможно сестринские чувства ко мне испытывала, непутевому тощему младшему брату. Если посчастливиться вернуться на Землю, я буду с Дженни дружить. Дженни хорошая. Если бы она не была лесбиянкой, и была бы стройнее телом, приятнее ликом, и светлее кожей, я бы на ней женился.

Вообще-то страхи мои глупые. Напридумывал невесть чего! С какой стати Доувер нас с собой не возьмет? Места, что ли, мало в кастрюле? Да завались там места. И припасов хватит, если из нашей развалюхи все забрать. Доувер злопамятный, но ведь с него там, на Земле, спросят? Отчетность есть все-таки? Правда, им там, на Земле, все равно, сколько нас тут выживает. Отработали заход – и ладно. Подохнем – меньше расходов. Но нет, вряд ли Доувер нас тут оставит. Не зверь он. Это я либо недобрал антидепрессантов, либо перебрал. И сразу параноидальные мысли пришли. Возьми себя в руки, Краут! Сосредоточься!

– Дженни!

Не откликается. Что-то у нее со скафандром, наверное. Чинит скафандр на станции. Она так долго может провозиться! Сколько? А если несколько часов? Станция защищена, а здесь, под этим колпаком, всякое может быть. Никакой скафандр не защитит, если несколькими тысячами рентген врежет. Лучше не испытывать судьбу, а тащиться обратно.

Краут поднялся и пошел к выходу. Ему хотелось идти тяжелым шагом, припадая на одну ногу и кряхтя, как ходят усталые люди на Земле. Ничего не вышло. Пришлось подпрыгивать обеими ногами, кенгурить. Ему захотелось, чтобы все вершители судеб, законодатели, начальники тюрьмы … вот так же. Выстроить их всех в шеренгу, направить автоматы, и пусть кенгурят. По улице, чтоб все видели.

Он раздраил выходной шамбр, подождал, пока откачается воздух, и выбрался наружу. Дженни лежала ничком перед самым входом.

Дженни? Может, не Дженни?

Краут присел на корточки и перевернул тело на спину. Визор весь забрызган кровью и лимфой изнутри. Разгерметизация.

Краут бессмысленно огляделся, а затем, взяв Дженни под мышки, приподнял ее и положил себе на плечо. На Земле она была бы для него слишком тяжелой, наверное. Здесь в несколько раз легче.

Дубстер, думал Краут с тоской. Как же я, человек умный и бывалый, тебе доверился! Предлагал вместе бежать, чтобы Доувер здесь остался. Какой же я кретин. Ты рассказал все Доуверу, Дубстер, и Доувер послал тебя … да, безусловно – убрать меня и Дженни. Очевидно, вся эта фармакология, которой я себя пичкал все это время, сыграла роль – я стал наивен и эмоционален. Из-за моей наивности погибла Дженни. И мне ничего теперь не остается, как только … что? Месть, что же еще. Никогда в жизни я никому не мстил, поскольку месть отнимает много времени и энергии, а пользы никакой. Но теперь я буду мстить. Подонки убили Дженни.

Дорогу ему пересек багайд – как кошка перебежала. Краут остановился и некоторое время смотрел вслед багайду. Он никогда в жизни не держал в руках оружие, а на Ганимеде оружия нет, но ему захотелось, чтобы у него был сейчас в руке автомат, а еще лучше гранатомет, чтобы испепелить этот багайд. Впрочем, на этом куске промерзшего камня автомат вряд ли согласился бы выполнять свои функции. Даже если в порохе достаточно кислорода, не выдержало бы дуло – рассыпалось бы.

У входа в станцию он стоял долго – бляди не хотели открывать. В конце концов Кларетт решила, наверное, проверить, кто там орет в передатчике.

Она таращилась на него огромными круглыми глазами. Краут внес Дженни в «каюткомпанию» и положил на топчан. И сел рядом.

– Что? – спросила Кларетт.

– Где Дубстер?

– Зачем тебе Дубстер? Что с ней?

– Сделала последний вклад, – объяснил он. – Где Дубстер, тебя спрашивают?

– Он куда-то ушел.

Да, подумал Краут. Ушел. Выследил Дженни, резанул … чем? … чем-то резанул по скафандру. А теперь пошел, небось, к кастрюле, докладывать Доуверу, что половина дела сделана. Я – следующий. Потом уберут Грейви и блядей. Их всегда можно убрать, никуда они не денутся.

Но я жив. Меня пока что не убрали. И я начинаю принимать меры. Не с тем связался ты, Доувер. Увел я у тебя бабу, да. Но ты ведь не собирался на ней жениться? А я женился. А ты женился на другой, и мог бы забыть, но не забыл. Что ж. Последствия грядут, Доувер.

***

Педали впереди, рычаги по бокам. Движения напонимают движения лыжника. На Ганимеде горизонт ближе, чем на Земле. Механический одометр показывал всего две мили пробега, а станция уже скрылась из виду. За кромкой. В зеркале заднего вида – только тоскливая серость да чернота со звездами, как и впереди. Над головой – черный купол. Звезды очень яркие. Неполный диск Юпитера, зависший над горизонтом справа по ходу.

Вперед, Дубстер. Три мили. Четыре мили. Кролер идет легко, но ощущение движения – зыбкое из-за недостатка ориентиров. На Земле, даже на заснеженной равнине, или в пустыне, что-то торчит, какое-нибудь дерево сраное, десять градусов к правому борту. В Сахаре пески хоть и меняют форму, но медленно, и пещаные холмы вырастают по мере приближения к ним. На Ганимеде ландшафт вечно недвижим.

Волна страха прокатилась по жилам, без очевидной причины, помимо собственно пронзительного одиночества – один, в седле дурацкого кролера, кругом однородно и серо, Земля даже во сне не снится. Дубстер вздрогнул. Он тут же вспомнил, что Доувер советовал в случае приступа страха или тоски, когда остаешься один, принять двойную дозу тэма-семь. Некоторое время, боясь этой мысли, Дубстер просто крутил педали, но затем все-таки пошарил рукой по боку, повернул голову, захватил зубами нужную трубку и осторожно повернул клапан. Две дозы выстрелили и застряли в горле. С усилием Дубстер проглотил фармакологический продукт. Минут через пять страх отпустил. Зато голова начала болеть, как после бренди с пивом.

Встретилась целая группа кратеров. Он обогнул их по кромке, глянул на Юпитер, по-прежнему висящий над горозинтом, и поправил курс.

До прибытия на Ганимед он не представлял себе, что однообразие ландшафта может быть таким утомителным. Даже на станции не так заметно. А здесь – деваться некуда! Звезды, невероятное количество звезд, холодных, равнодушных, одноцветных. Блеклый огромный Юпитер, зловещий, излучающий ужас. Серые кратеры. Всё.

Звезды хороши на Земле, видимые сквозь переливающуюся пелену ласковой атмосферы, звезды, мерцающие над горами, над морем, над склонами, холмами, зданиями. На звезды хорошо смотреть с террасы в саду, когда легкий ветерок дует в щеку, а воздух пахнет свежестью. Цветами! (Так было далеко не всегда, но теперь так думалось – запах цветов … хотелось прожженному репейнику именно цветов …) Звезды хороши в сочетании с речными всплесками, когда сидишь на траве в обнимку с девушкой. Звезды хороши, когда знаешь, что через час или через день тебя ждет уютный ужин и сладкий сон на чистой простыне – для разнообразия можно и на звезды полюбоваться. Здесь, в Пространстве, звезды просты, понятны, и противны. И смешно и противно думать, что сравнительно недавно по историческим меркам огромное число молодых людей на Земле хотело к ним, звездам, лететь, думая, что в них, звездах, есть что-то загадочное и романтическое. На самом деле звезды – сырой материал или, в самом лучшем случае – заготовки. Очень хорошо это видно на Ганимеде.

Путешествующим на кролерах рекомендуется делать пятнадцатиминутные передышки каждые два часа.

Дубстер зафиксировал колеса, слез с седла, расправил плечи и спину.

Он родился в маленьком, скучном, уродливом захолустном городке. Таких городков на Земле – многие тысячи. Городки эти производят материалы для постройки, поддержания, и кормежки Парижа, Рима и Амстердама. Городков – уродливых и унылых – во много раз больше, чем блистательных столиц. Но блистательные столицы были бы невозможны без этих городков, селений, дервень, обширной тоскливой, очень однообразной провинции.

Один человек за средней продолжительности жизнь может съесть десять тысяч куриц, пять тысяч коров, гектары ржи, пшеницы и ячменя, запив все это миллионами кубических метров чистой пресной воды.

Все создаваемое и производимое создается из превышающего создаваемое по объему во много раз. Созидание, завершаемое конечным продуктом, помещено между материалами и отходами, и количество отходов редко бывает намного меньше изначальных материалов.

К примеру – дерево для рамок и подрамников, лён, растущий и собираемый на полях, отсев шлаков, обработка, пряжа, полотно, «кроличий клей», гвозди из стали для рамы, фрукты дикие и домашние, уголь, мел, и прочая для красителей, льняное масло – все это для того, чтобы на тысячи неумелых, или глупых, или скучных изображений, намалеванных кем попало, появилось несколько полотен гения.

Чтобы накормить нищих, нужно сперва накормить богатых и жадных от пуза, а чтобы накормить всех, нужно произвести в десять или пятнадцать раз больше еды, чем понадобилось бы при равной дележке.

Когда-то генетики думали, что всего лишь три процента составляющего клетку вещества содержат нуклеиновую кислоту, ответственную за продолжение рода в том виде, в каком он, род, существует. Тщательно разобравшись, поняли, что остальные девяносто семь процентов тоже важны – они и есть – сырые материалы и отходы, неразрывно связанные с конечным продуктом.

По сравнению с Землей остальное Пространство, с его темпоральными векторами, газовой пылью, водородом, звездами всех мастей – элементарно, просто, примитивно, как сырой материал. Несчитанные триллионы сочетаний атомов, молекул, кристаллических решеток, углеродных связей, видов и подвидов на Земле, уникальный состав атмосферы, вкупе с идеальным расстоянием от Солнца обеспечиващий равномерное распространение тепла на планете, которое в свою очередь обеспечивает эластичность тканей – конечный продукт. Количество сырых материалов и отходов должно соответствовать сложности и безупречности конечного продукта, оправдывать его уникальность чудовищным количеством элементарности. Чтобы оправдать уникальность Земли, какой создал ее Творец, мало Солнечной Системы, и мало одной галактики. Строение Земли, со всем, что на ней есть, включая Венец Творения и Разум, может оправдать только существование всей Вселенной.

Это очень хорошо видно – с Ганимеда. На Земле многообразие слишком привычно глазу. Все элементы, из которых состоит Вселенная, наличествуют на Земле, и почти все – в теле человека. Привычка.

Так представлялось это Дубстеру, когда он стоял, положив одну руку на руль кролера и стараясь не смотреть на зловещий газовый Юпитер и светлое пятно справа от него – Ио, и пятна поменьше, в той же плоскости – противные нескончаемые спутники планеты.

Хотелось ссать, но он решил, что дотерпит до следующей остановки, чтоб не хлюпало в мешке из прочного пластика раньше времени. Повременил с неизбежностью.

И неожиданно разозлился.

Догадлив оказался Доувер. И ведь вычислил про меня и про других всё, не выходя из кабинета. Знал заранее, что здесь делается с людьми, как надламывается воля, киснет кровь, наступает апатия, и никакой приказ не действует дольше получаса. Останавливаются сами собой конечности, взгляд устремляется вдаль, люди просто сидят или просто стоят. Получив приказ, они снова начинают двигаться и смотреть осмысленно. А фармацевтических средств самой убойной силы хватает только на то, чтобы они, люди, не ложились где стоят и не умирали от нежелания жить. Знал Доувер, сволочь, садист, что я из другого теста. Я сам не знал, а он знал. Психолог.

Да, я стал подозрительный, нервный, замедленный. Как у всех здесь, у меня тоже куда-то запропастилось либидо, меня часто тошнит, голова работает плохо, при одной мысли, что нужно куда-то идти болят все суставы и мышцы. Но я преодолеваю боль, преодолеваю апатию, злюсь, вместо того, чтобы цепенеть, жру двойную порцию, чтобы компенсировать то, чем меня вырвало десять минут назад. И заветный чистый лист, и «премиальные» меня волнуют. Не так сильно, как на Земле волновали, но все равно – будоражат.

Менять профессию полезно, иначе получается застой, люди раньше времени стареют, привыкают к накатанной колее, любые повороты отдаются скрежетом в затверделых сухожилиях. Был я репей, штрих, сперва карманный вор, потом налетчик. Получил четыре пожизненных срока. Пора попробовать что-то другое. Например, побыть обыкновенным честным человеком. Зелайф от меня не уйдет, всегда можно вернуться. А честному человеку легче начинать, если на счету лежат несколько миллионов. Удобнее, сподручнее, меньше соблазнов. Зачем красть вуатюр, самолет, одежку, если можно просто купить? Наверное…

Как все-таки Доувера приструнили, поймали. Из-за меня, из-за моей попытки побега. Враг на всю жизнь. Не рассчитывал бравый капитан, что его вместе со мной отправят сюда, долбить мерзлый камень, попадать под смертоносные лучи, плавать в собственных моче и говне. Отправили. С кастрюлей он справляется на славу, надо признать. Логично было бы с его стороны поехать за координатами вместо меня. Может, он и хотел, но не поехал. Солдафон. Капитан не имеет права бросить экипаж. А еще у капитана есть на Земле жена и дети. А у меня никого нет.

Это не совсем так. Не совсем. Уймись, Дубстер, не думай об этом. А почему, собственно?

Тоска одолеет.

Кто она такая? Та, с которой я был в каспе? Желанная, единственная, кто она? Не помню. Ничего не помню. Помню, что было очень радостно, хотелось … бегать, валяться, хохотать без повода … целовать. Был ли я счастлив до этого? Был, несколько раз, вполне. То, что было в каспе, было больше, чем просто счастье.

Кто она? Почему-то я уверен, что это была совершенно конкретная женщина. Я ее видел в жизни, знаю ее. Были ли мы в жизни любовниками? Очень может быть. Причем скорее всего недавно. Меньше года назад. А раз меньше года назад, значит, либо в Центре, либо в кастрюле.

В Центре у меня были соития с четырьмя женщинами.

Сейди. Девушка степенная, со шрамом на лице, с хищными глазами, крепкая. Знает, чего хочет в этой жизни, а хочет не очень много, но чтоб было, и глотку перережет, ежели кто отнимать вздумает. Нет, вряд ли.

Люси, корейского происхождения, симпатичная, непонятно, о чем все время думает, и думает ли вообще. Худенькая. Два убийства, судя по всему по рассчету, а не в горячке, потому что Люси в горячке представить себе трудно. Очень ровный темперамент. Тоже вряд ли.

Ридси, лично. Ридси против мира, Ридси с насмешливой улыбкой, Ридси смелая, авантюрная, и в то же время женственная несмотря на миниатюрность, крючковатый нос, и наглую решимость. Случайная встреча, для поддержания должной степени тепла в пещере. Ничего особенного. Даже не поломалась как следует. Собственно, вообще не ломалась. Объяснил ей, что нужно согреться, и она практично кивнула. Функционально. Нет, не то.

Остается Кларетт. Глупая невероятно. Не злая. Авантюрная по обстоятельствам, а не по неистребимому желанию. А что? Похоже. Говорит не очень много. Просишь заткнуться – затыкается. Просишь, чтоб повернулась на бок – поворачивается. Говоришь – слушает. Просишь отвечать – отвечает. Высокая, выше меня на полголовы. Стройная. Формы все на месте. Неужто она?

Дубстер перестал крутить педали, и даже притормозил, потянув кверху стопорный рычаг. Кларетт. В каспе я был с Кларетт.

Вообще-то я расист. Как все люди всех рас. Представитель белого меньшинства, некогда могущественного. Кларетт черная, предки в основном из центральной Африки, судя по фактуре. Не похоже на меня, чтобы я вот так вот … выбрал бы себе в единственные … негритянку. Но, возможно, в том-то и дело, что не мы выбираем, а жизнь предоставляет, и счастье отыскивается в самом неожиданном варианте. Наверное.

Градусов тридцать влево, над горизонтом, какая-то вспышка. Это еще что такое. Метеорит, что ли. Был бы метеорит, было бы землетрясение. Ганимедотрясение. Но вроде бы ничего такого не ощущается. Может, ганимедотрясения происходят с задержками?

Как давит неизвестность, однако!

Никогда до попадания в Центр я не задавался этими вопросами, никогда. В детстве мне в школе объяснили, что человек происходит от обезьяны, что идет вразрез с мнением церкви. Меня, честно говоря, не очень занимало, от кого и как происходит человек. Меня гораздо больше занимало, как у человека можно вытащить из внутреннего кармана бумажник, чтобы он не заметил. При этом мне было более или менее все равно, что у него, человека, от обезьяны произошедшего, в бумажнике лежит. Главное – процесс. Мне говорили бывалые люди, что лучше всего работать с партнером. Партнер отвлекает внимание человека, а ты, Дубстер, в этот момент быстро и плавно вытаскиваешь бумажник. Партнеру вменяется толкнуть человека, как бы нечаянно. Иногда и намеренно – мол, я хулиган отпетый, говорит партнер. Человек пугается, или сердится, делает неловкое движение, и внутренний карман в этот момент не касается тела человека.

Потом меня повадились бить мои сверстники, потому что я был безответный. Но я не выношу унижения, и я давал сдачи, как мог, потом научился давать сдачи лучше, потом стал бить всех подряд сам. Главное – решимость. В каждой драке рискуешь благополучием, состоянием конечностей, жизнью. Когда осознаешь, что все это не играет роли – начинает получаться хорошо. Главное – выжить в первых десяти серьезных драках. После этого у тебя возникает что-то вроде защитного поля, которое охраняет тебя от серьезных повреждений. Вселенная привыкает к мысли, что этот грувель – крепкий, и записывает тебя в категорию живчиков. И самые заядлые репьи сто раз подумают, прежде чем подойти, будь у них хоть гранатометы в руках, будь хоть сто раз плохой район и глубокая ночь, а ты – белый, выделяешься, отсвечиваешь. Защитное поле растет, ширится. В походке, в голосе, в манере поведения появляется властная степенность. Старые репьи с большим стажем, главы преступных организаций – физически они ничего не стоят, любой подросток мог бы их прибить, но работает защитное поле, помня прошлые драки и убийства, в которых старый репей участвовал – и здоровенные лбы робеют перед старичком, глядящим на них властно. И знают, что если сунутся, и даже порешат старичка, им потом не поздоровится. Власть никогда не ограничивается носителем – индивидуальная власть это группа людей, привыкших к мысли, что данный индивидуум властвует.

У репья-одиночки есть несколько простых правил, которым он свято следует, и таким образом остается в живых, с кем бы не имел дело. Правила эти так же применимы в быту.

Лезть в драку первым – глупо, если тебе не заплатили за это. Нужно уметь определять, будет ли драка – по взглядам, по движениям тела потенциального противника, по тону. Зная наверняка, что драка будет, следует бить первым.

На открытом пространстве можно выстоять против двоих. Если противников больше, нужно заманить их в закрытое пространство.

Не нужно носить с собой оружие. Оружие предоставят противники. Но нужно уметь пользоваться предметами, находящимися под рукой. Стулом, бутылкой, пивной кружкой.

Первым же ударом нужно нанести как можно больше вреда противнику. Бить следует без замаха, чтобы не терять времени. В глаз лучше ткнуть пальцем, чем бить кулаком. Если у противника не согнуто колено, следует бить по нему сверху вниз подошвой – в этом случае сдвинутая коленная чашечка уже никогда не встанет на место. Кулаком нужно бить в шею, если открыта, в ухо, если закрыта шея, в переносицу, если это удобнее всего. Если можно использовать тяжелый предмет – схватить со стола, подобрать, поймать на лету – бить нужно предметом, оберегая руки. Если противников двое, трое, четверо, и ты вывел первого из строя одним ударом, нужно без паузы наносить второй – второму противнику. Если противники вооружены ножами, нужно отвлечь внимание одного из них и ломать ему кисть – поворотом внутрь, или тяжелым предметом сверху вниз. Если противник пригнулся, нужно бить ногой в лицо, слегка подпрыгнув, чтобы не потерять равновесие. В тесном помещении противники мешают друг другу, и этим нужно пользоваться.

Все это часто бывает в зелайфе только на первых порах, пока репей не обрастает аурой неприступности.

Мне нравилась моя власть, думал Дубстер. Меня боялись, меня уважали, мне доверяли. Но потом встрял дурак в военной форме, гладко выбритый, подстриженный под ежика сельского. Ботинки сверкают. И дурак соблазнил меня, умного, россказнями о том, как хорошо быть спецназовцем. Как это облагораживает. Сегодня меня уважает только зелайф, завтра меня будет уважать вся страна. Я согласился.

Меня тренировали, я оказался очень способным. Меня посылали – я ехал. Мне приказывали – я исполнял. В очень короткое время я стал любимцем генерала. Генерал с кожей такой темной, что она отливала синим даже на солнце, доверился мне настолько, насколько можно довериться слуге. Когда я понял, что я слуга, мне стало противно. А понял я это только после того, как переспал с женой генерала. Через месяц я, кажется, сам все подстроил. Потому что я сволочь. Я, наверное, инстинктивно хотел, чтобы он меня с ней застал. Что и случилось. И воровские, и спецназовские навыки пошли в ход – я так спрятал тело, что даже будущие археологи не найдут. Никаких улик не оставил. Вдова до сих пор жива – ей повезло. Мне было несподручно ее убивать. Она молчала и молчит, поскольку если и откроет рот, то кто же ей поверит, а если поверит, то пойдет она по одному делу со мной, как соучастница. Безусловно все знали, что именно случилось. Меня нужно было убрать – но не убрали. Генерала этого многие ненавидели. Поэтому мне предложили убраться самому – в Горную Землю. А мне было все равно. Я и убрался.

Историю эту спрятали глубоко, но Доувер ее нашел, соединил части, и решил, что я – именно тот человек, который ему нужен. Мне всё это время казалось, что Доувер не очень умный, не дальновидный, что надежды его не оправдаются, система даст сбой – а вот поди ж ты, вот он я, еду записывать координаты.

Потом был Центр Подготовки, где у меня неожиданно появилось много свободного времени, которое не на что было тратить, кроме секса. Но именно обильный секс почему-то настроил меня на … В общем, во мне вдруг прорезалось любопытство. Захотелось действительно узнать что-то, не относящееся к власти, мордобою, несправедливости, и так далее. И Центр, а после Центра кастрюля, любезно предоставили мне в пользование неимоверное количество тщательно отобранной, нужной информации. Я заболел этим делом – на двадцать шестом году жизни я вдруг кинулся в познание. Центр помог – меня научили быстро запоминать, быстро анализировать, быстро проводить параллели. Меня научили Сократову Методу, скорочтению, Потоку Образов, и еще дюжине разных методик. После того, как кастрюля прошла касп, секс сам собой отменился, и почти год я не вылезал из базы данных, злясь и тоскуя. И мне открылось многое.

***

Что такое касп? Этого никто не знает. Многие делают вид, и даже управились несколько формул написать. Теория «точки возврата», говорят, существует уже около века. А может и дольше. Саму по себе точку увидеть легко. Налить воды на дно чашки, и подставить чашку под яркий свет. Получаются две дуги, сходящиеся в каспе. Все, больше ничего не знаем.

Почему касп находится именно в двух третях пути от Земли к Марсу, почему его нельзя обойти? Почему он никогда не влиял на автоматические зонды? Да собственно и на кастрюли он не влияет – а только на людей. И каждый – я в этом уверен – видит в каспе не то, что хочет видеть, а только то, что хотел бы видеть, если бы был умнее. И только это. Поэтому не запомнились черты лица моей женщины, возраст, тембр голоса, общий образ, имя – а только ощущения. Какие-то обрывки разговоров, приятных, уютных. Вкус. Запах. Запах кожи, скорее всего. Может, я ошибаюсь, может это просто воображение.

Человек не может долго существовать вне Земли, ему нужны другие люди, их духовные импульсы, история человечества, страны, смена сезонов, разные климаты. Венец Творения жив и активен только в самом сконцентрированном месте Творения. Может, касп – это граница, где кончается … что именно? Регион Высокой Концентрации. Концентрации чего? Творения. Жизни. Помыслов и надежд, любви.

Веры.

Одиноко мне, Господи. Как же мне одиноко!

***

Тысячи мыслей лезут в голову. Что делается у нас тут, что делается! Единственный шанс? Не может быть, подумал Краут. А вдруг пронесет? Шепчутся по двое члены экипажа в апатичных позах. Сплетничают, пусть вяло, но сплетничают. У капитана Доувера, конечно же, каменное лицо, как при игре в покер. Щеки монолитные со щетиной не двигаются. История повторяется – когда нужно во имя благополучия принести в жертву нескольких людей, всегда появляются такие вот, с каменными лицами и чувством долга под шлемом. Йоганнесбург его послал, нам на погибель. Нас здесь оставят, судорожно думал Краут. Апатия апатией, а все-таки жалко всех. Но больше всех жалко, естественно, себя. Еще есть время.

Будем действовать, чего уж там. Есть – опыт, знания, желание жить, и пронизывающий, незамутненный философией страх. Страх, что нас здесь бросят, что экипаж, который прилетел, он же и улетит, а мы останемся.

Автоматическим движением он поправил футболку на плече.

Хорошо, пусть. Доувер – он такой. А мы вот возьмем и не дадим ему выполнить долг капитана. Сами, то есть, я сам, этого не допущу. Возможность предоставлена, внимание сфокусированно. Я задал Доуверу простой вопрос – поместятся ли на твоей кастрюле остальные, потерпевшие крушение, то есть мы? Ты, Доувер, не ответил мне, и даже не потрудился отвести при этом глаза. И, стало быть, я действую. Так, как нужно мне. Ясно? Ты, Доувер, все просчитал, кроме этого. Во мне играют антидепрессанты, апперы, даунеры, и прочая фармакология. Они меня там, в Центре, проверяли на аллергию, ничего не нашли. Если бы нашли, меня бы здесь не было. Далась им аллергия – есть вещи посерьезнее аллергии. Алчу я если не жизни, то по крайней мере возмездия. Пусть мы останемся здесь – но и вы тоже останетесь. Равноправие полное. И мне все равно, хороший я или плохой. И наплевать мне на все обещания и установки. Доувер не удостоил меня ответом. Если бы ответил, может, я бы вел себя по-другому. Теперь – обратный путь отменяется во всех смыслах. Целых полчаса уже я действую, готовлюсь, вот чемоданчик с ключами и отвертками, вот железяка моя любимая, чтобы дверь заклинить. А то что же? Разве я хуже тех, кто прилетел с тобой? С какой стати? Твое слово – свято, а мое нет? Возмездие грядет, Доувер. И пусть провалится или взорвется Ганимед. Если за меня все решили, то и я решу за всех.

Так думал Краут, засупонивая скафандр, прилаживая шлем. Выйдя из станции, он с ненавистью посмотрел на бездушное звездное небо, на отвратительный холодный неполный диск Юпитера, и направился к месту посадки кастрюли Доувера. Он прикинул, что на кастрюле сейчас находятся примерно шесть человек, а может восемь. Еще несколько – он уже не помнил, сколько именно – осталось на станции. Дежурные на месте добычи – сколько их? А какая разница. Быстрое действие, не раздумывая, не считая – самый верный путь. Угол только надо проверить. Давление посмотреть. Если все правильно, значит, такая судьба, Доувер. Такая у нас с тобой стезя.

***

Всматриваясь в горизонт, Дубстер почувствовал прилив – нет, не радости, а какого-то душевного покоя. Одометр показывал двести сорок миль – станция должна быть где-то рядом. Левее, правее – кто знает! Явно где-то здесь. И даже, вроде бы, очертания кратеров знакомые. Ну, откуда им быть знакомыми, Дубстер! А вот знакомые и все.

Заранее нужно было все это предусмотреть, подумал он. Если на то пошло – вехи на дороге оставлять, а по возвращении подбирать. Магнитное поле Ганимеда ненадежно, компасы есть, но работают плохо. Лучший способ – по звездам, как в древности. Если все-таки проехал мимо – то по Юпитеру и по … Кажется там что-то есть, люминицирует. Ага, это наверняка кастрюля. Кастрюля – а не обман зрения – на месте – значит и станция неподалеку.

Невзначай он взглянул на индикаторы. Аврал! Не может быть, только что все было нормально. Ехал – и все было нормально. Было.

Ерзая в седле, нервничая, Дубстер потянул тормоз на себя.

Худо, совсем худо, дамы и господа! Левая строка, символизирующая уровень кислорода в баллонах, мигала мягко, извещая об аварийной ситуации. Еще пять минут назад все было нормально. Белая цифра справа, обозначающаяоставшуюся в батареях энергию – просто издевательство, настолько мало.

Ну вот. Авария в самый интересный момент. Половина диска Юпитера, совершенно равнодушная, светит. Небо со звездами внимает равнодушно. Адреналин в крови играет.

Дубстер слез с седла и огляделся, поворачиваясь дюйм за дюймом, панорамно. Унылый ландшафт. Щемящая тоска. Ностальгия по лучшим временам.

Ых! Йоги, говорят, ведут себя совершенно спокойно в любой ситуации. Даже когда знают, что шансы на спасение уменьшаются с каждым дыханием. А я не йог. Йогов на Ганимед не берут, у них аллергия на фармакологию. Не выдерживают, зеленый чай требуют, а где его взять на Ганимеде.

Алюминиевый руль (с безумными какими-то примесями, невероятно продвинутый сплав, чтобы не рассыпался от кальвинского холода) поблескивал тускло. Минуты неумолимо ползли, бесценные. Но лучше потерять сколько-то времени сейчас, чем выбрать неправильное направление. Андромеда, Орион, Юпитер, угол, вектор. Скорее всего там – вон там, градусов десять влево.

Еще не осознав толком, что происходит, Дубстер влез в седло и поехал – быстро, потому что медленно ехать он просто не мог, но все-таки экономя силы – и кислород. Йогам не нужно экономить кислород, у них кислорода несчетное количество.

Дубстер, ты наивен. Если ты ошибся, ты умрешь. Неприятная какая мысль. Или предчувствие.

Правее, еще правее. Ровный свет льется где-то впереди. Опознавательный индикатор? Станция, но как далеко! Тоскливо как! И нет выхода – быстрее ехать нельзя, дышать становится трудно. Нет, это просто под ложечкой сосет. А где же огни по периметру, если станция? Может, их выключили, энергию экономят? Дураки. Оставили бы пару фонарей у входа. Ледяной покров отсвечивает, мешает всматриваться. Левее, еще левее. Господи, помоги мне, помоги, Ты же видешь – я беспомощный сейчас. И не на кого рассчитывать мне, и раньше было не на кого. Не оставь меня, у меня там дело важное. Ангажмент неотменяемый. Шелестят звезды, поют звезды, холодное такое пение. Иногда на Земле я на них смотрел, а теперь они смотрят на меня – также равнодушно, как я на них тогда. Колет в боку нещадно. А спина ноет. Километра два еще, минимум. И какое-то время нужно еще потратить на вызов, чтобы поднялся кто-нибудь из недр и отворил мне люк. Минимум пять минут.

Ых, как я давеча сказал. Прошлое и будущее едины, человеку дан свободный выбор, и выбор этот влияет и на прошлое, и на будущее. Равнодушно взирает на человека пространство. Отважные путешественники жертвуют собой во имя благополучия человечества.

Щека начала дергаться – такого с Дубстером никогда не было раньше. Аритмия, недостаток кислорода? Еле двигаются ноги на педалях. Может, это просто кажется так? До станции еще много-много метров. Опасно об этом думать, нельзя отвлекаться. Левее, еще левее! Жить приятно, Дубстер, в жизни много эстетики и гратификации. Нужно жить! Из последних сил стараться! Колет под ребрами. А ты не обращай внимания! Медленно, как медленно я еду. Не приближается станция. А может, это галлюцинация, может, я стою на месте? Шипит что-то в шлеме – уж не последний ли кислород запузырился? Икота вот еще одолела. Мысли путаются.

***

Иней на шве входного люка не произвел впечатления на Кларетт. Ну – иней и иней, подумаешь. Едкий воздух в шлеме скафандра – последствия недавней тошноты. Выпростав из компартмента пульт управления, Кларетт, следуя инструкции, включила насосы. Воздух стал выходить из входного шамбра мягко, без шипения. Вышел. Естественные желания подавлены, остались инструкции. Дотянувшись до механического штурвала, Кларетт раздраила люк. И посторонилась.

Неровным движением Дубстер шагнул внутрь. Алюминевая полоска на шлеме озарилась отсветом от невидимого из шамбра Юпитера.

Слегка покачиваясь, поддерживаемый Кларетт – не заботливо, а так, функционально – Дубстер прошел пятнадцать метров до спуска. Вниз он идти отказался, и показал рукой на шлем. Икнув, Кларетт попыталась сообразить, чего он хочет. Сообразила. Кивнула, отсоединила приводы, развинтила клеммы, сняла с него шлем. Удивленно посмотрела – у Дубстера было странное выражение лица. Шаркнув неловко ногой, он схватил ее за плечо. Еле удерживая равновесие, с закрытыми глазами, он судорожно дышал носом. Нащупав поворотник на шее, Кларетт отстегнула и свой шлем, сняла. Искоса посмотрела на Дубстера. Еще не понимая до конца, что с ним такое, она наконец обратила внимание на мигающий через длинные равные интервалы индикатор на баллоне. Ничего себе. Он что же, пустой, кислородный баллон Дубстера? И чем же он дышал все это время?

– Зайдем к тебе, – сказал Дубстер.

***

В коридоре слева по ходу над аптечным помещением мигал через равные интервалы синий индикатор.

– Там кто-то есть? – спросил Дубстер.

– Там Дженни.

– У нее болит голова?

– Нет, она мертвая.

Дубстер остановился. И Кларетт остановилась. Помедлив, Дубстер толкнул дверь. Дженни лежала на спине, в скафандре, снят был только шлем. Дубстер бросил взгляд на то, что осталось от лица Дженни и отвел глаза.

– А зачем ее сюда приволокли?

– Краут ее принес.

– Краут? Выйдем.

Они снова вышли в коридор. Дубстер еще немного помедлил.

– Нет, все-таки пошли к тебе, – сказал он наконец.

***

Белая дверь отсека Кларетт плавно поехала вбок. А внутри наличествовало подобие уюта. Видимо создание уюта – инстинкт, присущий большинству женщин в любом состоянии. И даже подобие занавески на несуществующем окне. Не очень приятный запах в отсеке, но прибрано. А кровать застелена.

– Садись, – сказала Кларетт равнодушным голосом.

Он сел на кровать. Ткнув в кнопку на алюминевом ящике у стены, Кларетт извлекла емкость, наполненную недавно разведенным соком из концентрата. Ловко свинтила крышку и протянула Дубстеру, ничего не говоря. Удерживая емкость плохо слушающимися пальцами, он отпил половину. Кларетт взяла у него оставшееся и выпила. А емкость поставила рядом с ящиком.

***

– А Ридси где? – спросил он.

– В кастрюле.

– Сейчас не ее смена.

– Она сказала, что ей не спится.

– Свяжись с ней.

Кларетт странно на него посмотрела.

– Делай, что тебе велят! – сказал сердито Дубстер.

Он был представительный мужчина, и Кларетт послушалась. Потянулась к топчану, поволокла на себя скафандр, открыла шлем.

– Да, – сказала Ридси, выйдя на связь. – Чего тебе?

– Спроси, не видела ли она Краута, – подсказал Дубстер.

– Ты Краута не видела?

– Нет. Всё?

– Да. Конец связи.

Дубстер присел на топчан рядом с Кларетт.

***

– Вот что, – сказал он. – О том, что я тебе сейчас расскажу, никому, никогда, ни при каких обстоятельствах ни слова. Главное – запоминай и помалкивай. От этого многое зависит. Идёт? Без глупостей чтобы.

Он некоторое время объяснял ей про координаты. Тихо и внимательно Кларетт слушала. Ему хотелось верить, что она понимает. Естественное желание при данных обстоятельствах. Силясь составить общую картину того, что произошло, Дубстер несколько раз был на грани потери сознания. Только максимальным напряжением неизвестно каким образом сохранившихся остатков воли ему удалось этого избежать.

Целых полчаса он говорил. А Кларетт не перебивала. Рука ее очень естественным образом легла Дубстеру на плечо где-то к середине рассказа.

– Сегодня или завтра – не важно, – говорил Дубстер. – Ты просто запомни и действуй по обстоятельствам. Все время. От начала до конца. И никому, слышишь, никому не говори про координаты. Сядете на Земле – тогда и будешь … Иначе всем будет плохо.

Лицо Кларетт оставалось спокойным. А рука ее лежала у Дубстера на плече. И что-то было в этой руке на плече уютное, хорошее.

– Сам Краут погиб? – спросила она.

Лучше бы не спрашивала. А то ведь это совсем другая история, а ей сейчас нужно думать о координатах, не так ли.

– Возможно, – ответил Дубстер. – Арку закоротил, а там напряжение – сама знаешь.

Вечно бабы говорят не о том. Отвлекаются. Выбиваются из общей гармонии диалога. Ей велено усваивать, а она о Крауте беспокоится. Краут – погиб он или выжил, не все ли равно сейчас. И откуда мне знать, что с ним. А она тут…

– Мыслями соберись, – велел он строго.

И Кларетт снова послушалась. Не зря он именно с ней был в каспе, не зря.

***

Некоторе время он молчал, наблюдая по выражению лица Кларетт, как усваивается мыслительными ее механизмами полученная информация.

– Таким образом, – сказал он, – координаты, которые нужны подонкам на Земле, будешь знать только ты.

– И ты, – подсказала она. – Я и ты.

– Да, пожалуй, – согласился Дубстер. – Да, вот что … Не знаю … Перепутаешь, не так запомнишь! Нужно их, координаты, написать на чем-нибудь, но так, чтобы никто не нашел. У тебя есть несмываемое стило?

Обрадовавшись, что может поучаствовать в действии, Кларетт сунулась к ящику возле топчана.

– Вот.

– На чем бы?

– На трусах.

– Забавно, но не пойдет, – сказал Дубстер.

– Почему?

– Во-первых, ты же не будешь носить одни и те же трусы следующие восемь месяцев.

– Могу.

– Развалятся. Даже если будешь их стирать не каждый день, а раз в три дня или раз в неделю или раз в месяц.

– Не развалятся. Очень прочные.

– Сколько у тебя пар?

– Восемь.

Дубстер помедлил.

– Ладно, – сказал. – Доставай все.

***

Выбравшись из ремонтируемой кастрюли, Доувер некоторое время просто стоял, глядя на серп Юпитера и солнечный диск справа от него, стараясь сфокусировать мысли на главном. Он совершил ошибку, недооценив Дубстера. Он правильно рассчитал, что Дубстер не впадет в апатию по прибытии на Ганимед. Но он не предвидел, что Дубстер останется собой настолько, чтобы пойти на такое – сговориться с Краутом и устроить диверсию. Вместо того, чтобы ехать и искать регион повышенной концентрации, Дубстер, упрямый, тупой, недальновидный, решил по обыкновению поиграть с властями в кошки-мышки.

Репьи – те же дети. Человек становится преступником просто потому, что окончательно не повзрослел. Дети играют в солдатиков, кораблекрушения, самолетокрушения, нападения на банки и государства, не задумываясь, не проникаясь сочувствием к тем, кто может от их игр пострадать. И все ничего, пока солдатики игрушечные, корабли пластмассовые, а ценности из мультфильмов. Но вот дети вырастают, становятся сильнее, умнее, приобретают настоящую власть над ситуациями. Некоторые из трусости, а иные действительно из сострадания остерегаются переносить детские игры во взрослую жизнь. Репьи остаются детьми. И продолжают жить, руководствуясь правилами детских игр. Погибли восемь человек – а Дубстеру и Крауту хоть восемь тысяч, им все равно. Если не починим неудачно приземлившуюся развалюху – останемся здесь все, на веки вечные, поскольку следующая кастрюля прибудет только через шесть месяцев, и прибывшие найдут только трупы – а Дубстеру и Крауту нет до этого никакого дела, они не думают о том, что будет, а получают удовлетворение от сделанного сейчас.

Доувер забрался в седло кролера и поехал – не к станции, а к безнадежно поврежденной кастрюле, на которой прибыл сюда с Земли. И добрался до нее за полчаса.

Он забрался во входной шамбр через заклинивший люк и усилил свет в фонаре на шлеме. Целые сутки он откладывал этот момент. Долг капитана – проверить, зафиксировать, составить рапорт. О повреждениях. О погибших. Обо всем.

Первый обледенелый труп, на который он наткнулся, оказался трупом Бонни Гарр. Статная мулатка, не очень красивая. Непреднамеренное убийство в драке возле ночного клуба. Следующим был Охуру Док, кража со взломом, убийство. В закутке у вертелки – Роуэна Килима, симпатичная, небольшого роста, отравительница, и Майкл Уамбоси, налетчик, убийство полицейского. В самом кокпите – Тиффани Жаклин, задушившая ночью мать и отчима, и Клайв ван Рин, наркодилер. Наконец в душевой – Зиниа Манна, глотальщица. В некой стране закупается партия порошка. Порошок зашивается в резиновые контейнеры, величиной с половину сосиски. Контейнеры проглатываются глотальщиком. Затем глотальщих садится в самолет, прибывает в страну назначения, проходит таможню, после чего он принимает слабительное, высирает контейнеры, и получает десять тысяч. Если ловят – дают до двадцати лет в тутумнике, при полном согласии общества.

Экипаж мой недолюбливал станцию, блекло подумал Доувер. Все торчали здесь, только Дубстер … Дубстер…

***

– Теперь так, – сказал Дубстер, отпуская резинку восьмой пары трусов. Координаты, написанные на резинке, спрятались. – Собирайся и иди в кастрюлю. И больше оттуда не выходи. Я тоже скоро туда приду … наверное.

– А что же…

– Контейнер прицеплен, на год мы страну топливом обеспечили … и здесь нам больше делать нечего. А бравого капитана нужно будет после взлета упрятать в каюту и запереть, и связь с каютой отключить до прибытия на Землю.

– Ты серьезно?

– Да.

– Зачем?

– Чтобы не наговорил лишнего по выходе на связь, – объяснил Дубстер.

Очень возможно, что эта мера была лишней, но Дубстер рассудил, что – не повредит.

– Почему тогда его сразу не связать и не запереть? – спросила практичная не в меру Кларетт.

– Потому что кастрюля ломаная, скрепили булавками. Парус распустить за Юпитером – там одна автоматика. Перед каспом и у Земли вас наставят на путь истинный пастухи в Йоганнесбурге. А вот поднять ее с поверхности сейчас, если кто и может, то только Доувер. Собирайся, не сиди.

Он смотрел, как она собирается – как складывает в рюкзак из пластика с силиконом белье и персональный талисман – брелок с белым медведем. Неужели она, думал он. Неужели именно с ней я был в каспе?

– Чего тебе хочется, Кларетт? В данный момент?

– Ананас, – не задумываясь ответила непосредственная Кларетт.

Сев на топчан, она стала напяливать скафандр. Дубстер придвинулся к ней вплотную, обнял за плечи, и поцеловал в пухлые губы. Почувствовав вялый ответный поцелуй, он вдохнул глубоко через ноздри. В первый раз после каспа у него встал хуй.

Да ну! Не может быть.

Но Кларетт, как все женщины и мужчины после каспа, оставалась холодной. Он погладил ей шею и грудь. Никакой реакции.

– Иди, – сказал он, вставая. – Иди и из кастрюли не выходи.

Он проводил ее до входного шамбра.

Вернувшись в ее отсек, Дубстер подобрал свой скафандр, постоял немного, озираясь, и снова вышел в коридор. И не успел среагировать – Краут приложился стеком, похожим на трость Людовика Четырнадцатого, к голове Дубстера, сверху и справа. Дубстер осел на пол.

– Подонок, – сказал Краут. – Убийца.

В голове у Дубстера туманилось и звенело, но он не потерял сознания.

– Краут … что ты … здесь делаешь, кретин?

– Слежу за порядком, – объяснил Краут. – А ты, небось, решил, что можешь, как на Земле, безнаказанно убивать людей? А потом мне претензии предъявлять по поводу честности … и прочего…

Дубстер почувствовал сквозь туман, как Краут берет его за шиворот и куда-то волочит. Сознание еще некоторое время посопротивлялось, и все-таки провалилось, а когда вынырнуло, Дубстер обнаружил, что лежит на полу входного шамбра, а Краут в скафандре стоит над ним со шлемом в руке, как Октавиан Август над трупом Клеопатры.

– Думал ли ты, Дубстер, – сказал Краут, – когда надрезы делал у Дженни на скафандре, что умрешь в этот же день такой же смертью, какую готовил другому? Вряд ли. Вот так оно и бывает. А Доувер и бляди – думают ли, что сдадут меня властям по прибытии? Пусть думают. У них еще есть время, минут сорок. А ведь я предупреждал тебя, Дубстер – если я остаюсь здесь, то все остаются. Ты не поверил, а зря.

– Краут, опомнись…

– Я иду выводить из строя кастрюлю … А ты останешься здесь. Навсегда. Старайся не думать об этом. Думай о чем-нибудь приятном. Что же до Доувера и наших с ним счетов – я ведь не насильно увел у него бабу. Да он и жениться на ней не собирался. Женился потом на другой. Она его недавно бросила, ушла, и детей забрала, и сказала ему, чтоб подавился алиментами. Это ведь как нужно достать бабу, чтобы она даже от алиментов отказалась. Тот еще тип, наш капитан Доувер.

Он задраил внутренний люк. Дубстер, лежа на полу, машинально посмотрел на индикаторы возле люка. Краут не включил откачку воздуха.

Дубстер попытался подняться. Не получилось. Правой частью головы он чувствовал тепло – очевидно, кровь. Он слегка повернул голову и зажмурился от боли. Краут прилаживал шлем. Приладил. И взялся за рычаг внешнего люка. Воздух засвистел, сочась в открывшуюся щель. Щель увеличилась, люк пошел в сторону, показались звезды. Брезгливый Краут раздраил люк полностью и вылез наружу, не обернувшись. Не хотел смотреть на обезображенный труп. Чуть присел, раскорячился, и закенгурил по диагонали влево – к кастрюле.

Дубстер сжал зубы и рывком принял сидячее положение. Боль в виске утихомирилась. Пришло удивление. Он догадывался и раньше. В нечистых холщовых портах, в майке и кроссовках, Дубстер сидел на полу входного шамбра с открытым внешним люком. Стены шамбра стремительно остывали, разреженная атмосфера Ганимеда приводила их в соответствие с собой – минус сто сорок градусов по Цельсию. Дубстер впервые за пятнадцать месяцев почувстовал холод. Нет, не холод – холодок. Будто он вышел из дома на улицу в прохладный летний вечер в одной майке. Не очень приятно, но не смертельно.

Первые подозрения появились у него два с половиной часа назад, когда кончился кислород в баллоне. Он тогда подумал, что сходит с ума.

Без особого труда Дубстер поднялся на ноги, повертел головой, потрогал голову. Пальцы увлажнились. Он вытер их об майку, шагнул к люку, и выглянул наружу. Краута нигде не было видно. Дубстер выбрался из люка и снова огляделся. Непонятные ощущения. Он посмотрел вверх – естественое движение, когда человек обращается к Создателю.

Почему именно я, подумал он. Почему именно меня наградили чудом, зачем оно мне? Почему не Дженни, которую сгубил надрез на скафандре? Почему не наши с Доувером попутчики, которым Краут впустил в кастрюлю Ганимед? Только я. Зачем?

Я не испытываю ни страха, ни радости, подумал он. Стою на поверхности Ганимеда в майке и портах, только что руки в карманы не сунул. И – ничего. Плохой бы из меня вышел естествоиспытатель. Или первооткрыватель. Кстати, почему бы и не сунуть руки в карманы?

Он сунул руки в карманы. И даже попытался насвистеть какую-то пришедшую в голову мелодию, но у него ничего не вышло. Попытался выразить что-то вслух, и опять ничего не вышло. Атмосфера Ганимеда не предназначена для насвистывания и произнесения речей.

Краем глаза он заметил подъезжающий к нему багайд, размером со среднюю собаку. Включился дополнительный прожектор, в лицо ударил свет. Дубстер закрылся от света ладонью. Представляю, подумал он, что подумают американцы, или русские, или китайцы, когда увидят запись.

Захотелось поозорничать – например, вынуть член и поссать на багайд. Но Дубстер не стал этого делать. Простое ссанье против ветра на Земле может привести к простуде. Страшно подумать, к чему может привести ссанье в разжиженной атмосфере Ганимеда при температуре втрое ниже земной на полюсе. Он шагнул к багайду. Багайд плавно затормозил и дал задний ход. Дубстер улыбнулся.

Однако, Краут успел далеко уйти, подумал он. Великий умелец Краут, знающий на кастрюле все ходы и выходы, все ньюансы управления. Догонять его, Краута, очевидно поздно, да и стоит ли рисковать всеми оставшимися на кастрюле жизнями ради спасения одной – моей, которая, судя по тому, что происходит, может кончиться в любой момент?

Он повернулся спиной к багайду и шагнул обратно к станции.

Он тщательно задраил внешний люк, впустил в шамбр воздух, раздраил внутренний люк, спустился в нижние помещения, и подобрал свой скафандр у входа в отсек Кларетт.

– Доувер? Доувер? Прием.

– Дубстер? – голос Доувера звучал настороженно. Потерял-таки контроль над собой бравый капитан. Человек ведь, не камень. – Где ты?

– Это не важно. Слушай, Доувер, к вам идет Краут, живой и невредимый. Идет с инструментами. Он собирается сделать со второй кастрюлей то же самое, что сделал с нашей.

– Понял. Выставлю охрану.

– Бессмысленно, Доувер. У Краута явно съехала крыша от антидепрессантов. Если ты дашь ему забраться внутрь, он…

– Я не дам ему забраться внутрь.

– Если оставишь его снаружи, то, может быть, кастрюля и взлетит, но по частям и в разные стороны. Краут знает о кастрюлях больше, чем те, кто их собирал. И, как оказалось, он очень хорошо умеет прятаться. Доувер, ты слышишь меня?

– Слышу. Продолжай.

– У тебя есть примерно двадцать минут, чтобы взлететь. Я предполагаю, что подготовку кострюля уже прошла. На мелкие недоработки нужно плюнуть. Взлетать нужно сейчас. Кларетт, Ридси, Грейви, и ты. Прием. Прием! Доувер? Прием!

– А ты?

– А я опоздал. У меня не хватит времени догнать Краута. Я остаюсь до следующей кастрюли.

– Дубстер, ты…

– Имей в виду, Доувер, что координаты РПК – у одного из твоих пассажиров. Не скажу, у какого именно.

Пауза.

– Прием?

– Ты врешь, Дубстер.

– Я не вру, но дело твое, верить или нет. Один из твоих пассажиров помнит координаты наизусть. Не теряй времени, Доувер. Восемнадцать минут.

– Дубстер, мне все это не нравится!

– Один Миссиссиппи, два Миссиссиппи, три Миссиссиппи…

– Держи связь.

– Нет, – сказал Дубстер. – Мне не интересно. Счастливой охоты. Арбалеты в кладовой, сеть в мешке.

***

Ослепительная вспышка. Краут, остановившись в двухстах метрах от кастрюли, зажмурился. Задрожала под ногами мерзлая поверхность естественного спутника. Дыхание у Краута перехватило. Сперва медленно, затем непрерывно ускоряясь, кастрюля отделилась от поверхности и стала подниматься в черное звездное небо. На мгновение в пламени запестрели краски, которых Краут не видел больше года – все цвета радуги вместе. Затем оранжевый и белый стали доминировать, после чего кастрюля быстро превратилась в сверкающую точку. Краут выронил стек, и он мягко упал у его ног.

Они будут жить. Может и не очень долго – Пространство и Ганимед гарантируют неприятные последствия всем. Но – они будут жить, думал Краут, а я остался здесь. Один.

Я не собирался возвращаться на станцию. Я думал, что погибну вместе с кастрюлей. У меня был план, и я не предусмотрел провала, не просчитал, не придумал запасного плана. Как же так. Ведь всегда у меня в жизни все шло по плану, даже провалы. Я ввязался в первую крупную авантюру, трезво предполагая, что меня могут посадить, и подстраховался на этот случай. И когда ждал, что упадет моя пирамида – рассчитывал. И в тутумнике все рассчитывал, включая самое худшее. Я ведь ни разу в жизни до этого момента не имел дела с непредвиденными обстоятельствами. Вообще. Со мной ничего непредвиденного никогда не случается. Я так устроен. Это что же – Прямое Вмешательство? Чтобы показать мне, как я ничтожен?

Он повернулся всем телом по направлению к станции. В голове тут же возникло несколько планов, но в каждом случае элемент непредсказуемости был слишком велик, чтобы успокоиться. Можно попытаться выжить. В одиночку. На станции. Подождать, пока приземлиться следующая кастрюля. Шесть месяцев. Еще можно попытаться выйти на связь – с кем? С американцами. С русскими. Ну и выйду, ну и что же? Они спасательную экспедицию, что ли, за мной пошлют? Восемьсот километров на кролерах? Как же. Самому их искать? Глупо. Никаких батарей для обогрева и давления не хватит на восемьсот километров. Дубстер вернулся еле живой из куда более короткого путешествия.

Вспомнив о Дубстере, Краут поморщился. Труп придется вынимать из шамбра, вытаскивать, тащить на кастрюлю, которую я вывел из строя, присоединять к остальным. И что делать с трупом Дженни?

Что-то мелькнуло справа, какой-то предмет. Краут усилил свет в нашлемном прожекторе. В десяти метрах от него стоял и таращился, прямо на него, небольших размеров багайд. Краут задержал дыхание и застыл. Потом вспомнил, что дыхания его снаружи не видно, не слышно. Вдохнул. Багайд двинулся к нему на малой скорости. Остановился в трех метрах. Краут продолжал стоять.

Стояли они долго, освещаемые нашлемным прожектором – недвижные – человек и машина. Прошел час. И другой. К концу третьего часа багайд дернулся и стал придвигаться ближе. И еще ближе. И еще.

Краут резко, как только мог, нагнулся, ухватил обеими руками крышу багайда с боков, и приподнял его над поверхностью. Багайд завертел гусеницами. Сгибая и разгибая колени и спину, Краут вернул тело к жизни. Повернулся к станции и пошел, неся багайд перед собой. На земле этот агрегат весил бы килограммов тридцать. Впрочем, и пятая часть этой массы дала себя знать – затекли руки, бицепсы защемили. Краут остановился и опустил багайд на землю, придерживая его обеими руками. Багайд снова задергался. Краут опрокинул его на бок и придавил ногой. Отдохнул. Снова поднял багайд и зашагал к станции.

Люк оказался задраен. Сработала автоматика? Осторожно, чтобы не сломать ненароком, Краут повернул внешний рычаг. Где-то внутри соединились контакты, и включился аварийный мотор. Крышка люка пошла вправо. В шамбре включился контрольный осветитель под потолком. Краут забрался в шамбр вместе с багайдом. Шамбр был пуст.

Позвольте, а где же тело Дубстера? А нету.

То есть как?

Краут задраил внешний люк, впустил в шамбр воздух. Багайд мотался по шамбру, натыкаясь на стены, задумываясь, давая задний ход, разворачиваясь, снова натыкаясь. Краут раздраил внутренний люк, загнал багайд в угол, поднял его, и пробрался во внутренние помещения. У входа в нижний коридор лежал скафандр Дубстера. Кто его туда переложил?

Он обыскал всю станцию и никого не нашел. Оставалось предположить, что Дубстер без скафандра вышел наружу и пошел прогуляться. Может, за углом кафе, а может банк неограбленный. И Дубстер специально для этой прогулки приволок контрабандой на Ганимед пистолет и две обоймы патронов.

Краут заглянул к себе, вооружился инструментами, вернулся в коридор, загнал багайд в каюткомпанию, прижал его там, и начал разбирать на составные.

Передатчик багайда оказался сломан. Беспризорный багайд. Ничего не передает и не принимает даже за деньги. Шастает бесхозно по поверхности. Еще месяца три, наверное, шастал бы, подпитываясь от солнца. Батарея в относительном порядке. Обогреватель в порядке, вместе с бортовым компьютером. Краут отсоеднил компьютер, подошел к коммуникационному пульту, и, вычислив напряжение, подсоединил драйв к системе. Ничего особенного он не ожидал – ни увидеть, ни услышать. Поверхность Ганимеда везде одинакова. Именно она и появилась вскоре на экране, однородная, унылая.

Звуковую дорожку обычно оставляют на компьютере багайда пустой, символической, поскольку звуков на Ганимеде нет. Поэтому Краут удивился, обнаружив, что вес дорожки больше нуля. Не килобайты даже, а меги. Он подсоединил динамик, и некоторое время копался в интерфейсе, вычисляя, каким образом включается звук. Включил.

Сперва было тихо, а затем из динамика хлынули бравурные аккорды и полилась фортепианная мелодия. Александр Скрябин, двенадцатый этюд. Опус восьмой. Ре-диез минор. Краут неплохо разбирался в музыке.

***

Чудо есть статистически редко встречающееся явление. На Земле концентрация статистически редких явлений настолько высока, что большинство жителей планеты почти никогда не обращают на них внимания, но явления от этого не перестают быть чудесными. Этюд в ре-диез минор Александра Скрябина безусловно входит в эту категорию.