9.2. Сложности
Вот, однако же, такой случай, когда мои переводчики (по моей вине) утратили интертекстуальную отсылку из уважения к букве оригинала. В «Маятнике Фуко» Якопо Бельбо в одной из своих сновидческо-компьютерных фантазий пишет:
Как мне сразить этого последнего противника? Блистательно-интуитивная догадка посещает того, у кого в душе за множество столетий не осталось неоскверненных тайников.
– Погляди на меня, – обращаюсь я к нему. – Я ведь тоже Тигр*.
Эта фраза нужна, чтобы продемонстрировать вкус героя к миру бульварного романа. Итальянскому читателю отсылка ясна: это цитата из Са́льгари. Речь идет о вызове, который Сандокан, «Малайский Тигр», бросает настоящему индийскому тигру при встрече с последним. Английский перевод (буквальный) гласит:
How to strike this last enemy? To my aid comes an unexpected intuition… an intuition that can come only to one to whom the human soul, for centuries, has kept no inviolable secret place.
«Look at me», I say. «I, too, am a Tiger». (Weaver)
[† Как сразить этого последнего врага? На помощь мне приходит неожиданная догадка… догадка, которая может прийти в голову лишь тому, для кого в человеческой душе за много веков не осталось неоскверненных тайников.
«Взгляни на меня», говорю я ему. «Я тоже Тигр». (англ., Уивер)]
Так поступили и другие переводчики: Regarde-moi, moi aussi je suis un Tigre («Посмотри на меня: я тоже Тигр», фр.); Auch ich bin ein Tiger («Я тоже тигр», нем.). Никто из них не заметил аллюзии (действительно, весьма «национальной» и понятной не всем поколениям читателей), а я забыл указать им на нее. Поскольку воздействие, которое я стремился произвести этим текстом, заключалось в том, чтобы показать, как Бельбо ищет во второсортном романе XIX в. карикатуру на собственную Волю к Власти, можно было бы отыскать что-нибудь подобное и в других литературах. По-французски, например, меня устроило бы такое: Regarde-moi, je suis Edmond Dantès («Посмотри на меня: я – Эдмон Дантес!»).
* * *
Но когда текст запускает в ход механику интертекстуальной отсылки, нужно обращать внимание на то, что возможность двоякого прочтения зависит от полноты энциклопедической осведомленности читателя, а эта полнота может быть разной в различных случаях.
Трудно противиться очарованию вскрываемых связей, хотя некоторые из них могут оказаться совершенно случайными. Линда Хатчен (Hutcheon 1998: 166) обнаруживает на 378-й странице американского издания «Маятника Фуко» такую фразу: The Rule is simple: suspect, only suspect («Правило простое: подозревать, только подозревать») – и распознает в ней интертекстуальную отсылку к Connect, only connect («Сочетать, только сочетать!») Э.М. Форстера.
Сколь бы ни была проницательна Линда Хатчен, у нее достало благоразумия сказать, что эта «ironic play» («ироническая игра») происходит в английской версии; в итальянском тексте (хотя неясно, был ли он у нее перед глазами, когда она писала эти строки) этой интертекстуальной отсылки нет, поскольку он гласит: «подозревать, всегда подозревать». Отсылка в английском тексте (разумеется, сознательная) была введена Биллом Уивером. Ничего не скажешь: английский текст содержит отсылку, а это означает, что перевод может не только изменять игру интертекстуальной иронии, но и обогащать ее.
На одной из страниц 30-й главы «Маятника Фуко», где герои воображают себе, будто вся история, поведанная в Евангелиях, была результатом выдумки вроде того Плана, который они составляют, Казобон (думая о том, что ложное евангелие – это апокрифическое евангелие) дает кощунственный комментарий, явно пародируя Бодлера: Toi, apocryphe lecteur, топ semblable, mon frère (фр. «Ты, апокрифический читатель, мое подобие, мой брат»), Я удовольствовался бы интертекстуальной отсылкой к Бодлеру, но Линда Хатчен (Hutcheon 1998: 168) обнаруживает в этой фразе «parody of Baudelaire by Eliot»*. Действительно, если помните, Элиот цитирует Бодлера в «Бесплодной земле». Верно также, что в трактовке Линды Хатчен все это приобретает дополнительный смак. Как бы то ни было, если бы Линде Хатчен пришлось переводить мою книгу, ее утонченнейшая интерпретация не принесла бы ей дополнительных затруднений (она вынуждена была бы сохранить эту цитату по-французски, как сделали большинство моих переводчиков). Однако ее замечание ставит любопытную проблему интертекстуальной иронии. Будем ли мы теперь проводить различие между читателями, добравшимися до Бодлера, и теми, кого хватило только на Элиота? А если найдется такой читатель, который обнаружил «лицемерного читателя» у Элиота и запомнил это, но не знает, что Элиот процитировал Бодлера? Сочтем ли мы незаконной его принадлежность к клубу любителей интертекстуальности?
В «Острове накануне» есть эпизоды, явно навеянные Александром Дюма, и цитаты из него приводятся иногда буквально, но читатель, не улавливающий этих намеков, может – пусть и наивно – получать удовольствие от самого эпизода. В главе 17, когда рассказывается о том, как Мазарини прощается с Робертом де ла Грив, поручив ему шпионскую миссию, говорится:
Piegò un ginocchio е disse: «Eminenza, sono vostro». О almeno cosi vorrei, visto che non mi pare costumato fargli dare un salvacondotto che reciti: «C’est par mon ordre et pour le bien de l’état que le porteur de présent a fait ce qu’il a fait».
[Он преклонил колена и сказал: «Высокопреосвященство, я ваш». Во всяком случае, я считаю, надо закончить так. Было бы не очень прилично рассказывать, как Роберту выдавали грамоту: «Совершивший это действовал по личному распоряжению Кардинала и для блага государства*.]
Здесь ведется двоякая текстуальная игра. С одной стороны, в повествование напрямую, от первого лица, вмешивается Рассказчик, извиняющийся за то, что не поддался пошловатому искушению повторить знаменитый эпизод (хороший пример умолчания, поскольку Рассказчик, утверждая, что не цитирует грамоту, на деле ее цитирует). С другой же стороны, налицо буквальное цитирование охранной грамоты, которую в «Трех мушкетерах» Ришелье вручает Миледи и которую в конце романа предъявляет ему д’Артаньян. Здесь неискушенного читателя, кажется, оставляют наедине с самим собой: если он не знает французского, ему непонятно, о чем говорится в охранной грамоте, и уж во всяком случае он не поймет, почему голос рассказчика сообщает ему о своем долге сказать, что Мазарини не сделал чего-то такого, чего от него никто и не ожидал. Но поскольку текст охранной грамоты появляется на другом языке, читателя заставляют, по крайней мере, заподозрить, что речь идет о цитате. Поэтому Билл Уивер поступил верно, оставив текст записки по-французски. Он сохранил интертекстуальную отсылку, пусть даже ценой понятности (как, впрочем, сделал и я сам).
Следует отметить, что так же, как Уивер, поступили переводчики на словацкий, финский, шведский, румынский, чешский, сербский, польский, турецкий, испанский, португальский (в двух версиях: португальской и бразильской), каталанский, датский, нидерландский, литовский, норвежский и греческий. Напротив, перевели текст охранной грамоты на свой язык переводчики на немецкий, русский, китайский, японский, македонский и венгерский. В случае немецкого и венгерского я сказал бы, что переводчики были уверены в узнаваемости текста, поскольку переводы Дюма в их странах широко распространены и хорошо известны. Можно было бы сказать, что переводчики на японский и китайский не надеялись на то, что их читатель уловит аллюзию, столь далекую от их познаний (а может быть, им показалось неуместным вставлять цитату латиницей). Но проблема системы письменности кажется вторичной, иначе оригинальная цитата не появилась бы в греческом и сербском переводах. Так что речь идет о решениях, которые я не могу взвесить, когда переводчик провел переговоры о том, нужно ли ему пожертвовать интертекстуальной отсылкой, чтобы способствовать понятности, или же следует пожертвовать понятностью, чтобы выявить интертекстуальную отсылку.
Не понять ученую и ироническую отсылку – значит обеднить текст-источник. Если же отсылка, наоборот, прибавляется, это может означать чрезмерное обогащение. Идеал перевода состоял бы в том, чтобы передать на другом языке не меньше, но и не больше того, на что намекает текст-источник. Это проблема нелегкая, и мы еще коснемся ее, когда будем говорить о так называемом интерсемиотическом переводе.
