11.4. Субстанция в поэзии

Книга: Сказать почти то же самое. Опыты о переводе

Дальше: 11.5. «Почти» в поэтическом переводе

Вернемся теперь к примеру, приведенному мною выше, когда я поручил «Альтависте» перевести «Кошек» Бодлера, и посмотрим, как этот текст был переведен не автоматическим, а человеческим переводчиком – в данном случае Марио Бонфантини. Для удобства сравнения воспроизвожу здесь и оригинал:

Les amoureux fervents et les sauvants austères
Aiment également, dans leur mûre saison,
Les chats puissants et doux, orgueil de la maison,
Qui comme eux sont frileux et comme eux sedentaires.

[Любовник пламенный и тот, кому был вéдом
Лишь зов познания, украсить любят дом,
Под осень дней, большим и ласковым котом,
И зябким, как они, и тоже домоседом.] (И. Лихачев)

I fedeli d’amore, е gli austeri sapienti
Prediligon, negli anni che li fanno indolenti,
I gatti ford e miti, onor dei focolari
Come lor freddolosi, come lor sedentari. (Bonfantini)

[† Верные приверженцы любви и строгие мудрецы

Особо предпочитают в годы вялости

Сильных и кротких котов, гордость домашних очагов:

Как они, зябких и, как они, домоседов.

(ит., Бонфантини)]

Переводчик на итальянский проявил известную непринужденность по отношению к семантическим (буквальным) значениям. Например, сомнительна отсылка к «верным приверженцам любви», открывающая собою целую гамму коннотаций, чуждых оригинальному тексту, ибо «верными приверженцами Любви» называли себя члены легендарной секты, к которой, возможно, принадлежал Данте. Впрочем, Бонфантини явно надеялся (и не без оснований) на то, что эта ученая коннотация ускользнет от внимания большинства читателей. «Зрелую пору» (тûrе saison) он передал как «годы, когда они становятся вялыми», – и это решение не назовешь совершенно произвольным, поскольку вялость входит в ассоциативное поле домоседства. Слово doux («ласковые») он перевел как «кроткие», a maison («дом») – как «домашний очаг».

На уровне содержания произошли некоторые ощутимые изменения, поскольку слово «домашний очаг» (focolare), например, ограничивает семантический спектр французского слова maison, отсылая скорее к уютной обстановке и теплу традиционного крестьянского дома и вызывая в воображении растопленный камин или печь, тогда как французское maison в тексте Бодлера может намекать и на то, что «суровые ученые» (savants austères) живут в просторном и холодном здании с залами, уставленными книгами. В этом смысле представляется, что Бонфантини, вместо того чтобы дать пример воплощения формулы (2), дал скорее пример воплощения формулы (1), которая призвана описывать процессы парафразы и инференции, то есть именно той переформулировки, которую мы попытались исключить из числа переводов в собственном смысле слова.

Но переводчику удалось превратить две перекрестные рифмы (АВАВ) в две смежные (ААВВ), а прежде всего он сохранил александрийский стих, используя двойные семисложники. Если посмотреть на оставшуюся часть перевода, можно заметить, что во втором четверостишии Бонфантини верно сохраняет чередование ABBA, хотя и прибегая при этом скорее к ассонансу, нежели к рифме, и передает две последние терцины (AAA, СВС) как ААВ, CDC, позволяя себе такую вольность, которой, пожалуй, можно было бы избежать.

Таким образом, переводчик решил, что, независимо от содержания французского текста, основное воздействие, или главная цель, которую надлежало преследовать, была поэтической. Переводчику важно было прежде всего сохранить метрику и рифму, даже в ущерб верности букве.

Выше мы испытали замешательство, переводя эпизод из «Гамлета» определениями и синонимами. Это произошло потому, что воздействие некоторых текстов основано, очевидно, на ритмических характеристиках, принадлежащих экстралингвистической субстанции, а не структуре языка. Выявив эти характеристики (как в моем случае со скрытыми стихами в «Сильвии»), переводчик должен их сохранять.

Скажем теперь, что есть тексты, за которыми мы признаем эстетическое качество, поскольку они особо подчеркивают важность не только лингвистической, но и экстралингвистической субстанции – и именно потому, что такие тексты выказывают такие характеристики, они являются, как говорил Якобсон, ауторефлексивными.

Если нужно как можно вернее сохранить воздействие, производимое субстанцией выражения оригинального текста, тогда формулы (1) и (2) нужно переписать в виде (3):

(3)

SL1SE1 / C1 → SL1aSE1a / С1а

Здесь субстанция выражения (SE) текста назначения (гораздо сильнее, чем при переводе текстов, предназначенных для повседневного употребления) стремится тем или иным образом быть эквивалентной как лингвистической субстанции SL, так и экстралингвистическим субстанциям SE текста-источника, чтобы произвести почти то же самое воздействие.

* * *

В риторике различаются фигуры содержания (например, метафора, синонимия или оксюморон), при переводе которых субстанция лингвистическая (и, разумеется, экстралингвистическая) не важна: так, французское une forte faiblesse («сильная слабость») прекрасно передается английским a strong weakness, состоящим из других звуков. Но эти субстанции становятся важны в большинстве фигур выражения, каковы парономасия, ассонанс, аллитерация и анаграмма. Равным образом экстралингвистическая субстанция получает основополагающее значение в вопросах звукового символизма и элокутивного ритма в целом.

Что касается метрики, то длина гласных и слог – это явления системные, наряду с тоническим ударением (которое, например, в итальянской лексической системе устанавливает различия в значении слова). Но укладывать в синтагму последовательность звуков разной длины по законам квантитативной метрики или же согласно числу слогов и их ударениям – это явление организации процесса производства текста, и решения, принимаемые в этих случаях (даже если они зависят от особых метрических и стилистических правил), все же воспринимаются лишь как явления экстралингвистической субстанции. Равным образом воспринимается как явление экстралингвистической субстанции и рифма (строфические схемы, тем или иным образом связанные друг с другом), даже если она пользуется элементами, уже предоставленными лексической системой.

* * *

В своей книге Le ton beau de Marot Дуглас Хофстадтер (Hofstadter 1997: 17) рассматривает различные английские переводы «Божественной комедии», исходя из простого принципа: метрическая особенность поэмы заключается в том, что она написана терцинами из одиннадцатисложников с рифмами ABA, ВСВ, CDC и так далее. Хофстадтер замечательно показывает, что эта структура – не лингвистической природы, так что ее даже можно выразить диаграммой, по своему типу почти музыкальной:

Рис. 8

Хофстадтер берет первые терцины Песни Третьей:

PER ME SI VA NE LA CITTÀ DOLENTE,
PER ME SI VA NE L’ETTERNO DOLORE,
PER ME SI VA TRA LA PERDUTA GENTE.

GIUSTIZIA MOSSE IL MIO ALTO FATTORE:
FECEMI LA DIVINA PODESTATE,
LA SOMMA SAPIENZA E ’L PRIMO AMORE.
DINANZI A ME NON FUOR COSE CREATE
SE NON ETTERNE, E IO ETTERNO DURO.
LASCIATE OGNI SPERANZA, VOI CH’INTRATE.

Queste parole di colore oscuro
vid’io scritte al sommo d’una porta;
per ch’io: «Maestro, il senso lor m’è duro».

[Я УВОЖУ К ОТВЕРЖЕННЫМ СЕЛЕНЬЯМ,
Я УВОЖУ СКВОЗЬ ВЕКОВЕЧНЫЙ СТОН,
Я УВОЖУ К ПОГИБШИМ ПОКОЛЕНЬЯМ.

БЫЛ ПРАВДОЮ МОЙ ЗОДЧИЙ
ВДОХНОВЛЕН:
Я ВЫСШЕЙ СИЛОЙ, ПОЛНОТОЙ ВСЕЗНАНЬЯ
И ПЕРВОЮ ЛЮБОВЬЮ СОТВОРЕН.

ДРЕВНЕЙ МЕНЯ ЛИШЬ ВЕЧНЫЕ СОЗДАНЬЯ,
И С ВЕЧНОСТЬЮ ПРЕБУДУ НАРАВНЕ.
ВХОДЯЩИЕ, ОСТАВЬТЕ УПОВАНЬЯ.

Я, прочитав над входом, в вышине,
Такие знаки сумрачного цвета,
Сказал: «Учитель, смысл их страшен мне»^*.]

Далее Хофстадтер рассматривает несколько английских переводов, где не сохранилась не только рифма, но и поступательный ход Дантовой мысли, выраженный терцинами. В оригинале предупреждение, обращенное к посетителю, занимает три терцины, и лишь в четвертой поэт комментирует прочтенное. Хофстадтер с полным правом выражает свое недовольство переводом Роберта Пински:

THROUGH ME YOU ENTER INTO THE CITY
            OF WOES,
THROUGH ME YOU ENTER INTO ETERNAL
            PAIN,
THROUGH ME YOU ENTER THE POPULATION
            OF LOSS.

JUSTICE MOVED MY HIGH MAKER, IN POWER
            DIVINE,
WISDOM SUPREME, LOVE PRIMAL. NO THINGS
            WERE
BEFORE ME NOT ETERNAL; ETERNAL I REMAIN.

ABANDON ALL HOPE, YE WHO ENTER HERE.
These words I saw inscribed in some dark color
Over a portal. «Master», I said, «make clear

Their meaning, which I find too hard to gather
Then he, as one who understands: «All fear
Must be left here, and cowardice die. Together… (Pinshy)

[† Через меня ты входишь в град бедствий,

Через меня ты входишь в вечную муку,

Через меня ты входишь к пропащим жителям.

Справедливость подвигла моего горнего Творца,

в мощи божественной,

Вышнюю Мудрость, изначальную Любовь.

Ничего невечного до меня не было;

вечно я пребываю.

Оставьте всякую надежду, входя сюда.

Такие слова узрел я, написанные неким темным цветом

Над вратами. «Наставник, – сказал я, – разъясни

Их смысл: уловить его мне слишком сложно».

Тогда он, как понимающий: «Всякий страх

Нужно оставить здесь, и трусость пусть умрет.

Вместе…» (англ., Пински)]

Здесь нет не только одиннадцатисложников и рифм, но не соблюдено и разделение на терцины. Кроме всего прочего, Хофстадтер отмечает, что в этой Песни у Данте 45 терцин, а у Пински – всего 37. Комментируя это, Хофстадтер заявляет, что эстетические мотивы такого решения ему неясны, что они его поражают (р. 533).

Хофстадтер проявляет свой критический сарказм и по отношению к переводу такого великого поэта, как Шеймас Хини, который также не сохраняет ни размера, ни рифмы (Хофстадтер обнаруживает такие стихи, которые удостоились бы «двойки», будь они написаны старшеклассником). Это не относится к переводу Марка Мьюса, открыто признающего, что он отказался от использования рифмы из-за удручающих результатов, полученных теми, кто ее применял, но сохранил размер.

Странно, что эта подборка обходит стороной Дороти Сэйерс, которой почти всегда удается сохранить размер, а частично и рифму, не говоря уж о надлежащем распределении терцин:

THROUGH ME THE ROAD TO THE CITY
            OF DESOLATION,
THROUGH ME THE ROAD TO SORROWS
            DIUTURNAL,
THROUGH ME THE ROAD AMONG THE LOST
            CREATION.

JUSTICE MOVED MY GREAT MAKER; GOD
            ETERNAL
WROUGHT ME: THE POWER, AND THE
            UNSEARCHABLY
HIGH WISDOM, AND THE PRIMAL LOVE
            SUPERNAL.

NOTHING ERE I WAS MADE WAS MADE TO BE
SAVE THINGS ETERNE, AND I ETERNE ABIDE;
LAY DOWN ALL HOPE, YOU THAT GO IN BY ME.
These words of sombre colour, I descried
Writ on the lintel of a gateway; «Sir,
This sentence is right hard for me», I cried. (Sayers)

[† Через меня – дорога ко граду отчаяния,

Через меня – дорога к мукам долговечным,

Через меня – дорога среди потерянного творения.

Справедливость подвига моего

великого создателя; Бог вечный

Изготовил меня; Могущество, и неисследимо

Вышняя Мудрость, и изначальная Любовь горняя.

До моего создания ничто не было создано

к бытию,

Кроме вечного, и я тоже вечно пребываю;

Оставь всякую надежду, входя через меня.

Эти слова мрачного цвета я узрел

Начертанными на косяке входной двери; «Господин,

Эти речи слишком жестоки для меня», –

воскликнул я. (англ., Сэйерс)]

* * *

Рассмотрим теперь двустишие из «Романа о розе», сопровождаемое французской парафразой (цель которой – сделать текст доступным для современного читателя) и двумя переводами на итальянский:

Maintes genz cuident qu’en songes
N’a se fable non et mençonges. (Roman de la rose)

[Многие люди говорят,
Что сны – это обман и ложь.] (М. Гаспаров)

Nombreux sont ceux qui s’imaginent que dans
les rêves
il n’y a que fables et mensonges. (Strubel)

[† Есть много таких, кто воображает, будто во снах —

одни лишь враки и обманы. (фр., Стрюбель)]

Molti dicono che nei sogni
non v’è che favola e menzogna. (Jevolella)

[† Многие говорят, что во снах —

Только вранье и обман. (ит., Йеволелла)]

Dice la gente: fiabe e menzogne
sono e saranno sempre i tuoi sogni. (D’Angelo Matassa)

[† Люди говорят: враки и обманы

суть и всегда будут твои сны. (ит., Д’Анджело Матасса)]

Если оставить в стороне французскую парафразу, сводящуюся к банальности, придется отметить, что первый стихотворный итальянский перевод не отступает от прозаической французской парафразы, поскольку в нем не сохраняются ни размер, ни рифма. Второй перевод отказывается от рифмы и стремится передать исходный восьмисложник двойными пятисложниками. Это подсказывает читателю, что в оригинальном тексте была некая метрика, но не говорит ничего о том, что́ это за метрика, и предлагает взамен некую иную. Содержание (банальнейшее) сохраняется, но план выражения утрачен или преображен.

Разумеется, Гильом де Лоррис хотел сказать (как он сделает в следующих стихах), что есть правдивые сны. Но разве он начал бы таким образом, прибегнув к риторической фигуре concessio^* и дав слово тем, кто придерживался иного мнения, чем он сам, если бы его язык не подсказал ему звуковой связи между словами songe («сон») и mensonge («обман»)? Почему оба итальянских перевода отказываются от этой рифмы и довольствуются созвучиями sogni / menzogne («сны / обманы») и menzogne / sogni («обманы / сны») – особенно если подумать о том, что второй перевод, начав с первого неверного двустишия, переходит к смежной рифме? Разве нельзя было начать так: Dice la gente che quei que sogna – sol concepisce fiaba e menzogna («Люди говорят: если что приснится – увидишь только ложь и небылицу»).

* * *

Но порой соблюдения правил рифмовки недостаточно для того, чтобы сохранить воздействие текста. В стихотворении Т.С. Элиота «Любовная песнь Дж. Альфреда Пруфрока» (The Love Song of J. Alfred Prufrock) есть знаменитый стих:

In the room the women come and go
talking of Michelangelo.

[В гостиной дамы тяжело
Беседуют о Микеланджело.] (А. Сергеев)

[† Ср. другие русские переводы:

В гостиной разговаривают тети

О Микеланджело Буонаротти. (В. Топоров)

По комнатам женщины – туда и назад —

О Микеланджело говорят. (Н. Берберова)]

Вполне очевидно, что здесь (как, впрочем, и во всем этом стихотворении) текст играет на рифмах или созвучиях и порою добивается, как в данном случае, иронических эффектов (предусматривая английское произношение итальянской фамилии). Во избежание гротескных решений переводчик может отказаться либо от метра, либо от созвучия. Так поступают Луиджи Берти и Роберто Санези; оба они переводят так:

Nella stanza le donne vanno e vengono
Parlando di Michelangelo. (Berti, Sanesi)

† В гостиной дамы расхаживают,

Беседуя о Микеланджело. (ит., Берти, Санези)]’

Напротив, во французском переводе Пьер Лейрис пытается сохранить эффект рифмы, пойдя на изменение сигнификата текста-источника:

Dans la pièce les femmes vont et viennent
En parlant de maîtres de Sienne

† В гостиной – звуки разговоров женских:

Здесь речь ведут о мастерах сиенских. (фр., Лейрис)]. (Leyris)

В данном случае, чтобы сохранить рифму, переводчик нарушил референцию (женщины говорят не о Микеланджело, а, например, о Дуччо ди Буонинсенья). Однако создается впечатление, что даже при сохраненной рифме теряется остроумие оригинального созвучия, основанного на звуке [оу] (дамы с надлежащим подвыванием произносят: Майкиланджилоу). Кроме того, мне кажется, что для респектабельных английских леди, которых Элиот изображает в конечном счете «синими чулками», разговор о сиенских художниках предполагает известную осведомленность в истории итальянской живописи, тогда как Микеланджело (или Рафаэль, или Леонардо), видимо, вернее отвечает поверхностному характеру этой беседы. Поскольку эффект «подвывания» теряется в любом случае, что лучше сохранить – рифму или тот душок китча, которым отдает оригинал?

Аналогичные наблюдения я высказывал в другой работе (Есо 1995а) и шутки ради упражнялся, выдумывая некоторые гротескные альтернативы наподобие Nella stanza le donne cambian posto – parlando dell’Ariosto («В гостиной дамы, разные ростом, беседуют об Ариосто») или Nella stanza le donne a vol d’augello – parlan di Raffaello («В гостиной дамы – худые и в теле – беседуют о Рафаэле»). Санези (Sanesi 1997), соглашаясь с моим анализом, цитирует перевод Бачигалупо, где это роковое двустишие передано так:

Le donne vanno е vengono nei salotti
Parlando di Michelangelo Buonarotti. (Bacigalupjo)

[† По гостиным шагая, беседуют тети

О Микеланджело Буонаротти. (ит., Бачигалупо)]

Оставляю суждение за читателем, но мне кажется, что этот перевод, сомнительным достоинством которого является вымученное созвучие, почти полностью утратил все остальное.

* * *

Что касается «Пруфрока», то должен признаться: когда я впервые взял в руки этот текст (пожалуй, мое самое любимое современное стихотворение) в итальянском переводе, я решил, что оно задумано как свободный стих без рифмовки. Действительно, вот каковы переводы Берти и Санези:

Allora andiamo, tu ed io,
quando la sera si tende contro il cielo
come il paziente in preda alla narcosi;
andiamo, per certe semideserte strade,
ritrovi mormoranti
di chi passa notti agitati in dormitori pubblici.
E restaurants pieni di segatura e gusci d’ostrica;
Strade che ci seguono come un tedioso argomento
D’ingannevole intento
E c’inducono a una domanda opprimente…
Oh, non chiedete «cos’è?»
Andiamo a fare la nostra visita. (Berti)

[† Что ж, пойдем, ты и я,

когда вечер растягивается под небом,

как больной во власти наркоза;

пойдем по улицам полупустынным,

по бормочущим убежищам

тех, кто проводит беспокойные ночи в ночлежках.

И ресторации, полные опилок и устричной шелухи;

Улицы, преследующие нас, как опостылевшее

рассуждение

С вероломным намерением

И подводящие к удручающему вопросу…

Ох, не спрашивайте о чем!

Пойдем, нанесем визит. (ит., Берти)]

Allora andiamo, tu ed io,
Quando la sera si stende contro il cielo
Come un paziente eterizzato sopra una tavola;
Andiamo, per certe strade semideserte,
Mormoranti ricoveri
Di notti senza riposo in alberghi di passo a poco prezzo
E ristoranti pieni di segatura e gusci d’ostriche;
Strade che ci succedono come un tedioso argomento
Con l’insidioso proposito
Di condurti a domande che opprimono…
Oh, non chiedere «Cosa?»
Andiamo a fare la nostra visita. (Sanesi)

[† Что ж, пойдем, ты и я,

Когда вечер протягивается под небом,

Как больной под наркозом на столе;

Пойдем по улицам полупустынным,

По бормочущим укрытиям

Бессонных ночей в дешевых ночлежках,

Где рестораны, полные опилок и устричной скорлупы;

Улицы, идущие одна за другой, как опостылевшее

рассуждение

С коварным умыслом

Подвести тебя к удручающим вопросам…

О, не спрашивай: «Что?»

Пойдем, нанесем визит. (ит., Санези)]

Но дело в том, что в оригинале «Пруфрока» есть размер, рифмы (часть из них – внутренние) и ассонансы (оправдывающие финальное созвучие между go и Michelangelo). В итальянском переводе все это утрачивается:

Let us go, you and I,
When the evening is spread out against the sky
Like a patient etherised upon a table;
Let us go, through certain half-deserted streets,
The muttering retreats
Of restless nights in one-night cheap hotels

And sawdust restaurants with oyster-shells:
Streets that follow like a tedious argument
Of insidious intent
To lead you to an overwhelming question…
Oh, do not ask, «What is it?»
Let us go and make our visit.

In the room the women come and go
Talking of Michelangelo.

[Ну что же, я пойду с тобой,
Когда под небом вечер стихнет, как больной
Под хлороформом на столе хирурга;
Ну что ж, пойдем вдоль малолюдных улиц —
Опилки на полу, скорлупки устриц
В дешевых кабаках, в бормочущих притонах,
В ночлежках для ночей бессонных;
Уводят улицы, как скучный спор,
И подведут в упор
К убийственному для тебя вопросу…
Не спрашивай о чем.
Ну что ж, давай туда пойдем.

В гостиной дамы тяжело
Беседуют о Микеланджело.] (Л. Сергеев)

[† Ср. другие русские переводы:

Пошли вдвоем, пожалуй.

Уж вечер небо навзничью распяло,

Как пациента под ножом наркоз.

Пошли местами полузапустелыми,

С несвежими постелями,

Отелями на разовый постой,

Пивными, устланными устричною шелухой,

Пошли местами, удручающе навязчивыми

И на идею наводящими

Задать вам тот – единственно существенный —

вопрос…

Какой вопрос? Да бросьте!

Пошли, пожалуй, в гости.

В гостиной разговаривают тети

О Микеланджело Буонаротти. (В. Топоров)

Что ж, пошли, вы да я,

В час, когда на небе вечер разлегся,

Как на столе пациент под эфиром.

Что ж, пошли по пустынным кварталам,

Убежищам беспокойно бормочущих ночей,

В дешевые номера, что сдаются «на ночь»,

В усыпанные устричными раковинами пивные.

Улицы тянутся, как надоевшие доводы,

Коварно крадутся от дома к дому,

Ведут к проклятому вопросу…

Ох, не спрашивайте: какому?

Пошли, навестим, кого следует.

По комнатам женщины – туда и назад —

О Микеланджело говорят. (Н. Берберова)]

Я решил так: раз Элиот использовал размер и рифмы, нужно сделать все возможное, чтобы их сохранить. Я предпринял соответствующую попытку (которую отнюдь не выдаю за сто́ящее произведение) и получил следующее:

Tu ed io, è gia l’оrа, andiamo nella sera
che nel cielo si spande in ombra near
come un malato già in anestesia.
Andiam per certe strade desolate
nel brusio polveroso
di certi alberghi ad ore, e l’acre odore
di ristoranti pregni di sudore… (Eco)

[† Час настал; что же, выйдем с тобою одни

в этот вечер, распластанный по́ небу в черной тени,

как пациент, что уже под наркозом.

Пойдем с тобой по улицам безлюдным

в нестройном пыльном гаме

дешевых нумеров, средь зловонных паров

ресторанов, пропотевших до самых потолков… (ит., Эко)]

Дальше я не пошел. У меня сразу создалось впечатление, что передо мной – итальянское стихотворение конца XIX или начала XX в. Правда, «Пруфрок» был написан в 1911 г., так что было бы правомочно передавать его в духе той эпохи, но я задался таким вопросом: был ли тот контекст, в котором Элиот писал по-английски, тем же самым, в котором мог писать, скажем, Лоренцо Стеккетти: Sbadiglando languir solo е soletto – Lunghi e tediosi giorni, – Dormire e ricader disteso in letto – Finché il sonno ritorni, – Sentir la mente e il core in etisia, – Ecco la vita mia («В одиночестве полном зевать, изнывая, / Скучать все дни напролет, / Спать и валяться без сил, уповая, / Что сон опять придет, / В мыслях и в сердце чахотку тая: / Вот она, жизнь моя»).

Я решил ни в коем случае не ввязываться в эту затею, поскольку я не знаток англоязычной поэзии начала XX в. и никогда не переводил поэзию с английского. Невозможно то и дело менять ремесло. Проблема, перед которой я встал, как мне кажется, состоит совсем в ином: мой перевод мог бы даже быть приемлемым (уступите мне в этом гипотезы ради), если бы я сделал и опубликовал его в первое десятилетие прошлого века. Перевод Берти был сделан в сороковые годы, а переводы Санези впервые появляются в начале шестидесятых годов. Таким образом, итальянская культура восприняла Элиота как современного поэта не раньше, чем познакомилась с герметизмом и другими течениями (вспомним, насколько сильно повлиял Элиот на значительную часть итальянской поэзии, впоследствии присоединившейся к неоавангардизму), и у Элиота итальянская культура оценила почти прозаическую сухость, игру мыслей, сгущенность символов.

Здесь в игру вступает понятие горизонта переводчика. Любой перевод (потому переводы и устаревают) движется в пространстве литературных традиций и условностей, неизбежно влияющих на решения, продиктованные вкусом. Берти и Санези двигались в итальянском литературном пространстве сороковых – шестидесятых годов. Поэтому они приняли те решения, которые приняли. Они избежали рифмы, поскольку были неспособны найти пригодные эквиваленты, и в своих «переговорах» сделали ставку на некий образ поэзии Элиота, которого мог ждать и желать итальянский читатель. Они решили (и это был интерпретативный выбор), что рифма у Элиота вторична в сравнении с изображением «бесплодной земли», и никакая необходимость в рифме не могла оправдать утрату образа ресторанов, устланных sawdust («опилками») и oystershells («устричными раковинами»), – кроме того, последние вызывают у итальянского читателя представление о раковинах каракатицы! Рифма, добываемая любой ценой, могла «облагородить» и сделать «певучим» такой дискурс, который стремился быть пропыленным и едким (поскольку, как известно, страх можно показать в пригоршне праха). Поэтому верность элиотовскому запустению вынуждала не прибегать к рифмам, которые в итальянском контексте показались бы чрезмерно и утешительно «приятными».

Итальянские переводы «Пруфрока» определялись как историческим моментом, когда они были сделаны, так и переводческой традицией, к которой они принадлежали. Их можно назвать в основе своей «верными» только в свете тех правил интерпретации, которые предварительно (пусть даже неявно) были признаны той или иной культурой (а также критикой, которая реконструирует ее и судит о ней).

Поступив таким образом, оба переводчика действовали, конечно, в смысле перевода, ориентированного на адресат, и из текста они оставили лишь голую и самоочевидную последовательность образов, вызываемых стихотворением, не пытаясь прибегать к рифме в редких (и простых) случаях. Но они не остались глухи к проблеме лингвистической субстанции и не приняли решения отдавать предпочтение только содержанию, пренебрегая ценностями Линейной Манифестации. Они просто сосредоточились на других ценностях. Вернемся к финальному двустишию: размер у Берти и Санези не тот же, что у Элиота, но благодаря переходу от двенадцатисложника к девятисложнику стих сохраняет свою невыразимую, почти гномическую природу: exemplum^* остается в памяти, и он на свой лад певуч даже в итальянском переводе.

* * *

Хоть это и не имеет прямого отношения к проблемам субстанции, все же, учитывая, что данная тема связана с проблемой горизонта переводчика, упомяну один странный случай, с которым я столкнулся в переводе «Графа Монте-Кристо», сделанном Эмилио Франческини. Все мы знаем, что до камеры Эдмона Дантеса добирается персонаж, которого комендант замка Иф в главе XIV называет «аббат Фариа» (аbbé Faria). В главе XVI он представляется Эдмону: «Я – аббат Фариа» (Je suis l’аbbé Faria), и так его всегда называют. Теперь мы знаем, что он был не вымышленным персонажем, а действительно жившим португальцем (которого Дюма превратил в итальянца), профессором философии, участвовавшим в революционных событиях, адептом Сведенборга и Месмера, и даже Шатобриан упоминает его в своих «Замогильных записках». Но даже если оставить в стороне исторические источники, все же весьма важно, что этот персонаж, философ-иллюминат и бонапартист, был лицом духовным – как потому, что это было характерно для того времени, так и потому, что роль наставника, отца и духовного учителя, которую Фариа берет на себя по отношению к Эдмону, становится особенно значительной.

Так вот, в переводе Франческини ни разу не говорится о том, что Фариа был «аббатом», так что даже глава XVI, по-французски озаглавленная «Камера аббата» («La chambre de l’abbé»), в итальянском переводе получает иное название: «Камера ученого». Вполне очевидно, что история меняется, пусть и не слишком сильно, и этот Фариа утрачивает свои исконные коннотации, получая иные, более смутные: некоего ученого – искателя приключений. Причины, по которым переводчик прибег к этой цензуре, неисповедимы.

Смешно было бы думать, что он сделал это, движимый ненавистью к духовенству, и остается только одно объяснение. Титул «аббат» во Франции дается каждому секулярному священнику, и по-итальянски он должен был бы называться «дон» или «преподобный», иначе можно было бы подумать, что речь идет об аббате, то есть об уставном монахе, возглавляющем аббатство. Может быть, переводчик подумал, что «дон Фариа» превратился бы из иератической фигуры узника в скромного сельского священника, и почувствовал замешательство. Но именно здесь должно было бы действовать понятие горизонта переводчика.

Как бы то ни было, в коллективном воображении аббат Фариа есть аббат Фариа, даже в Италии, и именно так его называли во всех многочисленных прежних переводах. Как легенедарный аббат Фариа он появляется в «4 мушкетерах» Ниццы и Морбелли и даже в «Двух сиротках» с Тото́ и Карло Кампанини. Его имя принадлежит интертекстуальной легенде, как Красная Шапочка или Черный Корсар. И поэтому я не думаю, что можно переводить «Монте-Кристо», лишая Фариа духовного сана, – а если читатель вдруг примет его за монаха, а не за обычного священника, это не столь уж важно.

Назад: 11.3. Три формулы

Дальше: 11.5. «Почти» в поэтическом переводе